Необычайные приключения поэта Лялина в мире и по ту сторону

Фантастический рассказ  

I  

Сон  

Ему снилось, как он идет к монастырю. Идет не один, с женой. Они, держась за руки, медленно поднимаются на высокий холм. По обеим сторонам узкой тропинки взмывают на недосягаемую высоту гигантские сосны. Тропинка с каждой секундой становится круче, идти становится труднее, но они легко преодолевают свой путь.  

Лялину слышится звон со стороны монастыря, но не привычный колокольный, а какой-то новый, неизвестный ему звук. Звон настолько мелодичен и тонок, завораживает их настолько, что манит их к себе. Слушая звон, он не сразу понимает, что его жена с ним разговаривает. То, что она говорит, ему не слышно. Звон отвлекает его, он не обращает внимания на жену, и они медленно продолжают идти к монастырю.  

Они поднялись на холм и увидели белый сияющий монастырь. Какое-то время стоят они у ворот, вроде как ждут приглашения. Тут подходит к ним абсолютно голый монах. И узнали-то они в нем монаха только по черному головному убору. Он приглашает их в монастырь: «Прошу вас, милые мои, заходите, гостями будете». Идут они за ним в монастырь, а там, во дворе все монахи голые ходят, только головные уборы на них. Так неловко Лялину стало, что они одни в одежде, повернулся он к монаху, спросить про свои-то одежды, а монаха и след простыл.  

Смотрят они на церкви, а стен-то у церквей нету, стекла прозрачные вместо стен, и видно все, что там внутри происходит. Видят они, что и в церквях все голые стоят, будто на страшном суде. Стоят, вверх головы обратили и молятся. Громко молятся, видимо, боятся, что Бог их не услышит.  

Увидели монахи, что он с женой одетые стоят и побежали к ним, а на бегу кричат: «Что вы тут делаете в одежде! В монастыре теперь все должны быть без одежды. Снимайте ее, да побыстрее, а то … брысь от седова! » Собрались они с женой раздеваться, как видят, что подходит к ним монах, одетый в черную рясу. Поэта его появление не удивило. Монах настолько черен, что невозможно разглядеть его лицо. Лицо монаха, поэтому кажется Лялину черным, как и его ряса. В руках монах держит горящую свечу, такую длинную, что пламя еле видно с земли. Монах передает поэту свечу и без каких-либо объяснений уходит в монастырь. Темная его ряса медленно подплывает к воротам и мгновенно исчезает, словно испаряется в воздухе.  

Лялин ощущает тепло от горящей свечи. Он держит ее обеими руками, боясь уронить, как будто понимает что-то про себя, но не может это никак объяснить. Жена отдергивает свою ладонь, раздевается и уходит в одну из прозрачных церквей. На полпути она оборачивается и машет ему рукой, затем быстро бежит в церковь и исчезает в толпе молящихся.  

Не получив никаких мало-мальски внятных объяснений от монаха, Лялин понял свою задачу. Он сначала идет, затем переходит на бег, и вот он уже летит, наслаждается полетом, неспешным и удивительно приятным. Горящая свеча, как путеводная звезда, несет его к неизвестной цели. Под ним русло широкой реки, своими изгибами ведущей мимо города, миллиардами огней освещающего путь. Огни вдруг гаснут и зажигаются более ярким светом над ним – это звезды дарят свое холодное тепло. Они на какое-то время ослепили его, вывели из равновесия, и он уже летит, то сворачивая вправо, то резко влево, то стремительно проваливаясь вниз, а затем также умопомрачительно взмывая вверх.  

Он заметил, что свеча становится короче, а оплавленный воск начинает обволакивать его самого, тем самым, утяжелять. Вдруг какая-то сила толкнула его, и он начал падать. Тьма окутала все вокруг. Начальный страх от падения перерос у него в тревогу, затем в панику. Удовольствие от полета улетучилось и возникло новое чувство, как если бы все его существо, весь его организм пронзила невыносимая острая боль. Он стал осознавать, что полет завершается и впереди что-то новое, неизвестное. Свеча с его руке стала обычной церковной свечкой, пламя еле-еле горело на кончике фитиля, а сам он был весь покрыт оплавленным воском.  

Тьма рассеялась. Перед ним раскинулось безбрежное розовое море. По краям его шли навстречу друг другу два парусника, подгоняемые волнами и попутным ветром. Огромные рыбины выпрыгивали из воды, зависали на мгновение в воздухе и с сильным всплеском исчезали в ее недрах. На берегу, слегка облизываемые морской пеной сидели три абсолютно голые женщины. Женщины были молодые, стройные и обворожительно красивые, что привело его в состояние возбуждения. Он решил, что женщины занимаются торговлей. Этот вывод он сделал по трем огромным корзинам, которые стояли рядом с ними на песке.  

Когда он опустился на землю, то ощутил что-то тяжелое у себя на спине. Какой-то неизвестный ему груз тянул его назад, не давая сохранять нужное равновесие. Тут по команде все три женщины поднялись, взялись за руки и в удивительном хороводе направились к нему. Три красивых, обнаженных фигуры медленно подошли к поэту, окружили его и, продолжая держаться за руки, стали кружиться. Они кружились сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, так, что голова его закружилась, и он уже не был в состоянии это выдержать.  

Свеча совсем догорела и была теперь в его руке маленьким потухшим огарком. Одна из женщин протянула к потухшей свече руку, и он отдал ей её. Как только свеча очутилась в ее руке, обнаженная превратилась в яркий, сияющий светом круг, и исчезла. Другая женщина стянула с его плеч мешок и, положив на песок, раскрыла его. Он увидел, как потемнело лицо женщины, когда она достала из мешка расколотую пополам большую древнюю икону. Она показала икону оставшейся подруге, и лицо третьей тут же окрасилось в буро-зеленый цвет. Обе стали ругать поэта самыми последними словами, как ругаются пьяные бомжи, которые не могут поделить выпивку. Он понял, за что его ругают, но никак не ожидал, что такие красавицы станут сквернословить подобным образом. Через мгновение они стали надвигаться на него своими обворожительными телами, становясь еще более желанными и еще более страшными.  

II  

Пробуждение  

Через мгновение всё изменилось. Небо потемнело, свет исчез, пропало розовое море. Не было теперь ничего и в этом «ничего» он продолжал существовать какое-то время. Раздался грохот откуда-то сверху. Он сразу не понял откуда и что это за новые звуки, да и не было никакой возможности установить источник грохота. А он усиливался, усиливался, усиливался…  

Через открытую форточку грохотал двор. В углу, у дебаркадера магазина разгружалась машина. Лялину казалось, что это продолжается сон, но через мгновение он окончательно пробудился. Поэт почувствовал, что у него болит голова и, медленно ворочая во рту языком, он старался прогнать ощущение сухости.  

«Надо срочно выпить воды» – подумал Лялин. – «А еще лучше пива».  

Именно пива, а не водки. Для него это было лучшим средством прийти в себя так, чтобы день не был полностью потерян.  

Когда он сел на кровати, головная боль только усилилась и стала уже нестерпимой. Он знал, что пива дома нет и таблеток нет, а значит, придется терпеть эту боль. Эта боль сопровождала его весь последний год – год безнадежных и безрезультатных попыток хоть чего-то изменить, добиться каких-нибудь результатов. Этот год так ослабил и разрушил его, что кроме частых запоев ему не оставалось никаких других средств спасения и бегства от реальности. Да, эту боль он очень хорошо знал.  

Он что-то искал глазами. Над кроватью было окно с широким подоконником, на котором были беспорядочно разбросаны листы бумаги, исписанные мелким почерком, рядом валялась стопка еще чистых листов. В углу, рядом с дверью стоял большой стол с компьютером, а также с кусками какой-то недоеденной еды, недопитых, грязных стаканов, и поваленных невпопад пустых, грязных бутылок. Да еще смешные обои с черепашками покрывали бывшую когда-то здесь детскую комнату.  

Он резко встал и тут же на голову обрушился сильный удар. Стараясь не обращать внимания на боль, он продолжил что-то искать, важное, без чего ему не получалось никак успокоиться. И в итоге … На столе, точнее на компьютере валялся скомканный лист бумаги голубого цвета. Лялин сразу не узнал этот листок, скомканный в плотный шарик. Расправив его, он прочитал сначала про себя, затем повторил вслух то, что было на нем написано.  

«В ночи безлунной он уснул  

и больше не проснулся.  

В жизнь вечную он окунулся  

и в безызвестности навеки утонул»  

Так ныла голова, что даже такой простой текст он не мог сразу понять. Слова были написаны крупно и несколько раз обведены карандашом, но это был не его почерк. А это четверостишие! Оно ужасно! Это не стихи, а черт знает что. Вероятно, это был пьяный порыв прошлой ночи. Он не мог вспомнить. Он, возможно, что-то написал в бреду, потом скомкал и отшвырнул куда подальше, а потом забылся окончательно. Ему срочно надо было выпить хоть что-нибудь.  

Идя по длинному коридору (сейчас коридор казался еще длиннее, чем обычно), он пытался вспомнить вчерашний вечер. Картинки мелькали в его сознании: бар, посиделки с дружками, водка, пиво, пиво, водка, ссоры, крики, ничего больше, пустота. Как он попал домой, он не помнил. Лялин остановился у двери в другую комнату и толкнул ее. Комната была очень маленькой. В ней помещался платяной шкаф и короткая тахта. Вместо люстры с потолка свисала светящаяся одинокая груша лампочки.  

Лялин подумал, что надо переодеться; открыл шкаф, и отскочил к противоположной стене, слегка ударившись затылком. Взглянув снова внутрь шкафа, он увидел висящее на туго затянутой петле из ремня бездыханное тело …  

самого себя – поэта Лялина.  

III  

Река  

Лялину нестерпимо хотелось убежать из этого пыльного, душного города. Душа его страдала, он был недоволен собой, находился в поисках чего-то, что позволило бы ему преобразиться, встать на новый путь. У него было всегда сметенное состояние, постоянно все его не устраивало. Он никак не мог уловить своих желаний. Мысли хаотично носились в его голове, не фиксируясь на каком-нибудь одном предмете, чтобы помочь ему внести хоть какую-нибудь ясность. Лялин постоянно думал о том, что осталось совсем мало времени, что ему необходимо сделать что-нибудь важное. Но снова одни лишь вопросы, загадки и он шел, шел и шел в неизвестном ему направлении – куда-нибудь да приведет его дорога.  

Стоп! И он остановился. Старушка, идущая за ним, не успела среагировать и наткнулась на него. Он что-то, извиняясь, пробормотал и взглянул на неё. Что-то больно укололо его в самую душу, словно он увидел человека, знакомого ему давным-давно, человека близкого, но не из нынешней его жизни, а из прошлых, далеких дней. Лялин захотел к ней обратиться, но старушка медленно ушла по своим делам. Маленького роста, шустрая, деловая, с морщинистым лицом и жилистыми руками, держащими тряпичную сумку и кошелек – так необычно для нашего времени и так просто и уютно, как воспоминания его детства. И поэт ринулся, рассекая людской поток, погружаясь в волны душащего, не отступающего предвкушения встречи с прошлым.  

Его детство прошло на окраине города, в рабочем поселке. Поселок, стоящий неподалеку от бетонного завода, жил тихо и неторопливо, перемалывая людские судьбы, создавая и калеча семейные очаги, совместно и в одиночку переживая взлеты и падения своих обитателей. Когда Лялин был маленький, все жили мирно, сообща, тесно общаясь друг с другом. Каждый праздник родители засиживались в гостях, весело выпивали и не для того, чтобы напиться до беспамятства, а чтобы зажегся в них какой-то огонек и открыл в них скрытые в буднях быта красивые желания, свободные движения и любовь друг к другу. И танцевали, танцевали, танцевали до утра. Мальчишки летом шли на речку, которая протекала рядом с поселком, а там, на речке купались, ловили рыбу, а заодно и дрались с пацанами из соседнего села. Крикнет кто-нибудь из заводских парней в адрес сельских «Эй, деревенщина! » и начинается сражение. Подерутся до первой крови и айда вместе купаться, забыв, словно по волшебству, разбитые носы, синяки и фингалы.  

Поэт шел по тропинкам, не заметив, как закончился город. Он не помнил уже, как попал сюда. Осмотревшись по сторонам, он узнал свои детские места, улицы, дорожки и тропинки к пятиэтажкам рабочего поселка. Где-то неподалеку должна быть речка, и он побежал туда, начиная с этой минуты экономить каждую секунду отведенную ему.  

Вот и река. Одинокий рыбак сидит у реки на поваленном дереве. Лялин подошел к нему и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Мужичок не шелохнулся и продолжил внимательно следить за поплавком.  

– Как клёв? – задал дежурный вопрос Лялин.  

Рыбак повернулся. Черная с редкой проседью борода, растущая сама по себе, глубоко посаженные глаза, которые невозможно даже разглядеть, огромный нос, живущий своей жизнью и сильно загорелое лицо от долгого сидения на солнце. Он осмотрел, изучающее, поэта, ничего не ответил и отвернулся, продолжив смотреть на реку. Поэт, осознав бесплодность своих попыток разговорить рыбака, перестал приставать, уселся на лежавшее рядом старое, подгнившее уже бревно, и стал смотреть то на спокойное движение реки, то на колышущийся поплавок рыбака.  

Спустя несколько минут рыбак встал и подошел к поэту.  

– Сигаретки не будет? – спросил рыбак.  

– Не курю.  

– Это правильно.  

Рыбак еще раз внимательно посмотрел на Лялина, но, видимо, не увидев, то, что ему было нужно, вяло махнул рукой.  

– Третий день сижу и все без толку, – смотря себе под ноги, проговорил он. – Вся рыба куда-то делась. Вот раньше была рыбалка!  

Поэт одобрительно кивнул.  

– Это точно – сказал он. – С мальчишками в детстве ловили здесь кучу рыбы, ведрами таскали. Мама из нее такую уху варила, у-у. К нам на уху даже соседи приходили.  

Рыбак еще раз изучающе посмотрел на поэта. Вдруг хлопнул себя по лбу и вскочил.  

– Лялин, ты что ли? – спросил, улыбаясь, рыбак. – Не узнаешь?  

Лялин отрицательно покивал головой.  

– Чудак человек! Ты представь без бороды.  

Лялин попробовал, но и тут ничего ему не пришло в голову.  

– Нет, не узнаю.  

Рыбак громко засмеялся и стал хлопать себя по коленкам, по животу, затем стал шлепать себя по щекам и вдруг запел:  

– Ловись ыбка больша и махонька.  

И только теперь Лялина осенило, кто перед ним стоит. Он узнал в этом немного странном рыбаке своего товарища детства.  

После приветствия и дружеских объятий они присели на бревно у берега реки.  

– Ну, как живешь? – поинтересовался рыбак.  

– Всё ничего, дожидаемся лучшего.  

Рыбак кивнул и посмотрел вдаль.  

– Да, да – кивая головой, тихо проговорил он. – Всё так. Вечно чего-то должны ждать. Всё ждем и ждем, как приговоренные к этой пытке.  

– А ты философ, Илья.  

Рыбак бросил короткий взгляд на удилище, на поплавок.  

– Жизнь такая, поневоле будешь философом.  

– А я вот стихи пописываю.  

– Знаю – глядя на поэта, еле слышно сказал Илья. – Читал.  

– И как?  

– Честно?  

– Конечно.  

Рыбак подумал несколько секунд, затем опять посмотрел в глаза поэту и заявил:  

– Не нравится мне твои стихи. Не то все, не то.  

Он так это сказал, как будто заранее готовился к разговору. Понимая, что немного оскорбил своим ответом поэта, он рассмеялся и похлопал того по плечу.  

– А рыба, дружище, здесь совсем перестала клевать. Большая удача, если поймаешь пару-тройку лещей или десяток мелюзги.  

Лялин не успел так быстро отойти от оценки его творчества и сидел обиженный.  

– Так чем тебе не понравились мои стихи?  

Рыбак следил за поплавком и, не оборачиваясь, ответил.  

– Зачем тебе мое мнение? Просто не понравились. Не помню я. Давно читал. Ты лучше посмотри на эту красоту.  

И движением рук он будто раскрыл скрытый занавес, демонстрируя Лялину реку, поля вдали, лес с четко вычерченной вершиной, а затем, тем же движением обнял все это и улыбнулся. И Лялин понял, что рыбак, вполне возможно, никогда не читал его стихов, а аттестовал их так не потому, что они плохи, а потому что ему все равно плохие они или хорошие, не это главное в его жизни, а вот эта река, поле, окружающая его каждый день красота природы, живая жизнь. Ему важнее, чтобы не прекращала движение тысячелетняя река, чтобы поля каждый год покрывались мягким зеленым сиянием, солнечным светом, белым покоем, а леса вдали продолжали свое вековое движение к небу.  

Вечерело. Становилось прохладнее. Подул ветер, и рыбачить стало сложнее. Было видно, что рыбака это не волновало. Он сидел на своем бревне и посматривал на качающийся поплавок. Они разговорились. Вспомнили детство, драки, девчонок из класса и все, что только могла вместить их память о тех временах. Но дальше этой темы разговор не клеился.  

– Ты в Бога веришь? – завершив очередное воспоминание, неожиданно спросил рыбак.  

– Не знаю – безразлично ответил Лялин. – Я не думал об этом. Не до того. Да, разве это главное? Верим, не верим. Что меняется-то? Раньше жили без Бога. Ты же помнишь. Нормально жили.  

– Они жили! – гневно накинулся на поэта Илья. – Да мы и не жили совсем, а так только куролесили. Бога пропили, а вместо него котлован вырыли и водой залили. Вместо веры – котлованы, да ямы. Ничего не оставили после себя, одни лужи, да грязь. Над нами смеются все, кому не лень. И там и здесь. На каждого русского по два иудея вылезли и все отобрали. А где русский народ-то? В чем его сила, забыли? А я тебе отвечу – в вере, только в ней. Нет истинной веры, нет русского человека. Это еще Достоевский писал. А крестится сейчас каждый может, кому не лень. А вот верить по-настоящему, это… Все чего-то пыжимся, великими себя мним, а главное забыли. Храмы строят, а веры в них нет, улетучилась, без веры храмы стоят. Так зачем храмы строить, если веры в них нет? Говорим про себя: «Господи помоги, спаси», а для самих это только слова. Без веры говорим. Научились все делать для галочки. Теперь даже веруем для галочки. А Господь-то нас не слышит. Не может он услышать тех, кто для галочки. Ему вся наша вера нужна и мы все ему нужны целиком и полностью. А на меньшее Он не согласен. Вот и топчемся на месте. Тебе так скажу, я уверовал железно, искренне и навсегда. Вся жизнь меня подвела к вере. Без нее я жил раньше и потому жизнь моя никудышная вышла. Одно слово – мучение, а не жизнь. Я тебе сейчас расскажу.  

IV  

Рассказ Ильи  

Лялин посмотрел на рыбака.  

– У тебя все в порядке? – осторожно спросил поэт.  

Илья некоторое время сидел молча, глядя на поплавок. Он успокаивал его. За все время их беседы не было ни одной поклевки, но рыбак продолжал напряженно всматриваться. Спустя несколько секунд, рыбак встал, подошел к бревну, на котором сидел Лялин и сел рядом с ним.  

– Последние три года моей жизни – начал свой рассказ Илья, – прошли в полном тумане. Кем я был? Бомжом в инвалидной коляске. Да и не жизнь это была вовсе, а сплошная гнусность.  

Но когда-то и я жил. Когда-то и у меня были цели и надежды. Я был уважаемым человеком, преподавателем в университете. Во как! Длилась эта моя первая жизнь где-то лет двенадцать. В ней было все: семья, дети, уважение, заслуги. И все бы было прекрасно, если бы не настал тот самый поганый день в моей жизни, который все перевернул с ног на голову. Понимаешь, я человек сдержанный, терпеливый, много что могу вытерпеть. Одного не могу выдержать – когда оскорбляют женщину. И неважно девчушку маленькую, девушку или старушку. А тут такое произошло, эх! … Пригласила как-то меня коллега на свой семинар. Все не заладилось у нее с самого начала. Был там, в группе студент, мажор. Сидит, громко разговаривает с соседом и шуточки отпускает по любому поводу. Она ему раз замечание, два, а ему хоть бы хны. Она не выдержала, остановилась посреди аудитории и потребовала, чтобы он вышел. А он ее матом обложил. Во какие дела! Сидит и нахально ухмыляется. Дескать, ну, что будешь со мной теперь делать? Я не выдержал и вмешался. Сделал замечание. Не помогло. Он и меня послал на три буквы. А в аудитории одни студенты похихикивают, другие насторожились. Это я потом узнал, что студент этот был внуком ректора. Да, если бы и знал тогда, все равно также бы поступил. Ну, вот. Вижу, что коллега моя в смятении. А он лыбится. Подошел я к нему, взял в охапку, да как врезал пощечину. Он сначала присел, потом вскочил и давай на меня с кулаками. Завязалась между нами драка. Кто-то из студентов побежал за охранником. В итоге только охранники, прекратили драку. У него кровь из носа, у меня порванный пиджак. Ты бы видел глаза моей коллеги! Такая благодарность в них читалась.  

Конечно, возник скандал и меня по-тихому выперли из универа. Как только я не защищался, никто меня не поддержал. Представляешь, даже она не заступилась. Рассчитали и уволили. Я туда, сюда, нигде не берут. Случайно узнал, что, оказывается, ректор наш воткнул меня в черный список. И первая моя жизнь на этом завершилась. Долго я тогда без работы дома сидел. Жена терпела. Я выпивать начал от безделья. Она и это терпела. Все надеялась, ждала чего-то. Наверно, чуда ждала. А куда мне идти? Соглашаться на что-то другое, не по специальности я не хотел. Видимо, я тоже надеялся на чудо. Но чудес не бывает, когда их ждешь. А я все глубже погружался в бутылку. Это замечали дети, соседи, родители, но ничего сделать не могли. Пытались разговаривать, убеждать, угрожать, но все мимо.  

Падение мое было стремительным. Мало, что пил, так еще за руль пьяный стал садиться, а это уже последняя стадия. Раз пронесло, два, а на третий нет… На перекрестке, на приличной скорости въехал я в старенькую праворульную машину. У меня подушки повыскакивали и мне почти ничего, только ушибы и царапины, а мужика в той машине убил. Через три дня в больнице помер. Ты не представляешь, чего я натерпелся за эти три дня, как мучился, надеялся. Меня арестовали. Веришь, я до последней секунды надеялся на чудо. Надеялся, что мужик тот останется жив. Даже фантазировал, что ничего не было, ни аварии, и за руль я не садился. Чуда хотел, очень-очень. Решил, перестану пить, устроюсь на любую работу, начну новую жизнь. Надеялся, кретин, что все само собой рассосется, как будто и не было ничего. Вроде как пленка перемотается назад. Ан нет! Нет в этой жизни перемотки назад, а есть только одно упрямое движение вперед, где ничего уже изменить нельзя.  

Про тюремные годы я тебе рассказывать не хочу. Ничего там интересного нет. Ужас, страх и унижение. И одно единственное желание – выжить, как-нибудь выжить достойно. Были дни, когда я мечтал умереть, но выжил. Тюрьма меня сильно изменила, искорежила, в дугу изогнула. Другая теперь жизнь пошла, и я стал совсем другой. Подсадили меня в тюрьме на дурь, без нее на свободе я уже не мог. А это, друг ты мой, уже совсем другая жизнь: от укола до укола. Как волк, снуешь всюду в поисках этой дряни и только о ней и думаешь. Утром думаешь, днем думаешь, вечером, ночью, все время. Прекращаешь тогда, когда отключаешься, тогда уже не думаешь ни о чем.  

Жена сразу потребовала развод. Детей я не видел уже, мне было тогда не до них. Я не стал спорить и ушел. Мне думается, я был заранее к этому готов. Помню, что после аварии той, когда сидел я в патрульной машине, передо мной разом возникла картина всей моей будущей жизни. Встала передо мной во всех красках, со всеми подробностями: тюрьма, унижение, боль, мое падение, возвращение домой, уход из семьи, одиночество. Как будто специально, чтобы меня подготовить. Вот тогда, в полицейской машине я идею для себя придумал. Идея заключалась в том, что я непременно должен возненавидеть этот мир и делать ему все назло, еще хуже, чем можно подумать. Пусть все за это меня возненавидят. Я на их ненависть отвечу своей. Я самим собой, своим существованием испорчу им их спокойную, сытую жизнь.  

Через несколько месяцев с женой развелся, дети с ней остались. Из квартиры она меня выписала, чтоб не мешался, а я и не протестовал. Я идею свою решил в жизнь воплотить. Ты скажешь, с ума сходил. Может и так, может и сходил. Но идея крепко во мне застряла.  

Возникла пауза. Рыбак о чем-то задумался.  

– А дети меня стали бояться очень – Илья сказал это и быстро отвернулся от Лялина. Слышно было, что он плачет. – Пришел папка из тюрьмы страшный. Эх, хе, хе… Это правда – страшный я был. Я бы сейчас сам себя того испугался. Но в той жизни я ничего уже не замечал. Мне виделось все в другом свете: все нормально и я нормальный, это они меня не хотят принять таким, какой я есть. Видимо, только мне одному так казалось.  

Где я только не жил потом. Вначале, меня приютили родители, но быстро поняли, что совершили ошибку. Их спокойному образу жизни моя никак не подходила. Пьянки, дурь. Я приводил разных бродяг, выпивал с ними. Как же сейчас мне тяжко все это вспоминать. Родители говорили со мной, но бестолку. Я все делал назло, еще хуже старался делать и себе и им. Они не выдержали и просто не пустили меня, когда я в очередной раз очень поздно вернулся пьяным, еле стоящим на ногах. Сумку с вещами выставили, сами стояли за дверью и слушали, как я матерю их, на чем свет стоит. Так я потерял родителей.  

Взял сумку и пошел в неизвестность, почти без денег, без перспектив, но с идеей. Куда только я не ходил ночевать! И на вокзалах, и в подъездах, и летом в сквериках на скамейках. Можно сказать, что я ночевал даже там, где обычному человеку даже в голову не придет ночевать. Везде меня били, ото всюду гоняли. В ментовке я был уже известный персонаж.  

– И никто тебе не помог? – перебил Лялин.  

– Предлагали. Только я жил по своей идее. Мне не нужны были мелочные подачки, я хотел все сразу, чтоб всю жизнь заново переиначить. Миллион сразу, а копейки не нужны. Работать я не хотел. Тогда я думал, вот так помыкаюсь пару лет и кончу с собой. Но жил! Каким-то странным образом выживал. Меня куда-то все звали, а я напивался и не шел. Мне говорили: «Иди заработай. Там-то есть для тебя работенка». Я посылал этих добрых людей и напивался до беспамятства. Я был тогда уже наполовину не человек, а существо. Ты понимаешь? Не человек! Вместо того, чтобы тянуться к хорошему, я умудрялся связаться с откровенной мразью, с которыми опустился на самое дно.  

Однажды зимой, не помню уже в каком это было году, я здорово обдолбался. Как мне потом рассказывали, я себя не контролировал, не мог говорить даже членораздельно, только мычал. Тогда-то я и попал под трамвай. Обе ноги мне оттяпали. Я тогда еще все свои вещи потерял, но нашлись добрые люди. Перед выпиской дали мне теплую одежду и подарили инвалидное кресло. Денег немного дали. Кто они были, эти люди, я так и не узнал. Во как! Может, надеялись, что я теперь утихомирюсь и начну новую жизнь, но не тут-то было. Уже в день выписки я все пропил. Как жить дальше, не имел никакого представления, да и не хотел. Кому я теперь такой нужен? Все меня предали. Родители ничего про меня не знали. Никому не звонил, все связи решил оборвать. Ты понимаешь, не хотел я возвращаться в ту жизнь. Не хотел я знать, что есть жизнь лучше моей. Стал жить словно с закрытыми глазами.  

Нашлись люди, которым я оказался нужен. Взяли меня побирушкой. И стал я милостыню просить у светофоров, между машинами катался, иногда у церквей, а то и просто на тротуаре, где попало. Эх, и били же меня тогда новые работодатели! Передать не могу, как жестоко меня били по каждому пустяку. А я терпел. Терпел и еще больше пил и опускался все ниже и ниже. Почти каждое утро я просыпался в коляске весь в собственной блевотине. Вонь от меня была страшная, но я и это отказывался замечать, а, наоборот, еще больше напивался. На жизнь мне давали мало, хватало еле-еле, выживал.  

– Погоди, Илья – прервал его поэт. – Я одного не пойму: ты же сейчас передо мной с ногами, а говоришь, тебе их ампутировали.  

Рыбак улыбнулся, посмотрел на свои обе ноги и похлопал по ним.  

– Да, сейчас уже две – ответил он. – А тогда их не было. Ты потом все поймешь. Не торопись. Подхожу к концу.  

Было это в начале мая. Приснился мне сон. Будто дали мне в церкви мешок и велели отнести его к морю. Взлетаю я высоко и лечу, а в руках свечу держу, горящую. Прилетаю к берегу моря. Вижу, сидят у берега три голые старухи и меня к себе подзывают. Значит я им мешок должен отдать. Подхожу я к ним, открываю мешок, а там лежат две очень древние иконы. Старухи посмотрели на иконы и улыбнулись. Протягивают свои руки и просят у меня эти иконы. А мне отдавать не хочется, больно иконы красивые. Тут одна старушка ко мне подходит, смотрит прямо в глаза и говорит: «Отдашь иконы, жизнь новая у тебя будет». Я ей протягиваю иконы-то, а она улыбается и их у меня забирает. Забрала, а потом говорит: «Иди в церковь». А я почему-то кричу: «Не пойду я никуда. Что я там буду делать? И не знаю я, где мне церковь найти». Дает она мне цветок и говорит: «Видишь на цветке один лепесток остался. Так вот это и есть твоя последняя жизнь. Иди, куда я тебе сказала». Я цветок беру, смотрю на лепесток и не понимаю, что дальше-то делать, а старуха ушла к своим. Стоят они втроем и на море смотрят. А я цветок держу и на них смотрю. Тут с неба как ливанет дождь. А я-то цветок держу, да другой рукой лепесток прикрываю, чтоб не оторвался от цветка. И так я перепугался, что новая жизнь-то в этом лепестке сосредоточена, что проснулся.  

Тогда пускали меня ночевать в маленький продуктовый магазин. Просыпаюсь я, и все этот сон из головы не выходит. Подумал и решил пойти в церковь. А вдруг сон вещий и чудо произойдет. Очень я тогда в это чудо поверил.  

Недалеко от магазина была маленькая церковь. Церковь хоть и маленькая, но древняя. И я покатил. Помню, был я тогда очень голодный. Последние дни я мало собирал милостыни и мне мало давали, но на водку хватало. А мне водка нужна была больше хлеба потому, что она позволяла мне уходить, не видеть мир, не видеть себя. Я как бы прокручивал время: напьешься, заснешь, время быстрее пробежит и вот уже новый день и новое забытье.  

Подкатываю я к церкви и встаю прямо на паперти. Кладу на ноги раскрытый пакет и делаю вид, что сплю. Через какое-то время чувствую, кто-то меня за плечо теребит, легонечко так. Открываю глаза, а передо мной женщина в платке, средних лет, красивая. Одета в длинную юбку, пиджачок темный, а сама она словно светится вся. Смотрит на меня и улыбается. «Я – говорит, – Раньше вас здесь никогда не видела. Вам, может, помощь нужна? Вы наверно в церковь хотите попасть? » Я на нее смотрю и глазами хлопаю, не знаю, что и ответить ей. Она мой пакет сразу заметила и положила в него сторублевку. Сам головой киваю, а сказать ничего не могу, как будто язык проглотил. Она сначала так и подумала, что я немой. Это потом мы с ней смеялись, вспоминая нашу встречу. Так вот. Я сижу в коляске, а она наклоняется ко мне и обняла меня. А я грязный. И так обняла меня, как давно никто меня не обнимал. Обняла, как будто я ей самый близкий человек был. Во как! И такое, знаешь, от нее тепло пошло по всему моему телу, я тебе передать не могу. Как будто я святую встретил. Меня как током ударило. А она приподняла мою коляску и помогла в церковь заехать. В церкви был полумрак. Горело несколько свечек у образов и одна лампа наверху. Женщина провела меня мимо иконостаса к боковой двери, из которой мы вышли и, перейдя через внутренний дворик, попали в маленькую уютную трапезную. Там меня накормили. Я давно так не ел. И вот тогда я и рассказал ей про всю мою жизнь и как я до такого состояния докатился. Она слушает и плачет. И я плачу. Я и имя то ее забыл спросить, и сам не представился. Все у меня из головы вылетело. Я куда-то провалился и летел, а ухватиться не мог. Мысли в голове все спутались. Смотрю на нее и только об одном мечтаю, чтобы это никогда не кончилось. После мы вернулись с ней в церковь, там она оставила меня на весь день. Я тогда первый раз в жизни присутствовал на всех богослужениях. И, знаешь, мне это понравилось.  

Мы потом часто с ней встречались у церкви. Все дни вместе в церкви проводили. Узнал я тогда, что Ксенией ее зовут, и живет она одна при церкви. Узнал, что одинокая она и жизнь ее то же особенно не радовала. Ты, знаешь, я, словно, переродился после нашего знакомства. И гляжу, она ко мне тепло расположена. Тут у меня мысли в голову полезли, надежды всякие. Пить вообще перестал. Помылся, привел себя в порядок. Милостыню пока приходилось просить, но делал я это все реже. Меня же в церкви приняли, стали кормить. А что мне еще нужно было? Правда, ночевал я все еще в магазине, в церкви нельзя было. Жизнь моя менялась, я чувствовал. Я даже придумал, что поеду к родителям, попрошу прощения, познакомлю их с Ксенией. Попробуем жить. Начну работать. Она будет при церкви. Куплю машину для инвалида, буду ее возить в церковь. Размечтался! Но длилось мое счастье ровно месяц.  

Она мне при первой нашей встрече подарила маленькую иконку. В руку мне вложила и перекрестила. Сказала, что защитит меня от глупостей моих. Так я с этой иконкой в кармане и жил, молиться научился. Достану иконку в магазине, вспомню Ксению и счастлив, нового дня жду. И когда я уже собирался к родителям ехать, прощения просить, произошла со мной трагедия.  

Возвращался я поздно вечером в магазин. Вижу, из переулка идут ко мне мои мучители-работодатели. Стали с меня деньги требовать. Было темно, горел в переулке только один фонарь, слабо горел. Они откатили меня в тихий закоулок и стали деньги искать в коляске, в одежде. Я им кричу, нет денег, не просил я милостыню, весь день в церкви был, молился. «Ах, нет у тебя! » – кричит один из них. – «Тогда получай, бомжара вонючий». И стали меня жестоко избивать. Помню только, что зажал в ладони иконку и все пытаюсь глазами церковь ту найти, где Ксения моя. Нашел я только самый верх креста. Смотрю на него и о Ксении думаю, а меня бьют, бьют… И я отключился.  

Нашли меня утром мертвым, без коляски. Патруль вызвал скорую, и меня увезли в морг. А Ксению мою я утром, как обычно, встретил у церкви. Она все кого-то высматривает, а я рядом стою и держу ее за руки.  

V  

Преображение  

Лялин слушал трагическую историю рыбака, и не давала ему покоя та простота, с которой тот рассказывал историю, словно и не свою, а чужую. И не верилось поэту, что все это произошло на самом деле, ведь Илья здесь, Илья с ногами. Одна половина поэта стремилась во все это поверить, в то время как другая усиленно сопротивлялась. Но Лялин стал совсем слабым и он почувствовал, что ему хочется во что-нибудь такое поверить. Иначе, как жить? Во что верить? В эту жизнь верить уже не осталось никаких сил, а в ту, неизвестную, невыразимо сложно. Пусть было так, как рассказал Илья. Ведь чего-то такого всегда ждал Лялин – чуда. И вот чудо перед ним.  

Лялин все время смотрел на руки рыбака. Пока тот рассказывал, он смотрел на эти натруженные руки человека, сумевшего перебороть обстоятельства, трудности, себя, подготовиться для нового, неиспытанного и не потерять себя, не утратить надежду. Илья стал для поэта недосягаемо большим, монументальным, словно смотрел поэт теперь не на старого знакомого, а на его изваяние, до мельчайших деталей воздвигнутый памятник. Рыбак, не зная того сам, нашел для Лялина давно искомый ответ на вопрос: как жить, если перед тобой стена, тупик? Поэт задавал себе этот вопрос несколько лет, и вдруг здесь, на краю детства он получил так нужные ему ответы. И он понял теперь, почему он очутился сегодня у этого берега давно забытой им реки. Он пристально всматривался в течение реки, в каждый ее всплеск, в каждое волнение. Река продолжала свое течение, как и миллионы лет назад, смешиваясь с другими, пробивая новые направления, превращаясь в новые потоки судеб.  

Забыв о существовании рыбака, Лялин, повинуясь неожиданному порыву, подошел к воде, и, не чувствуя ничего, начал входить в нее все дальше и дальше. Он ощутил, что река не поглощает его, наоборот, выталкивает всеми силами на поверхность. И поэт увидел себя идущим по ее гладкой, ровной и мягкой поверхности. Обернувшись назад, он увидел на берегу, где он совсем недавно разговаривал с Ильей, толпы людей. Там был праздник. Да, именно праздник. Все танцевали, водили хороводы, громко смеялись и обнимали друг друга так, будто были хорошими знакомыми. Обнаженные красавицы танцевали с обнаженными красавцами, другие ходили по берегу реки, разговаривали и что-то громко обсуждали. Внезапно, как по команде, все, кто был на берегу, ринулись в реку. Так же, как и он, люди бежали по ровной глади реки. Заметив их порыв, Лялин весь напрягся, ожидая, что через мгновение его настигнут, собьют с ног, и, в конце концов, он утонет в этой обманчиво мирной реке. Но странные люди быстро пробежали мимо него, превращаясь постепенно в еле различимые точки на горизонте.  

Лялин обернулся в последний раз назад, но на берегу было пусто: ни бревен, на которых они сидели, ни высоких старых деревьев, ни Ильи. Берег превращался в огромное солнце. Его сияние усиливалось, и поэт почувствовал, что в нем тоже существует это могучее сияние, тепло от которого пронзило весь его организм. И родилось в нем позабытое чувство любви, вроде той, о которой говорил рыбак – могучей силы, способной все преобразовать. Эта сила гнала поэта по речной глади вперед к заходящей на западе звезде. И он, став абсолютно счастливым, бежал к звезде, оставив далеко позади свою прежнюю жизнь, чтобы где-то там, в terra incognito найти новое пристанище для своей души и новую яркую жизнь.