Диалоги Иешуа Га-Ноцри и Понтия Пилата

— Куда мы идем?  

— По пути, Гегемон.  

Перед ними простирается узкий серебристый путь, расчищенный и бесконечный. Изрезанный ландшафт вмещает путь, седые горы неохотно склоняются перед ними. Дорога ведет прямо вперед, не подозревая об обрывах и краях.  

— Зачем называть меня Гегемоном, — спрашивает он, — когда всего, что делало меня таким, больше не существует? Нельзя быть управляющим Цезаря в Иудее, если для управления не осталось ни солдата, ни присяжного, ни казначея, ни секретаря.  

— Вы бы предпочли, чтобы я теперь обращался к вам по-другому, Игемон? — другой мужчина смотрит вперед, в яркую бездну, с улыбкой на уголке его тонкого рта и гримасой в другом. — Было время, когда ты не хотел, чтобы тебя звали иначе.  

Эти слова вызывают в памяти Иешуа, придавленного к полу огромной тенью изуродованного доверенного лица Пилата. Мягкая кисть прощения Иешуа рисует по образу, как рука Пилата по лбу. Формы и линии картины остаются неизменными, но суровые цвета тускнеют.  

— Я не знаю. Возможно.  

На его признание Иешуа задумчиво кивает.  

— Ты веришь, что прокуратора Иудеи больше нет?  

— Разве время не превратило в прах кости Дисмаса и Гестаса, Йеддуаха из Кариота и Марка Крысоубийцы?  

— Он есть.  

— Разве он не сжег и не разрушил храм Ирода?  

— Он есть.  

— Неужели орел, которому я поклялся не упасть, не был втоптан в землю пятками короля Алариха и погребен под золотом жадных епископов?  

— Он есть.  

Иешуа все еще кажется неубежденным, поэтому Пилат продолжает, разъярившись и энергично, его лицо краснеет, а голос становится громче.  

— А как насчет латыни, греческого и арамейского языков? Разве живые не отбросили наши языки, не отбросили наши истории?  

— Они есть, — уступает Иешуа.  

— Тогда нет пятой провинции кесаревой Иудеи. Нет ни прокуратора, ни игемона, ни титула, на который я мог бы претендовать.  

Он успокаивается, ярость, что была мгновения назад, быстро отступает в землю. Это объяснение не удовлетворяет известному ему выводу о том, что титул гегемона ему больше не принадлежит. Он наклоняется, чтобы расчесать шерсть Банги, напоминая о компании собаки, и ждет, когда Иешуа опровергнет его, рассказав более правдивую историю.  

Время отдаляется. Он ждет две минуты, два тысячелетия, две вечности, пока этот мятежник из Назарета, красноречивый, жилистый и стойкий, бросит ему вызов.  

— Ты думаешь, что я не соглашусь. Не так ли? — Пилат смотрит и видит как время обрушилось на Иешуа. Хотя его спина не согнулась под этой тяжестью, швы терпения и мягкости Иешуа истончились. Он предлагает Банге пройти между ними, надеясь, что присутствие собаки будет в равной степени успокаивать другого мужчину. — Я пережил что-то на подобие ада, ожидая, когда ты снова заговоришь, — признается Пилат. — Представляю, какие дерзкие и необоснованные аргументы ты мог бы привести для меня.  

Слышится резкий смех.  

— Разве ты не слышал? — Пилат не может сказать, горечь ли, замешательство или усталость звучат в голосе Иешуа. Возможно, все они. — Я говорю много веков, устами многих людей, которых никогда не встречал и никогда не видел. Мир не может услышать достаточно моего голоса.  

— Шарлатаны не в счет.  

— В счёт. Мои слова теперь принадлежат им. Я почти согласен в этом. Благодаря им я увидел, на что способен мой голос. Теперь я боюсь его.  

Они продолжают путь. Иешуа нежно поглаживает мех Банги, неуверенно и неопытно.  

— Когда будешь готов говорить, — шепчет Пилат. — Я буду слушать. А пока мы продолжим путь