Сборник !!

Усталость  

– Простимулируй, милая, напоследок, пальчиком мне простату! Ибо я решил зарыть томагаук склок и в гордом уединении шествовать тропой… трапов, потому как от тебя не добиться мне ни нежной поддержки моего соразмерного вигваму небес отвращения к белой расе, ни приветствия элегантности дум моих, а любовь – она казалось вот-вот появится, но всегда похожа она на йети – люди знают о ней исключительно понаслышке, а сами никогда не встречали, разве что случайность, скуку, страх одиночества, сексуальное влечение, связующую привязанность, плоды прессинга либо чес чсв называть любовью. Так нет же! Пусть Фронтир будет моей судьбой, а не комфортный конформный Кливленд.  

– Но разве мне радостно, мой хороший, в унылой роскоши 120-ти квадратов 23-этажа в джакузи с видом на столичную панораму, куда жизнь-злодейка запулила нас арт. орудием бьюти-блогинга да стендапа? Неужели не набили уже оскомину спиды и стробоскопы? Все эти малолетки, которые забираются в жил. комплекс, чтобы изящно самоубиться у дверей наших, окованных стразами. Эти лоснящиеся политиканы, что платят нам по лям зелени за ролик с предвыборной агитацией. Биеннале, оргии, яхты, гриллзы… Как хотела бы я, сидя в тени утеса, плести циновку из тростника или выделывать бизонью шкуру или вытачивать на камне яшмовый наконечник для своего любимого, отправившегося провести отряд британцев для атаки в французский тыл. Может ли сравниться благородство и связь с природой первобытного человека со всем этим мусором, насыпанным на нас цивилизацией для отвлечения от действительно стоящих начинаний? Наша любовь, словно звезды, в большом городе незаметна, зато в прериях она каааак жахнет!  

– Да! Да! Я вижу тебя в венке из лебединых перьев, а мою голову украшают перья сапсана. Мы радостно встречаем занимающееся солнце, как первые коммунисты, склонившееся в убогой мансарде над манифестом Маркса и Энгельса. О славные краснокожие из ГДР, внемлите! в СНГ не все еще посасывают изогнутый знаком доллара членок Микки-Мауса! Почему нас не обучают в школе самым заветным предметам? Почему не открывают, какие имена у созвездий? Какие травы целебны, а которых лучше остерегаться? И овцы не щиплют без головы, но знают, что живокость, к примеру, следует пропускать. Радость моя, ты это… ты сними накладные ногтики. Почему нас не учат смелости, хитрости, одиночеству? Даже язык наш настолько беден, что хочется родиться увальнем немым, дабы не вариться в этом болоте. Пусть бы все общались честно и утонченно. Пусть бы чувствовали поддержку и ответственность друг за друга!  

– Я люблю тебя! Люблю тебя любовью сильнее грома и ярче выстрела из кольта шерифа и опаснее ирокеза, давшего клятву мести! Вот бы был у нас домик посередине озера, а по вечерам после ловли лосося и промысла пушнины мы бы глушили бренди и играли друг с дружкой в кости. И заходили бы к нам на огонек чоктосы, команчи, шошоны, омоги, гуроны, мэндены, дэлаверы, могоки, черноногие, поны, оджибвеи и дакоты, которые сейчас спиваются и наркоманят по резервациям да бусы туристам впаривают. О великий Маниту! жестокое испытание наслал ты на своих детей!  

– А мои чувства к тебе крепче сильного взаимодействия, держащего вместе кварки внутри атомных ядер. И лучистее улыбки Гурбангулы Бердымухамедова на всех совокупно плакатах с ним на улицах Ашхабада. И зорче оголодалой бабы-бомжа, вылавливающей монетки из фонтана. Ты видишь мустангов с гривами цвета марсианской пустыни, которых укрощают наши братья, взобравшись на их спины, а те брыкаются, пляшут и становятся на дыбы?  

– Мы танцуем у костра и поем песни без слов под музыку барабанов. Тихо вокруг – такую тишину я помню только в лесу зимой. И имена даются по тому высокому, редкому что ты сделал, а не как случайные зачастую стебные клички или нечто обезличенное, потерявшее свою суть. Теперь я различаю крик рыжей белки и крик красной белки. Это важно. Но, бля, как холодно спать практически на голой земле и стирать вручную – дикая дрочь и про детей все спрашивают соплеменники и с гигиеной беды, а шаман говорит, что самая лучшая и натуральная зубная паста – это высушенный помет опоссума. Ты зачем меня сюда звал? Пипец!  

– Пиздец! Они моих умных отсылок не понимают. И надо на войну ходить. А перья дают за подвиги. Бытовуха кругом сплошная и без искринок кислотных трипов. Живешь, как бабочка-повседневка. Еще и в морду получить можешь, коль начнешь постмодерново иронизировать над тотемом.  

– Что за мэйкап говёный! Раскрасишься красной глиной, а потом лицо как пойдет прыщами и раздражениями. Туалетной бумаги да, сука, вообще бумаги, да, ебать, и листика нету. Кругом равнина!  

– Им моя читка Моргенштерна не понравилась. Сказали, что я койот!  

– Гандон, это ты меня сюда затащил! Уёбок! Сраный грибковый ноготь! Я обиделась и не желаю тебе больше дрочить!  

– Так пиздуй из джакузи, шлюха! Уходи и забери с собой свой вареник. Ничего у нас с тобой не выйдет никогда совсем!  

– Не получить тогда тебе, еблодрист, моей пленительной, изумительной, потрошительной, шебутной и ласковой, аппетитной и с аппетитами, горячей, как мартеновская печь, и брызгливой, как корабельная течь, и благочестивой, словно моджахед, ЗВЁЗДОЧКИ!  

– А тебе, потрахушка-модница, мою веточку шиповника, сладкую барбариску, парящего бумажного змея, застывшего в стойке сеттера не видать, как честности, доброты и способности любить. Пиздуй к туркам своим бородатым! К вертлявым инфоцыганам! К смазливеньким к-айдолам! Нахуй тебя целиком вообще до скончания дней моих!  

– И тебя нахуй! Нахуй! Нахуй! Нахуй! Нахуй! Последнее слово за мной! Ха-ха!  

Старый хиппи и девочка-инвалид  

«Как хорошо, что я не стал хирургом самовлюбленным и серьезным, контролируемым контролем, вся судьба которого безупречна, как японская каллиграфия, и мысли сжаты улитками от ответственности. Преступный и неблагодарный это ужас – спасать людей…»  

Перо Солнца почесал мамон, поросший как и все его остальное длинным рыжим волосиком, отчего внешне он походил на орангутанга, и затянулся тоненькой самокруткой с целебным содержимым.  

На заслеженном песке расходились тени от черного нагромождения скал, напоминающих горку шоколадных кексов в десертном отделе. Рядом на коврике с индийским узором кушала арбузик юная пара. У веснушчатой девчонки с дредами были остренькие некрупные груди, белые от купальника, а на парня Перо Солнца не обратил внимания.  

Дело происходило на одном из нудистских пляжей где-то на ЮБК. Пляж находился за городом, и Перо Солнца проводил здесь полные томной неги летние вечера после втюхивания отдыхающим именных раковин, самодельных бус из разноцветных камешков и запушенных чучел акулят. Сидел, самосвалом творя в блокноте (а то и вовсе на песке) замечательные стихи без рифмы, или просвещал на предмет взаимоотношений с грибными демонами компашки знакомых нефоров, которые еще встречаются объединениями на курортах, тогда как у нас в среднеукраинской глуши возможны разве лишь разобщенно в колпаках изоляции, как тропические цветы, не терпящие человеческих холодов.  

«…и все-таки нужно по всем фронтам проиграть для счастья, – продолжил он свою мысль. – И лучше всего это сделать в молодости, потому как иллюзии застывают. Вот блистал бы я над распоротой грудиной эдаким Джоном Лордом за пианинкой, а втайне в меня влюбленный прыщавенький ассистент, от закушенной губки моей бы ахал, и так бы я возгордился, что хватанул неловко скальпелем по артериям. Кровь хлестнула бы мне в табло. И открытое сердце колотилось бы, плотвичкой блеща. Я зажимал бы сосуды пальцами и кричал; закричал бы ассистенту «СШИВАЙ», но злорадно бы ухмыльнулся бездушный пидар, а я с ужасом понял бы, что попался, словно шлюшка в стиралку. Меня схватили бы за мошонку и отсосали член. Оказался бы к месту голубенький костюмчик».  

Перо Солнца даже вспотел от смешливого отвращения и снял панаму, обнажив лысину ветерку.  

– Дядя, дядя, отдавайте игрушку!  

Он и не заметил, как секунду тому в бедро ему ткнулся красный пенопластовый самолетик, а сейчас на него, штурмуя барханчики, надвигалась угрюмая девочка на кулачках, а ног у нее не было от колен даже после того, как он проморгался.  

– Ты тут одна что ли?  

– Я вся одна.  

– И не страшно родителям оставлять такую милягу. Мало ли, хоть народ тут незлобный. Может быть, со мной посидишь, а я тебе сказку Димы Гайдука по памяти прочитаю?  

– Я сидеть не хочу, и без этого инвалидка. А мама к трассе пошла, чтобы купить нам мидий.  

– Как тебя зовут?  

– Люси зовут. Раз вы такой добрый, свозите меня на скалы, пока солнце не село. Я маму просила, но ей очень тяжел подъем.  

Перо Солнца поднялся, колыхнув яйцами, похожими на галстук-бабочку, и темным отростком, словно обычный галстук. Вслед за девочкой, топающей на ручках с самолетиком, зажатым в зубах, подбрёл к скальному козырьку, под которым стояло алюминиевое инвалидное кресло, и валялась пляжная амуниция типа плавательного круга и очков для ныряния. Люси, уцепившись за подлокотник, вскарабкалась на сиденье и вопросительно уставилась на Перо Солнца. Тот осторожно, но с силой, потому что приходилось двигаться по песку, толкнул кресло.  

– Наклоните, передние колесики приподнять – легче будет.  

На скалы восходила неширокая тропка. Кое-где из расселин прокалывались чахлые кустики. Белели на камнях чаячьи какашки, перепутывались нечитаемые граффити. Пляжники вспрыгивали на валуны или прижимались к базальтовой стене, чинно уступая дорогу больному ребенку и старику-страшиле. Через мосток из досок скрепляющий пробел скал над узенькой бухтой пришлось перенести вначале Люси, а затем кресло.  

«мог бы в свое время влюбиться тихонько, если бы Большая Любовь не спалила меня дотла, и были бы дети, свары, этот весь простой и неподъемный быт. Стоит только разок повестись на сладенькую морковку, и ты уже низведен до состояния трясущегося жука – что если она уйдет, что если в форточку, когда тебя нету дома, влезет озабоченный шизофреник. Любовь создала и поощряет Система, чтобы человек добровольно становился паинькой для Рокфеллеров. Легче управлять тем, у кого есть цель, тем более что и-м-и же и навязанная. Но какая разница – раз человек навсегда один, какой он этот человек по качествам и способностям».  

Последний толчок – и кресло выскочило на плоскую площадку под небом в гирляндах желтофиолей. Вокруг сновали какие-то люди в ярких футболках либо без оных, вяло поблескивали пивные банки и прочий мусор, сносимый по настроению ветром в море.  

– Спасибо, дядя! – девочка улыбнулась, и Перо Солнца ответил ей ответной улыбкой.  

Они подошли к обрыву и оба как никогда счастливые до первых звездочек смотрели на порт, где вовсю работали портальные краны и откуда отправлялись в рейс импозантные сухогрузы, как символ величия нашей воли в мире, где каждый обязан знать себе место.  

поздняк  

мелькнув над поникшей субтропической зеленью на белый песок пляжа опустилась летающая тарелка.  

тонкие неправдоподобно прочные посадочные ножки врезались в сыпучую почву, а от входного отверстия упал покрытый красным бархатом трап, по которому сошли в костюмах из серебристой фольги и с разноцветными эполетами да лампочкообразными шлемами добрые разумные вечные ну еще изумленные инопланетные обитатели.  

а изумлены они были тем, что перед ними прямо по пляжу рассыпались тысячи пустых черепашьих панцирей. и тем что воду покрывала серая пленка вулканического пепла, а пальмы напоминали вороньи перышки. это был очень далекий остров где-то в районе Тасманового моря.  

один из пришельцев с красными эполетами и в перчатках из чешуйчатой кожи поднял панцирь, из которого услужливо выскользнула струйка песка.  

– за стенами собирается пустота. – попечительно взгрустнул он электронным голосом. – а ведь когда-то эти коробочки были мягкими и живыми.  

– мы прибыли чересчур поздно. – ответил ему другой с синими эполетами и бусами из золотых игральных кубиков. – лучше нам еще подождать.  

они вернулись в свою тарелку и взмыли в небо.  

на небе помадой губки звездочкам подмазали, чтоб те смеялись ярче, подкрутили луне контрастность, чтобы людям было легче на пятна ее глядеть, время на глупости не растрачивая, обсудили с молниями их озорство и почесали за ушком радугу, потому что радуга – молодчина  

а когда возвратились они на Землю на тот же островок, ибо редко изменяли своим привычкам, обнаружили они там анклав экологического туризма на базе поселения британских каторжников, а позже американского военного полигона с бунгало из полноценного заменителя эвкалиптовой древесины и лежаками из переработанного шведского вторсырья, на которых распластались отдыхающие, как обувные стельки.  

– жутенько у вас без отсеков, зато как раздолье прикольно будоражит! – радовался пришелец с горчичными эполетами и браслетами из редкоземельных металлов и ему отвечали лениво-благоволительным «клацни, деточка-аниматор», тут же протягивая айфон, словно изнеженную ручку для поцелуя.  

всюду сновали попугаи, похожие на струи из водяных пистолетиков шустрых карапузов, развлекающихся на мелководье. вскорости попугаи научились подражать электронным голосам пришельцев к вящей радости владельцев комплекса, цены на проживание в котором от такой диковинки сильно скакнули в гору.  

резюмируя, было громко, ярко и тягомотно, потому пришельцы удалились к пенатам звезд, осознав, что разумное доброе вечное уже посеяно и культивируется удачно без их ролей. но ради лулзов решили в последний раз чё там у землян чекнуть.  

на входе в атмосферу их перехватил таможенный истребитель. все финты с намерением оторваться оказались хлопотами впросак, а потом пришельцы разом вздрогнули, когда экран для видеосвязи озарился входящим сообщением.  

– даем разрешение на посадку. – и спустя секунду. – не даем разрешение на посадку.  

так или иначе, но истребитель остался на высоте, а озадаченные пришельцы решили все же рискнуть, почтив из любопытства своим посещением противоречивую планетёнку.  

на острове из джунглей выступали белые купола заводов, офисов и жилищ. на электрокарах ездили мимо ученые и художники, счастливый разнорабочий печатал 3д-принтером декоративный заборчик для лужайки перед домом, а на пляже никого не было, потому что каждому нашлось веселое и важное занятие по способностям его и потребностям.  

– фу, отвратность какая! – обиженно прогундосил пришелец с лазурными эполетами, и скафандр его был расписан аэрографией. – жалкие обезьяны! скоты-скопцы! глаза мои б их не видели, матушку их имать.  

рысцой вся шобла припустила вспять к тарелке, а там уже столпились непоседливые детишки. они показывали пальчиками на агрегат и мерзонько так хихикали над примитивностью его инженерной мысли.  

пришельцы взбежали по трапу и, обиженно хлопнув дверью шлюзового отсека, шмыгнули в небо на всех парах, а где-то в области Марса мимо них пронесся, опалив обшивку огнем сопел, сверхсветовой шаттл с воронежскими номерами, направляющийся экскурсионным маршрутом к Тау Кита.  

Диссидент! Диссидент! Прокля́тый диссидент!  

Статор был не очень радикальный инакомыслящий, совсем не инакомыслящий радикал, потому мало кто интересовался им всерьез, а скорее он служил за локального чудачка, вызывая живую радость у дворовых ребят бородищей своей в бликующих каплях краски и преподнесенным лицом, пышущим светлой жертвой, что было же, конечно, смешно.  

Участвовал он в паре нонконформистских выставок, где представил на суд публики ряд революционных слегка полотен писанных вениками с загадочными названиями «Гипотетизм 13», «Смутность 44» и так далее в глубины размытости. Выпустил самиздатом несколько настолько тоненьких, что ими можно было ненароком зарезаться, сборников авангардной поэзии в стиле потока сознания голубя, голубца, гребца и дирижера джазового оркестра, а также перепечатывал на «Эрике» и распространял среди знакомых стихи молодого Бродского.  

Пару лет назад подписал он одно открытое письмо, после чего пригласили его на профилактическую беседу в органы, и это был его звездный час, после которого ничего особо значимого не происходило.  

Всерьез его не трогали, по причине отсутствия веса в любых кругах и по репутации в оных с мошкину мошонку таланта, что было, естественно, хорошо для здорового и наполненного настоящим творчеством времяпрепровождения, вот только имел Статор один жестокий изъян – он не мог и не умел жить жизнь для себя, а потому даже без вредительного внимания хирел, спивался и напряженно ждал от каждого встречного святой и безусловной любви, как клошар на Елисейских полях – мелких денег с богатенького туриста.  

Однажды в черный пик весеннего одиночества возвращался он чуть поддатый домой под вечер, расценивая судьбу, как поле для игры в гольф, где некие высокие сущности (фрейдистского, марксистского либо христианского толка) подбивают мячик личности в лунку небытия через мерную и плоскую жизнь. Но вдруг заметил он во дворе невзрачного человечка, углубившегося в газетишку у черной «Волги», а заметил потому что человечек был уж совсем невзрачен, словно агент спецслужб. Статор сконцентрировал ненависть на невзрачности, он остановился, а невзрачность, юркнув по нему взглядом вдруг вгнездилась за баранку авто и спешно ретировалась.  

«Значит, они до меня достали» – похолодело в сердце у диссидента.  

Ночью под крики соседей он со злости переколотил свою мебель, а наутро проснулся со счастьем, хлопающим над головой огромно, словно ушки слона.  

С этих пор агенты преследовали его постоянно.  

Агентом был знакомый почтальон-узбек, потому что слишком долго задерживал на нем взгляд. Спортивные сталевары, играющие в шашки с дедками, – несомненно и те и другие вместе. Пионерочки на качелях хитро поблескивали на него глазом и, скрывшись за волосами, секретничали друг дружке в губы, когда он выглядывал из окна. Дворник был тоже в теме. И водитель молоковоза, приглашавший его в гости, похвастаться коллекцией авиационных моделей. Все инженеры дома.  

В каждый день следил кто-то один из них, а остальные выполняли функцию подстраховки, но, несомненно, Статор попал в некое Шоу Трумана, предвосхищенное до его кинематографического воплощения смекалистыми гэбистами. Порой они менялись одеждой, накладными носами, годами возраста или сантиметрами роста, но поводок их присутствия ни разу не провисал.  

Статор стал дисциплинирован и собран, как космонавт. Он вымыл бензином от краски бороду и подстриг ее и сам подстригся, так что из потерпевшего крушение на голой скале пирата поднялся до порядочного средневекового разбойника, не удаляющегося далеко от проезжих трактов с купцами или паломниками.  

В майке с олимпийским мишкой чуть свет появлялся он на утреннюю пробежку. Снова начал бывать на квартирниках и опять сочинял стишки, злые на советскую власть и вкупе на человечество.  

Статор обновил свой запущенный гардероб. На случай прослушки зачитывал вслух, выпятив, как громоотвод, голос, самому себе эпические поэмы. Мало-помалу жизнь к нему возвращалась, становилось теплей на сердце, и птички щебетали над головой, и прямо как в мультфильме «Ну, погоди! » носились друг за дружкой замечательные изобретения.  

Одним из таких изобретений было пригласить установивших слежку гэбистов к себе домой на первомайский праздник, ибо все нормальные трудяги в этот день отдыхают, а они вынуждены работать на благо Родины, шпионя за таким неблагонадежным козлом, как он. А тем более за время их т. н. отношений на расстоянии какая-никакая ментальная связь наверняка наладилась между ними. Поняли они, видно, что не гада он, а тож ратует. Тоже ратует за хорошее, пусть и слегка по-своему.  

И расплачутся, словно дети, когда пригласит он их к себе на огонек, потому что никто их раньше не приглашал, и будут они беленькую пить и килькой закусывать и гутарить на суровые темы.  

Статор намалевал огромный плакат и вывесил его на балконе:  

«ТОВАРИСЧИ КГБ ПОЖАЛУЙТЕ ГОЛУБЧИКИ ДОРОГИЕ ТОВАРИСЧИ КГБ КАСАТИКИ ЛАСКОВЫЕ ТОВАРИСЧИ КГБ МИЛОСТИ ПРОСИМ ТОВАРИСЧИ КГБ ПОЖАЛУЙТЕ ЛЮБИМЫЕ ТОВАРИСЧИ КГБ»  

Весь праздник провел он в квартире, отлученный добром от всех, поскольку ждал чего-то нового, манящего и прекрасного, а довольствоваться скукой и серостью не хотел. Пели во дворе под гитару, звонили даже друзья, но Статор был непоколебим своему решению.  

Под вечер, но еще засветло, на излете последних чаяний, сорвал он плакат и поверх него с детской мстительностью нарисовал иное – тройничок вождей после Ялтинской конференции со Сталиным, снабженным кляпом-страпоном.  

Сквозь окна долетали возмущенные возгласы, кто-то пьяно гоготал, кто-то причитал злобно, но Статор плевал на обе вариации непринятия. Горько разочарованный под «Голос Америки» он заснул.  

Его разбудил свет бьющих в лицо фонариков, к которым были привешены, как гирьки, темные фигуры.  

– Одевайся, сука! – бросили ему резко.  

Дрожащими от смеси самых разнородных эмоций пальцами, Статор наскоро исполнил требование и его повели вниз по ступенькам подъезда.  

– Ребята, а я вас совсем заждался! Что ж вы раньшенько не явились?  

Короткий хлесткий удар отбросил его к стене, рот окатило кровью.  

«Кровь-любовь», – на автомате срифмовал диссидент.  

все, что я думаю о любви  

в серебряной дымке плыл по полю, как огонек растаявшей свечи, красный китайский трактор, плугом кроша маслянистый чернозем с торчащими местами сухими стеблями прошлогоднего подсолнечника.  

тракторист Степа на совесть готовил землю для плодородия, не пропуская участков меж полосами. в грязно-синем небе курлыкали журавли, удалялись к горизонту шустрые зайцы, цвиринькали воробейки в лесополосе отделявшей это поле от соседнего, покрытого озимой пшеницей.  

под зной устав от честной работы подвел Степа своего степного богатыря к тополиной меже, заглушил мотор и достал из сумочки пластиковый судок с парой вареных яиц, котлетками и бутербродами, которые ему утром забацала заботливая жена.  

– благодать! – мурлыкнул тракторист, гордый своей личностью и занятием.  

протянув кулакасту руку, взял он яичко и начал его жевать, налил себе из термоса черного цейлонского чая.  

«вот бы блондинку мне смуглую и титькастую, – грезил разомлевший на припеке рыцарь гектаров. – с большими ботексными губами, с тоненьким капризным голоском… а лучше нескольких особей, целую колонию, чтобы было их как моржей на побережье Ледовитого океана. чтобы они лизались, извивались, терлись дружко об дружко, страстно стонали бы с горловым надрывом и чтоб пердели… да! да! обязательно должны они пердеть… шепот жоп глобальный и запахи характерные… сладко-говняной аромат пускай хмарой бы планетину застелил»  

Степа докушал последний бутерброд и посмотрел вниз – там треники распирало.  

вышел он дальшо в поле и опьяневший от простоты расстегнул ширинку – заработала его ручища в необозримую глянь полей.  

и семя толстыми нитями упало в свежую борозду.  

они встретились на курсах йоги и полюбили друг друга сразу, как пчелки на медоносном луге  

отстрелялись первое свидание эталонно – пошли они в суши-бар, а после на осеннюю ярмарку в парке и все время болтали и чувствовали теплую свободу вместе  

– я думаю, ты моя родственная душа, – зардевшись, прошептала Марина у горки оранжевоспелых тыковок  

и Андрей поцеловал ее в щечку, потому что думал он то же самое, да и вообще все их мысли бежали параллельно как колеса одной машины.  

несомненно неприкасаемо неопровержимо решили они встретиться второй раз.  

гуляя по мосту, провожали взглядом пролетающие маршрутки, и читали надписи на ржавых замочках, традиционно навешиваемых в этом месте молодоженами.  

счастливы они были неописуемо, но укол расставания так или иначе пробил скутавшую их шкуру близости,  

а когда Андрей на следующее утро набрал маринын номер, она сразила его наповал жестокой новостью, потому что ее проблемы он близко к сердцу принимал теперь:  

– я вчерась по лестнице поднималась, и на меня, как черт из табакерки, выскочил ризеншнауцер – пес соседей. я упала. и потеряла сознание от испуга. мама говорит, мне лучше сегодня отдохнуть и не волноваться, а ты, милый, зверски меня волнуешь...  

– конечно, ясная моя ягодка! здоровье дороже.  

оченно Андрей жаждал помять Марину в крепких объятиях, но верный воле своей зазнобы он всего лишь купил букет из 101 розы и отослал его курьером ей на квартиру. места себе хахаль не находил, пулеметом строчил в телеге, а, когда был у него обеденный перерыв, и побежал он с целью перекуса в кафешку, то возбудился шибко на свою тень  

в процессе перекуса один вышестоящий коллега неожиданно пригласил его на концерт сигур рос, билеты были уже куплены, а желание сиятельно, жгуче. ошеломленный (любимая, блин, команда, которую он с горшка живьем мечтает услышать! ) Андрей принял лестное приглашение, забыв про новоиспеченную пассию  

потом он, правда, ей позвонил  

– милая, прости меня ради будущих наших детей и детей их детей! исландская музыка меня манит, как гамельнский крысолов!  

– музыка – это клево. но ничего, отложим еще на сутки.  

«женюсь! – разразился Андрей решением. – она лучшая в мире женщина! »  

тщетно хотя подобрать эпитеты, чтоб облечь звездопад эмоций, гулял он в центре после концерта и набрал ее номерок, подбросив перед этим смартфон, как яблочко  

– уточка моя!  

– прости, малыш, никак не могу приехать. у меня собеседование завтра в маникюрный салон. а сегодня брат гостит далекий, с которым мы не виделись с плиоцена.  

Андрей замялся, смутился и замолчал  

– дорогая, мы ведь не врем друг другу? от сердца хотим мы встретиться?  

– конечно!  

разумеется, друг другу они не врали, но  

на след. день. и на след. следдень. и на след. след. след. след. следень  

всегда  

отыскивались в мире вещи поважнее любви, как то:  

обязанность перед близкими. помощь другу. кругосветное путешествие. зоркость и цепкость, раскрепощенный ум. факельное шествие за концепт. чувство юмора (спасает от любой мути). работающий кишечник. честность с самим собой. лес и кинотеатр вблизи. полет. свобода молчать. каждый прожитый день без страха.  

Альбина постоянно носила белое, как ее любимая поэтесса – Эмили Д.  

по вечерам рисовала она яойную мангу, а перед сном обязательно смотрела фильм про животных или читала об альтернативных источниках энергии, о сыроедении/праноедстве... больше всего на свете ее заботила проблема загрязнения окружающей среды  

по соседям слыла Альбина примерной девочкой, и старушки у подъезда горестно сморкались в морщины, когда проходила она мимо них – гордая, счастливая, золотая  

– эх, такая лебедушка да без лебедя...  

– ей летчик нужон, если не космонавт, а мужики ноне все – боты быта  

сама Альбина отнюдь не рыскала в поисках компаньона, рассматривая свое уединение, как кармическую награду за подвиги в былой жизни. материальный мир не находил в ней отклика, а люди раздражали злостью, глупостью или скукой.  

сидя в сне-медитации она отключала в себе контроль; тогда мультики и инсайты проходили через ее сознание беспреградно, как пальцы пекаря через тесто, придавая ему упругость и снижая липкость лишней мукой  

дни ее текли беспечно и монотонно, для нее не существовало дат, и порой событие двухнедельной давности она вспоминала как вчерашнее происшествие, а вчерашнее происшествие, как нечто едва мигающее через туман цикличности  

однажды, когда она высыпала зерно в кормушку для птиц во дворе, у нее зазвонил телефон в кармане. это оказалась Наташа – ее школьная подруга с которой они встречались изредка, отлынивая от вескости себя в трёпе  

– привет! не посмотришь за моим маленьким, а мы с мужем на выходные махнем в парижык?  

– когда ты родить успела?  

– месяца три уж как родила. мальчишика! такой пупс!  

«может, я что-то не так делаю, – прикусила губку Альбина. – может, мне тоже нужен пупс. время идет, они куда-то лезут все, трепыхаются, а я тут старостью зарастаю, как немецкая пуля в дереве».  

– хорошо. – согласилась она. – привозите – я хоть полюбуюсь на что они похожи вообще.  

семья подкатила на красной ауди, а ребеночек их оказался мерзким. безостановочно этот тип надувал пузыри из слюны или кривил личико с выражением какого-то гложущего желания.  

– вот тут такелаж его: памперсы, бутылочки, соски, – протянула Наташа пухлый пакет. – детское питание, по инструкции ему запиздячишь. и коляску муж сейчас выгрузит – вози его аккуратно. тебе денег за помощь – на!  

перейдя с натренированных к держанию рук матери в целомудренные по отношению к младенцам объятия, мелких черт заерзал и стал поскуливать, в любую секунду готовый исполнить партию ора  

– ну все, хорошая. дальше сама – у женщин в крови уход. просто слушай свой инстинкт и он тебе подскажет чё делать.  

несколько испуганная Альбина поднялась в квартиру, волоча сложенную коляску и прижимая одной рукой к себе малыша, а другой приподымая от ступеньки к ступеньке объемистый пакет, а малыш, педрила, при этом ревел ревмя, точно боевой слон.  

инстинкт молчал  

инстинкт молчал, а младенчик нет  

он не желал грызть соску, плевался молочной смесью, срыгивал, щечки у него раскраснелись, слезки из глаз надулись, и несколько раз обделался он горчичным пюреобразным пометиком  

«пара императорских пингвинов, – вспомнила Альбина. – по очереди высиживает одно яйцо, держа его на своих лапках на протяжении двух-трех месяцев при температуре минус пятьдесят градусов  

вот бы отпрысков из роддомов вывозили лайнерами прямо в Антарктику, где эти милые пушистые рыбоеды, превосходящие человека всем… да хотя бы отсутствием у них ядерного боезапаса, воспитывали бы наших чад со свойственной им самоотверженной заботой, а я бы с радостью взяла себе пингвиненка»  

планируя родить в душе материнство (и подунять еще этот клокочущий исток человека), Альбина вынула из белой чашечки лифчика левую грудь и сунула ее в личико малышу, который тут же заткнулся, замусолив удовлетворенно сосок, как жук-навозник – свой неразлучный шар  

ничего теплого и мерзко здорового не нащупывала она в себе, зато накатило сексуальное возбуждение  

«а почему бы и нет? рыб и ловят, потому что они пожаловаться не могут» – подумала девушка и опустила младенца внизвниз, опустила вниз  

а через несколько минут, вытирая обслюнявленную пусю платком, пока чужой уродец отброшенный лежал ничком на диване обмануто сопя и напрасно пытался перевернуться на бок… в этот миг Альбина переменила свое мнение о материнстве – кое-какая польза в нем все же есть.  

друзья советовали Толику – чеши к психотерапевту, а он считал себя последним в солнечной системе романтиком  

– сколько ты уже за ней бегаешь, а отдачи от нее – ноль на массу  

– но она такая личность с душой… с душой, как белый тигр среди кувшинок! и не нужна отдача – пусть бы лишь позволила смерть ради нее принять, яду выпить или ноги пилкой себе оттяпать. ну зачем мне ноги ради любви? – жизнь прекрасно протекает и на протезах. пусть бы молвила свое слово, только бы попросила – я бы самым сильным и счастливым сделался в одночасье. но вот беда: каждый раз как я совершаю шажок к сближению, назад на равную дистанцию отступает моя избранница.  

– да она просто тебе напрямую отказывать из вежливости не хочет. а то и вовсе ты насекомое для нее, которое даже в поле зрения макнуть – тяжло.  

– да, начало у нас тернистое, но слаще бывает плод с горькой кожицей. и чем богаче человек внутренне, тем сложнее ему довериться другому. пусть она узнает, какой я честный, умный и бескорыстный, а когда она поймет это, то просто не сможет мне отказать. если бы кто-нибудь за мной хоть вполовину так же интенсивно ухаживал, я бы обомлел нахуй. женщину нужно добиваться, лошки-завистники!  

– ну бейся-добивайся, дерзай) Чем больше вкладываешь, тем больше получаешь. Человек – сам автор свой судьбы. Мысли материальны. Все люди добры в душе. Закон бумеранга действует. ДОСТАТОЧНО ПРОСТО НЕ ДЕЛАТЬ ЗЛА И ВСЕ К ТЕБЕ ПРИДЕТ САМО ПО СЕБЕ. А еще на небке добрый бог сидит, несомненно…  

все они были, конечно, цивилы тупорылые, потому и любовь им досталась заформалиненная, форматная, а у него у Толика исключительная будет любовь в варианте бури и натиска, а позже радости всезабвенной наперекор кручинам. хотел он любые пропасти в любви своей превзойти. хотел с любимой против всех быть.  

думал Толик о ней все время до головной боли и тошноты, ни на чем сосредоточиться не мог абсолютно, в каждом взгляде, случайном касании, лепнине словечек видел намек на чувства таимые, но ответные, которые она из женской скромности выразить не решается или от него ждет первого шага. он же мужчина, опорень – инициатива от него обязана исходить.  

от уважения Толик даже на ее фоточку не фапал – на транссучек фапал похожих, а она была в дебрях мрачно-серого его мира единственным святым и светлым пятном с такими ммм волшебными глазами и подбородочком  

до маршрутки он ее провожал, рыскал годинами окрест ее дома, в надежде, что она за продуктами выйдет и удастся забросить Толечке несколько блесен слов  

писал ей в сети с разных страничек, через левые личности выведывал что она о нем думает – как зоозащитник трансляцию через камеры наблюдает в чащобе установленные на зверюгу прыткую краснокнижную. всяко выкаблучивался, чтобы ей только скучно не было, но всегда она его угадывала и одно отвечала, как заведенная… «уходи, мерзко́й самец» ему отвечала или «унижений моих страстных недостоин ты, назойливый чучелок» или « вот тебе, котик, мой номерочек, но ты мне не звони, тварь» отвечала неуступчивая милашка  

страдал Толик, страдал, страдал, может быть, восемь лет страдал, может, страдал три года, может, год помучился-потщился, и отправился поесть в ресторанчик – пустой как лужок после весеннего пала  

вот сидел он, уминая лимонный мусс, и снизошло на него откровение. сказал Толик себе с озаренной миной  

«я теперь лишь встречно девушку полюблю. такую я девушку полюблю, которая сама будет во мне нуждаться, которой я помочь смогу, спасти ее из ямы поведения легкого или от солевой зависимости, к примеру».  

потом неожиданно рассмеялся наивности снизошедшего откровения.  

– да хуетень все это, – буркнул себе.  

встал из-за столика и вышел не заплатив  

Матильда коротала век в мясной лавке, где ежедневно свиные ребрышки, говяжьи голяшки, слои сала, печенки, рульки, куриные крылышки и индюшачьи шейки насовывались на нее, как в буккаке каком-нибудь.  

была Матильда невысока собой с короткими неряшливо подстриженными рыжими волосами, с утиным носиком. взвешивая цыплячьи грудки, она мечтала о светлой и высокой любви, мечтала, что однажды появится Принц Мужчина, и разглядит он таки ее закрашенную малярным валиком будней Искру, хоть в чем эта искра состоит она и сама не ведала, но верила в то, что предназначение ее – дела и чувства важности колоссальной, а в лавке она временно прозябает, пока того самого не найдет, который ей проявит её же душу, как фотоснимок, и судьбу на лопатки уложит, сладенький.  

года уходили, как ивовые листочки, плывущие по ручью  

года проносились спутниками, мигая над головой  

года покрывались рябью, как радуга в грязной луже  

и вот однажды, однажды, однажды в лавку заглянул столяр Кеша – искал он мясо для шашлыка, и Матильде комплимент сделал, а вечером ждал ее у выхода с букетом полевых цветов и киндером. от него уютно пахло смолистой стружкой, а на левой руке недоставало целых трех пальцев, отчего такой весь он был беззащитный и безопасный, да еще и чуткостью природа не обделила, потому Матильда просто ну не могла в него не влюбиться.  

(пусть будет хоть одна история с хеппи-эндом)  

они ходили в бары, на пикники, и еще за грибками в сосновый лес, слушали Витю Цоя, принимали душ вместе, облизывали мочки ушей друг дружке, передразнивали птиц, смотрели «500 дней лета», ездили на дачу орехи собирать, созванивались постоянно, о всем рассказывали, подарки делали  

был Кеша горазд на нежности и проделки, мог быть серьезным, а мог игривым, точно молодой соболь, такой простой и добрый и честный человек-идеал-качался.  

но чего-то все же в нем не хватало или не так – неверно, чересчур нервно он вышагивал по канату, предназначенному для Принца, кое-где оступался, говорил немного не то, что от него услышать ждала Матильда, потными ногами вонял порой, дышал после праздников перегаром и не всю ее понимал.  

однажды Кеша странно торжественно вручил ей сложенный вдвое и перетянутый резинкой отрез говяжьей мякоти и с порога скорее самодовольный, чем взволнованный потребовал развернуть. недоумевая, Матильда быстро схватила отрез и принесла его к раковине, потому что с него капало на линолеум, она стянула резинку и кусок мяса раскрылся сам, а внутри оказалось тоненькое колечко  

глядя на сияющий бриллиантик в золотом ободке, стала Матильда вдруг грустная-грустная, словно разбилась вдребезги любимая ее чашечка  

– почему говядина? – улыбнулась она сквозь слезы  

– так это же работа твоя! ты разве ее не любишь?  

– люблю я эту сраную работу, ебать, люблю  

– а меня любишь?  

– тебя тоже, ебать, люблю  

– вот и здорово! теперь мы с тобой супруги.  

они начали целоваться – Кеше было слегка неловко. Матильда чувствовала себя обманутой и счастливой.  

двери  

истошно и тошно днюя, работал Феденька в колл-центре звонки, где рёк, рёкал, перерёкивал, пререкал полезную информацию тупым и полошливым клиентам. комар носа не подточит – качественно горбатился – пиксель в картинке города.  

а как смеркнется, наступало новое, густое, благодатное время, и обжигающая сердце печаль заменялася вольготным весельем – подкрашивал Феденька перед трельяжем губки, подводил глазки и пудрил щечки, натягивал ажурные стринги, колготки, алую юбочку и жакетик и парик под каре надевал да шел гулять, покуда розы рос не расцветали летними утрами.  

гулял спальными районами, промзоной и мелколесьем, а если прохожего замечал, замыкался в тени, парадные и проулки.  

собирал букеты лесных ландышей под соловьиное пение, подсвечивая себе фонариком на смартфоне, и в ручей их окунал, как дар отражению. ликовал звездам, ибо их не достичь. в заброшенном пионерлагере признавался в любви ради звука своего голоса бетонной пионерке, в крошащейся ножке которой блестела черная арматура.  

а чтобы не подкараулили его безнаказанно поборники лекал и соединений завсегда носил с собой финочку, вертя ее изредка нежно в пальцах, прелестный трансвестит Федя.  

трансвестит! но был он свеж и невинен, словно молодой языческий бог, и ничьи грубые мужские или льстивые женские руки ни единожды не касались для порева его, похожего на греческий мрамор в голубых прожилках, идеального тела.  

однажды где-то на околице, оглянувшись на хлипкий скрип, Феденька узрел дверь, торчащую саму по себе посередине орошенной луной грунтовки.  

только что там не было ее, когда проходил.  

ускорил Федя шаги и через время оглянулся, дабы наверняка, – две двери его сторожило, и казалось, немного ближе они застыли, золотясь латунными ручками, как жадными лапками грызуна.  

– какая мистика! – завопил Феденька и помчался изо всех сил.  

он бежал и крепли его преследователи– переваливаясь с боку на бок, они стремглав ковыляли, сокращая дистанцию. с громким треском срывались с петель в каждом встречном домишке новые и новые двери.  

бег был спасение, но скоро спасение запыхалось – к спине страстно прижалась филенка, чмокнул в плечико саморез. обернувшись Федя ударил сумочкой неприятеля, но подлая дверь повернулась боком и сам трансвестит поскользнулся и едва не упал. как-то безотчетно разжал он пальцы и сумочка утонула в толчее дверных монстров, которые тут же начали рвать кожзам и подбрасывали ошметки в кровожадном исступлении к звездам.  

теперь всякий раз, когда чудища приближались, Феденька швырял им компонент из своего гардероба, пока не остался наг, и только с ожерельем из травок не смог расстаться.  

выскочив на перекресток, оказался он в оцеплении, потому что дверные полчища повалили изо всех улиц, словно люд хваткий в черную пятницу. упал Феденька на колени и, воздев ручки, начал молиться одному своему другу и защитнику в этом неясном мире.  

– Дьволушка! сжалься, помилуй!  

– ты мог бы путешествовать маршрутами птиц, но единственное в тебе, что еще принадлежит другому, – это твоя душа, – ответил сливовый корень, выдавивший корочку тротуара.  

– откажись от нее – и тогда ты станешь легким, как пушинка, – продолжил дорожный знак.  

– ты будешь видеть все, но сделать ничего не сумеешь. перед тобой откроются любые дороги, но тебе не захочется ни по одной пройтись. клянусь, ты получишь счастье. счастье – это когда тебе на всех наплевать, – лежачий полицейский завершил речь.  

– да пофигу мне на душу! ты меня, главное, вытащи из тесной ловушки!  

молвив это, Феденька ощутил как ножки его отрываются от асфальта, и город уменьшился до размеров просяного зерна. мощнее засеребрились звезды, еще удушье постоянное испарилось – вдохнуть получалось глубже, потому что в воздухе стратосферы кислорода – что кот наплакал.  

и гордо полетел он среди башен лунного света и видел все, что внизу творится, что люди друг с другом делают-вытворяют, но помочь Федя никому из них не хотел, и безразличие его светилось тихой пуленепробиваемой радостью.  

летал он до пунцовой неги изнеможения, а потом к себе вернулся через окно и сразу на часы глянул. слава богу, не слишком поздно, ведь утром ему нужно было на работу точно к восьми.  

духовный рост не помеха заработку на пропитание.  

пилотируемый снаряд  

было яснее щедро кричать, чем с опаской выдергивать волос слов.  

и через гвозди кубарем проще, чем по канату.  

добыть моментально славу, соответствующую его отрешенности, ведь ни к карьере чиновника, ни к любому упрямому ремеслу душа не лежала, значит, нечто великое для него точно припасено жизнью – только руку вовремя протянуть и взять требуется, не прозевать.  

руководствуясь этими убеждениями, Мицуо записался добровольцем в божественные ветра.  

обучение продлилось неделю, ВМС штатов уже заняли Окинаву и к финалу близился период войны, а все вылеты были отмечены мрачной церемониальной медлительностью, знаменующей хорду гордости, положенную над круглостью глубины.  

ослепительное коротко всегда, а эти древние влачащиеся звезды все загнили – думал Мицуо, глядя перед отправкой на млечный путь.  

их выстроили у взлетной полосы, где на рельсах было поставлено многоразовое шасси (для экономии), и генерал с сочувствующей миной, вылощенной на харе, отчеканил пылко-пьяную, закапанную энтузиазмом речь, кто-то из штабных чинов с поклоном робота поднес каждому чашечку подогретого саке, а перед самым вылетом всем обещали вручить настоящий меч.  

не было предела радости живой силы.  

– Унифунэ Дзиннай – ниндзя-карлик говновой ямы поразил одного даймё длинным копьем через анус, когда тот прикорнувши на толкане расслабил портянку бдительности, – сверкнули подвиги предков.  

по очереди они нырнули в кабины самолетов, отряхнув пыль жизни с своих сапог – для Мицуо это почему-то оказалось таким простым и в уме отыгранным – очевидно, все геройство велико вне.  

шум ветра и где-то товарищи за белыми облаками и внизу голубой океан блестящий, точно шерстью выкупанное животное.  

уже должны были показаться корабли – похолодела потная хатимака – линкоры, эсминцы, авианосцы, пылающие горы – да вот же дымы воды, так туда!  

и действительно – чернели кучи взорванного металла, покачивались, облепленные чайками тела моряков, радужным шелком покрывало разлитое топливо гладь воды.  

сражение завершилось чьей-то победой, а чаек не волновал ничей героизм.  

неожиданно Мицуо понял, что с ним рядом никого нет.  

некоторое время провел он, описывая круги в напрасном поиске целей, которых и на горизонте не наблюдалось, а потом повернул штурвал к родным островам – пусть бы увидеть их напоследок – позор вернуться на базу был перекрыт отсутствием шасси у сикось-накось выполненного аппарата.  

Мицуо несся над солнечными местностями, где, возможно, слыхом не слыхивали ни о какой войне или она была для населения красной сказкой, бередящей уставшее за сохой сознание уютными вечерами – как комариный писк, что не дает слишком мечтой затмиться. тут мне вспоминается «Икар» Брейгеля.  

вдруг головы крестьяне поднимали от сева сиюминутицы, то было им неловко и боязно увидеть горящую сталью птицу в беспримесной сонной сини, так оправдательно недоступной без разбора всем земным людям. и сам летчик, если угадывал подножно скобки работников, расправляющихся от террас с рисом, то было ему жгуче стыдно от личной трагедии, будто плюнул он красивому ребенку в глаза или обрубки пальцев вместо корма карпам кои швырнул в прудок.  

рыкал и чихал двигатель – топливо сходило на нет.  

самолет, как электрический импульс, мчался в волокнах нейронов ветра.  

а в крепости большинства все так же сасно и рясно деньки текли, и может, лишь случайный газетчик черкнул в блокноте занятное наблюдение да девочка из цирка, балансирующая на шаре, оступилась, заглядевшись на небо, ну и грохнулась на подмостки под улюлюканье довольных народных масс.  

в этот день их труппе бросили больше денег.  

***  

здравствуй, аист с женской грудью,  

не шугайся, ходь к орудью  

моего чумного сердца.  

ты – прозва́н единоверцем  

в скользком рыбомордном мире,  

где всего лишь чтоб любили  

(ишь! ) надеюсь я и жду.  

аист, чуда я нужду,  

чую, выпили досу́ха.  

аист – верная подруга!  

стоя  

кто-кто живет в земле,  

будто там языки живятся?  

– разве тебе не жаль – светлому и высокому в эйфелевой башне яблони цвета – нищих братьев своих по неопределенности их жизненного сословия скорбно пресмыкающихся в склоке, скуке и суете? ты так убедительно силен и прилежно мил, что мы всей плеядой готовы тотчас в тебя влюбиться, только подойди ближе, вселенножданный наш мачо и зореглавец!  

– раньше были мы цепочкой орнамента, словно огонь прозрачный на солнце или как нефть в земле, но с тобой обнаружили мы свое отличие от объектов. мы будем беззаветно любить все незаурядные неурядицы твоей личности. будем пить тебя, как буйволовые скворцы – кровушку из ран гиппо. только дай нам, дай нам самую малость – волос, палец, локоть и весь свой мозг. ты ответственен за нас – сам того не ведая ты разжег наши сердца надеждой и теперь они жарко смеются и теперь без топлива они сгинут на угольки.  

– если бы тут находился действительно мучимый добром человек, нам бы и просить его не пришлось, сам бы все предложил, да еще и поблагодарил бы за счастье абсолютной самоотдачи, а ты липа, козел, ничтожинка! от зависти к нашей красоте, от страха какую дань могли бы мы миру дать стоишь, пяля рожу свою унылую длинноносую и ножку правую по-пидарски присогнул.  

– ну? мечтал же ты кого-то спасти, и вот – те, кому помощь нужна реально, перед глазами твоими в агонии корчатся, аки агнцы. мы лучше! лучше тебя стократно! если ты надеешься пройти жизнь с своим аутистским кредо «не унижая и не унижаясь», так благородный квест этот уже завален. ты стал тем, что ненавидишь от всей души – обывателем с плотной шкурой и где ж твоя мачта-мечта о справедливости, равенстве-на-доверии, блажь о братстве живых существ. где ж это все в деяниях твоих, раз ты не можешь даже бросить нам словязь жалкую?  

– ты нужен, ты нужен нам, и мы пали бы на колени, если б были у нас колени, но даже этой малютки унижения лишила нас злая природа-мачеха, пока вы там жируете тще́тами и шиза́ми. тебе-то зачем все это? у мира оказалась горькая косточка, и теперь с каждым годом он даже теряет вкус. скука сиволапая тянет морду на все хорошее.  

знаешь, мы тоже способны молчать.  

– (молчание)  

– лепетом сцилл синечубых услышь нас, услышь нас желтыми клавишами птенцов, урчанием чрев ручьев или дрожью паутинки росистой.  

теперь тебе некуда деться, теперь уши – твоя пустынь.  

людей я все-таки люблю, несмотря на то раздражение, которое неизменно нарастает во мне по мере продолжения времени их присутствия рядом. самонацеленность – плохой выход, а диалог хоть бы по верхней плоскости любой интересен при первом знакомстве. раньше мне нервы часто вопросец трепал «что делать? », а делать-то особо и нечего. вообще жизнь мне видится каруселью типа, когда все вокруг растекается яркими пятнами, слоится на нити, а движение самостоятельно не нагнуть, поэтому временами то счастливо растворяешься во всем этом то ждешь конца, сцепив зубы или блюя в пакетик. ожидание – главная защита моего Я.  

–Добрый вечер, дорогой друг!  

– Здравствуйте. Мне приятно вас видеть.  

– Как ваши дела, как погода ваша?  

– Я побожусь, дождит. У меня ошеломительные глаза.  

– Наверно, я подхватил простуду. Как часто вы делаете покупки?  

– Я – Саша. В этом месяце я купила сифон для ванны.  

– Мне хочется провести свой отпуск в Норвегии. Вам нравится музыка?  

– Зависит от собеседника. Мимо нас проехал красный седан.  

– Ваша брошь вызывает умильные ощущения.  

– Вы часто думаете о сексе?  

– Я думаю особенно в плохую погоду. Называйте меня Борис.  

– Предпочитаете плавание, Борис?  

– В детстве я прыгал с самой высокой вышки, но в зрелом возрасте сделал выбор в пользу пешей ходьбы.  

– Это так несправедливо по отношению к вам! Может, мы выпьем кофе?  

– Я, пожалуй, ограничусь чаем. В чай рестораны не скупятся класть воды больше.  

– Вы во многом себя ограничиваете, милый мой. Глядите, зарделось солнце.  

– И к вам на сумочку сел скворец.  

запах рассеченного червяка, если транспонировать его в звук, несомненно, образует слово «печь», «печёный», «печиво»  

888  

кореваный говяк  

тушит спичку о племенный знак  

ты иди под луны  

подлецы забияк  

изо знаю о со  

пикасо мудресо  

почему рыбосо липосо и на со?  

я не знаю ушу  

и совсем не грушу  

я вагоны гружу  

с солем солнца дружу  

выходи моревать  

чтоб остыла кровать  

где не спать и не знать  

буквы пять  

муквы ять  

обменное  

– Вень, мы похожи с тобой, как боги! – лучисто возгласил торговец рассадой, стоя перед прилавком продавца средств для борьбы с вредителями.  

сутки набодали рынок на рога полдня, и лихорадочно закруглялась ойкумена воскресной торговли. днепровые чайки уже толкались среди куч мусора, кося тревожным глазком на беспризорных кисок и собакенов. народ собирал с кирпичных прилавков твороги да одежды и двигался, увешанный баулами, к моцикам и машинам, припаркованным за воротами.  

после удачного сбыта луковиц, черенков, саженцев, семечек и семян совершал Тимур в своем голубом мундире, увешанном по-брежневски позолоченными бряцалками, обыденный моцион, как вдруг неожиданно обнаружил поразительное сходство с шапочным знакомцем Вениамином, демонстрирующем в данный момент милой старушке гранулированный крысиный яд с эффектом быстрой мумификации.  

– да пошла она нахуй, грымза, мармозетка, старушка. – пробормотал Веня вслед покупательнице (сам он был в каком-то черном плаще и шляпе с полями). – а ты, дурачок, хуле блистаешь тут, как чайник из нержавейки?  

– это потому что я люблю без исключения все живое, а тебя влечет только уничтожение в целях корыстной истины. моя профессия – счастье и созидание, твой удел – ограниченность и упадок.  

– да просто ты выкладываешь себя на витрину больше, все сводишь к мнимому превосходству. а я, если вдруг отраву не при работе упомяну, меня сразу называют маньяком черствым хреновы неженки. почему же я молчать должен, когда сердца все на тебя смотрят глазами хлопающими в ладоши от обожания?  

– так ты не молчи, дружище! кричи во всю глотку весело – веселым весь мир как раскрытая банка консервированной кукурузы. и не думай, что люди – гадки. это от нехватки в судьбе у тебя доброго товарища ты так думаешь! валяй предложение: что мне сделать, чтобы не кис ты журбы сфинксом, а через трамплин меня воспрянул фениксом к человечеству?  

– подари-ка мне пиджачок свой, которым народ подманиваешь, деньков на пару и местами давай махнемся и позырим чё будет.  

на следующее утро они обменялись обмундировкой, и каждый стал к прилавку другого.  

– где у вас рассада раннеспелого баклажана? – спрашивал юный фермер – прост и изящен, словно цветок картофеля.  

– разве я ебу, дорогой дружок?! шел бы ты лучше симпотных тел тёл рыскал и ю-тьюб каналец зачал, дауншифтеришка варёный.  

«может, случилось что – раз безосновательная издевка присосалась к исконно позитивной манере – надко побольше всего набрать – пускай утешится горемыка везением».  

– какие отравы для тли имеются? – любопытствовал седой садовод.  

– вот «суперАтака», «Брунька», «Зеленый щит»… я скидочку для вас скину, но вы лучше, хороший мой, тлю не бередите собственноручно – птичек в сад привадьте развешанием скворечников на деревьях – растениеводство с человеческим лицом в тренды вывести предлагаю!  

«обхаживает, гуманничает против обыкновения – не иначе говно затеял – жеманный жмот! – желаний жгут затягнул на бицепсе правды – осторожно! тут есть подводные».  

– меня мама послала за клубнями георгин – пискляво промямлил мальчик, выглядящий обиженно. – и давайте вы поторапливайтесь, а то я на кикбосинг опаздываю!  

– чего ж ты маме вертушку в сопатку не прописал, сопля?  

«раз они все в расчет меня не берут – с моими желаниями не считаются – я им докажу, что чего-то стою – самым успешным упорством сделаюсь – пусть все в меня влюбляются, пусть на руках качают – я их унижать буду – в них семечками плевать».  

– раньше муж двором занимался, а в марте умер, – картонно молвила женщина средних лет, – от слизней посоветуйте спасение – все дорожки в блестящих оттисках.  

– я вам искренне соболезную. вы, это, коль боль испытываете, можете со мной пообщаться. обещаю вас честно выслушать, но вы и так держитесь сногсшибательно!  

«еще один урод притворяется, якобы ему не пох – жалится пожалейкой – когда с тобой как с писаной торбой носятся эмоционально в суп-пюре превращаешься – ну обсмейте же меня какие-то смехачи, типа тех, что из «заводного апельсина» ребята! »  

постепенно Тимур обрел властную грубость, которую от него требовал настойчивый люд, а Веня от хорошего обращения разнежился и стал зазнаваться, уча не к месту всякого как жить правильно.  

возвращаться в свои старые роли им уже не хотелось.  

…тем временем оскорбленный мальчик бросился домой окрыленный, и вера в успех торчала камышинкой в голове, задевая кондёры высокоэтажных квартир.  

и мог стать он бизнесменом или пожарником, политиком, попевцом, но вдруг на зеленой травке меж гаражей почти у самого дома замаячило что-то красное, и неумолимое любопытство толкнуло его вперед, а там был трухлявый пень, облепленный колонией клопов-солдатиков.  

мальчик бросил пакет с клубнями и приблизился к насекомым – завороженный он ощутил эрекцию и, вытянув из ширинки ватную палочку пиписки, принялся заталкивать солдатиков этих ёбаных себе за крайнюю плоть.  

насекомые щекотались, отчего было ему приятно – стушевались и спорт и мама – существовал только он и мир – как единоутробный брат, как лучший друг, как девушка, которая не предаст.  

крайняя плоть у него свисала, словно щечки у хомяка.  

игра, красота и свобода – какие это славные вещи!  

статуя  

и новые отношения рассосались, как карамелька, – мельком расстались, не огорошив огорчением друг дружку особо – отправились по делам своим восвояси  

– прости, но меня, правда, не интересует греческая скульптура…  

а чем еще можно интересоваться в безвоздухе современности? какие пальтишка сутей навешивать на тремпели лет в приемных покоях космоса?  

вот Стас открывает дверь, заходит в родную трешку и стоит она в тесном помещеньице кабинета среди книг и картин его – мраморная цыпочка  

– ну зачем ты такая, словно я отыскал тебя на заднем дворе в разбитом космическом челноке нежной зефирногрудой цивилизации! как мне сбежать от тебя к свежим человеческим девушкам, на которые я взираю, как на тени твоих теней, – люби меня или исчезни, только не мучь, могучая!  

но была статна и молчалива статуя, и сколько бы Стас не сетовал ей на свои проблемы, держалась она ровным арт-объектом, и ни одной звездочки людского, ни единой родинки несовершенства не загорелось – ни точечки не погасло в облике ее ослепительном.  

отношения двигались как птенцы за гусыней личности Станислава – была плодотворна личность на ласки инаго пола, но не складывалось ничто надолго, потому как жаждал дружище наш невиданного и небывалого (повторения), а от мечты отвлечься равно было уничтожению души живой в сером костре довольства  

тогда отправился Стас странствовать  

полярной крачкой землю вертел на миграционных маршрутов вертеле  

ежился на пляжах италии от обилия голых тел – острой лапшой раззадоривал настроение боевое – на пальмового вора крепил ловушки – товарняками по асашай катал  

но всюду следовала за ним упрямая, как судьба, статуя, и в апартаментах отелей первым делом он ее видел у панорамного окна созерцающей нити города (кто там из авторов сравнивал город с затягивающимся неводом кошельковым, где все мы лишь сельдь трепещущая? а еще классное кинцо про ядерную войну есть, «нити» называется), куда бы не забирался на любой вершине она ему заслоняла вид, молил Стас ее о свободе, но была древняя нимфа неотвязна и прозорлива, касательно его замыслов путешествий  

а с нормальными девушками он сам от уныли и зацикленности на раз увиденном совершенстве погашал очаги ухаживания или не везло ему попросту в облике ловеласа  

– пляши-ка, тузик, отсюда, печаль, мочаль!  

– печаль – отчаль. я тобой хочу иметь наполнение.  

раз хочет Стася, так ему – хуй!  

так – хуй, тик – суй, так – хуй, тик – суй: неизменно на нечетных числах ставали часы знакомств и совсем уже изъярился разуверился Станислав  

– глядите, черти, как судьбы скучный всадник коня меня своевольного обуздывает! – возопил он на площади тяньаньмэнь.  

просторный рот площади тяньаньмэнь, где туристы были зубами, дунул душным ветром молчания, и озадаченный подошел милиционер-китаец.  

остальное было у Стаса здорово, но одиночество, как иголка, в стоге гордости беспокоила  

иголка гордости в стоге молодости его  

молодости иголка в беззаботности безнадежности зрелых лет  

решил Стас на все забить по-хорошему – ждешь тоже до черты, значит – податься на родную сторону он поддался стремлению – взял такси от аэропорта – дверь за собой захлопнул – и лизан мраморным холодным вниманием уселся на подоконник подле фарфоровой вазы в японском стиле  

–------------------  

галька иномарок мокла под каштанов листвы лесами  

и был дождик, как колосок.  

– здравствуй, сердца моего сердце! я явилась ногами к тебе нагая.  

– привет, – усталый Стас не повел и бровью. – получается, мы теперь вместе будем? но как же наша разница в возрасте: тебе 2000, а мне 20?  

– зато спокойно, лампово. помнишь, в «сумерках» героям разница в возрасте не мешала да и выхода нет у тебя, дурашка. чем займемся?  

– знаешь, я всегда мечтал о чем-то внешне чисто бытовом, но при этом полным скрытого эротизма. например, спины чесать друг дружке. о мерзком до сокровенности я мечтаю. глянем «меланхолию ангелов»? а еще мне всегда хотелось вместе с любимой замучить благообразного дегенерата какогонить.  

– с чего мы начнем отношения, дорогой?  

– вначале первой пойдем дорогой.  

рыська  

Мне жалко что я не зверь,  

бегающий по синей дорожке  

А. Введенский  

Сенечка орудовал похищениями питомцев у зажиточных горожан: уводил собак, оставленных около магазинов или крал породистых котионов, которых выпускали погулять. непыльное и прибыльное призвание – потом мониторишь форумы и электрические столбы, ищешь объявление о пропаже и заявляешься добрым сердцем с животинкой под мышкой, чтобы получить от счастливых хозяев куш.  

порой нужно было Сенечке ошиваться по нескольку дней у чьего-то особняка в ожидании, пока выпустят погулять излюбленную кису, – потому риск, что его узнают он все же был, и пришлось призвать себе на помощь подельника – неприятного харизматичного человека, – с которым они как раз обсуждали следующее дельце.  

– за хорошую рысь можно выручить семь к зелени. там семейка вся отправляется на благотворительный бал, прикалываешь) охраны нет, токо камеры, так что чулок на голову и айда.  

– брат, зачем кому-то рысь надо?  

– мы ее арабам толкнем. они в своих дубаях гепардов же выгуливают на лимузинах, так рысь им – северная экзотика.  

перед началом операции Сеня нервничал – с большими кошками он не сталкивался ни разу да и на чужую собственность практически не вторгался – а еще донимали его мысли о подлости прогресса, арестовывающего волю цепями целей, и грезилась избушка в глухой таежной деревне, доставшаяся ему от бабушки, куда он наезжал по осени добывать кедровый орех.  

на дело Сеня явился в котиковой кепке и футболке асаб. стрекотал вечер и вился в воздухе перечень летних запахов. воры подъехали на мотоцикле «Урал» с коляской, чьи номера покрывала завившаяся хлопьями грязь.  

– рванули? – подельник щегольнул недавно оборудованной улыбкой.  

растение его челюстей покрылось золотыми бутонами  

они перебрались через забор из дикого камня с высаженными перед ним туями и опрометью бросились краем гольф-лужайки к вольеру, нахождение которого было им известно по результатам предварительной разведки, произведенной дроном.  

рысьи очи рассекали сумрак, как два ума. животное притаилось на толстой ветви за сварной сеткой. при приближении незнакомых рысь яростно зашипела и спрыгнув на дощатый пол, принялась настороженно шмыгать из угла в угол.  

«вот же няша: и флаф и снаф» – подумал Сеня и выстрелил из пневматического иньектора дротиком со снотворным.  

путь обратно заварушек не преподнес, а условились они так – зверушка некоторое время побудет на передержке на сенечкином балконе, пока кореш с шахами добазарится.  

огласка из-за похищения разразилась сумасшедшая, вулканом Кракатау разразилась бессовестная огласка, потому для безопасности условлено было со сделкой повременить, а рысь, чтобы не спалили соседи-аспиды преступников по мяуканью, решил Сеня вывезти в деревеньку, да и самому от оглушительного города взять вакацию.  

грациозность и мягкая сила хищника пленили сердце молодого бандита, а рысь нашла в нем чуткого и понятливого хозяина: не сразу, но постепенно они сдружились.  

была написана в выражениях ее мордочки ласковая и лукавая тайна, что-то магнитно женское, загадочное было в ней отпечатано. Сеня обожал обниматься со своей рысью, которую он нежно величал Рыська. порой вредная зверюга рявкала на него, но даже эти гроши угрозы канали в копилку счастья.  

ночь шевелилась за окнами щупальцами цветов и ночь опадала на землю пыльцою, как пробуждение  

Сенечка пробежал пальцами по теплому меху и сжал на животе самки комочек соска, он поцеловал влажный холодный носик и погладил молчаливую свою радость, потом, приподнялся, встал на колени и начал искать, где там бог построил райскую дверцу в этом произведении эволюции  

рысь оказалась не против страстной половой сцены – она довольно мурлыкала, подергивала ушками и закатывала златогубые глазки, а когда Семен закончил плотское наслаждение, широко зевнула и облизала лицо любовника  

позже она спрыгнула с кровати и крадучись направилась к входной двери, лапой сдвинула нехитрый засов и выскочила в кипящую тишину, которую тут же огласила весьма энергичным ором  

рысь скакала вокруг бревенчатого домика и орала, словно психичка  

слышно ее было на километры  

и скоро к опушке соснового леса вышел первый здоровенный мишка-космач. а за ним несколько лишайных волков с ребрами выпирающими, как дольки лимона, и животами, прилипшими к позвоночнику.  

приперлись одичавшие кабысдохи.  

гневно воздух боднул олень. чопорно вепрь хрюкнул.  

и вся эта гвардия лесная понеслась, как звуковая волна от слова «люблю», к сенечкиному домику. в распахнутые двери ввалились волосатые спины, а рысь подвела их к светлой клетке снов беззащитного человека.  

глаза Сени выпучились, как полянка подснежников, обманутых краткой оттепелью, губы закружил вопль, который, правда, недолго смущал зверин неискусностью вокализа  

мишка бандиту голову откусил  

вепрь клыком мошонку ему порвал  

волки руки и ноги поотгрызали  

куницы, росомахи, жабы и прочая подстилка занялись органами  

а кабысдохи закопали обглоданные кости, чтобы сокрыть улики  

оставив за собой забрызганную кровью, словно после набега семьи Мэнсона, пустую комнату, звери вернулись в лес, где жили дружно и счастливо, лобызались и умножались, и молились звериным своим богам, а люди им нах не надо.  

вес золота зла  

– Ипполита, Ипполита, Ипполита!  

Ипполита – ты гений нег.  

– а ты ректальновагинальный свищ. это когда женщина писей какает.  

чу! ее проказливый клиторишка пихается мне в ноздрю – от щекотки происходит постыдный ЧИХЬЬЬ и непредвиденная влага забрызгивает депилированный воском лобок моей королевы. когда сопли, как плотина гидроэлектростанции закрывают проход нерестящемуся в мозге лососю воздуха, я сморкаюсь в уже наполовину наполненный бокальчик для мартини.  

в комнате рядом перевитый кожаными черными вервиями с черными клипсами на яичках изнывает от жаркого озноба нетерпения следующий клиент– вице-директор одной спичечной фабрики, депутат областного совета, многодетный отец личинусов, такой вот жонглер удач, подобным которому мне никогда не стать  

по завершении обычных наших травести-развлечений, Ипполита попросила меня об этой милой услуге и, учитывая наше с нею долгое знакомство и взаимную симпатию, я отказать не смог.  

часть выручки я, конечно, возьму себе.  

коридор казался пением насекомого  

а в голове было от скуки чёрным-черно, словно на партитуре блэк миди мьюзик  

я – унылый студент психфака ждал лекции по нейрофизиологии, прислонившись к холодной стеночке, пока мои одногруппницы упоенно щебетали рядком про фроммовское «искусство любить»  

и все они навскидку выглядели такими отполированными, отглагольными что подкатывать к ним было, будто из базуки по ресничкам у синичек палить. тем не менее в тюльпане моего черепа колыхались химеры эроса: я видел огромный театральный зал красных кресел запруженный качинами в вышиванках, которые сжимая мышцы влагалища издавали бурные пердячие звуки вместо аплодисментов, а на сцене, украшенной калинами и барвинком, подвешивали за ребро какого-нибудь Эндимиона, словно Остапа Бульбу в фильме Вл. Бортко.  

ближе к ночи с выкидушкой в кармане спортивной кофты я бродил по улицам за счастливыми с виду парочками, надеясь, что ради любовных утех они свернут в кусты парка, и я тотчас присоединюсь к ним в роли справедливого воздаятеля за щекочущее бередящее безразличие  

мне не фартануло тем вечерочком. злополучные парочки блюли в общественных местах достойный сожаления целибат, поэтому я решил снять себе проститутку.  

у нее квартире пышно и топко солнечно  

на подоконнике литопсы и непентесы– Ипполита страстна к росткам  

сама она худенькая и манерная с аккуратным настороженным личиком, как мигающий индикатор уровня заряда смартфона при перетертом кабеле, с короткими золотистыми локонами, как у эмансипированных тёлочек из американских 20-х. ей немножко за тридцать, но красотой и спонтанностью она превосходит любую из моих сверстниц.  

– в детстве, – говорю я, – мы с друзьями устраивали бега спермы, жаль не пришла нам в голову смелая мысль запрячь сперматозоиды в колесницу, как блошку в блошином цирке – вот бы осталась память! растекается конча медленно, с чувством собственного достоинства, и мы играли на сеге в соника или юрасик парк, и периодически бегали глядеть у кого вытянулся наиболее длинный жгутик. а когда мы впервые увидели «чудаков», то вдохновились даже на то, чтобы залить через садовый шланг спящему старшему брату моего однокашника трехлитровую банку березового сока в задний проход – как он нас тогда гонял по улице с ручной дрелью, пока соседи не вызывали полицаев!  

Ипполита звонко смеется, зажмурив глаза и запрокинув головку  

плывут веером голубые веточки цветущего миндаля  

– ах, мой ненаглядный котик. помнишь, как ты притащился ко мне весь исчерканный сим неумелым миром, сидящим где-то на камчатке в школе миров. ты так волновался, что я сама испытала волнение, снова почувствовала себя семнадцатилетней. какое это счастье – неловкость. печально, что все весело выбивающееся из колеи очень скоро скатывается к бездыханному совершенству. наверно, я однажды сдамся и замуж выйду, если кто позовет.  

– ты была бы моей драгоценной знойной хозяйкой. (иронически): в тебе точно зарыт талант к созиданию здоровой и вкусной пищи  

– ага) вот приходишь ты с работы раздражением тугой, словно яблок, а твоя «знойная хозяйка» чешет скалкой свое межножье. борщ я бы тебе от лени месячными окрашивала. но зачем мне утруждать себя тоскливой готовкой, если можно запросто заморить червячка в ресторанчике дорогом? действительно, какая глупость будучи женщиной не пользоваться некоторыми привилегиями этого положения.  

– жаль, мне женщиной родиться не довелось. ну уж сиськи я себе, как дженезис пи орридж, сделаю в перспективе.  

прогуливаясь по байковому кладбищу, человек обязательно однажды проголодается  

мы садимся за поминальный столик, растущий из кустиков чистотела, и распечатываем батончики твикс  

– ешь людей и не ходи на работу! – изрекает торжественно-нейтральным тоном одурманенной жрицы Ипполиточка свою максиму. – будь я мужчинышем, сняла бы себе домик возле погоста и раскапывала свеженькие могильцы, пока теплые то есть нет. вчерась мне один клиент – компьютерщик гостивший у индийских агхори – рассказывал, что людятина на вкус как сладкая курица.  

– пососешь мой пинус?  

она озвучивает обычную свою таксу. да, мы вроде друзья, но за услуги приходится ей отстегивать и это лучше, чем вечно подлаживаться под мутные хотелки партнера, – когда и где угодно за твои деньги. беда в том, что я сегодня не при деньгах.  

«смерть – твой самый лучший оргазм» – выцарапываю я на столике пилочкой для ногтей.  

мы снова идем под ручку, и пусть при хорошей фантазии счастье недосягаемо, но я максимально близок к нему вод щаз.  

у меня сессия на носу, а не выучено на сантиметр – на провисшей, как грушки английской королевы, панцирной кровати я читаю «проблему возраста».  

Ипполита сейчас вроде как катается на лыжах с камчатских сопок в компании своего нового… новейшего кавалера – судьи какого-то певческого шоу. звонит телефон и высвечивается, конечно, ее контакт – я без желания отвечаю – мдааа… она навернулась там с косогора и сломала лучевую кость, а с кавалером они поссорились от обоюдной склочности, и по этой причине бляшка моя сейчас тухнет в аэропорту, ожидая рейс на родину  

– бельчонок, утешь меня, мудачок! подлый певец околпачил девочку своей шевелюрой, а на самом деле был в парике и мало того что лысина, так она у него в морщинах, как у дэйва батисты. мрак!  

– я могу тебе выготского почитать.  

– фу! вотще вообще учиться! в 21-ом веке не живешь, сечка?! тАк блЭт! или ты пускаешь пузыри разговора или рыба ёба между нами задохнется и всплывет кверху бюстом.  

– у меня же гос экзамены, Ипполита, они мне в затылок дыхают! знаешь, я хочу реально помогать людям, а не принимать внутренне сонмы членов, хоть на мне сейчас и надеты женские трусики.  

она визжит, мол, мне тож на нее до фени и.. – она, конечно, права.  

о! он редок, словно цветок бамбука, – малинник невиноватости. я выключаю телефон, чтобы не донимала, и возвращаюсь к надоевшей, но неотложимой учебе.  

в конце концов, она пусть даже интересная самочка-мамочка, но лишь шлюшка, и я с легкостью заменю ее, если надоест  

а все-таки вот бы стать содержанцем у богатенькой, но недалекой вдовушки какого-нибудь конфетного магната или нефтедобытчика. тогда я заделался бы самым отъявленным добрыней и моралитиком, а так пусть пеняет на себя общество)  

…и чернотелый сковородник моего чуздва перевернулся опять на лапки готовый вкушать медоточивую розу ее пустыни – под «Isolated youth» я вылизываю сладкую дырочку, а рядом раскрыт словарь живого великорусского языка, в котором я, периодически отрываясь от выписывания инь-яня на ее клите, нахожу первое подвернувшееся словцо и нежно кричу его в расширенный большими пальцами входок во влагалище.  

– мабудь!  

– мабудь по цвету, как красный мак, которым после 14-го года заменили георгиевскую ленточку, – мурлычет Ипполита лаская себя за груди. – супрематическая рывцвета приколотая на оранжевой сахарной булавочке буквы д. о! как вырвали с корнем мы чертополохи зла гитлеризма, так же и ты, моя соечка, выдергиваешь черви сильного пола из затхлой земли ума в воздушную простеру попрыгучего чувства  

я перелистываю страницы, напрягаю язычок и двигаюсь энергичнее.  

– тартинка!  

– сколько бы ни ели тебя мужчины, всегда увлажняйся ты маслицем – а савельевскими сырками не зарастай! хочешь, любовь моя, я этого мальчугана кровяную колбасу жрать заставлю из твоей менструальной крови?  

ЧЕГО?! колбасу такую пусть втюхивает деньжачам своим мазохистам!  

я засасываю губами увеличившийся и отвердевший клитор и попутно ввожу пальчик в ее духовку  

– щавый!  

– о щавые напряжения мира, удавленника удовольствий (довод воды)! а ты гни свою гниль духовности – и не смей нурить чело лучистое. для заработка, устричка моя, я тебя налимонивать разрешаю толстосумчатым азным, так что на жизнь и счастье хватает мне с головой.  

эй там внизу! хорош уже – наработался, обормотик! займи чем-то другим свой ротик. мне почитай Рубцова!  

ну что может быть лучше перечисленных выше извратств? сатанинский шабаш, разумеется!  

– пойдем! пойдем, пойдем, пойдем!!! на лысую горку, свиити.  

– ладушки, девочка моя.  

мы доехали на метро до станции Выдубичи, позже долго искали вход, поминутно расспрашивая прохожих, которые пластиково-доброжелательно игнорировали все наши попытки вызнать у них маршрут, словно ощущая сгустившуюся вокруг нас инфернальную атмосферу  

в темноте большой кудлатый пес с сияющими глазами подкрался из-за спины и лизнул Ипполите ладошку. отбежав на несколько метров, он оглянулся и призывно заскулил. мы последовали за ним  

…красная тонна пламени плитой из «космической одиссеи» поднимается к звездам. сумах и акация разрослись по краям полянки. пахнет теплыми травами и загодя припасенными смолистыми поленьями, которые по мере надобности подбрасывают в кострище. мы сидим кругом вокруг огня.  

– у нас на районе обитает одна бомжиха, – начала щекастая девушка с синими волосами, – сорока-на-вид-летняя бочка ворвани с недоразвитыми ручками ножками, которая катается на доске с колесиками и клянчит милостыню хриплым заунывным контральто. а еще есть старичок с большущей опухолью, свисающей на лицо, как водой надутый презерватив. мы с ребятами нашли, где бомжиха эта ночует, заткнули ей рот тряпицей и, затолкав в клетчатый баул, притащили на квартиру к сатрику (тот, естественно, жил один), потом мы его накормили конским возбудителем и солямбой и снимали на камеру как он смешно насильничает бомжиху. видео продали пиндосовским первертам, а деньги по чесноку разделили между актерами. дальше они попросились сниматься сами, выкупили нашу мыльницу первым кэшем и сейчас живут припеваючи, словно пара.  

– однажды под утро возвращаюсь я с одной свингер-пати, – прогундосил поджарый мужчина заискивающим тоном, – иду и вижу – лежит посередь улицы Человек! ну откуда я знаю – вдруг это уловка хитрая, чтобы приманить лошка-доброхота, потом пером в ботичелло ему грознуть, «кошелек или жизнь! » гаркнуть в ухо с близкой дистанции для пущего псай эффекта. а даже если не так и я упавшему помогу, но он все равно уроется – меня же чувство вины загложет! коли же не умрет – не велика надбавка для восьмиллиардного человечества. он мне не сват, не брат, не одолжил у меня домкрат, не любимец детства – моряк синдбад, не тагор рабиндранат… короче, я превентивно его погладил электрошокером, свинтил лопатник да золотую цепку и ушел «ваше благородие, госпожа удача» насвистывая довольный.  

– знаете, сколько голытьбы сраной с совковыми колымагами угробилось на моих дорогах! что такое по сравнению со мной ваш Атилла?! – рыкнул пьяно выглядящий пузач властной бизнесовой внешности.  

– а я за сотню гринов любому жопу дрочу отростком язычка юрким и курсы веду про то как важно женщине научиться любить себя. в личной собственности имею двухэтажное домиё с бассейном и голубятней, четверых спиногрызов и мужа паиньку.  

– а мне, когда я сидел, зашили в член восемь шариков, выточенных из зубной щетки. сейчас я хочу головку рассечь на четыре части, чтобы было как дум-дум пуля.  

произносятся еще мириады суровых и бесчестных признаний, и неожиданно фонтан искр озаряет лица голубым заревом – в луже углей с ногами сведенными в позе лотоса и омелой на высоких лирообразных рогах восседает рыжий Цап с простодушным и самодовольным видом на мордочке – скорее дух природы, чем адское существо.  

– чего ж вы от меня хотите за свою службу?  

– счастья! – выкрикиваем мы хором. – счастья даром для всех людей! и пусть никто не уйдет обиженным!  

Цап насмешливо блеет и хватается копытцами за бока  

и вдруг он лопается, окатив нас пеной звезд, и мы ошарашенные в неловком натянутом ожидании висим на тетиве времени, мы молчим, и молчание наше – корни.  

– ща на вертолете рванем катадза! – хриплым басом урчит пузач.  

он звонит какому-то своему мажордому или кастеляну и спустя час винтокрылая машина с шумом опускается на полянку и все, кто не ушел, кто дождался поднимаются в черное утро над столицей занятой бодрым сном – туда вверх, откуда видна далекая неугомонно катящаяся заря, будто армия индийских слонов блещущих грозой бивней в наступлении на угодья азиатских фермеров.  

а ведь у меня скоро выпуск (господи! ) и чем во взрослой жизни заниматься я совершенно не представляю.  

короткий метр  

время вымерло, и мы ждем обнажения сердца костей  

доброго вам утречка, месье паук-серебрянка  

это короткий фильм, который прокручивается, пока в камере не иссякнет воздух  

итак, мужчина  

– груда вялых тоскливых мышц, давно не ведающая пашня всходов работы  

культурист на пенсии, возможно, киноактер  

бицепс свешивается на сторону, словно верблюжий горб,  

каждый шаг отдается волнами вибрациидо темечка – плоть водяниста и лишена скелета  

серое солнце сторожит тревожит квартиру – мебель в комнатах чересчур маленькая, а потолки обильно высоки – и это не чувствуется глазом, но вызывает подспудное напряжение  

по телику идет евангелион или фильм тарка  

мужчина голым торсом расселся на протертом диване и держит в руках сверток похожий на младенца  

толстый вазоподобный член  

застенчиво и грубо агукая, он тыкает в безглазую сине-сиреневую головку резиновой уточкой-пищалкой, поглаживает кожицу сухим васильком – вытекают нули как пули или мыльные пузырьки  

тогда он подходит к окну и смотрит сквозь полупрозрачную шторку на каштаны, хрущевки и хмурые облака, на балконе дома напротив молодые сестры вывешивают белье  

ваза в руках издает писклявые звуки с присвистом, слепо тычась головкой в обернутые вокруг нее ткани  

тогда мужчина аккуратно подносит член к своей волосатой грудной мышце, и губки мочеиспускательного канала смыкаются на соске – член с причмокиванием посасывает лакомое млеко  

– когда-то будет уже, – произносит мужчина и замолкает, стоя согбенно горд, как осужденный, одобряющий каторгу или ссылку  

мавританская тема  

откормочной станцией было глинобитное вытянутое здание с кровлей из жести, блещущей как акр искр зенитами, зорьками. неф постройки по бокам занимали стойла, в которых добирали последние килограммы невесты для солидных господ. чтобы скорей наращивалась масса им запрещалось двигаться, а принесенную пищу – арахис, финики, кускус и сливочное масло – девочки уплетали на четвереньках – нагрузку прямохождения не выдерживал упитанный организм  

центральное помещение, где пребывала Диля, представляло собой арену под серым куполом в игольчатых мелких окнах, откуда сыпались солнечные лучи, подсушивая корку из рвоты, кала, мочи и пота, покрывающую пол, который для снижения влажности надзиратели посыпали опилками или сеном пустынных трав.  

девочки лет десяти-двенадцати до лица замотанные в грязно-яркие накидки либо сидели, подгребя себе побольше колючих стеблей, либо слонялись изможденные от трудов во благо семейной ценности.  

– я хотела бы быть женщиной-космонавтом как Терешкова! – заломив руки выпалила одна.  

– а я бы разработала самую действенную вакцину от ковида!  

– я вступала бы в случайные половые связи и ломала вагинушкой мужикам иванушек ига их!  

– а у меня была бы биткоин-ферма и умный дом!  

было ясно, что тут никому не хочется находиться  

в проеме неба цвета луковой шелухи появился тощий, похожий на Носферату, масай с выступающими зубами. невесты в стойлах огласились блаженным ревом и, громко сёрбая, принялись высасывать куски верблюжьего жира, которые он плюхал в кормушку каждой деревянным половником из алюминиевого бочонка.  

подойдя к невестам в общем загоне, масай достал как компромисс между клешней омара и японского краба членис и потряс им перед ошеломленными барышнями, после чего перебросил через плетень, закрывавший вход на арену, остатки жирных кусков.  

– сладких жироснов вам, жиропинки, жирнчинки*! – ухмыльнулся масай и, дернув рубильник у входа, отключил освещение, состоявшее из голых энергосберегательных лампочек.  

тут кто-то позвонил ему на мобило и в минуту, пока отвлеченный он говорил с глазами на горизонте, некрупная масса проскочила в щель ворот и пискливо тявкнула внутри  

лисичка фенек  

это такое пугливое маленькое животное  

– иди иди сюда, милашка! – заголосили девочки, и лисичка к ним побежала  

возможно, она была ручным животным надсмотрщиков.  

ее схватили за ушки и затащили в щель между прутьями – настроены невесты были благодушно все, кроме одной, которая сразу же впилась зубами в визжащее и царапающееся тельце, а остальные, чтобы не отстать отставили свои принципы и тоже стали рвать плоть. ну кто же откажется от лишних калорий ради безоблачного замужества?  

Диля кинулась в свалку, но ее отпихнули, а потом они сыпали насмешками и бросали в нее окровавленные косточки и камушки кала.  

допустЕМ, какой-то русский тревел-блогер подарил однажды Диле открытку с владимирской божьей матерью и таким умиротворенным и защитительным ей показалось изображение, что она молилась на него втихомолку, пока по форме исповедовала ислам, но в пустоту молитвы не помогали облегчить горечь. Диле нужен был образ зримый  

она прошлась среди спящих туш и набрала полные ладони какашек, которые размешала с слюной и потом и слепила образ божьей матери, а чтобы та (а вдруг) смогла ей ответить, вылепила ей большой рот с языком из лоскута накидки и верблюжьими зубами – их много блестело в свете луны – порой им скармливали целые головы.  

– зачем нам есть надо? – запричитала Диля. – почему мы от солнечного света, как праноеды, не заряжаемся? к чему нам пищеварительная система? это же наказание, грех! ты или умрешь от голода или надо тебе убивать, поддерживать убийство братьев животных – произошли-то мы все от общего предка, от саморожденной богобактерии. сколько на наши блююда жизни затрачено – растений мучение и зверей! почему так?  

богоматерь помолчала и улыбнулась, рот ее растянулся до потолка и упал на бедную девочку, как осьминог на жертву  

много вопросов никто не любит  

да и хорошей женой она не будет  

кому такая нужна?  

* жирнчинка – жирная личинка  

Обезручивши  

От луча звезды – нашел себе пристанище, космический мытарь – корнем забородатил и две капли зеленые, глазелень, выставил из галерки компоста на белый свет позырить, полюбоваться – возле ограды куриного загона под лестницей появился росток подсолнуха. По факту, может, птичка семечко несла с поля и ослепленная бликом оцинкованной крыши разжала хватку или кропотливая мышь, спеша в родимую норку, отшатнувшись от кошей лапы.  

Привечали росток хозяева, выплескивая воду с рыбьей кровью после чистки улова. Собирались на совет жуки обсуждать предмет доверия к человечеству – последние наши союзники у природы, потому как не обороняются, не сбегают, когда их берешь на ладонь.  

Куры клевали вялые пучки трав, мешанку из дерти и вареных овощей, периодически дрались, взмывая на свой олимпийский метр, обсыпались пылью, чтоб изгнать докучливых насекомых – куры жили от большой скуки. А подсолнух выпускал листья, всякий раз все шире становились они и клонились сильнее вниз, тяжелые болели. От влаги на листьях расползались пятнышки бурой гнили.  

Где-то я слышал, что вода умеет записывать информацию, а сегодня у меня был сон, где один человек думал свои мысли в полный стакан, а другой потом подходил и выпив воду, исследовал душу до дна чужую – так можно было окружающих без войн понимать. К несчастью, но инструкцией к эволюции такое не предусмотрено, а животных мне жаль, потому что каждое животное одиноко – «я – есть», «я – есть» – чирикает воробей, «я – есть» – рыкает цепной пес, перещелкиваются корни кукурузы, даже псилоцибиновым грибасам на форумах рекомендуются включать Моцарта.  

Может, он, смутно ощущая чье-то присутствие, наивно тянул листья в сторону ощущения, болью тянулся, а слабость, как известно, аппетит дразнит, и пусть не были пташки голодны, но азарт охоты их побудил воспринять незваную зелень, как шведский стол, который они дочиста подмели – петух, мазафака, и заборчик перепорхнул, но это все был ответ, реакция на удачу, окно и око.  

На голой палке распустился желтый цветок. Было растению легко и свободно без листьев в своей беспомощности, бесповоротности. Нечем теперь тянуться никуда – помогли милейшие птицы прозреть ото мни прозрачности, от надменной изнеженности расхолаживали клевками, и не болит ничто, и такое красивое, в квинтиллион ватт смотрит на него Солнце.  

Хорошо поворачивать за ним голову, в ослеплении себя видя.  

верная перемена  

неисповедимыми путями математических вычислений, социологических обобщений, в сумеречные толщи мозгов внедрений и по данным ньюэйджных столоверчений было установлено, что наиболее пригодная с точки зрения межличностной безопасности и личного счастья форма для воплощения сущности человека – это единорожка пупси.  

проснулся он в чистенькой палате, волнистыми линиями окон и стен напоминающей творчество хундертвассера – пришел в себя от ветра в сухих цветах на прикроватном столике, а ведь только еще вчера – солнце и запах сепии  

выпростал из-под одеяла руки – они были белы – ли бивни? – может, теперь его участь жупел сафари-турам, до тех пор пока пузатый сенатор не пальнет в него по лицензии, и на таксидермированное головище скрежетнет зубами хоакин феникс на элитной вечеринке в калифорнийском особняке – правда, слишком он нервен для этого благородного зверя с поступью принцесс – слава богу, есть время быть человеком – интересно, ну как там, выгорело?  

шорох ног, обутых в бахилы – медсестра, тощая прямая, как линия на кардиомониторе и пара дюжих санитаров с оснасткой в виде кресла-каталки  

– сканирование прошло удачно? вы сняли копию?  

– вас ожидает доктор Спектакль  

один санитар берет его снизу за плечи и приподымает, пока второй занят его ногами – он дергается от неприятного влияния инородной силы  

– без фокусов давай, друг.  

друг – другой  

другой – друг?  

через коридоры, сплошь коридоры, коридоры-силки силком, а в ряд у кабинета врача сидели пациенты, приехавшие и привезенные – у кого из рыжих бинтов торчали розовые копытца (помянем прогрессивность японских пыток) или рог из ребра сиял на макушке, перемазанный гелем с блесками.  

лбы жалоб сшибались на экране предчувствия  

– мне еще надо отрезать нос, тогда можно будет поставить фильтр и вволю слоняться улицами.  

– а я должна сломать и удлинить берцовые кости; все автомобили сделаны в расчете на конечности кляч.  

– чтобы работать кладовщиком, обязательна кантопластика.  

– разноцветные волосы до колен хотят, дабы привязываться ими к трамвайным поручням, иначе транспорт заказан, а то вдруг при резком торможении нос сломаешь.  

он думает чуть по-другому, значит, какие-то части в нем еще человеческие остались, мозг не затронут, не заменен.  

– что если себя вести по строгой тропе свободы? быть не стараться более, чем собой, и автономность взращивать, как яйцо с растущим, если бросить его в воду, игрушечным динозавром.  

– ха! да ты на себя глянь, штрейкбрехер диванный. где трескаешь свое жито? – я какбэ не вижу в очагах очей твоих нив и тока.  

– из-за таких как ты нигеры эсватини от спидка КрАЗами погибають, лодырь-луддит!  

– а как мне семью кормить, как мне в Черногорию детьми ездить, если для аутентификации личности на сайте продажи авиабилетов нужен отпечаток копытца?  

медсестра не пытается заставить его умолкнуть, санитары не зажимают рот, но он не говорит дальше. пациенты льнут друг у дружке, отстраняясь от остракиста. очередь капает, как клепсидра и опустевает, как барокамера.  

в кабинете врача врач улыбался, сидя за столиком, и улыбался столик, кушетка, анализ мочи в пробирках, араукария, портрет Сеченова, а все дипломы за врачебной спиной были видом смайлик-какашка в рандомной цветовой гамме  

– мой голубчик! – врач лопотнул в ладоши, подбегая к больному, которого на каталке закатили из коридора.  

лихорадочно он тис ему рукопытце и честно недоумевал, почему не светятся от счастья большие голубые глаза с раздольно выступающими ресницами  

– вам же теперь доступен любой каприз! вы можете работать за деньги! ездить на работу! покупать еду в супермаркетах и мебель в мебельных шопах! можете записаться на обучающие курсы польского или английского языка! бросать мусор в урну и переходить дорогу на зеленый сигнал светофора! завести в срок обязательную семью, наколупать детей, и смотреть политические ток-шоу.  

– так скоро у меня операция?  

– какая к ангелам операция, милок!? я втайне жажду выпить с вами на брудершафт бананово-кокосовый шейк! а этот реквизит шелкопряда – ату всё в топку истории!  

его подкатили к минималистичному зеркалу без оправы и принялись сматывать бинты – показалась блестящая розовая кожица со следами швов, белое пятнышко вокруг рта, узкая грудка и широкие бедра, пупок сердечко и лобок без признаков гениталий.  

– значит, я уже…  

– копия с мозга был сделана неделю назад. вчера лабораторный дубликат, занял место биологически несовершенного прототипа, а все воспоминания о промежутке между моментом снятия копии и вживлением новомозга, к сожалению, утрачены безвозвратно.  

– но я точно смогу все то, что вы перечислили?  

– разумеется. и еще тысячу прекрасных вещей, за исключением тысячи не столь прекрасных вещей.  

– УРА!  

больной выбросился из кресла, как петарда «корсар» малышёвской ручкой, и на пока еще нетвердых ногах стал подпрыгивать, ощупывая копытцами остренькие ушки из головы.  

– УРА! УРА! УРА! ИЕС!  

– именно такой вот реакции я от вас ждал вначале, – фальцетом заорал доктор вспархивая из-за стола, за которым выписывал какие-то заключительные бумаги. – а вы на входе угрюмо скорчились, как не козаченька, как ватник сердитый. ну да душа потемки. немало в нас разных тайн, – говаривал Люцифер Валентайн. берите меня за ручку, да, вот так, и будем пппллляяясссааатттььь гоак под гоа-транс, а за посильное вспомоществование кабинету я покажу вам мантру, притупляющую чувство голода.  

они плясали, покудова не стемнело, а потом взглянули друг на друга с безразличием, и больной, а уже здоровый, поплелся по пустым улицам искать работу, но все конторы были закрыты, и ему пришлось заночевать в парке, подстелив себе картонку под изгородью из бирючины.  

учитель бездников  

толстая сорокалетняя женщина с грудями-лопатами отходит от включенной камеры и садится в розовый тазик, игриво улыбается зрителю, потом несколько минут для затравки мнет жалобные свои примочки с сосками похожими на сморщенные головки пенсионерок  

резко ее начинает тошнить – густая горчичная жидкость неохотно, будто зубная паста из тюбика, вылезает на подбородок, вязко капает на грудь, на бледное в растяжках пузо. колыша дряблыми мышцами под руками актриса размазывает рвоту по сомнительной свежести телесам, засовывает кисть в рот и разражается щедрым залпом. она кашляет и ручеек жидкости вытекает из ее носа.  

повторив несколько раз экзерсис, так что в тазике теперь можно и подмываться, женщина ласково и измученно орёт:  

– Дочээээ!  

справа выходит сутулая большещекая девочка с сорокасантиметровым стеклянным шприцом, заканчивающимся гибкой резиновой трубкой. женщина вылезает из тазика и становится на четвереньки на покрытый целлофаном ковер. тем временем дочэ опускает трубку в тазик и оттягивает на себя поршень шприца. с сосущим звуком колба наполняется вспененными соками организма.  

дочэ берет камеру и крупным планом показывает как шланг входит в обросший черными клумбами дрожащий анус толстухи. бесшумно, подобно ниндзя, рвота прокрадывается в кишечник, после чего пациентка ложится на спину и катается вперед-взад, словно выполняя посткоитальную зарядку для повышения шанса на зачатие.  

девочка молча ждет.  

потом она, вернув камеру обратно (мелькает гладильная доска и банки с консервацией на полу), занимает место толстухи в тазике, а та притаскивает высокую табуретку, поставив ее рядышком взбирается туда и развернувшись ягодицами в сторону готовно растворившей рот девочки дристает с тоскливым свистом – вначале тщедушной струйкой, а потом героической по эффекту параболой на лицо. давясь от спазмов, девочка пытается глотать рвоту, но ее тут же начинает тошнить жидкой кефирной похожей на окрошку субстанцией  

их желудочные и кишечные соки соединяются в тазике нерасторжимым союзом. тогда толстуха берет брошенный шприц, а раскрасневшаяся дочэ становится на колени, сверкая аметистовым сердечком анальной пробки, которую уже вынимают из зада голубцы-пальцы  

…  

учитель Бездников опустил экран ноутбука, сделал несколько оборотов на компьютерном кресле с улыбкой огромной, как орбита Юпитера, вышел из комнаты в коридор, надел на-нога кроссовки и покинул квартиру в липкое бабье лето  

на краю футбольного поля на лавке из перепиленной надвое колоды сидели мальчишки, играя или чему-то смеясь в смартфонах. учитель Бездников неодобрительно покачал лысенькой головой и засеменил к растущему поколению  

– здорово, лотофаги тиктока! киберкирялы! робот сна вас пустил по кругу?  

– что вы, Кирилл Олеговичч! мы ничего запрещенного не делаем.  

– а в лес почему не шастаете? на пруд? самое же время плоды рогульника собирать. при руси деды хлеб из него пекли, а сейчас такому даже на курсах выживания спецназа не учат.  

– нас мамки не отпускают, – пригорюнились ребятишки. – говорят, в компанию взрослый нужен.  

– так я же взрослый! – утробно хихикнул Бездников. – готов вас туда-сюда, как палец в смалец, и ввести и вывести через дебри, дубравы, боры и рвы.  

гнилые голубые глаза пожирали светлое детство. улучив момент учитель погладил буйные вихры рыжего мальчика, а другого, шатенчика, хлопнул по попе  

дети разбежались по мамкам, те, разумеется, отпустили их, ибо учитель Бездников имел во дворе безукоризненную репутацию кроткого, но надежного энтузиаста от педагогики, и больше всего на свете горел он любовью к ребятам, к ЗОЖу, к математическим уравнениям.  

сквозь пьянящее политравье мимо кроличьей фермы орава продвигалась к лесу, плывущему в лодке ветра за опорами ЛЭП, как задумчивый мальчик с удочкой. синекрылая пчела-плотник выделывала кренделя над белой тропинкой.  

– не боись, милыши. – храбрый учитель отогнал ее кулаком.  

– может, зайдем на заброшенный полигон, – спросил горбоносый мальчик. – гильз наковыряем и части техники – на металлолом сдать.  

– зарабатывать лучше честным трудом, полезным, а сеч вторсырье в рабочую ипостась посредством переплавки вертать зашкварно. вот бы танки были щенки, и мы военную технику держали бы в заповедниках или как домашних питомцев. желез вообще лучше остерегаться, на вегетарианство глины и дерева перейти.  

дети внимательно внимали словам учителя  

они вступили в лес, словно сели за золотые парты – готовые воспринять урок целомудренной силы и взвешенности характера от иных совершенных учителей  

приблизились к пруду, сплошь заросшему рогозом и камышом, и по тропке, ведущей к потаенной рыбацкой сидушке, гуськом пронеслись, и до трусиков разделись  

– а голышом слабо? – подначил учитель Бездников.  

нет, было им не слабо.  

с улюлюканьем прыгнули дети в воду – по словам учителя, сразу шла приличная глубина и дно илистое, мягкое. цвели водяные лилии, сновали кряквы, охотясь на рачков. плотный запах тины и кваканье лягушек обволакивали ощущения, как цветок.  

они купались, брызгая друг в дружку водичкой, делали сальто с сидушки, ныряли за мидиями и запускали их жабками по глади пруда, придумывали из водорослей парики, плавали на скорость разными стилями, и учитель принимал в забавах самое деятельное участие, не забывая, тем не менее, следить за безопасностью подопечных и никого не упускал из поля зрения, пресекая некоторые зловредные шалости  

когда остроподбородочный мальчик подошел с палкой (я водяную крысу видел – у нее норка под кустиком бузины. можно я палкой в дыру потыкаю – авось ей голову прошибу и мозги увижу на острие? ), учитель ответил ему:  

– не стоит.  

к вечеру детишки устали и Бездников обратил их внимание на давно замеченные всеми розетки водяного ореха, он поднял одну и продемонстрировал малышне прикрепленные плоды, похожие на бычьи головы, все их бросились собирать  

детей он привел обратно в целости и сохранности.  

родители были очень удивлены добычей, которую по большей части выбросили в мусоропровод, но неожиданное приключение осталось в головах мальчиков на всю жизнь, в самые лютые миги жизни озаряло их теплым светом безоблачное воспоминание и не становились они на кривую дорожку, а жили по правде.  

не зря учитель Бездников личным примером взращивал в каждом любовь к природе, чуткость, сознательность и еще все знаные добродетели.  

свобода  

– ну как настроение, сверхновая миллениалов? удачно готовишь материал материалистов для роста экономики потребления? попугаев какапо в мире осталось человек двести, а одним твоим выступлением по количеству произведенного мусора засрать можно любой из островов микронезии. сосёт совесть?  

– знатно рофлишь, Фосген Бебекович! заходи, садись, душа моя продюсер. хошь пороши или вон униженная шмара из подтанцовки валяется за диваном – можем после концерта к тебе на дачу ее отвезти и мухтарам твоим скормить.  

– почему не твоим констрикторам?  

– у них метаболизм медленный, будут ее, слоупоки, три месяца переваривать, а если фараоны змеюку вскроют, они сразу выкупят рацион.  

– хитроумно. ты сам додумался?  

– а как же! рэпер Тетра(грайм)Атон всегда чё-то да в душе сочиняет. вот послушай-ка макет нового хита:  

натер коксом я залупу  

и вставляю сестры твоей трупу  

каково?!  

– честные и яркие мысли. весьма лирично.  

– заливаю сперму в глаз  

за грины ты вылижешь унитаз  

– очень тонкие, но в то же время очень хлесткие строки. как много души вложено в эти строки. хочется улыбаться. сильно!  

– ставки на спорт  

я гэнгста, ты – сотый сорт  

– великолепное произведение. созвучно моему настроению и мыслям. очень понравилось. моя оценка =100ххххх=!!!  

– смерть точа, моя моча  

тебя накроет, как слоны ганнибалычА  

– талант ли это или дар свыше…  

– и еще у меня есть идея: отвесная, мировая: я буду петь горящий. горящий, но в огнеупорном костюме.  

– а как же пожарная безопасность, Ваня? не подожмет ли штрафчик нашу мошну?  

– ну тогда я, как акцеонист чжу юй, хочу съесть на публике человеческого зародыша!  

– самое большее, что я могу тебе позволить, это ногой пиздануть в рожу любого из твоих фанов обсосных или что-то завуалировано гаденькое о власти проквакать со сцены в зал.  

– дядя Фосген! дай я хотя бы кавер на «анальную рвоту» или «сперму козла» исполню!  

– Аллах с тобой! ЧТО это за ХУЙНЯ?  

– перуанский блэк-метал, дядя.  

– так, сошка, без самодеятельности. пей, что гострайтер шишет: про соки сук, гуччи, про дольче вита. одним словом, халяль ебашь. а то ссаными тряпками погоню и вернешься ты в свой Пиздоурюпинск, где будешь бальзаковским женщинам в ДК песни Пугачевой орать за шпроты.  

…  

концерт прогремел величественно и грозно.  

и Ваня Тетра(грайм)Атон, выжатый как жидкая мать В. С. (Великого Самого), отправился погулять по предрассветным улицам, а тем временем с ночной смены в шахте возвращался проходчик Макар Заёбаный.  

увидел Ваня его согбенную фигуру вдалеке и быстро догнал ковыляющего от усталости человека. забежав вперед, он, повинуясь смутному раздражению, спустил штаны и, смачно пернув, навалил кучу, в которую тут же уперся головой и сделал борцовский мостик.  

безразлично пожал плечами Макар Заебаный и, обойдя кучу, шаркающей походкой поплелся дальше, ни слова не сказав рэперу.  

– Стопэ! Хоуми, стопэ! – проходчик почувствовал, как что-то уперлось в руку. – вот тебе моя кредитная карточка! пин-код четыре семерки. снимай там ВСЁ!  

и звонкий веселый смех прорезался сквозь пелену сонливости проходчика, как вода брызнувшая из камня.  

что такое секс?  

золотогряным вечером обычного четверга семья Моенко собралась перед телевизором за просмотром мыльной жвачки ради безнадзорного дрейфа времени. жена Маша скоблила ножом молодой картофель, и брызги попадали на волосатую ногу мужа Гектора. на полу играли с морской свинкой две блёсточки-дочки – Зиночка и Даринка.  

«четырнадцатилетний мальчик изнасиловал половником свинью донской мясной породы, – тожественным тоном возглашал диктор, – после чего объявил себя биллом гейтсом и на угнанных «жигулях» отправился линчевать антипрививочников. многодетная мать мальчика заявляет, что его еще во младенчестве съела собака».  

– сплошные секс и насилие! – негодующе фыркнул отец и взял пульт, чтобы переклацнуть телик на канал спокойного спорта.  

вдруг слабый и какой-то облачно-заржавевший голос от дверей в комнату выпалил странной фразой:  

– что такое секс? сенокос или кессон? кокос, секретарь? мудрёно зловещь залуписта!  

то был дедушка Святомир; давно находясь в глубокой деменции, доживал он последние дни на сыновьем попечении. практически ни на что он не реагировал, но изредка от встряски чем-то знакомым возобновлялись пути в мозгу и сыпались слова, как отработанные детали космических аппаратов в штилевой океан беспамятства.  

– бондаж, зондирование члена, гватемальское порно, анальный фут фистинг…  

лица родственников поплыли, как свечи, но глава семейства первым взял себя в руки:  

– замолчи, дед! тут дети, внучки твои.  

– большие сиськи, узкие киски, волосатые подмышки, клитора-катаны, кремовый торт  

девочки стыдливо зарделись и закрыли лица ладошками. морская свинка, вздохнув от ласк, спряталась за диваном.  

– а ну пошел вон! я тебя кормлю, пою тебя, ебанат!  

Гектор вскочил с дивана и, злобно пыхтя, вытолкал отца из комнаты, через коридор подволок его к входной двери и запер за ним замок.  

– пусть поостудится, – прорычал глава семейства жене. – совсем уже сбрендил и мочой от него несет. я бы повесился от такого, а ему хоть бы хны – ханом на готовеньком почивает.  

– и я бы повесилась, – поддакнула ему жена.  

она вытерла слезки у чувствительных девочек и принесла всем из кухни мороженное. заглянув в окно, увидела что дед, слегка постанывая, стоит, словно привидение, между кустиками гортензии (никуда он через забор не денется, а то перед соседями неудобно). спустя минуту все сделали вид, будто забыли об инциденте, пока по телику просвистывали запреты, катастрофы и сила власти.  

следующим днем после школы дочки Зиночка и Даринка плескались в тритысячилитровом надувном бассейне, хвастаясь друг перед дружкой достижениями на поприще социальной жизни  

– биологичка поставила мне большущую пятерку в классном журнале за доклад о составе крови.  

– а мне любовные записки пишет самый модный мальчик в лицее – копия лил пипа.  

порой в воду плюхалось недозревшее яблоко, летучее семечко или сбитое порывом ветерка насекомое. от этого холодящего движения газа нежная кожа девочек покрывалась мурашками. на них были купальники треугольнички.  

– смотри, вон дедушка Святомир!  

дед поднялся из смородиновых кустов под которыми лежал, отдыхая. в данный момент он знаками клянчил сигарету у соседа, корчевавшего дряхлый пень. сосед демонстративно не обращал на него внимания.  

девочки зашептались (давай, ну давай, ага, вдруг он бросится, ты, нет ты..)  

– предок, спеши сюда. у нас для тебя сюрпризик!  

и когда он шаркающей походкой приковылял к ним по низко постриженной травке сада, сестры хихикая и косясь друг на дружку развели в стороны треугольнички и выставили упругие покрытые гусиной кожей маленькие белые сисечки, а после нырнули в воду.  

– чеши отсюда, пердед. – отведя со лба мокрые волосы, вынырнувшая Зиночка облокотилась о бортик бассейна  

– повесся! – поддакнула ей Даринка.  

грезидло  

это был грузовой фургон, переделанный в автодом. расположился он на вершине глиняного обрыва перед розово-сизым морем, и лучи рассвета ложились на обшивку нежно, как паутина.  

Игорь поднял веки, татуированные ветвью терна в цвету, – он задремал после ночного переезда. схватил себя за бороду и больно дернул с досады, потому что хотелось застать момент, когда только начинает светать. из бардачка достал ожерелье из белых пластиковых крестиков-иксов и, сунув его в карман джинсов хаки, распахнул дверцу, принял запах соли и гнилых водорослей.  

билось сердце трав азовского побережья  

Игорь припустил рысцой вдоль обрыва, периодически опускаясь на колени и взявшись руками за край степи, заглядывал вниз и в сторону, надеясь отыскать место, чтобы спуститься.  

заметив крутой, но возможный скат, он полусъехал-полуслез по колючей от въевшейся соли глине и очутился на узком песчаном пляже, испачкав джинсы. крестики-иксы терлись друг о друга в кармане. крестиков была уйма (в мире слишком много всего, чтобы хоть к чему-то относиться серьезно)  

через береговую тину дышали крабы. они воздели клешни в ответ на тень. еще лежали поплавки сетей из вспененного полистирола, веник креветоловки, пара разваренных на солнце дохлых бычков.  

Игорь скинул одежду и сошел в воду, бегло окунулся до приятной резкости ума-чувства. дно было неравномерно вымыто – провалы чередовались с плато и мешали идти. к тому же глина скользила, и размолотые черепашки в ямах больно кололи ноги. каждый шаг взметал в прозрачной воде мутное облачко.  

он вернулся на берег и сел около лап прибоя, подгреб к себе влажного песка и вылепил первую башенку, вдавив в основание три ряда створок сердцевидки. затем снял с ожерелья один из крестиков и нахлобучил его на верхушку здания сродни кремлевской звезде.  

вплотную к башне он приноровил строение со сферической крышей и в четыре оконные ниши поместил еще по пластиковому крестику. потом принялся за следующую башню, отсоединившись от мира, словно его, как бытовой электроприбор, переключили на другую розетку.  

вокруг него полукружьями выросли розовые крылья-клешни, а орнамент воркующих волн поднялся и образовал ракообразное существо с глазами, растущими из шеи без головы. большие, как гулаговские прожекторы, они свешивались на жгутиках, слепо глядя на утрачено увлеченного человека  

Игорь поднял голову и образ, который он угадывал краем, глаза растекся обычными формами моря и облаков. разреготалась чайка – царапающе, зловеще, словно покойник.  

когда с цепочки были обобраны все иксы, перед Игорем красовался целый песочный город. первые постройки уже подсохли, пошли трещинами и начали осыпаться.  

он снова окунулся и, собрав одежду, возвратился к машине. различимая, как родинка, баржа протрубила фонтаном звука.  

на спиртовой горелке Игорь вскипятил воды, залил брикет роллтона, а лишки плеснул в щербатую чашечку с растворимым кофе. вынул из встроенного холодильника пару помидоров и нарезал себе салями. завершив завтрак, он бросил на язык ментос, завел машину и развернувшись, вернулся на ухабистую дорогу по которой приехал.  

послышался стук копыт, похожий на густую завесу  

прямо впереди проселок пересекало стадо туров, вымерших на территории моей страны полутысячелетие времени до меня.  

Игорь ждал  

коралловые женщины  

моим неприрученным глазом женщина – это нечто среднее между кораллом-мозговиком и рейкой-полозом дверной цепочки  

сама женщина – вросшее в живительный субстрат коренастое основание без органов чувств. у нее сверху, выступая шляпкой гвоздя, разворачивается извилистый лабиринт половых губ, где-то в дебрях которого затеряна дырка.  

дырка не обязательно будет в центре, поэтому каждый мужчина должен вести членом от входа по ходам лабиринта, пока не наткнется на искомое сокровище. верха стенок, ограничивающих коридоры, покрывают заросли густых курчавых волос, так что подглядеть с высоты (рост женщины-коралла – около метра) не получится.  

после копуляции через девять месяцев дырка выплевывает ребенка мужского пола, а сами женщины размножаются одну ночь в году, выпуская оплодотворенные яйцеклетки, которые носятся всюду, как тополиный пух, и прорасти они могут на любой поверхности, где понравится.  

единственное, чего хотят женщины, – это заниматься сексом и рожать детей. без возможности при достижении половой зрелости удовлетворить данные потребности они обесцвечиваются и вскорости чахнут.  

при регулярных сношениях женщина-коралл может прожить хоть лимонлет, но с каждым годом лабиринт ее становится все более разветвленным и сложно проходимым. продолжительность жизни мужчин обычная  

(кстати, у мужчин в этом мире есть и член и сиськи. борода у них не растет, плечики узенькие, а лицом они все – смазливые прелестники, типа бтс)  

самые древние шумерские и ольмекские вульвы, в крайнем случае, дорастали площадью до гектара, но одно влагалище было поистине огромным и постепенно захватывало планету.  

внутри него даже образовалась собственная утерофауна  

оно упоминалось в индуистских священных текстах, его малевали на стенах пещер золой и охрой неандертальцы, поэты итальянского возрождения слагали ему канцоны и на пластинке «Пионера» красовалось его схематическое изображение  

кое-кто считал его расширение с началом ХХI века реакцией на резкое ухудшение экологической ситуации, кто-то уличал в этом расширении справедливое возмездие Иисуса за квир-культуру  

на самом же деле влагалище, хотя быть оттраханным, через захват жизненного пространства, стимулировало червячков-человечков к решительным ухаживаниям; хитрое влагалище знало, что его нельзя уничтожить и единственно возможный способ унять его рост был секс  

но практически перевелись герои, а те редкие удальцы, кто дерзал войти в покрытый волосами слизистый лабиринт, умирали от истощения или становились жертвой ловушек. если даже и нет, то в конце месяца их все равно смывало наводнение менструации  

перед влагалищем в воздухе парила на пропеллерах военная база, где проходили курс добровольцы, патриоты Земли, что были рады радёхоньки сложить голову ради призрачной надежды будущего для всех  

после подготовки в авральном режиме (ибо каждый час уносил жизни мирного населения) их компоновали в отряды, совали главарю нейтронную бомбу, запечатанную заботливо в поролон от случайной детонации (при ударе) и благословляли всех в добрый путь, а потом красная волна выносила командирам обглоданные кости и лоскуты оружий  

Леонардо имел возраст: 17 лет. был он субтильно сбит, гиперчувствителен и идеен, как комсомолец Василь из «Земли» Довженка. вера в людство у него сверкала из глаз, как никелированная оправа красных тишейдов Микки Нокса. и грудь уплощенная, как у Ивлеевой в «Орле и решке», считалась в обществе том верхом совершенства, потому все блага жизни были перед ним нарасхват, ибо на важные политические пьедесталы кандидаты определялись по красоте их нюдсов, демонстрируемых народу во время предвыборной гонки по телевидению.  

но жертвенный Леонардо отказался от сытой жизни, перешел в стан (осознанной ответственности) врага, откусил его пирога, как морпех-инклюзивец из «Аватара», обменял, бля, гелевую кровать на ползание в грязи под матерщину сержанта, прыжки на крепком, словно мост Патона, члене маорийского шлюхана на унылые прыжки с парашютом, золотую фольгу веселий шоколадной плиточки ночи на курсы выживания в условиях женщины  

после кома мук тренировочного лагеря и сдачи финального экзамена на компьютерном симуляторе Леонардо зачислили в боевую группу, и следующим утром группа десантировалась в районе Ташкента, где заканчивалась исследованная территория проходов влагалища  

было их 28 смельчаков-панфиловцев:  

Леонардо, Марин Тверских, Гадир Керимов, Веприков Анастасий, Олеандр Дунин-Бакровский, Бажен Буренко, Петер Тунибабян, Михаэль Михляйнен, Юрга Пилсудский, Мусир Канюка, Юлийчик Откидач, Финоген Кайк, Мустафа Миллер, Даздраперм Кропоткин, Семен Дунаевиц, Су Чен, Родриго Санчес, Аксель Радик, Тоомас Кронк, Джон Цымбал, Жермен Жермен, Ладислав Зорна, Йоханес Меккаля, Уирмар Оотунгма, Слава Гиммельфарб, Корней Кончаловский-Снайдер, Краш Лукашенко и Лакомкин Расстегай.  

отряд прожег лобковые волосы огнеметами, и через образовавшуюся дыру отряд окунулся в вонючие недра чистого зла  

молниеносно стенки начали слипаться (пали славно Михаэль Михляйнен и Петер Тунибабян)  

Гадира Керимова, Су Чена и Анастасия Веприкова пустил на харчи клитор-передвижник, гонявшийся за ними, как босс-глаз из древней игры «перфект ворлд».  

от атаки порабощенных психологически влагалищем прошлоотрядовцев дали дуба Юлийчик Откидач, Ладислав Зорна и Кончаловский-Снайдер  

поработились сами (миротворчески ликвидированы) Даздраперм Кропоткин и Тоомас Кронк  

бешеные мандавошки загрызли ночью Расстегая, Цымбала и Тверских  

Слава Гиммельфарб съел себе внутренности от ужаса  

остальные, кроме Леонардо и Лукашенко, были смыты волной смазки (из-за боевых действий щелочка возбудилось)  

истощенные сидением на волосах, они спустились вниз, но на них сразу накинулся вагинальный уссурийский тигр-зомбак. ценой жизни Лукашенко сунул в зубы ему гранату  

…и трагически потеряв последнего товарища, плача хлюпал берцами Леонардо через мрачные коридоры ожидая, когда на фонарике сядет батарейка, и всеядная Матьматьма превратит его в одного из своих клевретов. припасы закончились, и он еду добывал, отковыривая тактическим ножом кусочки с стенок пизды  

нейтронная бомба болталась в пустом рюкзаке, как чайная ложка в йогурте  

была она настолько приятна, манка на ощупь, что Леонардо не смог сдержать свой звериный гон и, сунув член между слоями защитного поролона, оприходовал ее  

субъективно, бомба не хуже женщины  

долго ли, коротко ли, но таки отыскал Леонардо дырочку  

и радостно, облегченно бросил в скважинку смертоносный груз  

– Да ёшкин кокошник, блит! – взвыл Леонардо и нырнул в шахточку, чтобы схватить бомбу со своей спермой, но опоздал и сам сгинул в бездонное  

а через девять месяцев планету порвал, распиздохуячил к жопским груперам царь-Детище, светьоч Жисти и Пуп грядущинького!!!  

панпсихизм  

одна учительница музыки любила отсасывать у мальчиков-футболистов  

в полночь приходила она на стадион и тем, кто еще тренировался, она отсасывала  

молофью не проглатывала, а сплевывала, неосмотрительная эстетка, на искусственный газон пускала соплю белковую, будто чеснок сажала  

и вот однажды поле забеременело  

встало оно, отряхнулось и пошло по мальчикам, колотило00 в двери, отца алкало ангелу-малипусечке  

мальчики там замешаны были все, гены мальчиков равно смешались в сыне поля, как в сыне полка смешались наставления товарищей, и в качестве алиментов суд присудил виновникам вечно играть на чемпионатах, турнирах и чисто под интерес одной нерасторжимой командой, а выигрыши отдавать на благоустройство некожаной роженицы и на развитие спортивной инфраструктуры города  

сделали каждому прививку бессмертия  

и они играют  

парам-парам-пам (КОНЕЦ)  

дцпшник и меценат  

– вы явились! наконец-то, почтили вы нас-с благородным своим присутствием, великодушный барон! давайте сюда вашу тросточку-бакулюм, повесьте парик на оленьи рожки, снимите нитриловые перчатки, которыми вы столь рьяно защищаете от народной грязи свои длинные ноготки, а их так приятно совать себе в пенисные губки чистыми и холеными. проходите, касатик, в прихожую, присаживайтесь за стол – будем пить липово-мятный чай с лимонными пирожками.  

– о, дорогая матушка. простите, но жизнь кипит, как подсолнечный окорок, и покоя не вкусит мой мятежный дух, до тех пор, пока едчайшие канализационные воды из труб не исторгнутся да не омоют мефитической жижей недра моего Я, и когда кислота отходов разъест корку поощряемой подлости и малодушного притворства, тогда предстану я ангелом на эшафоте презрения людского и сойдет божье пламя, дабы меня, как Илию, в огненной колеснице на небесный покров взнести.  

– сыночек мой так скучал по вам, что гречневой кашкой весь потолок заплевал, будто попой зацеловал (хи-хи! ). кричал всю ночь и в судорогах бился, язычок себе раскусил, так что я скорую вызвала, и ему наложили шов.  

– отдайте же мне его в чад кутежа, и я верну вам альпийское озеро, а не сына!  

(мать вкатывает на кресле неистово смеющееся желтозубое болезненно тощее существо с перекрученными ручками-ножками, мордочка у существа крысиная, череп вытянут, топорщится сальный ежик, и пух подростковых усиков реет над верхней губкой)  

– ты не хохочи, эфеб торопливый! скоро щекотка судьбы, как мухи, твоя забудется от созерцания дивных ужасов и непотребных дивов, даже самую плотскую персону способных взорлить или сверзить в пропасть, испарениями зловонную. вы же, милая моя мамочка, гляньте на досуге фильм «хостел».  

они вышли из подъезда, небо поливали звэзды. лунный котик сладко спал. таксист бурзумчиком жужжал. отвозил на закрытый крахмалопаточный комбинат. получил надбавку на чай. был рад.  

охранник в шубе, точно карбыш, приветствовал их в золотом парике-проеме  

– добро пожаловать в наш хайп-кэмп! – услужливый чичероне при галстуке подбежал к ним. – ну куда же вы по ступенькам, коль обустроен пандус? что будете заказывать: обзорную экскурсию или участие в программе? сегодня скидка на экстирпацию коленных чашечек – две по цене одной. а! я понял, вы хотите продать нам мальчика, но он негодный хиляк. ладно, сгодится как мясная начинка блюд.  

– ты мальчика не трожь, вошь. гони билет на обзорную!  

в цеху по переработке в крахмал кукурузного сырья, откуда в лохматых 90-х еще вывезли оборудование, предприимчивые садисты разрубили площадь рядами стойл, где у каждого была низкая калитка, как в ковбойском салуне, а за ней совершались милые истязания людьми в кожаных черных масках. в стойле у стены на полочке стоял Айфон – непоколебимо, как Афон. с него велся стрим в даркнет. на створке калитки было электронное табло, отображающее количество и график динамики лайков и просмотров трансгрессивного контента  

барон толкал вперед больного уродца, и возбужденный член его стучал по спинке кресла интенсивно и злобно, словно нквдшник. чичероне крутился рядом и снабжал их ненужной в контексте зрелищности инфой  

– обратите внимание, как справа лучшие наши кадры (фото их висят на доске почета) тужатся зашить бабине в матку плазменный шар-светильник.  

– замечательно! грандиозно! сочило счастья!  

– умерь свой сатириазис, стойло 44! не насилуй: грызи с ошпариванием. дорогие гости, вы зацените график, скольких орясина этот неизобретательный зрителей провафлил!  

– скорбно сие банкротство, – покачал головой барон.  

дцпшник в кресле гомерически хохотал и судорожно дергал рученькой рахитичной. слюна, свешивалась из рта фестонами.  

– приятно знать, что убогий тешится! тебе точно понравится, погляди: тут у нас человек-морж и человек-корж, дальше человек-футляр, человек-окуляр, человек-моляр…  

–АГАГАГААГ! хшшшшш АГАРАУГАРУГ! ххххщщщш ГГАРХАР!  

– а здесь казнь комарами, омарами, арами, казнь поеданием песка, надувание через анус, разрыв ануса пирамидкой, крещение в жидком азоте, и гвоздь вечера – коллаборация коричневого паука-отшельника and сомика кандиру против годовичка.  

– РУГРРИХ! ццццш РРРГГАХАР! щщцццйй АУУУУРРР!  

– какой экспрессивный у вас дружок. кстати, вот стойло с виселицей, где мы доводим пугливых детишек до суисайда аудиозаписями книг С. Кинга.  

барон садится на корточки перед дцпшником, берет его лицо в ладони и визжит  

– какое счастье какая радость божий дар ты ничего не можешь легкость колкая смотреть моцион дантов пусть дохнут мы теплые мы непорочные нет ответственности вишь какие дубы с желудями калашей ручки проволочками ножки ножницами в оргазме от слабости не давать любви человечеству не давать нарративов все изговнит изгваздает как коммунизм панк-рок наблюдать блюя любо блюя лабать лепить лапать жизнь пусть они сами уют убийства ни при чем ты заечка инвалид только смотри ноги твои из глаз руки глазные и торс зеница никто не виноват по отдельности  

–АРРУРАЩ! АРАШУР! буль буль буль…  

– потерял сознание от блаженства.  

голова свалилась, как спущенная надувная горка  

барон издал резаный вопль и бросился в стойло, где в углу сидел, съежившись, конопатый мальчик  

«рано или поздно в процессе обучения у каждого студента-медика возникает вопрос. какой силы травматический шок может вынести пациент? »  

аристократ окунул головку в петлю и спрыгнул с табуреточки, заскулил и забил ногами, лицо его побагровело, но тут подоспевшая по зову чичероне охрана разорила идиллическое гнездышко суицида – вломились и сняли висельника, перестрелив веревку  

– вам штраф! – орал чичероне, – и за испорченную петлю заплатите! за срыв трансляции! несносный мерзавец вы, нарушили рамки цинично.  

– ух! плевать, – промямлил, растирая шею, барон. – вот это я понимаю аттракцион! мои ноги воняют, словно слоны. наверно я их обмочил мочой. до такого великого сочувствия меня довели, до такой чистоты душевной, что жизнечку опостылевшую от стыда за человечество я был готов, как прочитанную страницу, перевернуть. в затянутом ряской болотце сознания моего эвона какие брахиоморды: любви и силы громоздкие пережитки!  

они откупились немалой суммой, барон вернул маме осчастливленного сыночка, а сам отправился в казино или в хоспис, читать раковым детям гофмана  

хз, куда он отправился  

пиздочка  

золотой слизень выдул шарик малиновой жвачки  

клавишник Оскар вышел из гаража, где репетировал с группой прогрессивроковые баллады, и, вытряхнув с карманов шелуху подсолнечных семечек нот, направился в магазин за хлебным батоном. приобретя провизию, толику он скушал сам, но большую часть искрошил голубям – сопливо неторопливым, как сине-сиреневые танки, и по обыкновению двинулся на луга  

в цветах и присмерках выкурил косячок, и новым, таким родным привиделся ему мир. и осенняя ночь закружилась, как виниловая пластинка  

пресытившись стрекотом кузнечиков, ароматами трав и звезд, уже шел он обратно к городу вдоль реки под сенью диких маслин, как вдруг на камне завидел обнаженную деву  

ее идеальное тело было серебрянотонким, как листик маслины, пышные вьющиеся черные волосы прятали приличный сисец. от пояса ее покрывала бирюзовая чешуя, и лучи луны просвечивали сквозь раздвоенный хвост  

это была русалка, русалка-китаянка  

ее холодные чешуйки – слова слова  

она поманила Оскара острым пальчиком и, когда тот очарованный подошел, речная куколка к нему растворила шлюзы речи  

– вереницами вечеров сосу я косу, представляя, что она фаллос, от тоски по тебе, я млею, если вижу чело и брови, твой профиль и твой анфас. знаю, ты одинок, как кустик полярной ивы в занзибарской оранжерее, и жёстко желаю я назваться твоей девчонкой, но вместо женских причандал у меня хвост рыбий, потому, дабы не стал между нами берлинской стеною секс половой, знай же, любимый друг, что есть один тропический сад, где пиздочки растут, как папайя, как капибары они дремлют в мутной воде, как орхидеи, приманивают колибри, и как колибри летят они к орхидее. добудь же мне пиздочку, храбрый мой индиана джонс, и буду я твоя навсегда, навечно.  

страстный поцелуй скрепил договор, и отправился Оскар в путешествие, долго он бродил по горам, по долам, по городам и весям, слепо валандался с чаянием на авось, а однажды утром прихлопнул на загривке цикаду  

огненная цикада хоботком проникла в зрительную кору мозга, и питалась восприятиями реальности, от которых оставляла рожки да ножки (косточки), так что мир виделся Оскару как чередование полос и провалов. он тщетно силился объять полосы пониманием, подстегиваемый жаром, и чувствовал рукой при ощупывании нечто несоответствующе огромное тому, что было зрением вымерено  

цикада Гениальности сидела на шее Оскара  

затем он знал уже, куда идти, а идти лучше, куда угодно, какая разница куда идти  

на харьковском рынке старушка – семенной сединой покрытые ее волосы, а сама она как смытая ветром скифская баба, прочная, обобщенная – старушка продавала ручные зеркальца с одной лишь оправой, так что, когда Оскар смотрел, рассчитывая увидеть себя или хотя бы другого кого-нибудь, зеркало показывало ему знакомый пейзаж: слякоть в следах протекторов, пивные бутылки у качелей, оранжевые окна хрущевок, ватаги школоты, соскребывающей удалью скретч-слой лотереи участи, бомжи, покупающие боярышник, все то, от чего хотелось забыться  

это была Любовь  

и была еще Смелость – словно плато в «затерянном мире» у конан дойла  

он вскарабкался на плато смелости неизвестным мне образом, пару раз навернулся, поломал ребра, покалечился, но справился и сорвал самый благоуханный солнечный и яростный пиздоцветик  

принес его Оскар своей принцессе и появились у нее ножки и то что между ними  

– засади же мне прям туда – куда Макар телят не гонял!  

в общем, стала она – обычная украинская девушка с заморочками, ни на йоту не скромная китаянка – взбалмошна, развязна, требовательна, скучна и злобна, но раз столько ради нее сделано, отступаться обидно  

начали они отношения  

девочка-мутантка и карлик-нос  

в селе на кировоградщине около захоронения токсичных отходов одна девочка родилась безглазая и безносая  

сверстники ее даже не дразнили от замешательства  

родители же – передовая учительская чета – приложили максимум усилий, чтобы дочурка их развилась через доступ к плюшкам цивилизации – ей покупали учебники шрифтом брайля, прививали женственность и напор, обучали приобретать друзей комплиментами, и опрометчивым словцом чадо не попрекали, дабы (упаси господи) в мягкой душеньке ее доверие к миру не наебнуть  

девочка (звали же ее Соня) мечтала о полной жизни, была бедова и склонна к искусству, на шейке носила она камею из сердолика с профилем Елены Келлер  

после школы, которую Соня закончила с золотой медалью, она поступила в Киево-Могилянку по специальности «культорология»  

розовый щебень мечты ее пригодился в цементный фундамент здания сытой будущности  

однокурсники помогали девушке, ценили преподаватели, но неполноту она ощущала, когда ловкими пальчиками ощупывала симпатичное личико свое, да и прохожие на улице беззастенчиво застывали, выпучась на безглазую, отчего та врезалась в них  

однажды на «быстрых свиданиях» ей попался карлик-эксгибиционист  

карлик сразу заприметил ее, подкатил дражешкой M&M's без тугой скромности  

они встретились на следующий день  

с ним Соне было настолько хорошо, что она даже поделилась переживаниями  

– давай я сяду тебе на голову, – предложил карлик, – натяну кожу на мошонке, и яички суну тебе в глазницы, пинс мой свесится, будто нос, никто и разницы не заметит.  

Соня захлопала в ресницы от радости: еще ни один человек не понимал ее так как карлик.  

издали люди не находили ничего странного в ее облике, едва скользнув взглядом по девушке, прохожие брели восвояси, не создавая пробок, а ежели кто имел глаз наметанный на диковинки, молодость, красота и восторженно-вооруженный вид служили веским искуплением страстной странности  

друг без друга голубки не могли буквально  

не ссорились они и не тянули шеи к чужим уделам, ибо мир обул их в один ботинок  

любовь их была прозрачна как стеклышко, легка, как перышко, незаметна и естественна, словно кожа, уравновешенная, ясная и партнерская  

после университета Соня с карликом поженились  

она устроилась гидом в природоведческий музей, заучила наизусть местоположение экспонатов и водила экскурсии для школьников  

а он сделался машинистом поезда на детской железной дороге в Сырецком парке  

великого счастья им!  

луга  

божья коровка, а, божья коровка, будешь моя подруга?  

ящерки, ручейки, золотые ресницы, лестницы  

а ведь было едва прекрасно, легко и бесчувственно без пяти суровых минут  

мои дни, точно корабли-призраки, плывущие по течению мандариновой кожуры  

вот он я: кутаю траву курткой, чтобы спасти от заморозков  

разрешил бытовой спор дождевиков, стал плотнее атомных частиц пылью. впрочем, еще далек от того что не в моей власти  

и дурак сиял бы, будь он гладок и тверд, как лампочка  

мышиные норки и молодые змеи  

я хороший человек, Ужас?  

если об этом думать, точно возненавидишь общество, кольцом холода свернувшаяся любовь, дружба – меловым силуэтом тела, доверие, как смешок  

ум ум  

ум умолчание. помог бы еще и птице, летай она ниже нежно  

а скалу рашмор муравьи унесли на своих губах, бытовые мелочи эгоизма победили – подмели горящую территорию  

скумпия, скумпия, не ложись  

дай мне умереть вместо кого-то не своей смертью  

глядишь, придется не впору смерть чужая, как водолазка, и останутся торчать руки по локоть, а то там место найдется для чего-нибудь, помимо меня, котенка какого-нить  

никогда не причинять вред божьим коровкам, травопрыгам, пчеложукам, бодушкам, щелкунам-брательникам  

если разбил свое зеркало, получается что и себя разбил, словно зеркальную скорлупу вокруг раздавил  

к черту, я человек-пейзаж, типа супергерой  

как цифры на таблицах рабкина, которые нам показывали в военкомате  

наверняка  

Перфоратор  

люди на облаках друг на друга слова не тратят. они о море не говорят и драк не устраивают. влюбленных в стычке объятий под памятником жертвам Голодомора вы не встретите в небесах. совсем не бывает раёшникам совестно или скучно, потому как некогда им выкроить пару пустых минут.  

не промывают они, видите ли, водопроводной водой печали стаканы своих минут  

все их силы уходят целиком на поддержание себя на поверхности рыхлых громад пара. небожители месят ногами низ. миг остановки вверзает стопы их в белую вязкость, потому хваткие они, спорые и решительные.  

а лица… лица у них, как грозди полусдутых шариков, оставшихся привязанными к гвоздям после украшения сельской свадьбы, глаза их мучительно тверды, на них висят лица, тоннельные глаза больных стариков, ковыляющих куда-то с страшным и ничтожным напором.  

предоставляет раёк занятость: устроены все преподавателями английского, тревел-блогерами, патимейкерами, консуматорами, доками тик-тока, тестировщиками ММОРПГ, дизайнерами витрин с морепродуктами ресторанам…  

творческие профили глобально в приоритете  

а у панка по кличке Перфоратор там отпрыск вырос пуза от фаст-фуда и пивной скорострельности. слонялся этот панк сплошь без конкретного дела, стрелял в голубей аллергической соплей, ворчал под нос матерные частушки, замедлял прохожих, подбрасывал в коляски комки стекловаты, демонстративно ставил себе фингалы и не снимал зачем-то медицинскую маску, на которую всегда цеплял сальный лобковый волос  

и проблема не в том, что он страдал вандалической аморальщиной (там приволье было для всяческих развлечений), просто он контента никакого не производил и непонятно нах он вообще здесь сдался  

мб при жизни юморные песенки про фекалии по типу мамлеевских «шатунов» удержали кого-то на краю крыши и приняли панка в элитный клуб с тем что он сердцем светоч, хоть он не светоч  

увещевали неугомонного Перфоратора ГлавЛюди оставить земные раздражения и окунуться в чудесный вихрь небного творчества, а потом объявили жители ему бойкот  

бесполезный, вырванный из эпохи в шипастой кожанке уснул он на лавочке в парке, остро осознавая лживость любого обмысленного поступка, а так как перепил шибко, то уснул надолго, тот полифазовый сон, который аборигены практиковали, дремля по двадцать минут каждые три часа, чтобы не затянуло их в спираль нижних миров, панк пустил по вене пофигизма своего  

вернулся Перфоратор на землю и его реинкарнировало в собаку  

в глухой пуштунской деревушке в провинции Кандагар охранял теперь панк Перфоратор маковые поля, звонким лаем отгонял от них стада коз, предупреждал крестьян о рейдах полиции. хотя и без особого пиетета относятся мусульмане к собакам, но, когда приволок с гор панк раненого миной ребенка, стали все с ним ласковы. честность, дружба, полезность и простота – вот что нашел Перфоратор в религиозном обществе.  

очень любили его милые исламские скромницы (не эти злобные наши чувырлы поштукатуренные) и, когда их мужья шли на джихад, насурьмив глаза, либо собирали липкую смолу с надрезанных головок мака, скидывали одинокие жены бурки, натирали писю для запаха халяльным мясцом, и пес без устали языком работал, счастливый помочь, но всегда они потом семь раз подмывались с мылом, дабы не оскверненные песьим касанием, с чистой совестью могли совершить намаз.  

помощь vs система  

улица между ж/д и автовокзалом по утрам набухала человекопотоком, подобно венам у грузчиков, волокущих на восьмой этаж чугунную ванну. крутой дугой соединяла улица вокзалы и на излете, где турецкие мачо продавали свежевыжатый сок гранатов, имела вход в метро.  

в стороне от дверей из оргстекла у бровки отдыхали маршрутки, отправляясь по мере комплектации пассажирами. находилось через дорогу трамвайное кольцо. невеселые и автоматические, с кожей цвета, какого бывает желток переваренного яйца, двигались прохожие в спором ритме и распределялись по вариантам благ перемещения.  

не противопоставляя коллективу смелой вязкости стоп, низкорослый и колченогий Борис лихорадочно шагал, семеня периодически дробной рысью, а до того провел он ночь в поезде. шагал он прямиком на работу, а работал инженером-проектировщиком в строительной фирме. возвращался же… возвращался Борис с рыцарского турнира, где занял второе место в номинации «арбалетная стрельба».  

целый день офисные клерки, официанты и продавцы тыкали друг в друга своими мечами, месили палицами, ломали пики конным образом на потеху мамочкам и сынкам, бабушкам и внучкам, усеявшим ряды дощатого амфитеатра. потом реконструкторы устроили яркую коллективную потасовку, которую запечатлела местная пресса. а на закате перед костром пели под мандолину песни Мельницы и декламировали стихи Бертрана де Борна, Ричарда Львиное Сердце, Гильома IX Трубадура, Беатрисы де Диа etc  

свой рыцарский костюмчик, арбалет и проектор для творения голографического коня Борис отправил себе же по почте, чтоб не таскать  

сложно было покидать ему теплую, свежую и надежную осень средневековья, так же сложно как переходить зебру без светофора или залезать в автобус с толпой.  

выдыхал Борька облачка пара, словно призрак заоблачного себя, когда заметил впереди знакомую торговку пряжей и бисером, что стояла обычно у входа в метро и предлагала товар из челночных сумок, обе две которые как раз были в ее руках. каждые несколько метров она опускала сумки на брусчатку и имела отдых, вытирая от пота розовые щеки и рытый морщиной лоб.  

собравшись с духом Борис припустил резвее, с целью догнать и предложить помощь даме  

– разрешите предложить вам помощь, уважаемая девушка… дама! – выпалил он  

подцепленная ветром, вынырнула из-за уха скрадывающая лысину прядь волос.  

и хоть возраста девушки продавщица лишилась еще до независимости, было ей приятно неожиданное мужское внимание. она опьянела от внимания настолько, что забыла даже о том, что в одной из сумок зашито капроновой ниткой днище, а значит нести ее следует нежно, бережно, тщательно.  

– хапай, ядрёный.  

ободренный приглашением вздернул Борис сумку рывком стронгмена, и в момент все ее содержимое устлало собой тротуар.  

раскатились мотки пряжи по росяной плитке, освободились нити и прохожие в них стреножились, пуговички рассеялись, стразики пали в лужу, бантики ветер развеял, а на рассыпавшийся бисер налетели, как ястребы, прожорливые синицы.  

– я тебя прибью, дрищак слепошарый!  

продавщица залепила Борису звучную оплеуху, и того перекосило в сторону, при этом, пытаясь сохранить равновесие, он повалил и вторую сумку, которая была открыта, потому что не застегивалась.  

– жопа! – орала продавщица. – жопа, жопа, жопа с пиздой!  

Борис упал бы перед ней на колени, если бы это помогло. взамен он выставил вперед ладошки, и носился шало, останавливая прохожих  

– не нервничайте. простите. я все улажу, граждане! милые сограждане, прошу вас, вы не ходите тут. вы возьмите отдых! минуту вашего времени золотого смиренно я побездействовать умоляю.  

и пусть рычит себе мизанропичный горчев, что хороший человек нах никому не нужен, я оспариваю! хороший человек никогда не останется незамеченным, липнет к нему всецело внимание окружающих.  

– мудак, свалил нахер! ль хотишь тумак?  

– понарожают, блин, рукожопов!  

– слышь, тюбик, тапни еще в меня.  

– да я вчера, отвечаю, видела, как этого чепушилу выпускали из психбольницы!  

тут пронзительный визг тормозных колодок заглушил опорожнение нутра кишечников голосов – Борис от ужаса присел, глядя со спины на девушку в красном пальто до ягодиц вжатую в тротуарное ограждение, в то время как туловище обвисло на сломанном позвоночнике, практически в стойке нео, уклоняющегося от выстрелов агента  

бедняжечка-торопыжка вышла на проезжую часть, пренебрегши опасностью транспорта  

Борис сделал шажок назад, потом еще, развернулся и побежал. страшным зрелищем упоенные люди не стали его преследовать, да и не совершил он ничего уголовного  

на работу всего лишь он опоздал и схлопотал от начальства выговор.  

самый мерзкий человек на земле!  

спасибо фатальной девочке и macrostomum hystrix за сие скромное ozorstvo)))  

– какой же я гадкий даг, практически дохлый дог! – сладострастно прошептал Санечка, отстраняясь от зеркала, на котором остался запотевший след его поцелуя. – вот бы меня сейчас снасильничал говард-утка с его утиным в полтела длинным штопоровидным писсионом, что прошил бы нутро моё, как мысль ницше далекие восемнадцать.  

с этими словами Санечка достал собственный не столь значительный копулятивный орган и, опершись рукой о раму зеркала, принялся себе надрачивать, басовито подвывая и пуча глаза в экстазе от своей низости.  

– жижа я, пассивная жижа, бордовый после свеклы понос… я молчу на семейных праздниках и в носу люблю ковыряться, я книжку бодрийяра про симулякры не дочитал.  

глядел он в свои карие глаза и видел в них отражение себя, точнее видел он отражение себя в отражении себя, и степень накала его петушка росла прямо пропорционально обнаружению количества двойников.  

– уууууу! распиздяй я распоследний! не светит мне взаимностью ни одна львица женственности и даже сорокалетняя проститутка меня проклянет. нормальный работодатель не возьмет в коллектив, дабы роды труда конвертировать в долю общеземного счастья. везде я ненужный, незаметный, как оркестровый треугольник, а исчезну – никому своей смертью больно не сделаю.  

мерзкие полные губы Санечки изогнулись в плотоядной ухмылке, встопорщились кудлатые бакенбарды, а серая заравская кепи на голове на лоб ему съехала.  

– я урод! моральный дегрод! беспонтовый задрот! о какой чудесной гнилью полон мой наглый рот! хочется говно жрать от ненависти к себе.  

так продолжает Санечка ярить хоря, как вдруг из-за спины его выплывают три крали с овальными личиками, и, став в зеркале, принимаются петь по очереди сладкими детскими голосами..  

– мое сердце стучит, как копыто,  

но я не лошадь, я – Афродита.  

хочешь, приготовлю тебе макароны по-флотски,  

ты мой воздух, розы мои и розги.  

сведя густые брови и надув щетинистые щеки, Санечка шаманил со своим магическим жезлом. три прыща на лбу его лопнули от напряжения и дали залп гноя.  

– я тебе отдамся с честной добротой,  

голуби пархают в пуще золотой,  

свадебку сыграем, отпрысков намнем,  

ты такими мыслями не играй с огнем!  

кося глазом на прелестницу, Санечка интенсивно чиркал об ладошку писсюндрой.  

– мы как две снежинки непохожие,  

но любовь растопит лед тоски,  

двумя каплями сольемся мы похожими,  

через кофточку топорщатся соски.  

забыв на презренное мгновение о Себе, Санечка (не мог же он не повестись на Стихи! ) дал слабину в удушении мурзилки, и обернувшись был готов броситься на прелестниц сразу на всех, но не оказалось за спиной никого и в зеркале теперь тоже не было никого.  

– ай-ай-ай, – горько вздохнул Санечка, и иссяк у него поник.  

и тут… тут вспомнилась ему новелла «сорванный цветок» албанского писателя хеленау:  

«Пусть он навсегда потерял радость своей жизни, а другой радости не было для него на этом свете […], но и все же… на этой земле еще было нечто, что он любил и что не давало ему права покончить с собой и требовало подарить ей жизнь. Это была родина.  

Он встал из-за стола. Взял знамя. Поцеловал его. Почувствовал глубокое облегчение, и из глаз полились горячие слезы».  

Санечка пристально вгляделся в зеркало, надеясь найти там родину либо знамя.  

сколько бы он ни щурился, но родины нигде не было, было все: космос, поэзия, природа, наркотики, путешествия, интернет…  

– о! не стать мне горемычному хуже, чем я есть, – упав на колени, Санечка зарыдал. – гнусь людских отношений не познать в виде недомолвок, жестокости заботы, игр от скуки быта, ревности, раскаяния за обиду. и врагов страны моей не уничтожать мне, не забивать их молотком, дабы боеприпасы зря не расходовать. в роли отростка власти свободу не подавлять изобретением идиотских законов. ну что же мне теперь делать?  

Санечка знал что делать: прежде всего он вколол себе в лоб обезболивающее.  

затем в центре лба срезал кружок кожи и, щурясь от заливающей глаза горячей крови, принялся просверливать дрелью отверстия по ободку круга. ударом ручки расчески он вызвал трещину и выковырнул кружок из черепа.  

потом Санечка взнуздал лысого и, с трудом согнувшись, воткнул его себе в голову по головку. двигал он головой вверх-вниз до момента эякуляции, а, когда та произошла, его согнуло от адской боли. вдруг, подобно Афине, родившейся из головы Зевеса, Санечке на ладони выпал покрытый слизью гомункулюс-клон.  

– папа? – пропищал гомункулюс-клон.  

– папа, – облегченно выдохнул Санечка, разумея, что ему удалось.  

Санечка2 спрыгнул на ковер и, путаясь ножками в ворсе, помчал на кухню, чтобы отыскать себе что покушать. к вечеру это был уже полностью сформировавшийся молодой мужчина.  

– зачем ты хочешь бурить мне головку, папа? – спросил Санечка2 у Санечки, когда тот приблизился к нему с дрелью.  

– мы создадим армию, и уничтожим людей, а потом займем их место. так наступит рай на земле. без конфликтов, эгоизма и несправедливости. гармоническое общество.  

Санечка2 согласно засмеялся, и сверло вошло ему в кость.  

первая работа  

вернувшись после школы и перестрелки цветами одуванчиков домой, мальчик Миша застал у себя перст фортуны в облике незнакомца, которым оказался коренастый, подкачанный мужичок с красной лысиной и грузными, шмыгучими глазками, брезжащими, как две улыбки. сила переросшая в деловитость.  

по словам отца, это был крестный Миши. мама, поймав недоверчивый взгляд сына, поддакнула супругу, икнув. они сидели на кухне и пили коньяк, закусывая сырком фета либо маслинами.  

– ну малец, ты спорт уважаешь? – прожужжал крестный (- дядя Гектор, – вставила мама). – хочешь, деньжат срубить?  

оторопевший Миша кивнул, демонстрируя уважение. крестный был пугающе интересен.  

– итак, есть у меня в Салониках школа телохранителей. как я ее сначал – темка витиеватая. но суть в том, что одна моя женщина… черт ее дернул потащить меня на выставку художника Левитана. и с той поры кручина заела сердце, простой природы хочется отчих мест. погладить бы хоть муху, сонную к холодам, ершей хочу удить в полой воде через отражение куполов, грибы да ягоды собирать в лукошко, славное славянское поле пахать сохой, ходить на концерты родимых рокеров, как мы с твоим отцом в молодости. а чтобы жить припеваючи, открою я спортивный магазин, и для рекламной кампании мне нужен толкан ядра. будет для тебя подработка на лето, а!  

– дядя тебе хорошо заплатит, и ты сможешь купить абсолютно все, что захочешь, – добродушно молвил отец. – хоть даже компьютер новый. ну как?  

Миша опять кивнул – желая и трепеща.  

– значит, по рукам! вот-ка тебе задаток.  

и дядя Гектор сунул мальчику в потную от волнения ладошку купюру номиналом в пятьдесят евр.  

оставшуюся весну Миша уделил узкопрофильной подготовке, школьная успеваемость растворилась дымом в лазури самоуважения и финансовой независимости. мальчик скачал через торрент самоучитель и записался на онлайн-курсы. он отстранился от друзей и стал молчалив, потенциал ума приложив к разрешению технических моментов толкания. вдобавок занялся гиревым спортом, усиливал одновременно мышцу и усваивал с пюпитра кодекс этики спортсмена, приемыш калокагатии.  

еще несколько раз заходил дядя Гектор и пил с родителями. однажды под конец такой пьянки, он ввалился в комнату Миши и торжественно объявил ему, что завтра с утра состоится открытие магазина, и без мальчика будет оно неполным, как победа эллина на олимпийских играх, не увековеченная одой Пиндара.  

отец привез мальчика на машине к магазину, похожему на маленький храм, через белые пластиковые колонны виднелись груши, штанги, лапы, грозди боксерских перчаток, к которым вела дорожка, обсаженная кипарисами.  

поджарые фитоняши одели Мишу в красное трико, наклеили ему для серьезности черные усы и толстые брови, а дядя Гектор, сетуя на то, что раньше спортсмены голышом выступали, а потом самую свободную культуру похерило угрюмое христианство, вынес из подсобки ядро, и метнул его мальчику через три ряда стеллажей с кроссовками, скакалками, теннисными ракетками..  

Миша испуганный втянул голову в плечи и присел, но ядро тихо шлепнулось к его ногам без катастрофических увечий для пола. мальчик поднял ядро – оно оказалось из плюша, набитое синтепоном.  

перед магазином была короткая площадка, огражденная низкими цветными канатами и посыпанная песочком. дядя Гектор врубил ас/дс и пригласил Мишу начать рабочий день. обнимая фитоняш по две штуки одесную и ошуюю, дядя стал у канатов, а мальчик принял, отойдя к краю арены, правильное положения для броска по технике О’брайена,  

– тезей! красапет, дерзай!  

прижав ядро к челюсти и согнувшись в три погибели. потом он резко развернулся на 180 градусов и забросил вперед и вверх плюшевый снаряд со всей мочи, но дул ветер и снаряд вернулся к ногам его.  

фитоняши фыркнули, дядя расхохотался.  

– дайте мне нормальное настоящее 16-тифунтовое ядро! – закричал Миша, и на него взглянули с недоумением.  

– тпру, дурачок! ты же выдохнешься через пять минут. вот так и работай, народ развлекай, все у тебя получается хорошо. я думал, ты стесняться будешь, зажиматься, а ты так ответственно к должности подошел. исполняешь, вот умора, с уверенной миной. еще разок, продолжай!  

Миша продолжил и продолжал целое лето. тем временем труды крестного дали всход в виде нехилого барыша, а мальчик через пару дней отдачи на совесть научился халтурить и уставал умеренно. разочарование, словно пуховый шар, носилось ветром по дорожке под кипарисами, пока толпы покупателей не разнесли его подошвами адиков, пум и найков.  

в конце каникул дядя позвал Мишу и честно расплатился с ним, потому как народ уже приваженный не алкал диковин. на следующий день обрадованный мальчик с папой отправились покупать компьютер.  

вечером 31-го августа Миша впервые с нового устройства зашел в сеть и до полуночи (мама погнала спать) смотрел видео выступлений Райана Краузера, под которыми раскатистым КАПСОМ оставил с десяток рассерженных комментариев.  

мстивая счастливая пара  

«ну что бы ей подарить на день рождения, розовоухой белочке, – извергался себе Кузьма, глядя, как моргает из пещеры часов кроманьонец времени. – вот так же и мне далеко до верного выбора, как до выхода моей женушки из ванной. но все же – купить ли ей шерстяной плед с индейским узором или букет мармеладных роз, тигриное кигуруми, кукольный домик, абонемент на курс лепки из соленого теста или путевку на двоих в постковидный Прованс». солнца вариантов палили, как арктический день.  

…а чуть ранее в своей темной берлоге один Извращенец изобрел роботов, которые могли передвигаться по трубам канализации и, выныривая в унитазах, подглядывали за какающими женщинами.  

заплаканная выбежала рыжеволосая жена Тамила, держа в руке стальное суставчатое существо, сотворенное больной скукой неприкаянного ума. крабообразное устройство перебирало острыми ножками, и вращался выпуклый глазок объектива.  

– ЧТО ЭТО!? – ужаснулся Кузьма.  

– Я НЕ ЗНАЮ! – завопила супруга. – ЭТО ВЫПОЛЗЛО ИЗ СИФОНА И ХОТЕЛО, ВИДИМО, ПРОБРАТЬСЯ В МЕНЯ!  

– ОНО ПОПЫТАЛОСЬ!?  

– ОНО СИДЕЛО, ВЫСУНУВ ИЗ ВОДЫ ГОЛОВКУ, И НАБЛЮДАЛО. ТВАРЬ СОБИРАЛАСЬ С СИЛАМИ!  

Тамила бросила устройство на пол, робот шебурнулся на спину и только слабо шевелил конечностями. освирепевшая жена начала его топтать топким тапком, потом она метнулась на кухню и схватила молоточек для отбивки мяса. удары сыпались, как супы, метаемые шеф-поваром ловким официантам в загруженный день.  

вылезли винтики и пружинки, хрустнули микросхемы, заискрились тонкие проводки.  

Кузьма присел над встреченным Джеком Потрошителем ВАЛЛ-И, и показал жене камеру-крохотулю.  

– я уверен, это девайс слежения.  

– неужели, меня видели! но зачем? – обиженная Тамила густо заплакала, и Кузьма крепко обнял ее, чувствую, как быстро стучит раненое силой и жестокостью мира сердце.  

– я разыщу твоего кулибина и такое с говяном сделаю, что он у меня отучится даже отвертку в руках держать.  

– но, милый, это точно опасный свихнувшийся человек. или хитрый шпион под протекторатом враждебного правительства. одного я тебя не пущу!  

отойдя от шока, они начали поиски на следующее утро, но Извращенец оказался предусмотрительный, и теория Тамилы о том, что на обломках робота могли остаться отпечатки пальцев или следы спермы, разбилась о непререкаемое заключение генетической лаборатории. детали, отфотографированные и обретшие имена путем поиска по картинке в гугле не были столь редки, чтобы их происхождение оказалось возможным проследить до единственного источника. никаких особенных маркировок на них не обнаружилось.  

тогда супруги обратились к гласности: на бесчисленных интернет-ресурсах они опубликовали свою историю, но она быстро затерялась в потоке городских легенд, крипипаст, конспирологии, неумолчных политических холиваров, всего самого лучшего, чего вагон и бидон в сети. им нередко писали всякие духовные люди, подтверждающие подлинность существования Извращенца, Великого Космического Извращенца, первородной и бессмертной сущности, спорадически воплощающейся дискретными личностями, подобно Вечному Воителю из циклов Муркока.  

горько разочарованные супруги принялись проводить непосредственный опрос населения своего многоквартирного дома и домов по соседству. над ними откровенно потешались, хотя несколько человек все-таки подтвердили странный ускользающий блеск, который они видели сразу после того, как справив дела совершенно необходимые, поднимались и спускали воду.  

Кузьма был уже готов прекратить борьбу, но Тамила оставалась непреклонна в решении найти и линчевать человеческое чудовище. однажды на этой почве они поскандалили. супруги возвращались от гаражей, где дерзнули пообщаться с ветхозаветным Советским Милиционером, но тот обругал их компонентами разлада и горгульями беспредела, а потом выплеснул им на одежду мазут.  

– я так не могу больше! – взмолился Кузьма. – я мудаку рожу сейчас набью. сбегаю домой за битой, и отхуячу и его и соседей всех, которые, пока мы общей безопасностью озабочены, ржут за нашими спинами.  

– нет, милый. отстань от них. они же не верят нам просто потому, что представить не могут ничего, дальше собственного носа, глубже глаза и светлее подмышки.  

– ах ты дура! дура, дура, дура... прости меня! еще недавно я хотел подарить тебе мир без остатка, а сейчас пылю оскорблениями. но ты же самая Лучшая, как ты не понимаешь, и почему они этого не видят и не бросаются с объятьями сотрудничества? малышка, давай смиримся! будем ликующи и бессильны, щедры и слепы, бессердечно-добры. запремся в судьбу, как в дом. вряд ли к нам еще раз сунется Извращенец, а остальным, видимо, никакого вреда он не приносит, так пусть же имеет отдушину человек. в тысячу раз его гаже скользкий политик, тупоголовый вояка, хладнокровная куртизанка, веселый наглец или патриотический пустомеля…  

ссора замерла в зародыше, и они поцеловались, осознав нечто важное о мире и о себе. и когда они шли домой, навстречу им попался молодой мужичок с бледной усыпанной чирьями кожей, воспаленными слезящимися глазами и жирной гривой волос. в руке он держал сверкающего краба, а сам двигался к гаражу, где у него, очевидно, была оборудована берлога.  

– это он! – прошептал Кузьма. – звони в полицию.  

– у меня есть получше мысль.  

– постойте, молодой человек. – Тамила безбоязненно подошла к Извращенцу. – скажите, вам не стыдно за то, что вы вытворяете?  

– я.. я..я.. совсем не творяю. – смущенный Извращенец втянул голову в плечи. – мне мама говорит, чтобы я с незнакомыми не общался, а философ Деррида советует внимать родительскому совету.  

– знаете что? пойдемте к нам, пивка бахнем.  

– я алкоголь не люблю, я сладкое предпочитаю.  

– ну тогда купим пряников и будем пить вместе чай! я сейчас приглашу Подругу и вас познакомлю. у нее тоже специфические наклонности, а именно ее возбуждают резкие запахи: корректор, горячий асфальт, масляная краска, резина, хлорка, клей ПВА. еще она любит есть перхоть. между вами обязательно стрельнет искра.  

Извращенец смущенно попятился, а потом собрался с духом и просиял.  

– меня еще никто не звал в гости. я непременно согласен.  

– как чудесно!  

и пока Кузьма побежал в ларек за пряниками, Тамила и Извращенец направились домой все готовить для увлекательной посиделки.  

1. «жить для меня, все равно что говорить на неродном языке, – жаловался я в сумерках одной бездомной звезде, – когда каждому чудесному и тряскому слову имеется внутри натуральное пылающее значение. я несу в груди пробоину, полную кровью; подозреваю, там должна была быть какая-нибудь пусть самая завалящая, но душа. мир ее имеет, а я вот нет. забыли вложить, и от этого идет мой разлад».  

она слушала, а потом ушла, искренняя, молчащая. по угасавшим листьям за ней волочились осколки гипсовых крыльев. позже она умерла в роще на пригорке, покуда внизу среди кукурузных полей собирали урожай блестящие и огромные человекоподобные механизмы.  

2. никогда не пойму, зачем иные особи лезут в полицию и политику.  

эталоном ликующего здравомыслия мне видится голый лесной каннибал со снайперкой. это – вратарь Судьбы.  

не безгрешные и безжалостные, практически божественные звери, а трусливые людишки с их бешенством безопасности, развлекательной болью, варевами уравниловки, с их пехотами, торпедами, лазерами спутников кажутся мне более ничтожными и честными целями для удовлетворения моего гастрономического пристрастия.  

совесть, затянувшись сигаретой, осветит лукавую улыбку, если приспособить к нуждам питания ресурс ментов, например. вызывать патруль в заброшенную деревню, расстреливать их с ветки и утаскивать тела в логово. чем не жизнь? а ведь еще можно изящной словесностью заниматься.  

долг пустоты  

по ночам со шторами отворенными в пульсирующую Вселенную Артем при помощи люминесцентных чернил рисовал животных далеких планет. днем же шлялся по пляжам курортного городка, собирая вынесенные волнами ракушки скафарок, венерок, рапанов, донаксов, цветную гальку, красивые деревяшки и мелкую почившую живность. из всего лута позже он сочинял машинки и парусники, венки, подсвечники, расписные сережки, елочные игрушки, рамки для фотографий.  

в целях стилистического размаха закупал он оптом иноземных лямбисов, мурексов, ангарий, кораллы и гребешки. умел Артем вырезать слова и виды на тигровой ципрее. а когда у него накапливалось достаточно поделок, бережно нес работу на приморский рынок, где сбывал ее розничным торговцам. этим и жил, мирно и робко, как цветок полевой.  

большая часть дня у него была отведена спонтанному безделью, неопределенному блужданию мысли, минующей в лодочке свободы кипучие стремнины утилитарного ума. никому Артем не был нужен, ничего не хотел, а просто жил жизнь какая ему положена, медово-медленную жизнь, стараясь поменьше отвлекаться на человечество и себя.  

так было до того, как он невзначай влюбился. в молодую цыганку, которая с братьями выступала на улице за монету – их табор прибило к морю. они пели свои песни, разбавляя этнику старым роком, и Артем заслушался на чудесный звенящий голос, маникюрными ножницами мелоса состригший отросшие ногти его покоя.  

он приходил и приходил снова, выискивая в городе места, где пела певица, потому что та часто меняла дислокацию, непредсказуемая и недосказанная. все мысли Артема вытянулись рыльцами в сторону цыганки, и во снах она танцевала им в красном платье, ее растрепанные волосы, как пружины, взвинчивали ярус красоты к эмпиреям совершенства. ни о чем другом решительно не мог Артем думать. даже утомленный, выжатый фантазированием мозг снимал ему новые и новые кина.  

глаза Артема воспалились, словно две топки, куда спятивший кочегар сыплет уголь, несущегося на помощь армии бронепоезда. он перестал сидеть и нарушилась концентрация.  

одним горчично-серым утром, совершая рядовую прогулку, по вылощенному морем постштормовому пляжу, Артем заметил в воде смуглое знакомое тело, а к оставленным у линии прибоя джинсам и алой тунике как раз подкрадывалась бродячая собака, приняв одежду, может, за кальмара или выброшенную с далеких кораблей на якоре дивную забугорную снедь.  

цыганка, услышав возню, подплыла и пошутила. Артем пошутил тоже. возмутительница спокойствия ретировалась. так произошла встреча, поехал диалог.  

– тут поблизости утес, – заворковала цыганка, – с него удобненько смотреть, как солнце восходит. еще там в камне можно найти фоссилии. тебе пригодились бы в занятие.  

– несомненно!  

они стояли под черным укусом обрыва, разглядывая спирали ракушек, клубочки губок и ленточки белемнитов, а после поднялись по покрытым шершавым лишайником булыжникам на верхушку скалы, откуда стали смотреть, как вытягиваются розовые нити. Артем, увлеченный романтикой, обнял цыганку, но с тупым раздражением. она выпила ему окоем ведь.  

– давай поцелуемся, красавчик.  

– я – за!  

губы их сблизились, как две пчелки, и руки Артема сами собой оттолкнули пассию в лепет бриза и быт прибоя. это очень сложно вообще-то сдержаться, чтоб не пихнуть даже отвратительного товарища, если вместе вы стоите над бездной. мигнувший вскрик и всплеск и короткие волны в картузах пены все так же разбивались о берег, носились чайки и дрожал от движения воздушных масс торчащий из каменистой почвы листик опунции.  

беззаботно и игриво насвистывая, Артем слез со скалы, взял, оставленный у подножия пакет с ракушками, и, пытаясь совместить в реющем среди незанятого места уме формы марсианина, сармата и самоката, вприпрыжечку поскакал домой.  

«теперь самое лучшее, – решил он, – это ненадолго исчезнуть, прокатиться по городам, осматривая парки и скверики».  

они так любят  

они шли с концерта по глинистой улице томной угрозы.  

с одной стороны была лесополоса, с другой – гаражи рядом.  

ружья стужи торчали из осеннего воздуха, вздохи осторожные и медленные, словно осенние насекомые.  

– о мой бритоголовый цветок, я так благодарна судьбе за то, что тебя нашла.  

короткие вьющиеся светлые волосы девушки, яркая помада, смешливое отзывчивое лицо  

их ладошки соединялись, как створки мидии, сердца блестели счастливым жиром, и не казал полярный авиатор мозолистое крыло.  

идиллию разбил разбойник в олимпийке с навахой в руке,  

который бросился на влюбленных, мотыляя членом, выпирающим сквозь штаны, словно нос второго неприглядного лица личности. похотливая слюна оросила подорожники.  

но к счастью бритоголовый умел карате. откинув бандита махом ноги, он стал его мутузить и в процессе драки, мальца увлекшись, снял с него скальп.  

умытый кровью, праздничный стоял он, поднимая к звездам лоскут кожи, а девушка отвернулась недовольная.  

весь последующий вечер она молчала, молчала она в постели, на кухне и с телевизором. когда утром, растягивая зевки, как дымные кольца, собирался он на работу, выпалила доппельгангер брачный.  

– ах ты садик отпетый! что тебе вообще принципы человечности… не могу я любить того, кто ближнему зло причинил.  

– ты дура?  

– просто общее благо всегда важнее счастья отдельного. опасен ты для массы, раз на такое с одним способен. разойдемся мы. а еще я заяву накатаю, и пусть тебя профессионалы исправляют в исправительном учреждении.  

ахуительно.  

поблажка  

взять словарь даля и на каждое слово от А до Я строить метафору со словом «смерть», потом выписывать ряды свойств и, я думаю, найдется хоть одна вещь, которая наложится на смерть целиком, ее проявит. их тождество поймешь интуитивно. это будет, словно встретить в чужом произведении свои мысли, пусть ты никогда их раньше не думал.  

над одуванчиковыми плоскостями сверкало рослое и резкое солнце. подросток Гоша шел не спеша, периодически фотографируя то пасущуюся лошадь, то красочный мокрый камень, а иногда и причудливо скопившийся в рытвине натюрморт отбросов.  

его интересовала также архитектура крыш, но в этой народной местности они были в основном обычные двускатные из серого замшелого шифера. много встречалось покинутых дворов, когда он вошел в деревню, одна хата настолько заросла садом, словно китайский ажурный костяной шарик.  

Гоша потрепал древний замок на калитке, но тот остался победоносен. тогда мальчик перелез через гнилой штакетник и подойдя к дому, сел на сырую потрескавшуюся лавку возле двери. он наклонился, заметив под стеблями звездчатки неестественно яркий для природы цвет, и вынул наполовину изржавленную гоночную машинку, оглядел и очистил землю, спрятал в карман.  

в присвоении этой скучной отработанной безделицы был тот же смысл, что и в производстве снимков рядовой видимости. так чуточку отступала смерть.  

ему здесь ощущалось вольно и безопасно, ощущалось легко и честно.  

через окно с выбитыми стеклами он забрался в пустой дом. там была скудная меблировка, все ценное либо вывезли сами хозяева, либо подчистили мародеры. отставала глина, пахло плесенью и в одной из комнат – мочой. угрожающе просел потолок. Гоша нашел латунную брошь с броскими, но частью выпавшими камнями, точилку для карандашей, расписной глиняный черепок и синюю стеклянную колбу.  

сколько же тут было праздников, работ, обедов и побед, сколько передумано мыслей, которые никто не удосужился записать, и все мысли умерли в голове. может, в этом самом месте родился гениальный теннисист или капитан подлодки. может, здесь произошел шаг ума или осудили любовь..  

Гоша вернулся на улицу. у забора стояла женщина в серо-черных полосатых брюках и такого же цвета деловом костюме. на ней был красный мужской галстук, а лицо ее выглядело безучастным с терпкой нотой презрения.  

– давай поиграем в шарики, – деланно улыбнулась женщина.  

– и что я получу, если выиграю?  

– тогда ты меня забудешь и спокойно возвратишься домой обычным человеком и обретешь судьбу достойную сей короны.  

– а если проиграю?  

– это сулит сюрприз.  

смущенный негаданной встречей Гоша, однако, не намеревался огорчать женщину отказом, в случае которого она возможно поднимет вопрос о цели его пребывания в потенциально принадлежавшем ей лично доме. если ж ее сюрприз окажется неприятной задачей, он решил, что доверится энергии ног и попросту улепетнет. мальчик перебрался через калитку, и они вышли на проселок. женщина достала из кармана каштан и агатовый камень, потом она нашла пустую бутылку пепси и поставила ее стоймя на дороге.  

– мы отвернемся и будем кидать через плечо шарики. чей шарик окажется ближе к бутылке, тот и победил.  

они отошли на порядочное расстояние и стали спиной к бутылке. мальчик взял каштан и бросил, потом бросила женщина.  

удача была не на его стороне, оказывается.  

и тут Гоша начал расти, очень быстро.  

поднялся взор его выше электрических проводов, летящих в теплые края птиц, выше свежести облачного покрова, вот он повернул голову, чтобы взглянуть на солнце, и случано сбил спутник, отчего страна лишилась мобильной связи. ум его закружился от близких звезд, заскакали перед глазами светоносные миры, и он попытался сесть, оперся рукой и, вдруг узнав очертания суши, знакомой по гугл мапс, понял, что раздавил родной город, где жили его семья и друзья.  

– нет! пожалуйста, – заплакал мальчик. – верни меня обратно, убери меня отсюда, спрячь!  

– я справедлива, но милосердна, – прозвучал в ушах искусственно участливый голос.  

чернозем под Гошей разверзся, и он стал тонуть, пока полностью не скрылся в земном яйце. лишь холм головы торчал над поверхностью, тоже закрытый почвой.  

– тут ты будешь спать, и тебе будет сниться все, что снаружи. ты останешься присно юн, и я изредка буду наведываться в твои смешные грезы.  

впрочем, Гоша не слышал этих последних слов. ему снилось прошлое и будущее, темные туманности и ясноточные листоеды, вязкие пески и зыбкие песни. история всей жизни промелькнула с нуля, и вот он снова шел по улице, щелкая фотографии и любуясь на крыши..  

население талой воды  

однажды приветливым солнечным днем на антарктическом полуострове группа метеорологов обнаружила, что снеговой покров вокруг исследовательской станции окрасился алой сыпью и вкус у снега сладкий и травяной.  

об экзотическом казусе было сообщено биологу Крокодило, который тут же вывалился наружу и, чавкая чоботами по белой грязи, добросовестно собрал в пробирку образцы воды из проторенных лучом скважинок. как он загодя догадался, виновницей пира взорам оказалась хламидомонада снежная, водоросль-криофил.  

не лишенный художественной жилки и юмора, болезненно обострившегося в условиях монотонной вахты, биолог решил приперчить будни товарищей путем рукотворной подтасовки религиозного чуда, а именно созданием из изрядно сластолюбивой поросли лика христа.  

оседлав скакун снегохода Крокодило отправился на побережье, где наблюдал раньше улики расцветки льда, а следовательно, если ареал водоросли расширился до базы полярников, чего до того замечено не бывало, то в локации стабильных вспышек растинки, при условии относительной высокой температуры, которая держалась крайние дни, количество живой массы одноклеточной гастарбайтерши должно превышать любые мыслимые пределы.  

из-под лыж и гусениц снегохода вспархивали серебряные стрекозы. гудел ветер, как магистраль, и солнце слепило липко даже сквозь тонированные защитные очки, но биолог решил не отступаться от цели шутки, и твердо себе повелел набрать как можно больше алой субстанции, чтобы лик вышел монументальным, аки спас под куполом константинопольской церкви.  

постепенно нарастал цвет, он рокотал и стелился повиликою, возвышался и оседал. сквозь работу мотора стало доноситься звонкое кряхтение пингвиньей колонии. Крокодило остановился на мыске ледника и, едва глянув на суетящихся по каменистому пляжу птиц в нескольких метрах внизу, принялся собирать цвет в ведра, приартаченные к бокам снегохода.  

в этот момент миллионолетняя толща льда испытала особенно чувствительный тычок глобального потепления, и зигзаговидная трещина с громоподобным треском пролегла между мысом и главной сушей, отсеча первый вместе с незадачливым научным работником.  

в весьма щекотливом положении оказался биолог Крокодило, его стремглав уносило в открытый океан на истончающейся пленке пресной влаги.  

и ведь никто не знал, куда он отправился, потому тщетно было ожидать помощи, разве случайный ледокол подвернется ему навстречу, и он, выпустив сигнальную ракету, озарит узловатость разума на серой глади поверхности кита воды. биолог вернулся к снегоходу и снял притороченный за сиденьем аварийный комплект, где кроме очевидных инструментов выживания хранился набор пищи в виде галет, консерв и вяленого мяса.  

странствие началось.  

тем временем, ибо температура воздуха по мере анонимного удаления айсберга из северных широт все росла, водоросль ослабла и испеклась. взамен нее на льду начали расти цветы. эрами семена приносились к антарктическому побережью и они вмерзали в лед, сохраняя этим всхожесть, а так как солнце принялось печь крепче, вегетативные ополченцы стали под ружье жизни. самые разнообразные виды: гигантские раффлезии, аморфофаллусы, страстоцветы, психотрии, банановые деревья…  

от скуки биолог вырезал изо льда фигурки, делая свой симпатичный дом все более привлекательным. он пал в любовь к нему, и даже радовался оказии, гуляя среди благоуханных бутонов, словно в тропических дебрях.  

после длительных скитаний глыбу прибило к суше Анголы. белый человек явился на белом айсберге. изможденные трудом и потом жители тощей Анголы выбежали встречать негаданное явление.  

целые деревни собирали свои пожитки и прыгали в воду, пытаясь добраться к горе, о которой они поколениями грезили в окопах, тюрьмах и на полях. изголодавшийся по общению Крокодило пусть и с некоторым раздражением от разрушения красоты многоногой поступью прибывающего народа помогал им взбираться на скользкие склоны и устраивал каждую группу туземцев в отдельной пещере, выемке, логе, коих в процессе таяния образовалось множество.  

неукротимо и неукоснительно айсберг пёр к берегам ЕС.  

были сметены катера береговой охраны, спрыгнувшие с вертолетов десантники жестко спихнуты. и в жаркий женственный песок Испании врезался крепкий облаченный Африкой лед.  

впрочем, льда там оставалось совсем на полшишечки.  

ликующие мигранты среди обширных виноградников играли с правоохраняшами в салочки. биолог же сошедший по коже за европейца спокойно направился в городок около которого произошла высадка.  

ему попался фургон мороженщика, и Крокодило попросил себе дынный рожок, а когда заказ был выполнен, принялся шарить в карманах курки.  

– сори, френд. ай хэвнот мани оф ё инкредибл кантри.  

– ю а гэст оф ауэ модест таун, – просиял кудрявый мальчик-торговец. – ви а вэри глэд то си ю, соу итс фри!  

облизывая сладкое мороженое, биолог гулял по старинной площади, а айсберг…  

ну, все равно он был обречен.  

связь  

по тропинке, змеящейся вдоль опушки соснового бора, шагал размашистым шагом эльф Глорфиндел. на нем были расклешенные брюки из оленьей кожи, голубая рубашка и темный бархатный жилет, щедро сдобренный нашитым бисером, посеребренными когтями ястреба и морскими раковинами. на боку висела пухлая сумка, из которой торчали письма.  

в чертах лица эльфа-почтальона читались нежность созерцателя и суровое благородство. всем сердцем был он предан своему ремеслу и, обеспечивая минимально необходимую связь между разбросанными по континенту жилищами Народа, был сравним по важности с каким-нибудь земным монархом, хотя монархов Они над собой не ставил, ибо каждое существо их расы питало к себе подобным злорадно-назидательное презрение, а потому огромные расстояние пролегали между домами.  

отчасти злостность их связывалась с тем, что существа эти жили тысячелетиями, а также обладали необъятной широтой интеллекта и восприятия. следовательно, спектр мнений был у них шире, чем человеческий, и прийти даже к пустяковому соглашению, не то чтобы к общественному договору, становилось задачей практически невыполнимой. если люди произошли от самых слабых, подлых, но общительных обезьян, то предками этой расы были несоциальные хищники.  

итак, пока Глорфиндел двигался по тропинке, до него донеслось журчание ручейка, скрытого за деревьями. он прянул ушами и свернул в чащу, чтобы напиться. песчаная почва мягко пружинила под ногами, между хвоистыми лапами на паутинах висели ожерелья росы, и шляпки мухоморов торчали тысячекратно.  

тут в алмазном озерце звука ручья мелькнули золотые и красные рыбки бравурной цирковой мелодии. раздвинув пышные ветви, Глорфиндел вышел на полянку и увидел, что возле низкого, но плотного водопада стоит, ярясь разноцветными лампочками, густо размалеванный игровой автомат «хватайка». через прозрачное стекло в верхней его части виднелись мягкие игрушки с присобаченной над ними захватывающей клешней. это был Людской Город.  

измерение, о котором я повествую, располагалось на ступеньку выше, чем наше, и самые важные вещи из нашего мира имели возможность проецироваться наверх, но не полностью, а в образе того, что они собой являли после удаления с них второстепенной мути в сухом остатке.  

Глорфиндел напился студеной воды, и решил в виде отдыха от странствия сыграть на автомате. раз за разом бросал он монетки в прорезь и, манипулируя клешней, после нескольких неудачных попыток вытащил розового вислоухого кролика.  

повертев потешную вещицу в руках, эльф вдруг заметил, что между двумя стежками шва, соединяющего плечо и тельце игрушки, выступает бумажный уголок. Глорфиндел с треском разорвал оболочку из плюша и достал, очевидно, вырванный из школьной тетради плотно исписанный листок в клеточку, на котором убористым почерком были запечатлены следующие вкусности:  

Эп. 1. просторный деловой кабинет. слитки белого солнца. стол с закругленными углами, синие полипропиленовые папки и глупый календарь на стене. угол занимает искусственная монстера.  

двое мужчин в деловых костюмах смотрят друг на друга уверенно и бесстрастно, как два гроссмейстера. в руке одного гофрированный шланг от пылесоса, концы которого сужаются блестящими конусами.  

– вы готовы, Дмитрий?  

– да, Александр.  

они расстегивают ремни из бизоньей кожи и спускают статусные брюки вместе с элитным нижним бельем. их гениталии депилированы и источают престижные ароматы одеколона лимитированной серии.  

– приступайте, Александр, – говорит Дмитрий.  

– благодарю вас, Дмитрий, – говорит Александр.  

Александр берет один конец гофрированного шланга и, смазав вазелином конус, глубоко всаживает его себе в задний проход. лицо мужчины безмятежно, как у пасхианского идола. Дмитрий проделывает такую же операцию.  

они стоят спиной друг к другу в косых слоистых лучах солнца, соединенные просвечивающей трубкой. из ануса Александра выскакивает черная тень, такая же из ануса Дмитрия. шланг темнеет и тяжело провисает.  

через пару мгновений каловые массы сталкиваются посередине. лица тужащихся бизнесменов свирепо краснеют, на лбу набухают жилы, напрягаются раскачанные прессы и ягодицы. кал Дмитрия зелено-коричневый (RAL 8000), кал Александра жемчужно-медный (RAL 8029).  

калы противоборствуют.  

борьба их идет с поочередным успехом. но тут Дмитрий охает, и из его брюшной полости выпячивается старая грыжа, которую он заработал, когда начинал грузчиком в компании, теперь принадлежащей ему.  

противник пользуется моментом и вкладывает все силы.  

живот Дмитрия надувается, глаза вылезают из орбит. чужеродная масса вталкивается внутрь, сдавливает сердце и легкие. затем пупок лопается, и из раны начинает бить коричневый гейзер.  

поверженный Дмитрий падает на колени, тело его сотрясают судороги агонии. тяжело дышащий потный Александр все еще со шлангом в анусе ввинчивает в скрюченные пальцы врага платиновую перьевую ручку и подсовывает контракт на подпись…  

Эп. 2: тортики от рака. лечиться вкусно! эффективная замена химиотерапии. результат гарантирован церковными патриархами и сибирской целительницей. по запросу возможно добавление пантов и мощей св. Пантелеймона.  

Эп. 3: проснуться во время, которое не хотел. наскоро съесть завтрак, не имея понятия о составе и способе производства. одеться, сообразно устам уставов. слушать американскую музыку, стоя в китайском транспортном средстве. чувствовать себя винтиком в механизме, глядя на всех этих людей людей. чувствовать чужое дыхание. чувствовать тошноту.  

при пищевом отравлении, перед тем как в очередной раз сблевануть, я обычно вижу громадные гладкие камни, которые наваливаются, перекатываются через меня, а я, как муравей, несоизмеримо мал, но почему-то пытаюсь их удержать, и когда давление становится невозможным, меня и выворачивает.  

дальше – пытаться что-нибудь сделать, наткнуться на острие удачи, получить двухминутное почти-счастье, а потом наблюдать, как все осыпается и дымится. трудно найти себя среди моря интернет-страниц, сериалов, мнений лидеров. жалкий остров, который можно назвать своим.  

какая попсовая чушь, однако. какая скука-кулак. пойду в хангри шарк погамаю. да, быть бесполезным. так лучше всего выражать протест.  

Эп. 4: отныне всех госслужащих в знак лояльности к правительственной доктрине обязали носить анальный плаг, который рандомными вибрациями по заветному алгоритму напоминал бы им о недремлющем оке правосудия, оберегая легкомысленных ягнят власти от соблазнов коррупции, нерадивости, кумовства.  

налоговый инспектор Румянцев поворчал немного, но будучи свято убежден, что сверху оно виднее, исполнил предписание с молниеносной кротостью. позже, подвергнувшись остракизму со стороны жены, родителей и друзей, он раскаялся в своем решении и даже написал заяву на увольнение.  

темной улочкой, по которой носились обрывки мусора, Румянцев брел домой с горьким сердцем, и тут на него напали хулиганы. понурым видом экс-инспектор напоминал человека, утратившего ценности для войны, легкую жертву.  

– давайте его в жопу выЯбем! – прокричали хулиганы и принялись за дело.  

они стянули с Румянцева брюки и трусы с тигром, которые он в последнее время надевал под низ, чтобы уважать себя тайно. хулиганы раздвинули бледные крапчатые от прыщей ягодицы, и возглас удивления вырвался одновременно из пьяных глоток.  

– да как же так! – возмутился главарь. – где ж твой эблэт достоинства, если ты добровольно себя нанизываешь?  

отказавшись от намерения, морально прибитые хулиганы разошлись другими людьми, желание читать умные книжки и строить новое свободное общество зрело в них. им предстояла Славная Революция, а бывший инспектор после нападения ни на йоту не изменился.  

через пару недель он нашел себе другую гос. должность, и чтобы сохранить лицо перед благоверной, просто, возвращаясь с работы, вынимал где-то за кустами постыдную, но кормящюю семью пробку.  

Эп. 5: а умирать, ребята, совсем не страшно, если в вас есть хоть капля совести.  

в ужасе скомкал Глорфиндел противный листок. подхватив брошенную сумку с письмами, поспешил он своей дорогой, и к вечеру следующего дня добрался до жилища одного из собратьев.  

тот жил возле склона высокой горы, чья верхушка терялась в облаках. жил он в прозрачном доме, вырубленным из цельной глыбы горного хрусталя. дом был окружен самыми разными булыжниками, которые за тысячелетия жизни, хозяин понавырубал в шахтах.  

превращая их в литофоны, он сочинял мелодии, постукивая по породе серебряными палочками, растирал ее жерновами или со свистом метал в воздух при разной его температуре, влажности и давлении…  

– Приветствую вас, Фина́рфин! – закричал Глорфиндел, загодя, чтобы свести к сузить к минимуму дистанции спринт общения. – у меня здесь письмо со штампом «горное дело».  

– так посмотрим, – откуда-то из-за камня вылез пухленький мужичок. – вдруг что-то полезное. а! инструкция по изготовлению взрывчатого вещества. мне это пригодится. подожди-ка (он пошел в дом и вернулся с конвертом) моя новая симфония в нотах. отдай, кто интересуется.  

Глорфиндел утрамбовал письмо в сумку и тут друг вспомнил о давешнем происшествии.  

– я встретил ужас иного мира… – было начал он, но Финарфин уже шел к себе домой, улыбаясь и бормоча счастливо новый состав взрывчатки.  

он так и не оглянулся. его это не интересовало.  

***  

их пузатые сисяры  

как носы кархародонов  

молчаливо подавляют  

дух свободного меня  

мне б найти другие сиськи  

чтобы словно лепесточки  

обдувал их свежий ветер  

и за ними возвышалась  

в дымке вешняя Фудзи  

***  

Хочу, чтобы женщины перестали обращать внимание на шаблоны, касательно их внешнего вида, и всюду гуляли с открытой грудью, как в мультиках Рене Лалу, когда не холодно, а в пору осенних заморозков натягивали бы на сосочки маленькие шерстяные шапочки  

Хочу, чтобы умерли все религии, за исключением разве только бажовства, а фатализм от науки, сближающий нас с древними человеками, позволил бы понять, наконец, что никакой бог не теплит свечку в конце тоннеля. Чтобы мы держались друг за друга, а не за хлипкие умозрения и сумеречные перспективы.  

Хочу, чтобы художникам / писателям / музыкантам не платили ни шиша денег, но при этом каждый по вечерам занимался каким-нибудь видом творчества.  

Хочу, чтобы никто никого никогда бы не заставлял.  

Хочу, чтобы вместо самогоноварения обитатели пасторальной глухомани научились синтезировать психотропы, а своих животных держали в домах как встарь.  

Хочу, чтобы были влагалища у цветов.  

Хочу, чтобы однажды на Красную площадь приземлился серебряный звездолет, из которого бы вышли, ликующе улыбаясь и держась за руки, Юра Гагарин и дедушка Элвис и подарили бы миру технологию всеобщего счастья, которой научили их снаружи солнечной системы добрые звезды.  

могучая кучка  

в майском скверике среди цветущих вишен и ирисов две лесбиянки Бестия и Гурия слизывают терпко-сладкое варенье из шишек сосны друг у дружки с пышных волосатых подмышек.  

первый голос: шепчущий, томный, вкрадчивый и колеблющийся.  

второй голос: бойкий, вещательный, отшлифованный, угловатый.  

меня обнимает крылом большая маленькая птица. нам светят звезды, как телевизоры.  

несмотря даже на идейные разногласия, мне все равно казалось, будто мы составляем золотое целое и светлое сердце, и жизнь у нас пойдет по-другому, но как-то незаметно все обосновались на жердочках, и даже я занимаю нишу, а недавно продал рабочий комбинезон ровеснику; говорили, кстати, мы с ним на вы.  

какой-то искусствовед в оранжевой футболке рассказывал о Сезанне:  

– что если на картине «гора сент-виктуар» потянуть за ветку?  

– тогда ветка вырвется вместе с небом.  

верно ли это в отношении любви? или боли? возможно ли выборочное равнодушие?  

я надеюсь.  

пролистывая мордашки красивых девушек, деловито оплевываю экран смартфона. хочется сломать одной такой твари руку.  

в ЗИЛе везли большие яркие новогодние шары для городской елки  

для меня были важны две цели: Любовь и Литература. в обоих вариантах я проиграл, или добившись в сфере отпущенного мне максимума или – вследствие череды неудач потеряв саму потребность похода. что я сейчас чувствую? ненависть это или безмятежность, истощение или принятие…  

пускай Далай-лама запускает ядерные ракеты.  

при полимастии чаще всего дополнительная ткань груди обнаруживается в подмышечной впадине. о лактирующие подмышки, божественные. а если еще небритые..!!!!!!!!  

сильные мои стороны обусловлены моими слабостями, и пропасть между ними с каждым годом все шире.  

все, что бы я ни сделал, что бы ни говорил, высыхает, теряет смысл. прошлые поступки и разговоры вспоминаются с долей неловкости. то, о чем я помню ярче всего, вызывает наибольший стыд. мое слово – смешавшийся с землей призрак.  

а когда мне было пять лет, меня поцеловала девочка!  

толстая цементная плита в центре зала с пересекающими ее наискось следами кошачьих лапок. гладкие продолговатые похожие на батон камни в ярких кукольных платьях. нарисованные тушью заводы.  

нет большой вины в том, чтобы насрать в говновоз. об обществе.  

что я загадывал на прошлый нг? ага, счастья кое-кому.  

судьба написана прошлым: генами и средой. каждый выбор – единственно возможный результат опыта. колесо причинности не сломать. какой мамонт своими бивнями выколол эти строки в моем мозгу?  

не буду заводить детей до тех пор, пока мир мне не перестанет казаться бездарной пыткой дольше, чем на один сытый одинокий вечер.  

тверже, зато тусклее.  

вот бы все эти дачные домики на фоне желто-сизого неба раскрасить тупыми истерическими красками, как в Норвегии. изгибы мха на фотографиях сада Сайходзи напоминают извилины мозга; там пруд запилен типа как иероглиф.  

нужно своевременно предавать все светлое и большое, дабы оно потом ослепленного народа уйму не задавило. и заработать на этом совсем не грех.  

никто не указ танкисту,  

пока танк смиренно катит по полю боя; пусть сам он внутри сидит в шипованном латексном бдсм-костюмчике и вокруг него полно цветов, похожих на влагалища, на которые он с энтузиазмом наяривает. вот бы только Победа подольше отодвигалась, а то начнется парад, польется военная техника через город, выйдут из руин с букетами освобожденные горожане. придется тогда ему, бедолаге, высунуться из люка, покачать на руках младенца, речь толкнуть о правде и справедливости. тут надо и хуй запрятать и маску снять, а они ж ему как сын и вторая кожа! ну да… надо, а то еще за пришельца примут, за чудище из черной лагуны.  

всегда притворялся или отмалчивался, но так и не научился хорошо играть. помню, иногда шутил намеренно плоско, глупо, а человек во весь опор смеялся над моей шуткой. это девушки, как правило, были. потому больше люблю искусство и животных, что с ними ложь не проходит. спонтанная, размытая, героическая субстанция.  

на прозрачный пакет с белыми морскими ракушками сонно опускается первый снег.  

Эдвард Тейлор 200 лет ждал, и я подожду. от тупости.  

слава мне не нужна (не достойны ваши уста, чтобы ими про Мня судачить), а вот денежки чужие пусть ходко текут в карман. все равно вы их на дрянь потратите: на свидания, гаджеты, шмотки разнообразные. у Меня же в отличие от вас цель правильная и чистая: хочу купить микроскоп.  

десять лет эти цветы стояли на подоконнике в закрытом здании. они вынесли все ценное и ушли, а цветы оставили вместе с мусором.  

после тяжелой ссоры с женой Настей муж Филимон подошел к ней, плачущей в закутке, достал прибор и принялся на нее дрочить.  

один мальчик так хотел быть сильным и нужным, что, когда его класс пошел сражаться с параллельным в снежки, он принес из дома травмат. подзуживаемый однокасниками, наш герой выстрелить не решился и с тех пор он боится в игры играть: вдруг кому-нибудь взбредет в голову то же самое, только тот чел выстрелить не зассыт.  

исламский смотритель зоопарка повесился после того как два льва самца (символ силы и благородства) при экскурсии детишек устроили гомосексуальный пих. вначале смотритель думал, что они подсмотрели это у заезжих туристов, колесящих по зоопаркам целью развращения более высокоморальных млекопитающих.  

я это практически не придумал.  

мои слезы превращаются в журавлей и какают мне на голову.  

робоцыпов стая на вспугнет тени моих любовей!  

Тварь с лицом Бога  

«Вы помните ли то, что видели мы летом? / Мой ангел, помните ли вы / Ту лошадь дохлую / под ярким белым светом, / Среди рыжеющей травы? / Полуистлевшая, она, раскинув ноги, / Подобно девке площадной, / Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги, / Зловонный выделяя гной».  

Мальчик Костя недоверчиво уставился в хрестоматию по зарубежной литературе, с обычно черствых и чопорных страниц коей хлынул в крохотную душу хохоток бездн и холод злого счастья. В спавшем сном сознании ученика заворошился глад, разбуженный чувством тяжести, силы, заключенной в тенистых смыслах слов, и страстное желание этой силы, а далее и основы, которую давала грязь, приближенная к чему-то центральному, к оси жизни, спрятанной концентрическими ярусами обманных правд, родилось в нем, дабы определить и направить эту земную мошку к единственному ей доступному источнику света.  

Книги стали верными его друзьями и проводниками в мир просторного, как степь, ужаса. После нудных школьных занятий он приходил на пруд, чьи илистые берега были усеяны следами от коровьих копыт, и, сидя под старой ветлой, читал запоем с телефона любое, какое он мог отыскать в сети блевотное гуро. Родители, чтобы сын не испортил себе зрение маленьким экраном, подарили ему электронную книгу.  

«Почет, блядь! Уважение! Да я срал и ссал на твой горб! Я срал и ссал на твои сисяры потные! Я срал, ебал и ссал на мать твою, мокрожопую! Я срал и ссал на медали! Я срал и ссал на ордена! Я срал на вареных детей! »  

В сердце Кости от этих слов поднимался благоговейный трепет, как дым от сжигаемых тельцов, приносимых ветхозаветными иудеями в жертву своему прокля́тому Иегове. И глаза Бога, словно гнилые вишни, хитро таращились сквозь угрюмую кисею образов.  

«Меня содомировал первосвященник, в моем заду покоилось тело христово, и вы, друзья мои, легко представите себе мое наслаждение! »  

Страницу за страницей проглатывая «Жюльетту», Костя совсем не чувствовал сексуального возбуждения, одно только бескорыстное прикосновение к тайне увлекало его вперед. Ему, кстати, не нравилось натуралистическое, как в кино, изображение грязи. Он предпочитал грязь воспринятой через код, своеобразный фильтр, скрывающий за красотой и четкостью слога банальные подробности, вроде того, что пролитая кровь на ощупь липко-противная, а моча при попадании в глаза щиплет. Костя мечтал отыскать картину с единственной точкой в центре, глядя на которую можно от отвращения умереть.  

«Младшая кричит, детский клитор стоит, выделения сочатся по широким вонючим ногтям больших пальцев ног торчащих из детских женских половых органов. Детская пизда вцеплена ногтями в пол».  

Был восхитителен, мертвенно-слепящ этот Бессмертный Текст. Мальчик испытал ликование нырка в идеально чистую воду, где на дне, которое кажется пренебрежительно близким, виден матовый перелив жемчужин и свет золотых предметов, но тут… расстояние оказывается обманчиво и чем глубже он погружается, тем сильнее жжет в груди, не хватает воздуха, давление воды возрастает и само солнце гаснет, страшно повернуть и страшно плыть дальше.  

Внешне жизнь его текла взвешенно. Константин средне учился, средне гулял с друзьями; рос изобретательным, чувственным, но несколько отстраненным. Его не жаловали ровесники: Костя пускай и умел поддержать разговор о быте, но стоило ему допустить слабину искренности, и мысли его, похожие на черные острые листья юкки, торчащие сквозь иносентный снежный покров, наполняли людей тревожной неловкостью. Мальчик с радостью бы попробовал героин или перерезал глотку, уснувшей от пива, шаболде-выпускнице в кустах, но подходящего случая прискорбно не представлялось, а намеренно патрулировать периметр вероятности мешала поглощенность теоретическими вакханалиями. Свобода воображаемой грязи пусть тусклее, но зато шире.  

Еще Костя испытывал негодование при виде совершаемой другим человеком несправедливости – ревность, что зло не его исключительная прерогатива, заставляла мальчика болезненно скрежетать зубами, особенно когда он читал учебники по истории. Пусть и выбрав для жизни теремок мрака, Костик все-таки интуитивно ощущал: мир – это хорошее место, и против этой хорошести силился он восстать в пубертате, но реальность опровергла ценность его усилий.  

Так значит, решил пацан, наша планета – всего лишь неудачно сделанный ад, и смерть, как целебная мазь скоро ляжет на раны каждого существа. Всеобщее счастье наступит только когда во Вселенной погаснут звезды все до одной, и сладкие щупальца небытия обовьют покосившийся от криков миропорядок. Можно было выдержать любые зубодробительные невзгоды, не надеясь на лучшее и не страшась вины поражения. Как Тоторо за спиной маячила добрая и приветливая Кончина, чьи мягкие лапы с подушечками анестезии уже доверительно покоятся на плечах.  

У Константина была игрушка – китовая акула цвета звездного неба, поставленная на колесики, акула-машина. Ему нравилось толкать ее к краю стола, чтобы она падала на пол. Мальчик мог заниматься этим весь день, простая операция увлекала его. Он разучился знать знакомые вещи, бесконечно задавая себе вопрос «что это? », до мурашек вертел в пальцах хоть колпачок от ручки, прозревая скрытую за пластмассой сердцевину пустоты неизвестности.  

Однажды, отдыхая с родителями в Кирилловке, Костик убивал время так: брел несколько километров вдоль грани желто-зеленых пенистых волн, разбивающихся о берег в тошнотворной автоматической обреченности, попутно он разглядывал отдыхающих. Песчинки пустоты в океане смерти. Тела их были скучны, как медузы, которые усеивали пляж разлагающейся желейной массой.  

Изредка ему попадались ампутанты – за неделю отдыха он насчитал их пятнадцать экспонатов. От них отводили взгляды, как от лишайной псины испражняющейся у мраморной Венеры фонтана, но тем не менее они были, безрукие или безногие, спрятанные на самом виду, на солнце неповоротливые комоды мяса.  

«Если материя – решил Костя, – это, несомненно, спутник боли и ужаса, то ее случайные искажения, сбои плоти должны быть более приближены к добру и свету, чем любая окружающая нормальность. Бог любит калек и чудищ и познается через траншеи трупов».  

В интеллектуальном меню парнишки появились книги по патологической анатомии, пороках внутриутробного развития, военно-полевой хирургии. На порно-сайтах, куда он заходил в поисках экзотики, вроде поедания из влагалища вымаранных в дерьме волос, у него был ник «Talidomid_731».  

Увлеченный чужими ужасами, он стал неопрятен и мало внимания уделял собственному телу. Вырос Костя высоким и костлявым, на вытянутом лице лоснились черные усики, от него сильно воняло, а деспотическая мать вдобавок заставляла сынка надевать прилизанный белый пиджачок и брючки.  

Родители, дабы социализировать спиногрыза, который в последнее время вовсе перестал вносить залп участия в словесный понос коллектива класса, записали его в школу бальных танцев, где боязливый и неуклюжий хикан имел счастье познакомиться с первым и единственным в своей жизни другом и побратимом. Им оказался психопатичный мажор Алеша.  

Достигнув в разгуле крайней степени пресыщенности, мажор Алеша сам лишенный инициативы поиска томился в нестерпимом ожидании и высматривал того, кто мог бы ткнуть его носом в самые уродливые и гнилые швы изнанки существования. Воплотить перлы больной фантазии этакого затейника у Алеши имелись дерзость и средства, а пока тянулось кислое время, мажор посещал балы, оттачивая в пробелах манеру пляски. Был он кудряв, блондинист, с таблом красотки, носил сережечки и колечки, а кадык закрывал шарфом, объясняя это болезнью горла, которое нужно держать в тепле. Все безусловно принимали его за девушку и потому поставили в пару с Костей.  

Незнакомка сияла, как айсберг света; игривый холод ее улыбки разбередил немые струны души Константина. Алешу же привлек инфернальный, пронизывающий взгляд парня, и он (она) прижалась к нему искусственной грудью и горячо залепетал(а) в ухо:  

– Какой ты славный. Морской огурчик!  

– Разве ты настоящая? – зарделся Костик.  

– Я лучше, чем настоящая. А хочешь, буду твоя, только расскажи мне что-нибудь люто интересное.  

– Ну... «среди острых и хронических гнойных воспалений заднего прохода и параректальной области основное место занимает не наружное банальное нагноение типа фурункула или флегмоны, возникающее при инфицировании кожи, а воспаление, изначально исходящее из анального канала, с самого начала связанное с прямокишечной инфекцией, то есть имеющее внутренний гнойный очаг – внутреннее отверстие наружного гнойника».  

– А ты знаешь, чем увлечь девушку. Я порабощена!  

Они танцевали вальс, и глаза их торжественно блестели ярче хрустальных люстр, конечности двигались слаженно, и сердца бились алчно неутолимо костино и решительно лениво его партнерши.  

– Жизнь не достойна даже того, чтобы ее обрывать своими руками, – прошептал Костя. – Эту дрянь нужно истязать, выжать всю до капли и тогда останется самая суть и смысл. Я нащупывал в ужасах границы существования, а теперь хочу уничтожить себя любовью.  

– Хочешь, я тебе помогу? И пусть мне не дано любить, но я могу отвечать на твою любовь.  

После занятия они приняли душ и пошли вместе в кафе.  

Красно-зеленые стены заливал липкий демонический желтый свет. На каждом столике в фарфоровой вазе стоял букетик сухой лаванды. Играл безвкусный поп-рок, похожий на зудящую пятку. Влюбленные взяли салатики с лангустинами и пару мятных мартини, и сели у окна, за которым веселый клоун в розовом цилиндре и белых перчатках скручивал из надувных шариков собачек и велосипеды для беспечных праздношатающихся.  

– Мое презрение к женщине выражено в ее подделке. – сказала Алеша. – Потаскушки считают, что они уникальны, типа мир вращается вокруг их пупка, и мужчины должны лебезить перед их красотами, но стоит мне сделать хороший макияж и надеть соблазнительное платьице, и от женщины незаменимой остается лишь ее репродуктивная функция, которая, разумеется, явление негативное, ибо продолжает эстафету одной нелепой иллюзии, пятьдесят тысяч лет бьющейся как бабочка о стекло.  

– Ты моя соулмейт, – Костя поперхнулся напитком от ликования. – Однажды мне приснился сон о планете, где все было розовое и отбрасывало синие тени. Деревья там росли круглые и мягкие, как попки клизм, травы походили на конфеты "Ромашка". Солнышко имело человеческое лицо, а всех жителей этой доброй страны утречком бесплатно катали на американских горках. Жили там половинки. Каждая из них хотела стать целой, и всю жизнь искала пару, которая была бы сделана из такого же материала и имела удобное ребро склейки. И вот когда они находили одна другую, тогда сближались и начинали тоненькими ручками рвать друг друга на части, и части потом прилеплять к себе. Это длилось до тех пор, пока одна только половинка не становилась целой. Порой их спарринги продолжались десятилетиями, и великой диковинкой считалось встретить целую половинку.  

– А мне сегодня снились мускулистые полинезийцы, борющиеся в закатных волнах прилива. И то как я совсем маленькая сижу за задней партой и вдруг вижу – из стоящей на полу сумочки моей одноклассницы вытягивается стройная оленья ножка и трогает меня за плечо.  

– Пусть наши отношения будут непорочные и товарищеские. Я всегда мечтал о соратнике, любовь и единомыслие – мне кажется, это одно и то же.  

– Я с тобой абсолютно согласна, о кучер похоти! А давай сделаем что-то шокирующее, у меня есть деньги и связи. Придумай-ка для своей девочки самую прелестную грязь.  

Костя задумчиво мусолил посеребренной вилкой склизкий от майонеза морепродукт.  

– Что если испечь блинчики из песьего семени и накормить ими больных деменцией старичков?  

– Дааааа! Я им беззубым сама блинчики разжую, и кормить буду изо рта в ротик, как птичка-мама.  

И вот они уже готовы были претворить в жизнь свое благотворительное предприятие, нырнуть в лагуну червей оттяга, но тут произошло неприятное и непредсказуемое событие, о котором с улыбкой слушаешь в новостях, но никогда не думаешь, что такое может случиться с тобой, – во время ссоры в супермаркете Алеша убил мента.  

– Как ты его убил? – негодовал брыластый отец на фоне обшитой бордовым бархатом стены, ощетинившейся рогами копытных.  

– Мы с друзьями транссексуалами из братства сексистов просто зашли в АТБ, купить по шоколадке, и тут к нам начали клеиться двое мужиков. Это были мусора в штатском. Они брали пиво после работы.  

Только что доставленный в фамильную резиденцию из отделения полиции смущенный Алеша смотрел в пол, выложенный из золотых дублонов. Щегольское апельсиновое платье с воротником из меха нерпы было покрыто грязью, тушь потекла и по подбородку размазалась фиолетовая помада.  

– Так, и что потом?  

– Мы их отметелили и вытащили на улицу, там они стали просить пощады. Я вытянула из стрингов хуй и засунула его в рот менту.  

– Он сосал?  

– Он сосал, чавкая как свинья. Душу, проказник, вкладывал. Словно бы всю жизнь посвятил вафлерскому ремеслу.  

– Мент тебе делал шелковый водоворот?  

– Делал!  

– А глубокий горловой?  

– Да, папочка!  

– Пальчиком попку ласкал?  

– Лакомо ласкал, гадина!  

– Так зачем вы, дуры, его убили. Это был хороший мент.  

– Он сам, папуля. Представляешь, до такой степени увлекся, что даже дышать забыл. Вот он сосет прилежно и страстно, а в следующую секунду падает замертво.  

– Где-то у Шопенгауэра я читал про африканских рабов, которые, закованные в кандалы, умели вызывать смерть путем задержки дыхания. А другой мент убежал, значит, пока вы развлекались и настучал, крыса. Ему же хуже, первый, как тот чинуша в фильме «Жить» Куросавы хотя бы перед смертью понял свое предназначение. Ну, сынок…  

Отец прошел к барной стойке и плеснул себе коньяка. Из соседней комнаты хрипло и пискляво матюгнулся попугай жако.  

– Отправлю-ка я тебя, пока все не утрясется, в карпатский замок. Поживешь годик среди natura, отвыкнешь от кокаина. Там птички и мхи, косули, все дела. У тебя вроде ухажер новый. Вот с ним и валите, а сейчас бегом в домовую церковь, грешок отмаливать. Бей поклоны так, чтобы исландские вулканы вздрогнули.  

–--  

Серебристый внедорожник лопал, как зайчик, узкую асфальтную морковку полосы движения. Рулил сумрачный усатый амбал с мечтательными голубыми глазами, а на заднем кожаном кресле спали в объятьях друг друга голубки Костя и Алеша. То первый то второй порой просыпался, целовал товарища легким тычочком в щечку, опасаясь, дабы не разбудить, и сам снова проваливался в яркое и игривое дремотное состояние, что милостиво дарует нам интуитивное предчувствие о неге небытия.  

На склонах гор черные скученные ели утопали в завитках тумана, и мелкие горные ручейки звонко порыкивали подле дороги. Следующий поворот серпантина открывал новый упоительный и грозный вид. Юная и бессмертная природа глядела оком антэймного кабана любопытно выставившего пятачок из буйных папоротников подлеска.  

В сумерках автомобиль подъехал к ажурным воротам, за которыми угадывалась на фоне звезд грубая обветренная громада. Верные слуги открыли дверцы машины и, не дав голым ангельским ножкам прикоснуться к жесткой траве, отнесли влюбленных на пуховые перины и подали им ужин в постель.  

Следующие два года пролетели исключительно хорошо.  

Алеша и Костя просыпались после полудня и откушав простой натуральной пищи (овсянка с фруктами, овечий сыр, коржи из кукурузной муки, борщ с белой свеклой) отправлялись купаться в студеной воде речушки или бродили по лесу, составляя атлас растений и насекомых. Они читали друг другу образцы куртуазной поэзии, пели старые советские песни, а ходили круглосуточно бесхитростно обнаженные, только на ножки обували трекинговые сандалии или кроссовки в сеточку. На обширном поле в окрестностях замка играли в гольф или, сидя под зонтиками, наблюдали в телескоп за муравьиной жизнью приехавших на термальные воды туристов на улицах раскинувшегося в лощине курортного городка.  

Вечера Алеша и Костя проводили в библиотеке, читали, попивая горячий молочный пунш, или играли в настольные игры. Изредка они занимались скалолазанием или отправлялись в поход на заброшенную радиолокационную станцию.  

Порой, увлеченный богословским трактатом, Алеша лукаво спрашивал Костю «Если, по мнению Маконского собора, женщины лишены души, благолепно ли их абьюзить? », а тот отвечал «С томиком Бегбедера на коленях, благоухая духами Гуччи, я фотографирую вишневый пирожок заката на флагманский смартфон» и оба смеялись, вспоминая о беспокойной потребительской трате жизни, которой они раньше предавалась, лишенные чистой настоящей любви, один утопал в ненависти и наслаждениях, другой в знании и страхе.  

Однажды по 1+1 показывали «Охотников за привидениями».  

– Я тоже так хочу, – проворковал Алеша.  

– Ну да, а чем еще можно увлеченно и уверенно заниматься? – ответил ему дружок. – Все людские ремёсла я могу до зазубрин вообразить, и это уныло. Но что нам встретится на пути исследования паранормальных явлений, то неизвестно. На то они и паранормальные.  

Они понимали друг друга с беглого взгляда и даже мысли партнера частенько договаривали, подобно тому, как обычные пары доедают друг за другом еду.  

Первым делом бывший Алеши (веб-дизанер-мизогин-членотётя) состряпал им опрятный сайтик с услугами двух квалифицированных экстрасенсов по изгнанию призраков полтергейста, проведению обрядов экзорцизма, затерке кругов на полях. Там также предлагалась премия тому, кто сумеет предоставить доказательства личного контакта с НЛО, параллельными измерениями, актов телекинеза, пирокинеза..., и производилась скупка инопланетных реликвий, кыштымских карликов, бутылированной эктоплазмы, мимически расторможенных портретов, болтливых кукол и смертельных кассет.  

Для мобильности усатый амбал пригнал к замку джип из обширного автопарка Алешиного родителя, на что тот возражать не стал, ибо рад был увидеть сына пристроенного хоть к чему-нибудь. К джипу крепился трейлер с мягкими кроватками, душевой, духовкой и холодильником. Короче, идеально приспособленный для странствий с комфортом. В качестве прожекторов статуса были приобретены счетчик Гейгера, инфракрасные камеры, счетчик электромагнитных полей, датчики движения, термометры и диктофоны.  

Алеша начал носить черные шляпки с вуалью, черные очки и черный парик каре. Костя на дело надевал камуфляжную жилетку с вышитым золотой нитью ликом Иисуса на спине, из карманов жилетки торчали микро-антенны и биолокационные стержни.  

Как только сайт был открыт и прорекламирован на нескольких тематических ресурсах, предложения от народа посыпались, словно дождик из рыбов, всосанных водным смерчем.  

Первую ночь провели они в развалинах церкви, торчащей на краю пшеничного поля подобием полумесяца. Говорили, что там обитал призрак наложившего на себя руки звонаря, и порой в окрестной деревне крестьяне слышали рыдающие и смутные переливы колоколов. Глядя на поникшие крошащиеся фрески, Костя помешивал в котелке кипящую кашу, потом зарядил промозглый ливень, и им пришлось укрыться в трейлере. В серых предрассветных сумерках (спать не хотелось) у покинутого котелка они спугнули двух байбаков, что, стоя на задних лапах, вылавливали из набравшейся вскрай воды разбухшие рисовые зерна.  

Датчики не засекли ничего подозрительного-занятного и, когда показался блеклый петушиный гребень зари, Костя и Алеша вернулись на дорогу. Практически весь день они не разговаривали, потому что ни один не хотел огорчать другого меланхолическим настроением, навеянным руинами и скверной погодой.  

В следующий раз была остановка в крохотном местечке, где продавщица раков и орешков в меду с рыночка около трассы, рассказала им о том, как на местном кладбище каждую звездную ночь поднимаются мертвецы и среброустые с запрокинутыми к еловым макушкам сочащимися гнилью ртами, чудные поют песни.  

– Что они поют, ваши зомби? – спросил Алеша.  

– Миллион, миллион, миллион алых роз / Из окна, из окна, из окна видишь ты..  

– А что еще?  

– Оуоуоо, ставлю на зеро. / Это странный ход, но на зеро всегда везло.  

Вечерком, спрятавшись в свежевырытой могиле, Костя обнаружил, что это репетирует местный ансамбль, члены которого на манер «The Wailers» набираются храбрости для живого выступления перед снисходительными покойниками.  

Путешествие продолжалось. Дети им наперебой рассказывали, как на заброшенной водоочистной станции, например, видели покемонов. Старики старых квартир с лысинами, лоснящимися, точно селедки, жаловались на скрипящие двери и шепчущиеся стены, но в эпизоды присутствия Кости и Алеши явления либо пасовали либо устаканивались скучной причиной. Сверхъестественно активное поведение популяции водяной полевки в черте Запорожья было объяснено наличием в пробах воды следов кокаина.  

Разочарования росли, словно снежный ком, и стабильно горячие отношения голубков не вынесли резкого спада температуры, вызванной кропотливым бесплодным трудом и тяготами кочевья. Отношения лопнули, как чугунная чушка.  

– Это все подстава. Ты пидарас!  

– Сам ты пидарас, пидарас!  

– Хуйня – моя идея. В мире ни лучика тайны нет, – бесновался Алеша. – Вселенная – это расстроенное пианино, на котором бренчит имбецил, а мы пыль под клавишами. Ты как хочешь, а я возвращаюсь к гедонистической интенции. Заебался травиться бичевской жракой и опросы олухов проводить.  

– Любимый, не веди ты себя, как баба истеричная со скользким умом лягушки, который прыгает беспричинно то туда, то сюда. Нам одно лишь бесспорное доказательство требуется, и все, чтобы конвенциональное мировоззрение пнуть под зад и самим стать полубогами.  

– Неееееееет! А ты мне, раз не поддерживаешь мое решение, нах не нужен.  

Уязвленный, зарекшийся любить Костя вернулся домой. Если бытовые невзгоды оказались сильнее Чувства, рассеяли его кровожадный призрак слепца, значит, был он изначально прав и ничего особенного нету ни в нем, ни в мире. Не светит нутро за шкурой. Всяк одиноко одинаково мертв.  

Глядя на себя в зеркало, Костя начал замечать первые симптомы старения. На груди его выросли курчавые волосы, начали гнобить зубы. Информация перестала его прельщать, и он мог часами сидеть на одном месте, пережевывая мысль, которая не приводила, как бывало, к озарениям, а служила лишь средством заполнить обескровленные часы. Порыв ушел. Мир просто тлеюще и безответно существовал, негостеприимный, бездомный.  

В это время его сверстники заводили семьи или намертво приклеивались к профессии, а у Кости все уже вроде было, но не принесло никаких плодов. Любовь оказалась грандиозным спектаклем. В каменной кладке очевидных вещей не наблюдалось и трещины в волосок, куда мог бы проникнуть ножик ума. Днем Костя готовил и продавал шаверму в привокзальном ларьке, а вечерами валандался по городу, глядя на окна домов: зарешеченные зеленые окна, лиловые окна, лимонные цветочные окна, маковые окна, окна-океаны, окна-звезды, окна-материки в серых неприглядных домах, в бело-синих, как кубистическое облако, домах, в обвитым виноградом домах, в рыжих домах, словно заржавленные мечты. С ностальгией по разминувшейся с ним судьбе вдыхал он запах жареной рыбы или всходящего теста, идущий из этих окон.  

Тем временем в городе стали исчезать люди.  

Друзья и коллеги исчезнувших рассказывали леденящие кровь истории, мол, посреди будничной беседы те вдруг замолкали, лицо их делалось настороженным, нащупывающем, обожествленным неким внутренним светом, затем безо всяких объяснений они разворачивались и, будто повинуясь гипнотическому зову, медленно и ходульно тащились куда-то через весь город, пока на окраине их случайно не замечал бдительный гражданин шныряющих в темных окнах покинутых строений. На следующий день туда заявлялась полиция и не находила ничего, кроме голых обоссанных стен, ласточкиных гнезд и пластикового мусора.  

Однажды, возвращаясь по цветущей аллее вишен в съемную однушку после работы, Костя услышал тихий гул, бархатный рокот, истекавший из узкой улочки, увешанной проводами и из-за желто-зеленых домов без окон походившей на рассеченный гнойник. Священный трепет захлестнул умытую от чувств душу и даже не взглянув вправо-влево переходя дорогу, Костя метнулся по улочке и дальше то что он вначале принял за колышущиеся от ветра ветки деревьев оказалось щупальцами блестящими и кольчатыми. Внутри круга щупалец располагалась розовая сокращающаяся пасть, обрамленная морщинистой коричневой плотью и забрызганная белесой жидкостью в которой копошились полупрозрачные нитевидные черви. Пасть со щупальцами росла из плиты забора ПО-2, ограждающего желтый травянистый парк со свежеспиленными стволами.  

Заметив приближающегося Костю, пасть засвистела, и щупальца принялись бессмысленно и конвульсивно стегать воздух. Щемяще-смиренный рёв темной боли, похожий на коровье мычание, огласил пространство, и шар слизи плюхнулся на асфальт.  

Оставаясь на безопасном расстоянии, Костя заглянул за забор, надеясь обнаружить механику, приводящую в действие существо, но лишь немощь трав и светлые культи стволов нашел он, а дальше звездные кудри улиц.  

– Что теперь? – спросил Костя у орущей Твари, но Тварь орала.  

Тогда он сделал шаг вперед, и щупальца-многоножки обвились вокруг него, втаскивая в зловонную хлюпающую и копошащуюся трясину, и воздушность, словно оргазм, прошила тело Кости, каждую его часть по мере того, как она скрывалась в клокочущих недрах монстра.  

Через двадцать минут после того, как в жиже скрылись кроссовки, по улице торопливо прошагал тамада, нанятый, чтобы вести день рождения ребенка. В кармане у него болталась связка заводных завропод, ум его был вымощен плиткой егозливых шуток. Отсутствующим взглядом скользнул он по серому пустому забору, тамада имел на сегодня важное дело.  

Гениальный Стих №N  

громыхает гром сердец  

пока за мной шпионит огурец  

пялится янтарными колючками  

я обращаюсь со словами,  

как с своими сучками.  

и жуки ползут, похожие на ведра,  

ума жуки, полные звезд ума  

«МИРОВОЙ ПОКРОВ СОДРАН»  

кричал имам, поглощаемый зевом сома.  

неужели, духовность пала,  

если буклетик библии предлагается  

за 50 копеек?  

реет рождество реек  

да здравствует Тэцуо, Машинный Бог!  

Мясо  

Близоруко щурясь на рыхлый мир, слабоумный Лёлик полосовал толстым акробатическим ножом обвисшие коровьи выи. Потом, вслушиваясь в утешающее бульканье крови и глядя, как дергается в загоне обморочная туша, он подобострастно хихикал, смущенный близостью к Смерти, будто бы игриво приподымающей лифчик при каждом акте уничтожения. Вытирая липкие пальцы о прорезиненный фартук, Лелик сиял румяными щечками упитанного лица. Со скрещенными руками стоял он лыбистый, лопоухий, как великанский пеликен, покуда пыхтящие подмастерья (школьники, подрабатывающие после учебы в забойном цехе) подвешивали убиенное животное за задние ноги и отправляли дальше по конвейеру на разделку. Затем в цикл перистальтики душегубства вовлекалась следующая коровка. Истерически мыча и болтая выменем, она упиралась копытами в оцарапанный ребристый металл подъема, ее вталкивали в тесный загон и, привязав голову стальным тросом, фиксировали в положении с открытой шеей. Лёлик подходил и, как дирижер, делал безупречный взмах. Порой в процессе он рычал от уважения к себе.  

После работы в общем душе ему терли волосатую спинку с коричневыми запревшими складками на боках. Остальные работники цеха заботились о Лелике, как о футбольном талисмане или о статуе святого покровителя. Его неуемно бесшабашный, монотонно экстатический вид по-доброму забавлял людей в столь беспросветном месте. Да и солидный двадцатилетний стаж внушал уважение, ибо никто еще не продержался забойщиком равный срок.  

Дома его ждала старушка-мать с дряблой психикой, проводившая практически все время в полусне за готовкой каш и кормлением стай бродячих голубей. В просветах между активностями она сосала лицом сырок. Сына старушка лелеяла и шагу не давала ему ступить без заботы, тем более что в быту Лелик был неуклюж и часто спотыкался о порожки и ползучие растения. Порой на мать, правда, находил стих, случалось это особенно в те моменты, когда по радио передавали песни советской эстрады. Ее увлекало нечто вроде пляски святого Витта, и она ломилась в двери соседей, а те, нависнув черной летучей мышью, заваливались в квартиру и устраивали эпический тарарам. Они дико плясали, распивая калиновую настойку под трэш-месиво из песен Леонида Утесова, Альбины Сексовой и детритного блатняка.  

На Лелика внимания тогда не обращали, и он самовольно перемещался из дома на пятачок чахлого березняка, куда местные вывозили мусор. Юродивому была доступна грандиозная персональная радость – феи.  

Их было нельзя позвать, потому что они появлялись сами. Обычно Лелик доставал из покинутой лисьей норы свои игрушки (яхты, куколки..) и садился среди гниющих банановых шкурок, вскрытых жестянок, плещущих на ветру сиреневых обрывков полиэтилена на жирную, залитую маслом мураву. Он начинал играть сам с собой и вдруг краем глаза замечал серебряный мазок, скорый и резкий, как звук свистка физкультурника. Если Лелику удавалось сохранить самообладание и не оглянуться (в противном случае феечка исчезала), то мазков прибавлялось, они становились более медленными и мягкими, в них появлялись цвета крылышек, и вот уже голенькая малышка в шапочке из цветка медуницы радостно смотрит большими опушенными густыми ресницами застенчивыми тихими глазками на довольное багровошеее изваяние забойщика. После прибытия первой феи остальные ее сородичи обретали доверие, и можно было не бояться вспугнуть их жестом или глазами.  

Играли они по-разному. В волейбол, например, в салочки или прятки. Плели венки из ромашек и радиоламп, платьица шили из лепестков и винных этикеток. Лелик притащил из дому потрепанную книжку со стишками Эдварда Лира, и читал по слогам бессмыслицы, а феи смеялись, кувыркаясь в воздухе, как шебушные кошечки.  

Порой в особо солнечные дни из пронизанных ходами, ноздреватых недр свалки выползали похожие на палочки и кусочки коры лесные божества-ками и полностью облепляли хохочущего от щекотки Лелика, как пчелы трюкача-пасечника. Раньше ками эти равномерно делили площадь окрестных чащ, но после того как деревья отправились под топор, они некогда грозные измельчали, и приютила их березовая роща – полумесяц ногтя родной среды.  

После развлечений Лелик возвращался домой через поля, и из полуобгоревшей хаты за тыном из лозы навстречу ему выходила странная девочка. Она пощелкивала маленькими остренькими зубками, хмуро глядя на мир и выставив вперед лобик, будто бы замышляла выесть, словно яйцо, пейзаж. Это была лихая… лихая и зловещая девочка.  

Под глазами, как крылья бабочки темнели у нее фингалы, потому что отец ее был тиран. Ручки ее сморщенные в рваных мозолях от работы по дому тянулись к Лелику, в смысле к счастью, осенявшему его вид. Увязавшись за дурачком, девочка взглядывала на него влажными глазками обиженной морской черепахи, хваталась за засаленный ремень и называла папой. Сердце Лелика таяло вместе с счастьем. Ему становилось жаль сирое дитятко и как-то раз у подъезда он пригласил ее на чай со сладкой соломкой.  

С тех пор девочка приходила каждый день, смешливая и бойкая черноволосая обаяшка внесла витальные соки в сонливо-ажитированный быт леликиной квартиры. Она полила герани, отдраила печку от засохшего жира, убрала с потолка склад паутины веником, много шутила, слушалась и блистала. Старушка-мать не могла на нее нарадоваться, помешательство привязанности несло у нее религиозный оттенок.  

– Сияй, сияй, моя церковка! – пищала мать, жуя нательный мельхиоровый крестик.  

Вонзившись в круг доверия семьи и соседей, как красный клин на плакате Эля Лисицкого в становище белых, девочка все настойчивее требовала, чтобы Лелик взял ее с собой в загаженную рощу, где по ее понятиям была зарыта собака вечного счастья. Когда забойщик просыпался по утрам, то обнаруживал, что девочка сидит у него на жирной груди и, наклонившись к уху, шепчет свои желания, дабы они превратились в вещие сны. Порой она задирала перед ним юбочку, но Лелик винил жарынь. Он и сам стал чумной от солнца, потому однажды его молчаливое несогласие уступило хитрости невинности.  

Феи в этот раз долго не появлялись, девочка непреднамеренно спугивала их, а Лелик, валух в элоквенции, не мог внятно ей объяснить, что делать. В конце концов, первая фея взглянула на них похожая на сливочное мороженое. Гостья захлопала в ладоши, а потом, едва успокоившись, протянула фее для приветствия пальчик.  

Скоро ребенок и сказочные существа подружились и принялись играть. Руководила девочка, она предлагала новые забавы, о которых феи не знали. Например, научила их жонглировать косточками оливок, хотя сама использовала для этой цели три головки от резиновых принцев.  

Благодушно взирая на эти забавные игры (о! отсылка), Лелик погрузился в дремоту.  

Когда он проснулся, были уже сумерки – багровое зарево замасливало побоище. Всюду лежали феи с оторванными ручками и вывернутыми кишками, нанизанные на веточки шиповника и столбики топинамбура. Переломанные палочки-ками усеивали торосы отбросов как конфетти из новогодней хлопушки. Девочки след простыл.  

Хнычущий Лелик побрел домой, вдруг сквозь жгучие слезы заметил он, что на подворье около полусгоревшей хаты в рваном сине-стальном халате длинный голоногий мужик с ликом суровым и отсутствующим, словно африканская маска, держит розовый обруч, через который прыгает, мельтеша кровавыми ручками, его хохотушка-дщерь. Волосы ее смоляного отлива любящие руки заплели в две косички с шелковыми бантиками на концах.  

Посещать березняк не было боле смысла, и Лелик стал принимать в попойках матери активное до буйства участие. Он танцевал, вкруговую суча ногами, как галапагосская игуана, и гости смеялись. Даже как-то они зауважали дегенерата. Некая рябая вдовушка стала заглядывать к ним чаще, принося наваленную кучкой дымящуюся стряпню. Однажды во время очередной наэлектризованной пивчанским пирушки она затащила Лелика в соседнюю комнату, а, когда спустя пять минут они появились оттуда розовые и мокрые, словно новорожденные, вдовушка объявила, мол, им приспичило пожениться. Лелик промычал в знак согласия. Ну а что? Работа у мужика есть, полешко стоит, деньги транжирить да по любовницам таскаться ему его кукушка не прокукует. Идеал, а не мужчина, счастья ходячее, псдец нх.  

Дружба, забота, неравнодушие  

Валентин с детства мечтал избавить людей от заболеваний. Ради территории он изувечил себе лицо канцелярским ножом, жил рыбкой и корневищами, а от любви зарекся, как от живой могилы. Влачил на раменах тушу света бойкий исследователь.  

Теребя у темного глаза большую родинку, Валентин резал бактериальный мат. Туман наслаждения летел в соседней квартире, звуки секса вытягивались из стены, как руки адских призраков. Но все ему было нипочем, меркло все перед торжественным трепетом открытия.  

Он намазал сгусток бактерий сибирской язвы на ломтик ржаного хлеба. «Как Мечников, выпивший воду с холерными вибрионами! » – Валентин жевал бутерброд. И остался жив, присоединив к паровозику панацеи очередной вагон.  

Как раз наступало на небе утро, и он вышел на балкон, пустой и свободный смотрел на розовеющий горизонт. Ему хорошо работалось по ночам, когда унимаются шумы и набухают запахи деревьев и трав. Тепло мурлыча, черный кошак терся об его ноги в вязаных пухлых носочках, и исследователь читал свежему светилу древнеегипетское стихо в переводе Анны Ахматовой.  

Однажды в морозную зиму утром 14 января разразился дверной звонок. Валентин удивленно открыл дверь, ибо в его мозгу даты мешались, как птички в летящей стае. На пороге стоял соседский мальчик, большеглазый, похожий на лягушку-пажа. На головке его возлежал красный беретик, а сам паж был в ярком камзоле с кружевным воротничком и медалями прапрадеда в дождике. От широких до колен штанишек шли упругие беленькие колготки в глянцевые туфельки.  

– Сею, вею, посеваю! – промямлил принц.  

Румянец смущения появился на щечках его, как сладкое яблочко. И нелюдимый, опасливый Валентин впустил ребенка внутрь квартиры. От изумления отчужденность его озверела, и, пока звякали зерна пшеницы о пыльные колбы, реторты и чашки Петри, исследователь оцепенело стоял, словно Эдмонд из «Хроник Нарнии» завороженный красотой Тильды Суинтон. Потом он сунул мальчику банкноту и, затворив дверь, опустился на белый белоснежный линолеум; долго плакал Валентин от стыда за сковывающую грусть свою за беды людей.  

Отныне не давал ему покоя милый малыш, являлся во снах в золотом венке на колеснице, запряженной золотыми капибарами, и вот, набравшись смелости после излечения болезни Крейтцфельда-Якоба, Валентин заговорил с хныкающим ребенком, который в этот момент неудачно пытался прилепить жвачку от пальцев к кнопке вызова лифта, но между ладонями у него висели белые нити.  

– Ну почему она не клеится?  

– Безразличие безумной Вселенной. Зайдешь ко мне?  

Мальчик по имени Алик радостно согласился, потому что люди всегда были к нему добры, а этот тип и подавно. На даденные им деньги родители купили Алику дакимакуру с тянкой из «Атаки титанов» и воздушного змея черного в желтую полоску.  

– Мы, люди, букашки инерции Большого Взрыва, – рассказывал Валентин мальчику за чайным столиком, – потому тем удивительнее кажутся мне достижения цивилизации и культуры. Вот (и он указал на собранную из кубиков «лего» тихоходку на полочке) каков облик реальный наш. И к чему дойдем мы, разобщенные роботы, может, к сознанию божества? Кем это записано в какой книге, какой поток влечет нас к границам мироздания и ума? И что же я могу, простой чел, кроме как облегчить по мере сил судьбу таких же как я равных в своей бессмысленности букашек. Пока вращаются жернова галактик, пока, словно крот в норе, буравит вид эволюция, пока ничего не ясно, кроме собственной смерти, единственное правильное дело – бескорыстная помощь.  

– А можно мне на сопли в микроскоп глянуть?  

– Ути-пути… вот ведь белочка у черной дыры. Конечно!  

Валентин принес медицинский микроскоп с тысяча шестьсот кратным увеличением, и они смотрели в окуляр жидкости, словно сны. Тюль колыхался от ветра сквозь щели в окнах. Лениво крался по спинке дивана котик Пастер.  

С тех пор мальчик заходил в гости практически каждый день, работа над панацеей замедлилась, хоть и продвигалась, а соседи стали насторожено шушукаться всякий раз, когда видели их вместе.  

Однажды в оттепель друзья сидели на лавочке у детской площадки. Алик, увлекавшийся японской культурой, играл на бамбуковой флейте, а Валентин, чтобы привнести в бересту денька буковки новокрасок, поведал протеже о 衆道.  

Случайно рассказ этот услышали две боевитые старушки, которые, спрятавшись за грибками, резались в преферанс. Старушки взбеленились, но промолчали, предпочтя посильному скандалу метод науськивания масс.  

В этот вечер Валентин завершил свою гениальную разработку, он танцевал под музыку Вертинского и громко топал всю ночь, чем окончательно настроил против себя соседей, и когда утром они вдвоем с Аликом вышли из дома, чтобы отнести вакцину в мед. университет, то обнаружили перед подъездом собрание гневных жильцов.  

– Вот он, совратитель с резаной мордой! – вякнули в унисон бабушки, и толпа бросилась, как рука.  

Рой ярости облек Валентина, кололи пальцы ледяной воздух, колотили языки рты, кто-то особо бдительный уже набирал полицию. Всеобщая обеспокоенность вылилась в сутолоку. То ли линчевать гада открыто, то ли невзначай придушить тесным кольцом локтей, – спорили почтенные обыватели, а с балконов свешивались младенцы. Мамы показывали им злого дядю. И никому из занятых осуждением людей не было дела до того, что Алик, оставшись без присмотра, принялся лизать металлический поручень.. и прилип.  

– Бельчонок! – завопил Валентин, глядя на муки крохи.  

Он наклонился к поручню и быстрыми движениям стал облизывать собственным языком язык Алика вокруг прилипшего места, жильцы замерли, как пчеложуки перед танком.  

– Да он дитё же на наших глазах соблазняет сейчас, бесстыдник!  

– Мочи его, педобира!  

И темные гнилозубые образины накинулись на ученого, молотя кулачками, дубася кулачищами, расцарапывая ногтями, всаживая колени, ботинки в ребра, плюя и чертыхаясь, но перед этим...  

…перед этим Валентин, едва услышав облыжные обвинения и чуя к чему идет, сунул Алику в карман куртки колбу с вакциной и вытолкнул ребенка из свалки. Перепуганный мальчик побежал прочь и где-то вдалеке оглянувшись, увидел, как бесчувственного патрона несут на руках в участок. Потом он снова бежал, и остановился только на берегу реки у канализационной трубы, несущей бытовые стоки. Около трубы была промоина, в вонючей черной воде отражались инистые клены.  

Алик нащупал в кармане колбу, взял ее в руку и вытянул руку над водой. Ему было досадно и одиноко. Потом он нехорошо улыбнулся, лицо побелело от инсайта.  

– Они же передерутся снова! Война будет третья мировая за счастье. Мятежи бедных! Митинги конспирологов! Ууу-Ха-ха! Хочу в циркцирк!  

Мрачно и неистово хохоча, как злобный гений, Алик припустил к медикам.  

начал практиковать холотропное дыхание, чтобы мастурбировать на собственное рождение, а также на свои прошлые/будущие инкарнации.  

красота (давящая, нависая) убивает жизнь ли  

Сифилис  

навеяно альбомом Les Fleurs Du Mal от Sopor Aeternus & The Ensemble of Shadows  

Принцесса Монако Фифи вела жизнь липовую и плёвую. Так считала она сама, прозябая на раутах в сонно-бриллиантовом платье или изучая столовый этикет после выгула пуделей. Папарацци пасли каждый шаг ее, волхвуя над компроматом. По вечерам Фифи должна была вышивать мулине, но от придушенной ярости вышивала она лики серийных убийц, которые у нее получались хорошо, совершенно безукоризненно, как яйца у курицы.  

Течение судьбы ее двигалось с ленцой и практически не менялась, как и сама Фифи. Мать-правительница присмотрела ей жениха – магната из индустрии видеоигр, но принцесса видеть не могла его мощные дирижаблевидные щеки и остренький подбородочек, торчащий между ними, как какашка меж ягодиц. Больше мужчин ей нравился лунный свет и грубые побирушки, чьи лица Фифи наблюдала из окна лимузина, проезжая по улочкам столицы. Порой в фисташковой роще она рисовала хаотическую вязь на пыли или произносила наугад угловатые бормотания, дабы случайно открыть портал в иную реальность или вызвать демона.  

Однажды монаршая семья отправилась в порт на смотр судов в рамках весеннего яхтового шоу. Вкрадчиво проходили одна за другой мимо княжеской ложи грациозные посудины, как белые тигры, принцессе улыбались лица в загаре. Досужая фрейлина озвучивала на ушко Фифи размер состояния каждого симпатичного спортивного толстосума, а про жирных черчиллевидных дяденек распространяла неприличные сплетни.  

Фифи вспотела под кружевами. Назойливая жгучая скука разлилась по спине ее и ногам, принцесса подхватила тяжелое розовое платье, сбежала по ступенькам сквозь стену дворцовых гвардейцев и скрылась в ликующей толпе. Целый день гуляла она по Монако-Виллю, заходила в модные бутики в узких расколах улиц, пила из фонтанов искристую сырую воду, раздавала оборванцам пирожные. Сладостно и беспечно катился ее денек.  

А вечером, спустившись к алому пляжу, она увидела у камней под соснами странную волосатую группу, державшуюся особняком от редких отдыхающих, и, верная себялюбивому великодушному интересу к людям с обочины, припорхнула к ним. Потрескивал костерок из смолистых веток, на огне один из компании держал за отвернутую крышку консервную банку с желтой жижей.  

– Вы что готовите героин? – восхитилась Фифи. – Вот прелесть. Можно мне с вами?  

Заросшие и мрачные люди осатанело молчали, тогда принцесса, решив, что, видно, они стесняются нищеты, сняла с шеи и протянула самому косматому кулон с голеньким купидоном. Тот жадно выхватил из ее пальчиков цепочку с кулоном.  

– Садись, – прокашлял он и вернулся к занятию.  

Жижа забулькала и выкинула дымок. Тогда один из компании достал шприц, набрал в него жидкости и, по-свойски пережав бицепс, вонзил иглу в месиво предплечья, что напоминало разломанный подгнивший гранат. Едва вынув из раны шприц, он глупо и рассеянно улыбнулся и откинулся на песок. Его примеру последовала пара других наркош.  

– Теперь ты давай, заплуташка, – сказал тот, что взял драгоценность.  

Он исполнил те же операции с ее нежной ручкой, пребольно надавив, не с первой попытки попал в изящную венку. И принцессе вдруг стало хорошо-хорошо, словно в дружелюбном космосе она единственная планета, исчезло давление смыслов и обрядов, голову закружила теплая невесомость. Потом очи ее налились дремотой, она рыганула и отрубилась.  

Утром потасканная Фифи вернулась во дворец, получила нагоняй от семьи и прочитала о себе в желтой газетенке наглую клевету. Вскоре вроде бы все забылось, только изредка чарующее дразнящее состояние героинового прихода смутно мелькало перед ней в сновидениях. А через пару недель ни с того ни с сего на слизистых принцессы появились мелкие язвочки.  

У нее увеличились лимфоузлы и стали выпадать волосы. Фифи много плакала в шелковую, наполненную волокном эвкалипта, изысканную подушечку и ни одной живой душе не смела сообщить о своих проблемах. Она выдавливала из язвочек на губках гной, он стекал на рюши воротника и капал на недоеденные глазурные пончики в ламповом будуарчике.  

До блевоты читала Фифи в интернете статьи с сайтов, посвященные кожным заболеваниям. Коленки дрожали, а ноготки впивались в мякоть ладоней.  

– Может, это сифилис! – воскликнула принцесса. – Он передается вместе с кровью. Какая ж я была наивная дурочка.  

Она тут же зажала себе ротик ладошкой и укусила себя от злости. Чтобы скрыть от посторонних недуг, принцесса густо намазывала губы красной помадой, и они блестели, как килька.  

Потому что поговорить о болезни из людей было не с кем, Фифи уходила в японский садик и, сидя на мшистом берегу у пруда в форме иероглифа, приманивала хлебными крошками золотых рыбок, вынимала их из воды и жаловалась им на судьбу. Ей нравились их тусклые туповато-удивленные глаза, будто видящие в мире одну прозрачность. Она подносила рыбок к гениталиям, и они чмокали ее язвочки, облегчая зуд холодным касанием.  

На слуг принцесса злилась нещадно, так – что те даже прятались в чуланах и за рыцарскими доспехами, когда видели Фифи, спешащей по коридору с ротиком, загнутым вниз, как у ее водяных любимцев. Как приятно было плеснуть в служанку горячим супом или треснуть пуделя по гадкой невинной роже. Принцесса параноила – ей казалось, что все тычут в нее пальцами, а когда монаршие родственники действительно спрашивали о раночках на губах, она рассказывала, что грызла их от нервов и давала честно пионерское обещание взять себя в руки без антидепрессантов и мозгоправов. Собеседники понимающе кивали – постоянно быть в центре внимания нелегко юной особе.  

Как-то раз вечерком после слушанья в саду виолончелиста, которому вторил соловей, Фифи проголодалась и пошла на кухню.  

– Да она маньячка какая-то, – шептались на дверью поварихи.  

– А действительно маньячка, – хихикнула девушка, и устроила говорливым барышням истерический разнос.  

Потом довольная и родная сама себе она вернулась в комнату где, достав смартфон, забила в гугле свой интерес. Тысячеротый мир тут же распахнул перед нею широкую шахту садомазохистских клубов.  

…мужчины, как опарыши, дрыгались и млели у ног Фифи. На ней были сапожки на высоком каблуке, отороченные красным мехом, чулки, кожаная расклешенная юбочка с широким поясом и леопардовая блузка. На лице застыли мстительный триумф и эрекция воли. Не щадя холеную ручку, на которой уже округлился заметный мускул, она хлестала невольников садострастия плеткой из стекловаты.  

Сифилис принцессы перешел во вторичную фазу; шанкры зажили, но на теле образовались участки красно-коричневой сыпи. У нее ломило суставы, и Фифи ощущала себя, как в лихорадочном бреду, несущем ее куда-то помимо желания. Было уже плевать на проказы прессы и разочарование династии.  

Изнемогая в своем деспотизме, царственная демоница мечтала о сладком принце, который откажется лебезить на брюхе, отвергнет ее страпон и твердой мужской рукой отберет у Фифи ненасытную плеть, а потом укажет ей на счастье.  

Однажды такой тип появился.  

Он вошел в помещение клуба неслышно, как грибной дождик, и у него была средних размеров женская грудь. Еще у него имелся кадык и худое благостное лицо страстотерпца. На человеке блестел черный хрустящий плащ, будто родом из «Матрицы».  

– На колени, шлюха! – гаркнула потная принцесса.  

Незнакомец, расталкивая снующих на четвереньках мазохистов, прошагал к Фифи, и тут она заметила, что голову его обрамляет странное сияние, наподобие черного нимба. Он смотрел и смотрел и взгляд его был равнодушная к людям, но некая всепонимающая и будто добрая в себе бездна. Потом он резко распахнул плащ, явив идеальное тело женщины, чей лобок был гол от волос и лишен гениталий любого из обоих полов.  

– Кто ты? – ахнула Фифи, и мазохисты скорбно застонали, потому что накал ярости в воздухе был укрощен морозным изумлением.  

– Антихрист.  

Голос успокаивающий, уверенный, теплый, как гул круизного лайнера, продолжал.  

– Я пришел, дабы одарить вас отрешенностью и покоем. Бури душ ваших улягутся, словно кисель. И никто не будет больше нуждаться в господе и рабе. Народы разобщаться, зачахнут города, потому как ни один человек не сможет долго пребывать в обществе другого. Люди уйдут в леса и начнут жить раздельно, собираясь группами лишь для спаривания. Я научу вас быть влюбленными в свое уединение, как звезды или цветы. Вы станете самовидцами, и ничье страдание не сможет вас взволновать.  

Антихрист взял тестообразного мужчину в кожаной маске за подбородок и поднял его голову к гладкому безволосому лобку.  

– Смотри сюда.  

Мазохист увидел свое отражение в лобке Антихриста. Затем последний стал вращать тазом по часовой стрелке, гипнотизируя таким образом завсегдатая клуба, словно кобра. Глаза мужчины закатились, и радужки поменяли цвет на желто-лиловый. В экстазе самолюбования он принялся сосать себе пальцы ног, а после вылизывать те места на полу, по которым ступали его колени и где волочилось брюхо.  

Видя улёт товарища, другие мазохисты сами стали ползти к Антихристу, они выстроились очередью на четвереньках, а принцесса сморщила личико и горько заплакала, потому что оказалась неожиданно невостребованной.  

Мазохисты, ворча друг на друга, выходили из клуба и гордой толпой надвигались в город, каждый любил себя и был счастлив. Когда никого не осталось в клубе, Антихрист приблизился к Фифи, глядя как добрый пасечник.  

– О чем печалишься, малышка?  

– Не хочу я твоего спёртого самовидства! – яростно выпалила принцесса. – Мне по душе исследовать мир, но не страдать при этом, быть свободной от последствий выбора. Жизнь – кровопийство балансировки. Хочу, чтобы всё было, и ничего бы за это не было. Вечность напролет.  

Антихрист крепко задумался, и мысли, как змеи, копошились в непонятной его голове.  

– К сожалению, – набирая обороты начал он, – силы мои ограничены законами земных форм. Наиболее близким воплощением твоего желания, которое я могу предложить, было бы превратить тебя, дорогая принцесса, в гренландскую полярную акулу. На протяжении пятисот лет ты будешь охотиться в неизведанных пропастях арктического океана, как самое долгоживущее позвоночное, к тому же сверххищник с отлично развитой для восприятия мира нервной системой.  

Румянец восторга покрыл щечки Фифи, но ей хотелось еще чего-то.  

– А я смогу увидеть, как изменятся люди?  

– Обещаю, через миллион лет ты снова родишься человеком на обновленной и удачной Земле.  

– Как же здорово, я согласна!  

– Да будет так.  

Загадочная история  

Давид был большущий лгун. Каждое его слово вступало в контры с действительностью. Он говорил, что волосы имеет каштановые, хотя они были другого цвета, говорил, что кожа у него бледная, а земля круглая. Порой, если мысли его были особливо причудливы, вслух он высказывал не иначе как точку зрения самую традиционную и спокойную. Очень убедителен был Давид в морали и психологии т. е. в вещах, о которых никто из смертных ясного представления не имел.  

Работал Давид ведущим новостей, зачитывал с невидимого зрителю экрана информацию, но сам в нее даже не не верил, а просто не замечал. Не верил он в свое нутряное существование, а существование мира ему казалось, вестимо, вторичным небытием. По вечерам Давид пристально вглядывался в себя, и вот чем больше он вглядывался в себя, тем более исчезал, а взамен выступал кто-то другой, косматый и насупленный. Угрюмого взгляда этого потустороннего троглодита диктор страшился, и поэтому на следующий день врал необычайно нагло и вдохновенно.  

На работе его ценили, и часто отправляли в отпуск на острова. Телевизор без Давида был пуст, как прорубь. Сам же он нежился в шезлонге или нырял с аквалангом к затопленным пиратским судам. В водичке диктор воображал себя британским морпехом, летящим на реактивном ранце, в шезлонге – индонезийским добытчиком серы.  

Выдумывал он с детства и даже в пылу тишины не мог обойтись без выстраивания воздушных замков. В школе, например, хоть мальчик и ясно видел всю рельефность пустоты и давления этого унылого заведения, но сделался по доброй воле старостой и отличником, окончил с золотой медалью. Особо же он преуспел в математике, как в наиболее бессмысленном из предметов, побеждал на олимпиадах. Затаившись мягким телом в ракушке своего вранья, Давид пережидал непрекращающееся холодное течение. Так было и с профессией, с девушками, с потомством. Прилежные, отрепетированные, как в попкорновом кино, слова и поступки; фильм, который не отличить от жизни.  

Но, несмотря на преуспевание, жизнь для Давида становился все более чужой и тусклой. Он стал забывать слова, эти странные усохшие грядки звуков. Вместо «страна» говорил «труна», вместо «народ» – «камшот». Его отстранили от вещания, родные и друзья забесновались от заботы и закрыли мужа / брата / сына / кореша в спальне, а сами вызвали психеадров.  

Молчание, как котенок, впилось когтями в дверь изнутри. Это испуганный диктор решил больше никогда не лгать. Психеадр и санитары ласково звали по имени этот отпавший от человечества лепесток, но ни единого всплеска голоса, ничего не донеслось к ним. И тогда они вошли внутрь – в комнате летали перья и пух от разорванной подушки, а так там не было никого. Окно изнутри закрыто, под кроватью пусто, в аквариуме, на антресолях.  

– Но все-таки он сбежал! – завопила жена. – У него любовница. Не нужны ему дети и горячая штучка Я!  

Она расплакалась и, шлепнувшись на супружескую кровать, принялась колотить одеяло кулачками, а когда к ней подошел с просьбой о покушать старший сынок, безутешная брошенка стала пиздить его, потому что внешне он ей напомнил мужа.  

Тем временем сгустился вечер, друзья и санитары взяли фонарики и пошли искать Давида по городским улицам. Они часто окликали друг друга по именам и опасливо, пока остальные не видят, ощупывали сами себя.  

Поиски, конечно, успехом не увенчались, зато и потерян больше не был никто.  

Космічно патріотичне  

(с обложкой «Чумы» Камю из серии «Эксклюзивная класика»)  

Деякий зореліт пересікав космічні глибини, кульгаючи від зірки до зірки з надсвітовою швидкістю, поки житець його покоївся в кріокапсулі, точніше там був лиш мозок під який химерні машини збудовували доречне тіло за потреби, обумовленої силою тяжіння та атмосферою планети на яку мала ступити нога чи інша варіативна кінцівка космічного мандрівника. В звичайний час інопланетянин цей вивчав невідомі світи, зокрема природу їх та мистецтво, але зараз він був у відпустці та прямував до центру Чумацького Шляху, де один раз на галактичний рік проходив фестиваль музики звідусіль.  

Раптом біля маленького зелено-блакитного шарику прилади зашкалило, наче в стрілки вчепились дикі собаки та повисли на них, здвинувши до правого краю. Мозок прокинувся і став сприймати інформацію від комп’ютера, а річ була у тому, що на одну красиву, добру і хоробру країну почали перти з ворожої півночі, як білі ходоки з роману Джорджа Мартіна, вали гімна. Від масштабу підлості обурились ніжні процесори, звиклі до аналізу квітів та щирої некомерційної поезії.  

Брунатна бридка субстанція розтікалася по дорогам, брала в облогу міста, безжальною повінню рушила будинки, лікарні, дитячі садочки, храми, усе найбільш святе і безпорадне що траплялося на шляху. Гімно те копилося у сусідів років з двадцять, нещадно висиралося з жоп та підгорталося до кордонів з запевненнями влади, мовляв, це є вкусная шоколадка, і ми по своїй території її розмазуємо де хочемо. Ніхто до останнього не думав що станеться Лихо.  

Але воно сталося. І край той, немов людина, взяв до рук лопати, вийшли мешканці із тихих осель і почали, затулив носи, прибирати мерзоту, наче мерзлоту нового Льодовикового періоду. «Гімно усе сусіди не могли виробити, – підцкрювали роботу усмішкою, – мабуть, мамонти шерстисті завелись у них, дейнотерії шалені, анахронізми». Від парів гімна сузір’я потьмяніли, супутники з орбіти сходили, а люди працювали, бо мали волю. Кожною нотою серця воліли вони миру і злагоди, але погань не хотіли бачити на теренах Вітчизни.  

Насправді, це все було абсурдно і сумно, брудно і віроломно, але мало оздоровчі наслідки для країни. З часом гімно відгребли, відкидали до сусідів, які в ньому таки захлинулися з бурхливим схваленням до сліз у очах, а та частина відходів, що ними залили родючі поля, усмокталася в чорнозем, так що навесні заквітла вся територія і уродився небачений врожай збіжжя. Білий світ запроменів, мов сонечко, після коричневої навали, і стала та країна єдина із усім світом. Вдячною шаною оточили її інші вільні народи, бо гімно стримане було. Не дали йому накрити усю блакитно-зелену кулю.  

Інопланетний мозок спостерігав цей процес приблизно з місяць. Зробивши нотатку у електронному діаріуші про майбутній візит та можливу установку контакту з гордою, відважною нацією, що ціною життів найкращих із її членів захистила світовий лад, мозок повернув зореліт на курс до центру Чумацького Шляху.  

І полетів він на фестиваль, де розумні губки, мислячі спалахи, рослини зі щупальцями, співаючі бізони та купа різних дивовижних створінь, а людей там зовсім немає, ні вії людської, ні гена жодного.  

***  

выдрать бы себе сердце и вставить его в машину  

если бы я только мог все закончить сразу,  

чтобы мир превратился в чистую холодную пустоту  

Рух від себе  

Тендітний програміст Олексій вирішив відпочити від жахливого розмаїття-маяття сучасного міста. Він угніздився в Volvo і поїхав до села з пам’яті, де родичі залишили йому хату скромну за розмірами, але розписана вона була ззовні квітами і візерунками, мов намальована Катею Білокур.  

Лежачи в фруктовім садку на килимі з барвінку Олексій спостерігав білі сніжинки-хмари та зрідка конденсаційний слід від тужно ревучого в блакитній самотності літака. Далі блукав чарівними, наче з діснеевських мультів, нетрями та пив студену невагому воду прямісінько з дзеленчатого струмка. Дивився у очі лані, не лякаючи її, ловив відблиски променів на лататті. Мобільник свій білий комірець тримав відключеним і жодної сторінки не перегорнув за тиждень, що справді було для нього досягнення небувале. Спав він міцно, наче бурундучок, але якось чаклунської місячної ночі трапилося страшне.  

Прокинувся Олексій від того, що на ньому сиділа гола жінка, на беззахисному безпорадному його песику. Її кремезні стегна стиснули тонку талію. Шкіра жінки була гладка без жодної родимки. Прес нагадував пральну дошку, а на руках набрякли солідні м’язи. Чорні розпатлані волоси спадали на пружні, наче дві жабки, груди. З пахв випиналися пишні зарості, від яких сіявся різкий та солодкуватий збуджуючий запах поту. Дивна жінка мала тонке гостре підборіддя, рот від вуха до вуха та вузькі, як щілина у свинці-скарбничці, очі з жовтими райдужками. З рота капала гаряча слина. І ця огидна потвора нещадно скакала на членові Олексія.  

Як не пручався бідний мужчина, фурія лиш реготала і облизувала тонкі губи. Вона дихала тяжко та заклопотано, зриваючись часто на хриплий стогін. Потім заговорила:  

– Я бачила, мій пролісок, як ти блукав у лісі, і тоді мені стало зрозуміло наскільки я самотня невдаха вічність між зірок і рослин. Від тебе буде у мене дитинка, а для того щоб вона мала в утробі поживні речовини для росту, моя кісуня експропріює твій стручок відразу після сім'явипорскування, і хтивим м’ясцем буде живитися нащадок до народження в світ.  

Ошалілий Олексій закричав, та тут вагіна лісної жінки випустила жувала кольору пелюсток соняшника і відтягала ними багатостраждальний член. З криками тріумфу потвора вистрибнула в вікно, а програміст, спливаючи кров’ю, притискав до поранення акулу-подушку з ІКЕА.  

Якось йому вдалося не померти до того, як приїхала швидка, але з цього часу Олексій зарікся мати справу з жінками та в ліс ніколи не ходив сам, навіть кімнатні кактуси викинув на смітник. Слабку стать він оминав, а спілкуясь з чоловіками відчував себе постороннім. Нудно та тоскно було йому вечорами, він докоряв собі за всі помилки, що як чаїнки обліплювали круговерть голови.  

Промайнули роки, і порожнє життя рухалось би далі подібним чином, але почалась війна. Рушили на Київ йобані кацапські колони. Падали на цивільну інфраструктуру та мирне населення ракети й авіабомби. Жодного безпечного місця не залишилося в країні, і ганебною нісенітницею здалося Олексію його особисте горе. Нація хлинула в сумне серце. Всього себе вирішив він віддати заради перемоги та з тиждень прощупував шляхи і нарешті його осяяло.  

Сонячним сніжним ранком програміст зв’язався із СБУ та виклав свій хитрий план. З півгодини йому аплодував весь відділ зовнішньої розвідки.  

Під прикриттям «байрактарів» Олексія доправили в столичну клініку, де ізраїльські пластичні хірурги, незважаючи на постійні обстріли, підточили кості його черепа, щоб зробити більш жіночним вигляд обличчя. Бідоласі відтяли яйця та вставили гормональний імплантат. Кращі кадри із ескорт-служби навчали Олексія (тепер Алексу) методам зваблювання, і наостанок лікарі зробили йому пишні розлогі груди, в які, крім силікону, зашили дві гранати РГД-5. Чеки гранат були продіті через соски, як пірсінг.  

З цими здобутками Алексу відправили гуманітарним коридором до Мордору, як біженку з героїчного міста Маріуполя, а там через агентурну мережу їй вдалося увійти в оточення лояльних до Заходу олігархів, що планували усунути Путіна.  

Російський президент перебував у бункері на Алтаї, а в Лужниках (18. 03) виступав його клон, та й взагалі з початку війни покидьок на публіці не з’являвся, використовуючи ловкі підстави для симуляції своєї присутності в соціальному просторі. Здичавілий Путін нон-стопом переглядав радянські кіношки, приймав переможні звіти від Генштабу та теребив свій перець, з якого розпорошував сперму на красний прапор. Все ж таки йому було одиноко, тому на пропозицію Шойгу зняти пекельних тьолочек кривавий карлик відповів ствердно.  

Їх знайшлось п’ять секс-бімб, яких впустили до бункера, оформленого під Ермітаж, кожна з дівчат була агентом під прикриттям. Залишившись наодинці з Путіним вони воліли взяти під контроль його мозок, щоб китайські, американські чи еритрейські спеціалісти могли використати військовий та сировинний ресурс Росії для досягнення шкурних цілей верхівки влади. Звичайно, серед них була Алекса, але намір у неї зрів більш грубий та правий. Бандерівського гарту.  

Дводонні шлюпки танцювали під Газманова лихий стриптиз, вимуркували солодощі компліментів, бентежно лизалися, встромлюючи одна одній потайки у щоки накладні нігті, себто поводились цілком правильно. Потім вони справді зійшлись у герці, рвали конкуренткам волосся, гризлися, як моськи за печиво. Алекса ще мала в руках чоловічу силу, тому вийшла переможницею, втративши лише віко й половинку лівого вуха. Путін слідив за бійкою з кровожерливим інтересом, а потім запросив Алексу осідлати худорляві старечі його колінка.  

– Гаразд, пупсику! – сказала Алекса мовою.  

Офіцери ФСО вихоплюючи на бігу пістолети «Гюрза» кинулися до зрадниці, але смілива українська дівчина-хлопець вже стиснула голову диктатора двома потужними принадами та висмикнула чеки.  

Пролунав вибух. Настало щастя і лад для світу.  

Клята ж Кацапія розйобнулась на князівства, і почали вони пердолитись між собою ядерною спадщиною совка.  

Слава Україні, мої пухнастики!  

***  

солнце соскрести долой лопатой как коровью лепешку  

выйти в бузинные сумерки отрешенным остротой чувств  

пусть вокруг все цветет и празднует из чернозема и темноты; грянувшей радостью планета пьяна настолько, что солдаты, павшие во всех братских войнах, подымаются невесомые из Круглой Могилы, и становятся видны воочию вылепленные серой пылью и серебристой гарью луны носы, лбы, скулы, забеленные, как у сваренной рыбы, глазные яблоки  

солдаты – пленники невысказанной любви, слепое липкое тесто расползается по степному простору и вскоре не остается никого, кроме них. бесчувственные губы покойников смерзаются в поцелуе, как чистые металлические пластины в космическом вакууме, закоченевшие руки ребят теребят безжизненные отростки, их слюна – паутина, а дыхание веет арктической пустотой принесенных с мороза джинсов, вместо секса – фроттаж не приносящий разрядки.  

я протискиваюсь между извивающихся тел, на землю сползают обрывки мундиров и звякают об инистую грязь бронзовые медали, меня тошнит и рвота плескает о чью-то худую спину с выступающим позвоночником  

обнять бы себя песнями, укутать себя содружествами… но тут ядерная вспышка, как уединение в кабинке общественного туалета для человека с генерализованным тревожным расстройством, как пересадка кала – проблемному ЖКТ, вспышка сжигает мою сетчатку, и весь наш негармоничный вид разваливается прахом, который в сущности он и есть, а цивилизацию пусть строят вместо нас сони и землеройки  

в политике любая соня уделает человечку  

***  

сайт этот был как роза роза из мха  

юностью самоцветной я случайно кликнул на него в списке ссылок и вышел под слоистые своды где пусть не граммы грома но ламповое товарищество осмеливался иметь надежду найти  

на покрытых тяжелым ковром полках камня стояли подарки в белых обертках перевязанные лиловыми лентами в них обнаруживались диковины плюшевые кабасики, анархические брошюры, баночки мандзони, сырные палочки, фотографии цефеид, желейные конфеты или человеческие гипофизы  

это было удивительное открытие – разворачивать хрустящую упаковку вынимать кусочек незнамой жизни словно заходить в заброшенный дом потом  

в одном кристалле селенита вырастающим из стены чудовищном как в пещере найка я увидел ее хрупкое отражение  

она выходила из молочной взвеси из солнечной пленки наивная чуть неумелая удивительно живая словно комедии чаплина сторожко шла мне навстречу и мы касались руками ледяной и гладкой преграды мы учились читать по губам мы выстукивали морзянкой эротические цидулки снимали друг перед дружкой одёжку так продолжалось год  

весь неудобный мир подвинулся на задворки и хлестал самотеком  

ну я верил жизнь моя мною же управляема так что однажды принес молоток и попробовал добраться к ней сквозь минерал отлетали щепы и волоски наконец высокий столб треснул и завалился ничего не открыв за собой базальтовую проплешину  

больше я не видел эту странную девушку хотя еще около года приходил в пещеру заглядывая в отпечатки следов в росинки но уже становилось хуже заросли мха превращались в черную слизь гнили и отваливались листами на пороге стали срать голуби, появилась высосанная водочная тара, семечки и политические газеты  

больше я не бываю там \больше нигде я не видел не ощущал себя  

пятьдесят лет что отделяют меня от мирной смерти видятся неподъемным грузом из эмоций остался только страх перед своей беззащитностью и негодование при виде несправедливости хотя в условиях этой абсурдной отечественной войны насилие уже воспринимается как привычка  

порой когда звучит сирена воздушной тревоги я все еще что-то чувствую  

писано вечерком 27. 03. 22  

раньше такое было бы невозможно  

некий оленевод-якут любил издавать пердеж  

например, желтую субмарину было ему дырочкой пробитбоксить, что снегиря покормить морошкой  

для старта процесса он бросал в колу фасоль, как ментос, и упоенно предавался моносладострастному хобби под северными сияниями на тундровом пастбище среди дремлющих ветвисторогих царей  

в плане людей же был якут одинок и, пока катились, словно цветы, минуты, единственное омрачало вид пастуха – смуглого обветреннокожего с лукавинкой мудрости Востока в раскосых очах дедулю – это невозможность поделиться жгучим масштабом счастья  

настолько невыносимой сделалась изоляция, что однажды старик якут бросил все и, как сибирский крестьянин у ХМураками, пошел куда глаза глядят и пришел он в город Ленск, где купил себе телефон и впервые в жизни вышел в сеть…  

а тем временем в трущобах Рио-де-Жанейро 13-летний наркодилер Рауль выкалывал себе перьевой ручкой портрет Сталина под ключицей.  

«так они меня зауважают, так будут меня боятся» – думал он прежде всего о пышных заводных тётеньках, которые пренебрегали им в силу порывистого характера равно как и отсутствия материальных тылов любви. вдобавок к этим коренным недостаткам фарцующий беспризорник был нюхач с профилем в сфере газов  

они встретились на Badoo – неизвестно какие боги бросили кости – и неожиданно нашли друг в дружке братство и обожание (гугл-переводчик пришел на помощь в коммуникации). виртуальная парочка не ведала в переписках меры, стыда и страха и делились обоюдовоздыхатели самым трепетным и серьезным, как мы со Светой И. это было Притяжение Душ  

дальше опытный якут придумал направить их отношения в более тесную плоскость. он взял стеклянную банку из-под икры горбуши, вымыл вместилище, положил туда для дизайна пару пихтовых шишек и, приставив к волосатой флейточке, зычно пукнул после чего сразу защелкнул крышку.  

почта несла посылку, как суровая северная волна сёрфера с Сахалина  

Рауль похотливо ощупал помятую испещренную штемпелями, как полипами, и пахнущую свежим соленым бризом коробочку в желто-серой упаковочной бумаге  

затем райский аромат разжег рожок мальчика  

впервые в жизни рвущая пустота внутри заросла чем-то теплым и настоящим  

они нашли друг друга, но это был не конец. вдвоем тоже становится одиноко.  

когда такое произошло, якут с наркошей пригласили в свою семью других нюхачей и запилили Систему, где общее увлечение не было гадкой стигмой, а являлось плацдармом для всего остального  

один из нюхачей оказался эквадорским фермером с тысячами акров банановых плантаций. при его щедром вспомоществовании общество приобрело небольшой атолл в Океании, куда все они переехали и стали жить расписной, как матрешка, жизнью на фоне белых пляжей и невероятных закатов  

пусть над ними издевался злачный западный мир, z-духовная путлерляндия и непоколебимый Китай, но нападки наводить на новоиспеченную коммуну было, что бросать помидорами по мраморной статуе, так оказались нюхачи стойки в своей любви и, наконец, основали собственную страну, ставшую ведущей силой в сфере разработки программного обеспечения.  

к ним никогда не приходили враги, потому что с самыми близкими соседями их разделяли сотни километров открытого океана, а на случай захватнического ража хотя бы Новой Зеландии нация нюхачей закупила у евреев систему «Железный купол». берега же своего идеального обиталища патриотические кодеры-перверты утыкали бетонными бункерами в стиле Энвера Ходжи.  

***  

все закончилось! – понял я вдруг в одной картинной галерее  

но тут из бровей моих начали расти рты  

они были назойливы, как самоуничижение,  

и брызгали словами из каждой поры  

мое туловище раздулось, как мертвечина,  

разрываемое прокурорской полифонией  

поскольку вся жарящая свобода  

оказалась танцующей преисподней  

любовь? лесостепь? искусство? идеи 60-х?  

самоуважение? Япония? пассивный протест?  

какой мукой было тянуться до этих звезд  

и как они сгорели недосягаемые  

хотелось бить морды барышням-классицисткам  

хотелось, чтобы кто-то выключил невесомость  

отупение и безволие. злость и жалость  

острая разгерметизация грудного полена  

в Мариуполе все еще остаются заблокированными  

более 100 000 человек  

***  

День был чистый промытый солнцем, как перекисью водорода – ободранная коленка. Мировой день – первое сентября.  

После торжественной части нарядная черно-белая масса повалила через школьные двери, над которыми красными литерами на синем полыхал манок гостеприимства. «Добро пожаловать! »  

В классе за низенькими партами негодничали в ожидании начала урока ученики 4-го А. Стоял гам и хам эйфории. Чтобы докричаться даже до соседа по парте, требовались трубные легкие мастодонта. Блестела, словно цикада, темно-зеленая израненная мелом доска. Толстые молчаливые часы – большая таблетка – застыли на языке времени. Над доской в тени потолка висели портреты дедушек Ленина и Сталина и чуть поменьше товарищ Мао, Пол Пот и стыдливо крохотные открытки с людоедами Иди Амином и Бокассой.  

Вошла учительница и все замолкло, будто звуки замотались в стеклянные шубы. Сморщенные мордочки в едином порыве обожания обратились к общей любимице – первый урок в новом учебном году вела их классный руководитель. Она была скуласта и молода, от нее пахло каким-то веселым тленом. Будто пытаясь понюхать подснежник, опускаешь лицо к земле, но вместо сладкого цветочного запаха ноздри наполняет свежая прелость листьев.  

Щелкнув улыбкой, учительница пружинисто уселась за стол.  

– Здравствуйте, дети!  

– Здравствуйте, Марья Павловна! – грянул класс дребезжащими голосками.  

– Я очень рада вас снова видеть. Все вы загорели и вытянулись за лето, так что скоро меня обгоните. У нас на этот год запланирован важный и объемный материал. От каждого потребуется отдача. Надеюсь, вы справитесь так же хорошо, как и в прошлом. И на родительских собраниях у меня будет радость вас хвалить не разбирая на имена. Помните что я говорила вам на последнем нашем занятии?  

(встревоженное молчание, опущенные глаза, недоумевающее шушуканье)  

– Я говорила, дорогие мои, что коксохимический завод – не берет в рот. Потому что он не шалава. А японский фараон…  

(сильнее морщатся лбы, взрывают мурашки дряблую кожу, иных пучит)  

– Бьет по вене мефедрон, – учительница горько вздыхает. – Ну что же вы до винтика все забыли. Вот простенькое, все тогда на пятерки написали проверочную работу. В каком году Свинка Пеппа стала Железной Кралей русского фатерлянда?  

– В 1488-ом от рождества господа нашего Опенгеймера.  

– Кол тебе, остолоп! Еще варианты?  

Учительница звучно раскроила журнал и принялась спрашивать по списку, но ни от кого не добилась ревнительница ликбеза желательного ответа. Некоторые ученики умоляюще вскидывали глаз на портреты – грозны и беспристрастны были Отцы на фоне красном, как клещевина.  

– Совсем нет в голове остатка, бестолочь сраная! – от злобы учительница выпятила нижнюю челюсть, – Халки вы недоразвитые, покемоны сутулые, макдональдсы бендеровские! но начнем опять, оладушки сладкие. Урок будет у нас о любви к животным. Кому импонируют игрунковые?  

Класс облегченно опустил закостенелые плечи, одного мальчика посетила эрекция – редкая как молния в Арктике.  

Учительница принялась показывать сочные картинки животных и рассказывала про каждое поучительную историю, в которой представляла характер зверя, повадки его, ареал, полезность для человека и экологическую угрозу. Вопросов любвеобильная мучительница больше не задавала. Ее слушали с азартом, но все были довольны, когда прогремел звонок.  

Орава сухоньких недорослей выскочила из дверей школы на спортплощадку, где одни мальчики затеяли играть в шашки, а другие полезли на брусья и турники. Солнышко бродило в кусочках гравия, в который были вкопаны опоры спортивных агрегатов. На клене тряслось от ветра птичье гнездо и сметенное особо страшным залпом оно шлепнулось на землю прямо под ноги девочке – клону Барбары Картленд.  

– Сюда! Сюда! – позвала она товарок на дар природы.  

Одна за другой, пуская ликующие слюни, старенькие малышки принялись топтать ногами рассыпавшихся птенцов. Потом приковыляли мальчики и тумаками оттеснили проворный пол, но на их долю утехи не осталось – лишь кровавые перевитые перламтрово-розовыми кишками до обиды безжизненные комки.  

В этот момент в ласковом воздухе промчалась задорная упряжка, зовущая серебряным ржанием на занятие. Гневно оплевав трупики, послушные чада поваландали в помещение.  

***  

«Сербский фильм» обрастает мясом. Алексей Бычков. Сексуальное насилие над младенцем (еще он на нож садился). А ведь то были рубежи искусства, которое ярче и звучней жизни, край фантазии изврача. Нечто настолько ужасное, что даже в самом мерзотном кинопроизведении прямо оно показано не было. Бычков младше меня на год. И не уродливый маньяк с венком психиатрических диагнозов, а вполне социализированный юноша, офицер. Не знаю, что написать. Это вне слов. Только вот последние пару дней гложет меня мысля о коллективной ответственности. Грех одной личности поровну распределяется между всеми. Если кто-то сделал такое в реальности, привнес это в мир впервые, значит, любой теперь СМОЖЕТ ПОВТОРИТЬ. Способность Человека прояснена. Гагарин полетел в космос, и когда-то полетят все. Я всерьез думаю, что живем мы в аду, но это не было так вначале. Мы сами его притянули, как наэлектризованная о волосы ручка клочок бумажки. Это был очень большой клочок, бумага ада обернула весь мир.  

***  

Любовь – иллюзия до накала, скамеечка у звездного неба, мраморная подмышка, которую родная сатанинская сила изваяла, творя форму моей судьбы. С тех пор как способность любить ушла, боюсь, мне уже не понять людей. По ту сторону подвижничества утех, обсасывания фронтовых сводок, шуток с ивовый прутик нет никого. Сдается, кроме меня в этом мире существуют только Большие Вещи.  

***  

– И он бросил в меня младенцем…  

– Вот же упырь фашистский, глист волосатый, чмурзик!  

– После чего, закинув на люстру тактические штаны, достал из холодильника куриную тушку, налил внутрь пина коладу и стал сосать коктейль через трубочку.  

– Больной, неотесанный, яйцецедрый!  

– Он сказал (искрят всхлипы, как провода) что я ему не нужна, и жить теперь он будет с богами и одуванчиками. А мне больше никогда не полижет. Более никогда медведи клиторальных оргазмов не отнесут меня в сказочную тайгу.  

– Вот же… повесить его надо на суку, суку. Кочергой размять кочерыжку.  

– Он выкинул с балкона все мои лифчики, и старушки, подобрав их, унесли трофеи в свои логова, чтобы выращивать в них рассаду. Из волос груди этот декарь сплел петлю и повесил хомяка Человека.  

– Почто ж ты сразу ментов не сагрила, сестра? Зачем пришла ко мне слепая от бессилия? Снимай пруфы на телефон и пиши заяву. Отсудишь жилплощадь гада, а самого абьюзера на Колыме зеки на шашлык пустят.  

– Но… мы с ним полжизни прожили. Возможно, остепенится? Приползет извиняться. Я тоже его простить хочу или вытереть из памяти, как мыльный развод.  

– Да тебе с такой низкой самооценкой к терапевту надо, мочалка. Даже когда в унитаз покакуля падает, белый друг холодной водой на жопу брызжет.  

– Не так! Или разойдемся или ублажает пусть меня, пока я не соизволю домой вернуться. Зла ему не буду причинять, он веселый при всех заскоках.  

– Карга непрактичная! и родила вдобавок. О будущем подумай, о женщинах на планете. Жизнь твоя без мужика просрата, так давай шантажом хоть компенсацию выдоим. Пусть еще подарки вернет, и время на него тобою потраченное отработает по хозяйству.  

– Пошел он к черту. Не надо от дурака ни йоты.  

– Ну ты, сестра, тюфтеля. Опухоль, запеченная в соусе из поноса бомжа. Женщины всего мира проклинают тебя за свои мучения.  

– Плевала я на женщин. Эй, убери руки. Меня не трогай!  

– Я тебя за такие слова сейчас урою, балда. А ребеночка мы распотрошим на органы для раненых детей Донбасса. Цыц, не дергайся.  

– Аааааа… (стоны, кашель, звуки борьбы, потом экран заполняют взрывы на фоне терриконов, играет песенка Дорз «Зэ энд» и слышится демонический детский смех)  

***  

Писать я начал, потому что нужен был диалог – свободный, радостный способ выразить мысли без риска напороться на агрессию или тупость. Своими текстами мне хотелось найти друзей пусть и в сети. Собираться пару раз в месяц в зуме, пить пиво и пиздеть про искусство. Было бы классно. Спустя семь лет писания в пустоту энтузиазм мой малость подвыгорел. Люди напрягают меня, так что никакие мостики, попытки понимания не нужны и, наверное, невозможны. Мои мысли, сюжеты, образы – они и так со мной. Без разницы буду я их записывать или нет, тогда зачем тратить на это дела время и силы. Да и чтобы писать, нужно чувствовать важность себя, а какая тут важность, если в любой момент в дом может прилететь ракета или объявят четвертую волну мобилизации. Почему я должен идти на смерть из-за глупости зазнавшегося деда-совкодрочера, который хочет утянуть за собой в могилу всю Европу. Убивать своих сверстников, с кем мы слушаем одну музыку, смотрим одни и те же фильмы, говорим, блять, на одном языке. Какой же это абсууурд! После бестолковых анитиковидных мер, я задумался об адекватности человечества, теперь в пиздеце происходящего у меня нет никаких сомнений. Мы ничему не учимся: ни личности, ни народы. Ужас будет повторяться снова и снова даже в 287478784 веке. Первую неделю я тупо просидел перед теликом, пытаясь заполнить ту пустоту, которая образовалась после начала войны. Все во что я верил (искусство, ценность жизни, способность договориться, возможность жить вне политики, надежда что у нас нового поколения все будет по-другому, братскость русских) все это посыпалось в ад. Не хочу ничего делать, не хочу ни с кем ничем делиться. Без разницы что произойдет. Плевать на мир, на людей и на себя плевать. Вместо литературы займусь чем-то, где не надо думать. Лепить из полимерной глины, например. Еще один путь подошел к концу. Спасибо всем кто меня поддерживал, то есть никому, пидары.  

***  

Шлепая босыми ногами в питательной жиже, поднимая небоскребы метановых пузырьков из измельченной массы, шугая толстых водомерок и треснувшим желтым ногтем отблескивая полудню, как глазом юрской рыбы в обрушившейся плите отвесного взморья, оброчный крестьянин Тома осуществлял ежедневный ритуал сбора с/х продукции. Под белым жаром до горизонта тянулись огражденные брустверами квадраты заливных полей, откуда повсеместно торчали колья с растущими на них мускулами синтетической животной плоти. Вооруженные резцами работники в закатанных выше колен мешковатых штанах и однотипных льняных рубахах с красными узорами и шнуровкой на груди, в соломенных брылях, сверкая потными прокаленными докрасна вислоусыми лицами плелись цепью. У каждого за плечами висел квадратный берестяной рюкзачок, как у мастера муши из одноименного аниме. В рюкзак они скидывали срезанную еще корчащуюся безмозглую плоть и, когда вместилище наполнялось, удалым свистом подзывали шкандыбающих сзади отпрысков, что вынимали урожай в полипропиленовые мешки и тащили их к трассе. Мешки загружали в открытый прицеп, притороченный к плотному тракторёнку. В воздухе резко, как кусочки олова, носились крохотные черные дроны, блестящие объективами на револьверной насадке.  

Близился обеденный час, но смарт-часы на запястье Томы показывали, что барщина их опаздывает и до завершения положенной нормы требуется сверхвремя, ибо утром конопатый механик Джаэлл наконец занялся заменой лопнувшей пружины передней подвески, потому выехали они позже обычного, а до того бесцельно курили, глядя в пыль двора тракторной бригады. Тома безнадежно устлал глаз небом – светило, точно горшок, кто-то запек в зените, затем он лукаво зыркнул на товарищей через рябящий воздух и, варено подвывая, затянул нечто невразумительное, но скоро голос его окреп, укоренился в глотке и в калейдоскопическом мычании проступили трогательные, колдовские строки народной песни.  

– Пусть на вид я как агава,  

но в душе моей агама,  

прыткий чуденький апостол  

среди листьев коматозных.  

Весь террариум пустыни,  

роет высь копытом синим,  

ей агава ей не скажет,  

ведь сама не знает даже,  

что несет она меж листьев.  

Занята агама крыльцем  

насекомого – жует,  

ей не ведом наш разлёт.  

Коль они друг друга встретят,  

Стану целен я и светел:  

на лицо чтоб агавама,  

а внутрях… амавага́.  

С песней работа продвигалась терпимей, пели крестьяне все, но никто не заметил, что у одного из детей в беспечно заткнутом за ухо васильке-киборге был встроен мини-наушник.  

…Мы явились в деревню на следующее утро. Белокурые ангелы в черной форме. Лаковое построение орхидей. Покрывшийся плесенью синяк от приклада на трупе. Сверкая безукоризненными углами яркого сердца и формы от Hugo Boss, наша команда карателей размалывала протекторами слой сухого сцементированного песка на олдфажных Großer Mercedes. Мы были гладко выбриты и полны праздничным предвкушением. Воля, словно вода, стояла в наших глазах, и каждое движение товарищей было по-животному легким, чеканным и наполняло меня невыносимой гордостью за свой народ, способный родить столь мощных сыновей даже в духовной пустыне, из которой каждый произошел.  

Щекастая повязанная платком девочка, как на шоколадке «Аленка», собирала грибы у обочины лесной дороги. Вначале она замерла при звуке моторов, потом лукошко выпало из ее ручек, бросив его, малышка побежала к ближайшей сосне и спряталась за стволом, присев и обняв коленки.  

– Это неправильно, – сказал Клаус, – Души детей чистые и пустые. В них не должно быть страха перед нашей Работой.  

– Это страх их отцов, – ответил я. – Червей погибшего мира, которых, если бы только не потребность в кадрах, лучше других способных к наиболее грязному и плебейскому физ. труду, следовало бы всех стереть в порошок.  

– Да уж. Не один из них, умирая от газовой гангрены в военном госпитале, не листал бы благоуханной ночью сборники Танэда Сантока.  

До деревни ехали молча.  

Воробьи сновали из-под соломенных стрех.  

Вытащили из погреба нескольких стариков белых и упитанных, как древесные личинки, которыми питаются племена Новой Гвинеи.  

Нацист гладит травинку.  

Ради развлечения унтерменши соревнуются даже в абсурдном – кто дольше пролежит, кто быстрее съест тарелку супа. У них нет личного даже в крохах.  

(они выстраивают всех крестьян и по голосу находят Тому, пытают, и он выдает автора песни, я встречаю его в саду, потом говорю с ним о мерзости этих людей, предлагаю присоединиться к нам, автор отказывается, ибо верит в лучшее в них, на следующее утро происходит казнь, крестьяне улюлюкают, радуются зрелищу, но казнят не песенника, а его клона или робота, например, сам автор наблюдает в стороне, со слезами на глазах он соглашается с тем что массе нельзя давать смыслы, развивать в них ум и чувство (изгадят как христианство, коммунизм, русский мир) он вступает в наше братство  

я нацист-пацифист, но нет)  

***  

Шторм улегся, и цветы пены покрыли серый отутюженный ночной ярью пляж – широкий, заспиртованный в окоеме, как вскрытый цыпленок в банке. Солнце реяло белым пугалом, хрустели друг о дружку раздробленные льдинки на мелководье, а бетонный пирс по поручни зарос щеткой сосулек.  

Готессы Сабрина и Вишенка грациозно, точно альпаки, ступали по твердому складчатому песку. Ручка Сабрины лежала в заднем кармане резанных леггинсов ее подруги, так они и гуляли, и целовались под пестро-ржавыми зонтиками. Они были никому не нужны и счастливы.  

Волосы Вишенки разметывались от объедков урагана розовой всклокоченной гривой, громоздкая шипованая куртка и рюкзачок дополняли вид. На Сабрине был темный тренч, высокие сапожки, овальное личико обрамляло, как крылья, черное каре.  

Они остановились у секции некогда проходившего тут забора, ограничивающего территорию турбазы и, достав из рюкзачка бутерброды с медом, разложили красный клетчатый пледик; душки мило обедали, слушая из одних наушников жирный, как навозный червяк, dungeon black metal.  

– Смотри туда, – указала Сабрина вдаль, где под кольцом вспорхнувших и недовольно кричащих чаек виднелась неразборчивая туша.  

– Это кит! Ни хрена себе.  

Они энергично дожевали пищу и, собрав вещи, торопливым шагом направились к туше, перевитой водорослями и облепленной раковинами. Перед ними красовался вовсе не кит, а длинный, похожий на желейный рулет, бледно-коричневый слизень, который лежал на боку. Слизень мощно и трогательно вздохнул, как ударившийся качок.  

– Оно живое… – неуверенно произнесла Вишенка. – Не приближайся.  

– Что оно делает?  

В крайней более гладкой по сравнению с остальным пупырчатый туловищем части существа что-то зашевелилось, выползли две пары ободранных усиков и принялись ощупывать воздух, затем открылся круглый, полный мелких, похожих на сосульки, которые девушки видели на пирсе, зубиков рот и глухо заскрежетали, как сдавленные подземные скалы, человеческие слова.  

– Жить... – мямлило чудище. – Помогите мне, столкните меня в океан. Я последний из морских богов и, если я умру, вместе со мной упадет звезда. Это значит, в ваших ночах останется меньше света.  

При первых звуках голоса подружки разом отпрянули на порядочное расстояние, но человеческая, способная к речи доля незадачливого монстра вызвала в ответ какую-то слезу доверия.  

– Чего ты от нас хочешь?  

– Свободы и морской невесомости.  

Вишенка хихикнула, но Сабрина казалась опечаленной. Она подняла глаза – бок слизня обращенный к небу был исклеван чайками беспощадно.  

– Вряд ли в приветный день, вынесенный на будванскую ривьеру, забитую лежебоками, ты нашел бы у них понимание, хотя они как раз бы могли тебе помочь, скооперироваться, например, и пихнуть синергетическим импульсом в лунку пучины. Ха, они разбежались бы, ясно, стали бы агрессивные. Ну а мы ничего не можем, хоть мне тебя и жаль, морской бог.  

– Как это не можем?  

Сабрина решительно подошла и (подальше от зубастого рта) толкнула тестообразную массу, ее руки вдавились по локти, но слизень нисколько не покачнулся. На пальцах повисли нити, словно сгущенка, и пришлось вытереть конечность о сломанный весом монстра мерзлый песок около.  

Готессы сели и глядя на исполина, что казался им с каждой минутой все прекраснее, стали думать. Тут вышло солнце, прожженная светом нежная кожа на брюхе слизня лопнула и оттуда хлынул вал перемолотых человеческих конечностей, голов и кишок. Девушки вздрогнули и отскочили от селя тел, Сабрину вырвало.  

– Что это за дрянь!? – завопила Вишенка.  

– Раз в месяц я ем мясо человека для поддержания сил, но ночью был большой шторм, и много матросов на спасательных кругах болтались в сбрендившей воде. Обилие деликатесов опьянило мою бдительность, и вихрь засосал меня.  

– Если мы не можем его столкнуть, – начала Сабрина. – Тогда мы подкопаем берег, и морской бог скатится в волны. Чтобы не запачкаться, давай разденемся донага.  

– Ты дашь ему продолжить грязное дело?  

– Я не знаю этих людей. Я знаю только здесь и сейчас. И не должны ли мы быть добры даже к чудовищам, тем останавливая несущийся снежный ком насилия.  

– Но никому не будет вреда от того, что мы просто уйдем восвояси.  

– Один раз сделав подлость, не выйдет удержаться, дабы не повторить. Это же приблизит нас к людям.  

Вишенка лукаво нахмурилась и хихикнула.  

– Ну ладно. Только ради тебя, малышка.  

Они скинули с себя черные шмотки, бледненькие и голенькие, став на колени, принялись отгребать песок и пронзительно вскрикивали, когда к ним добиралась волна. Зубки их цокали, кожу покрывали мурашки, они обнимались порой, замерзнув совсем.  

Но вот высокая волна подмыла сыпучий грунт, и морской бог начал переворачиваться на спину, девушки отскочили, кувыркнувшись, он шлепнулся в пенные завитки, взметнулась пенная канонада. Некоторое время волны жужжали вокруг выступающего горба, потом туша поползла домой, но напоследок донесся голос:  

– В вашей бухте всегда будет много рыбы.  

Очередная волна махнула, как еловая ветка, и вынесла к босым ножкам подруг двух каменных трилобитов. Девушки взяли подарки. Потом они помылись от песка и слизи, нарядились, подмазали губки и зашагали обратно к оставленным у начала пляжа велосипедам.  

– Рыба – рыбой, но на это пляж мы купаться никогда не придем, – произнесла Вишенка.  

Сабрина по-мужски обняла ее за плечо. Мазь правоты вызывала мягкое парение. Мир, как огромный добродушный пес, лизнул их прохладным доверчивым языком.  

Очень классно беженцам, пришедшим за гуманитаркой, вручать повестки.  

*** (сон)  

– Они хотят собрать вторую часть яблок.  

Брат вломился ко мне с лицом, перекошенным красным страхом. Он плюхнулся на диван, и очи его метались, запертые в тесной невероятности происшедшего.  

– Я возьму топор, а ты выходи скорее на улицу.  

Слова произносились напряженным шепотом, будто ответственность за грядущее святотатство прижала к земле дрожащие звуки. А может брат опасался, как бы силы, вращающие колесики панорамы реальности не услышали да не устроили пакость до того как дело будет разрешено.  

За нашими затылками догорело зарево заката, и мы двигались в пепельке лунной ночи. Неистовствовали кузнечики и гудели фуры на трассе, в воздухе было цветно́ и сытно. Я не ощущал страха, как-никак впереди шагал старший брат.  

Миновав прикрытый ставнями колодец, мы стали подниматься на холм, где высилась широкая яблоня. У самой земли она расщеплялась двумя стволами, один из которых давал вполне обычный бесхитростный урожай. Другой ствол был угольно черен, практически безлист за исключением клейких бордовых почек, что сморщивались, не успев раскрыться листами. Цвел он, правда, одинаково с первым, но плоды порождал огромные, размером с песью голову, блестящие и розово-золотые.  

Перекрестившись на месяц, брат размашисто тюкнул, от острого металла на коре остался светлый надрез. Прокричала безымянная ночная птица – безразлично и легко. Несколько плодов сорвались на скатерть обезвоженной травы. Бездольные семена сорняков, попавшие сюда случайно, предпринимали больше по весне робкие гребки роста, но неизбежно чахли, едва развернув третью-четвертую пару листьев. Что-то в земле убивало их.  

Брат начал тяжело дышать, расширяя полумесяц надреза. Он не просил помочь, а сам я испытывал странное онемение, подавленность воли, потому лишь стоял, незряче глядя на его работу. Наконец, ствол скрипнул и накренился. Нужно только нажать подальше от основания, и он рухнет, но брат, наверно, не хотел прикасаться к гладкой взбугренной коре, потому продолжил рубить прогнувшиеся волокна.  

Вот дерево упало, и я очнувшийся настороженно огляделся по сторонам. В близких домах светились окна, плыли басы из клуба, но вокруг не было видно наблюдателей.  

– Спасибо, – сказал мне брат обратной дорогой неясно за что.  

…  

Значит, они пришли до полудня, пока мы снимали подсолнух, и двор теперь напоминал фантазии маньяка Рамиреса. Даже среди листьев рябины висели куски мяса, застрявшие в ветках, как крошки в лобковых волосах. Всюду сновали бойкие куры, расклевывая вырванные печени, глаза и клоки мозговой ткани. Над зрелищем этим застопорилась мертвенная жара настолько невыносимая, что стекали оставленные на солнце пластиковые бутылки. Все было будто сон на марсианской равнине.  

Брата я нашел в погребе, он сидел на земляном полу в одних трусах с ружьем, зажатым между коленями. Крови на нем не наблюдалось.  

– Я был как призрак, – зашептал брат. – Даже не шел, скорее плыл над землей, будто кто-то тащил меня за крюк в голове, а через глаза пропускали видеозапись с моим участием. Вилы и пули травматического оружия, которое у них нашлось, просто проходили сквозь меня. А я валил их, как ребенок ладонью сшибает цветы пионов, я грыз их, рвал, разбирал позвоночный столб, и это было неописуемо безмятежно.  

Брат помолчал, а потом, отложив ружье, добавил.  

– Бери заступ и выкопай могилу в саду.  

Я повиновался и принялся за работу. Пока корячился, брат, очевидно, собирал останки визитеров. Мне не хотелось знать, чем он там занимается и каким образом счищает со стен дома кусочки дерьма и кожи, как моет от крови головки бархатцев и делает ли что-то вообще. Мне требовалась разрядка. И когда я уже по плечи вклинился в чернозем до того, что под ногами выступила вода, то увидел брата в шутовском костюме идущего вместе с красивой девушкой, которую никто раньше здесь не встречал.  

– Что ты на себя нацепил? – я попробовал засмеяться.  

Вид у этих пестрых лент, шлюшьей бижутерии, куриных перьев, казался нелепым до безобразия. Жилистые загорелые предплечья брата были разрисованы фломастерами, лицо покрашено в белый, а волосы, вымазанные растительным маслом и покрытые пасхальной присыпкой, топорщились во все стороны, как цели русни в войне.  

– То что в земле любит спорить. Вылезай.  

Схватив его за руку, я выбрался на пригожий газон, а брат занял место в яме. Улегся спиной в воду.  

– Ты хочешь остаться там?  

– Добро – росток зла, – ответила девушка.  

Брат молчал с каменным видом, она же взяла горсть почвы и ласково высыпала в могилу, раскрошив грудку между гладких пальцев.  

– Кто ты? – спросил я вполне резонно.  

– Я – дитя добра.  

Брат фыркал и дергал губами, пока мы бросали землю. Рыхлый грунт сотрясался лилипутовскими землетрясениями, дрожал, как звездное небо. Когда яма была упакована на треть, любые улики жизни улеглись. Незнакомка склонила голову мне на грудь, хотелось заплакать, но не так, чтобы сильно. Я обнял ее, чувствуя тяжелую теплоту. Потом докидали остальное.  

***  

В деревню нагрянули русские фашисты. Они ходили по хатам, взимая мзду снедью, деньгами и побрякушками. Жители боялись отказать вооруженным людям; иные сами выносили им банки с консервацией и крупы из закромов, чтобы от них отстали.  

Один старый игрушечник (он выдувал елочные украшения) не пустил рашиков к себе в дом. На него не оказали влияния угрозы. Тогда русские из танка разбили его жилище. Старик выкопал яму во дворе и поселился в ней.  

Когда ВСУ прогнали нечисть обратно за их исторические кулисы, он стал просить односельчан, чтобы те ему подсобили, но ни один закадычный друг не откликнулся помочь разобрать завалы или предоставить приют. У всех находился предлог занятости. Народ изучал шнурки.  

Игрушечник помыкался по деревне, затем собрал оставшиеся пожитки и с фразой: «хоть на старости лет постранствую, как Басё» отправился восвояси. Руины дома мирно зарастали борщевиком и снытью, жизнь вправилась в рутинный сустав, и про непокорного беглеца с облегчением забыли.  

А что с ним стало на торных шоссе, и под каким кустом в желтых солнцах почил паломник от старости или до сих пор где-нибудь рассвет встречает, задумчиво наматывая бороду на колено, про то ведомо только ему да богу.  

+ bonus  

02. 05. 2022  

Ненависть – неестественное, смешное чувство, будто предписанное извне.  

В телеграме смотрю поочередно то на игривых зверушек, то на перемолотую русню.  

И даже в столь яркий день от людей ожидается подлость. Года четыре назад весной я получил по морде за футболку с «Rаmones». У меня на кармане тогда был вес гидропоники.  

Мемная бабушка в валенках судорожно схватилась за красный флаг, пока сзади пылает Z. Баннер на Красноярском здании МВД. Африканский малыш-альбинос, прижимающий к груди обугленного мягкого Симбу растерянно стоит у пылающей хижины, пока сзади, рассекая траву, как звук дискотеки, к нему подкрадывается настоящий лев. Поволжский людоед корчит улыбку за октябренком. Я имею в виду, конечно, советский миф, не реальное сэсэсэрэ.  

Хорошие песни:  

ВВ – Весна  

Kroda – Чорні хребти Карпат  

03. 05. 2022  

Если мир преимущественно плевок, так пусть же в душе моей родится теплая лужа счастья. Сосновые леса, в которых, словно грибы, из земли будут расти колонки, и животные, посидев около них часок, смогут полностью утолить физическую потребность в пище. Играет из колонок, конечно, блек металлок и вязкая думерщина.  

Когда я вижу мясистого с мощным красным загривком военного, у меня едва слюна не капает, так хочу наварганить с него бифштексов.  

На АЗС нет топлива. Перенес плитку. Албанское молоко «Война».  

04. 05. 2022  

Осьминог пытается поймать неверную звездочку, пока вокруг него танцует рой фосфоресцирующих бактерий. Беларусь ввела смертную казнь за попытку теракта, железнодорожные партизаны. О, как хочется рвануть сыроваром в глухую карпатскую деревню или на русский север ближе к Японии. Собирать на корм гребешки Свифта и урехис, выброшенный прибоем. А может, полуостров Таймыр, да, Света? «Полицию памяти» не нашел.  

Хорошие песни:  

Цукор Біла Смерть – Велика Ріка Хєнь-Юань  

05. 05. 2022  

Приготовил кулеш. В грядущем нацелился на салат из одуванчиков и крапивы. Или просто съем одуванчик. Каким способом можно настолько апнуть сосредоточение, чтобы видеть пантеистические призраки и читать замыслы насекомых? Майский жук, который ползал у меня на ладони, еле заметно, но страшно щелкал, будто легкие его при дыхании проходили через преграду. Очитка: «рассказы бывших людей».  

06. 05. 2022  

Моя девушка бандера!?  

Я баядерка!  

Ничего подобного. Тебе жох!  

А рыженькая на почте, кажись, миляга, но мне так хорошо с собой, что разрушать этот тихий восторг чаянием большего было бы неразумно. Если сяду, роковые от трех до пяти за уклонение от убийства не удастся мне побыть в одиночестве. Цветок одуванчика на вкус оказался горек. Чтобы избавиться от горечи их вымачивают в соленой воде.  

Ватага космических карликов опускается на планету, гурьба карликов выскакивает из светящегося блюдца, обойма карликов начинает делиться. Эти угорелые тарапуньки носятся по улицам континентов и заставляют всякого стукнуться хотя бы с одним из них кулачками, списки они подготовили заранее, там есть любой землянин до сентинельцев. Потом, оставив нам сладковатое трепетное недоумение, космические скитальцы упархивают за́ сень световых лет, а в четвертом тысячелетии мы ловим радиоволну с самой далекой наблюдаемой звезды, их следующей остановки. Карлики желают людям бодрого настроения.  

Слушаю дримкор (https://www. youtube. com/watch? v=09raXNd5S8A)  

07. 05. 2022  

Только разочаровавшись во всем, я начал любить себя. Как та девушка, спящая под бомбардировками в киевском метро в обнимку с плюшевой акулой.  

Ночное видение: темные набрякшие ветки деревьев усеяны сомкнутыми желтыми губами.  

Злоупорный бигль Ричи не пожелал быть послушным другом (другом послушания), пришлось в отместку ехидно протащить его вокруг дома. В планах Леон Дегрель «Гитлер тысячу лет». Если б победили нацисты, эта война точно бы не случилась.  

Впрочем, козлы они все: комиссары, казаки, опрышки, махновцы, лднровские сепаратисты, ОУН (б), шведские, турецкие, московитские, польские армии и татары, которые протоптали тропки в умах, как муравьи, и никаким дустом стокгольмский синдром крохотных насекомых не выбить из черепов. Кэшик да привилегии, потом помпезная ржавчина. Если данные соцопросов помножить на ноль, какой реально процент нации не против помацания себя мохнатым щупальцем империи Саурона?  

Идет шестой день моего экзиля.  

08. 05. 2022  

Признаюсь, это не совсем тот путь, который я бы выбрал по доброй воле, но это лучший из предложенных вариантов. Так-то я бы хотел родиться в американских шестидесятых или в викторианской Англии наследником богатой аристократической ветки. У меня был бы роскошный замок на лоне натуры, а все время я бы посвящал научным изысканиями, появляясь пару раз в год на саммите светил с ворохом нахальных открытий. Как Генри Кавендиш, к слову.  

В колеблющемся мареве над цветочной степью носится стремглав женская грудь. Она одинока и стреляет лазерами в косарей и охотников на фазанов. Если кто-то ее приручит, грудь будет кормиться у счастливчика из ладоней или мурлыкать на коленях, приносить тапки, зажав их между плотных округлостей, с ней можно гулять на поводке и спать, засунув под футболку.  

09. 05. 2022  

Молчал на семейном празднике снова. Родные обсуждали незнакомых мне родственников и снедали оливье напополам с новостями. Стоит только сказать им что-либо серьезное, они тут же гадливо и снисходительно ощерятся, будто при виде мартышки, которая пытается подражать такой важной сугубо людской активности, как треп по телефону, к примеру. А уж переубедить старшее поколение хотя бы в их отношении к людоеду-Сталину нельзя любым нелетальным способом. Верная модель: бытовые конформные диалоги.  

bo_chik (bogdan Z)  

Сей легинь в своей инсте опубликовал сторис с медалью за взятие Мариуполя, его нашли и выставили в телеграм-канале «Днепр Сейчас». На страничке хорого под фотками тысячи (! ) пожеланий смерти, ареста и сексуального надругательства. Слепошарые отстойники. Ничем не лучше бучанских бурятов. Люди. Всякое преступление вызывает у меня гораздо меньшее негодование, чем наказание за него.  

Весна в этом году чудесно буйная, несмотря на войну. Жаль, нам запретили ходить в леса.  

10. 05. 2022  

– триремы длинными языками ласкают песчаный пляж;  

– кактус, как кошка, перед пластиковым окном в кляксах дождевых струй;  

– беснование и терпение – базис бытийности;  

– золотая печатка с древнеегипетским профилем + страницы библии Гутенберга в собственности Медведчука (рыпнулось: Печать! Печать! );  

– музыка – клетка для канарейки или низенький штакетник вокруг слона;  

– колорадский жук, обползающий по краю железный крест.  

– соловьи не поют. Наверно,  

их звук сирен распугал;  

– лилия на мускулистом стебле.  

11. 05. 2022  

Размывал стены в спальне. Повредил ногу перекладиной на пластиковой табуретке. Прижал носовым платком.  

Хватило бы у тебя тестикул катнуть в разгар ковида за две тысячи километров в недружественную рашку к эмоционально лабильной дстшной поэтке, что старше на девять лет с мужем (абьюзером) и умственно отсталым ребенком, от которого они отказались? Я так пытался убедить себя, что смогу... Что до любви не дотянутся божьи руки.  

Мы даже мысли друг за другом дописывали. Откровенничали: она об изнасиловании, я ей о своей д. Подобная близость душ очень редка. Хорошо, что СИ мне не поверила. Так я не сделал ей ничего непоправимо плохого (больше всего в мире она боялась остаться одна). А любви, как и поэзии, во мне нет ни грамма; в светлой яме груди моей теперь одна только бездыханная свежесть и тишь пузырящаяся.  

Музыка на сегодня:  

Beach House – Myth  

Psuchagōgoi – Hexagonal Cemeteries  

12. 05. 2022  

На донце летнего луга в гнезде из сухих стеблей и опушенных плесенью крохотных лиловых бутонов сидит вечно сонная золотая жаба с отвисшим зобом, и если какая-нибудь пузыреножка вдруг опечалится или кузнечик устанет от ажитации, спускаются они по травам к парной земле и, глядя издали на желтую жабу, поневоле вспоминают об осени и смерти. Серый сухой ужас скрючивает жалкое тельце, пронизывает его, как мания. А с ужасом в сердце и жить легко. Насекомое забывает пережитый шок и возвращается наверх обновленное, чистое и меняющееся к радостям беспечной поры.  

Около «Явора» на перекрестке постелили новый асфальт. Интенсивно идет уборка на набережной. «Плесо» в коллекцию.  

13. 05. 2022  

21-летнего командира танковой дивизии судят за убийство гражданского. Полицаи, которые ввели его в зал суда не намного старше. Мы (молодые) теперь каждый плотно на своем месте, безропотно вросли, как детские стишки в голову, в кровожадную систему и даже я не смог ее лабет избежать. Несчастье страшнее издалека, если оно происходит с другом (близким), эмоции просто перемыкает, не чувствуешь ничего (потом, правда, в памяти все вернется тысячекратно усиленным эхо, и ты накроешься). Когда же бедствие с тобой происходит, надо всего лишь зажмуриться и скользить по волне. Видел темные силуэты буйволов, они стояли вогнутым полукругом, и у каждого было по три светящихся глаза. Хорошо умирая знать, что по тебе никто не заплачет, так твой уход не принесет в мир боли. Правы народы, веселящиеся на похоронах. Еще и перетрахаться всем скорбящим было бы офигенно (а с усопшим можно по очереди).  

14. 05. 2022  

Второй день болит голова. Льет дождь. Пришли книги: Сковорода и история казачества издевательски мелким шрифтом.  

Блёсткие корабли межпланетных завоевателей плавно, бархатно опустились на взлетную площадку, и я среди ликующей толпы глядел через решетку и цветущие яблони, как набыченные бородачи в облегающих комбинезонах выносили сундуки наполненные трофеями, выкатывали клетки с визжащей фауной, провозили контейнеры с образцами редких пород, инопланетную живопись тащили в прозрачных бронированных боксах, и мне вдруг стало неописуемо скучно среди голого до костей восторга статистов, но и участвовать в шествии гордостей человечества не мечталось, потому я выскользнул из цивилизации, набрал в относительной тишине любимую одноклассницу, которая хотела работать мимом, и мы весь вечер напролет нюхали клей в гулком, как отмеренные годы, здании заброшенной птицефабрики.  

15. 05. 2022  

«Я» продал свой бюстик Гитлера, чтобы продолжать юзать соль. Пишу рассказ.  

Что если бог, создавая нас по своему образу и подобию, не учел процесс эволюции и после кончины у райских врат вместо Петра нас встретит Велоцираптор, и мы с ним не сумеем понять друг друга?  

Птицы, опыляющие сны.  

16. 05. 2022  

Получили варочную панель. Выбрал цвет стен и фотообои в залу. Война не думает прекращаться. Закончил и отредактировал рассказ. С Возвращением.  

Почему темнеет кожа на члене?  

Так печально смотреть на эту  

примету возраста.  

17. 05. 2022  

черви с лицом Сталина  

18. 05. 2022  

Невозможно исчезнуть полностью.  

Помогал с переноской курей, купленных с птицефабрики, ощипанных, белых, со свешенными на один глаз, бледными, как пещерные рыбы, гребнями. Теперь у меня насморк. Выбрал телескопическую вытяжку.  

Крылатые ракеты, как мотыльки, наверно, летят на свет человеческого тепла.