Пикник в коммунальной квартире

Болеть хорошо только в детстве. Ни в какое другое время ты не сможешь болеть с удовольствием. Во все остальное время жизни болезнь не приносит ничего хорошего. Вспоминается мне один случай из моего детства, когда я заболел и провел самые странные, самые загадочные и удивительные дни.  

Произошло это весной 1985 года, когда Михаил Сергеевич Горбачев с трибуны очередного съезда КПСС провозгласил легендарные «Перестройка. Гласность. Ускорение». А я в очередной раз болел и сидел дома. Учился я тогда в третьем классе и стабильно болел два раза в год. Как правило, это были безобидные ОРВИ или ОРЗ, течение которых создавало неприятные ощущения первые три дня. После этих трех дней я начинал себя чувствовать хорошо и мог делать дома все, что хотел. Но вот именно в тот раз что-то пошло не так, не по привычному сценарию. Я забыл сказать, что жил я тогда с родителями в коммуналке. Это была двухкомнатная квартира в пятиэтажной хрущевке. А сосед, как водится, был пьяница, любил «заложить за воротник». И фамилия у него была соответствующей – Градусов. Это был маленького роста, худющий, вечно небритый человечек, носящий на лице своем отпечаток полного безразличия ко всему, прикрываясь от мира всегда неуместной улыбкой. Я не помню чем он зарабатывал на жизнь. Однако, он часто был в отъезде и мы по несколько месяцев его не видели в квартире, что было приятным временем для нас троих. Я увлекся, прошу меня извинить. Перейду к главному. Так вот, в ту мартовскую неделю 1985 года в квартире вместе со мной, в соседней комнате болел сосед. То, что сосед тоже болеет, я узнал от родителей. «Пьяница-то наш бюллетенит» – сказал как-то папа, когда услышал от Градусова, что тот заболел. Вообще, все в этот раз шло не как обычно. Может именно поэтому со мной и произошли тогда удивительные и непостижимые приключения.  

На всякий случай, я запер нашу дверь в комнату на ключ изнутри. Было немного страшновато одному в комнате. Так получилось, что ни папа, ни мама не смогли со мной остаться дома. Их срочно вызвали по работе. И поэтому я болел один дома. Не помню, какая у меня была температура, но к полудню состояние мое начало ухудшаться. Возможно, и температура стала расти, потому что я весь ослаб и повалился на кушетку. Телевизора у нас тогда не было, работала радиоточка. Тихо передавала речь генерального секретаря, создавая шумовой фон и немного отвлекая меня от болезни. Лежа на кушетке, я слышал как болеет сосед. Его комната была маленькой, всего девять квадратов, а с обстановкой свободного места в ней оставалось не более полутора метров. Я помню, что почему-то радиоточка внезапно перестала передавать съезд, и в комнате стало совсем тихо. Было слышно как за окном шумит ветер, и падает последний в этом году снег. Особенно отчетливо было слышно соседа за стенкой. Он периодически кашлял и очень громко чихал, аттестуя каждый раз чих крепким бранным словцом. До меня доносился усиливающийся запах его крепкого трубочного табака, капитанского. Мне представлялось, что вон там, за стенкой пришел из длительного, а может и кругосветного плавания, моряк; он разложил привезенные диковинки из мешка и разглядывает их, вспоминая штормы, встречи с аборигенами, пугающие своей огромностью айсберги и улицы заморских столиц, наполненных шумом, непонятной речью, удивительными магазинами с не менее удивительными витринами. Сосед мне почему-то тогда представлялся именно моряком, то ли потому, что его часто подолгу не было дома или может из-за его капитанской трубки, которую он почти не вынимал изо рта. Не знаю почему, но родители его терпеть не могли и даже испытывали к нему какое-то отвращение, пренебрежение, прививая и мне это чувство. Они называли его пьяницей, хотя сильно пьяным я его никогда не видел. Он периодически выпивал, закрывшись у себя в комнате, в одиночестве, тихо, не создавая никому никаких неприятностей. Но, увы, для моих родителей он навсегда остался «пьяница Градусов». Я же, вспоминая нашу коммунальную квартиру, до сих пор зову его «капитан дальнего плавания», продолжая ассоциировать его длительные отлучки из квартиры с заокеанскими вояжами.  

Зазвонил телефон.  

– Ты как? – без приветствия спросила мама и в голосе ее чувствовалась надежда только на хорошее.  

– Ничего, – ответил я, обдумывая как бы сказать так, чтобы успокоить ее, чтобы она не переживала и смогла спокойно работать.  

– Какая температура?  

– 37 и 2, – соврал я, понимая, что температура выше. – Я себя чувствую хорошо, мам.  

– Ну, ладно, – задумчиво проговорила она, видно отвлекаясь на какой-то рабочий вопрос. – Ты продержись один до вечера. Мы с папой немного задержимся, но не позже девяти будем дома. Да, обед на плите. Не забудь разогреть и газ выключить. Целую тебя, моя лапочка.  

Когда я разговаривал с мамой, слышно было как сосед выходил из своей комнаты, шлепал своими тапочками-колотушками до кухни. Засвистел чайник, и он с ним вернулся к себе.  

– Мам! – крикнул я, надеясь, что она еще не положила трубку.  

– Что такое? – испугалась мама. – Ты что?  

– Мам, – шепотом произнес я в трубку, – а сосед знает, что я то же болею?  

Нависла небольшая пауза. Было слышно как мама, накрыв рукой телефонную трубку, с кем-то разговаривает, а через секунду я уже услышал в трубке ее голос.  

– Даже, если и знает, ты не бойся. Он тебя не обидит. Все, держись. Не могу больше говорить.  

За нашей дверью послышались шаги соседа.   Он поколотил тапочками до туалета и, спустя несколько минут, вернулся к нашей двери. Стояла томительная тишина. Слышно было, как ворона прогуливается по нашему балкону. Преневзмогая растущую температуру, я поднялся с кушетки и, подойдя к двери, прислонился к ней ухом, и стал прислушиваться. Мне тогда казалось, что сосед делал то же самое: стоял и прислушивался у нашей двери. Сердце мое забилось так быстро, что я еле успевал дышать. Тапочки-колотушки прошумели в кухню. Я услышал как чиркнула спичка и через секунд пять по квартире поползли медовые ароматы трубочного табака. Сосед курил на кухне. Он совершал то, что было ему запрещено делать моими родителями. Они несколько лет назад, видимо из-за меня, договорились с ним о правилах курения. Курить ему можно было в квартире только в его комнате. И вдруг такие вольности! Я тогда не придал этому особого значения, но сейчас я понимаю, что он почувствовал себя хозяином в квартире и чтобы утвердить свои хозяйские полномочия, закурил там, где ему захотелось.  

Сосед снова, как мне показалось, подошел к нашей двери. Я же, напротив, отошел поближе к той части стены в комнате, где проходила печная труба котельной дома, и прислонился к ней, хотя сам я уже пылал от температуры. Через мгновение я услышал робкое шебуршение у двери и затем в нее тихонечко постучали.  

– Сосед, ты тут? – спросил голос, напоминавший с одной стороны звук старых хромовых сапог, а с другой свисток чайника. – Это сосед, дядя Градусов.  

Я от страха присел на корточки и так вдавился в теплую стенку, что рубашка сразу прилипла к спине. Температура у меня стала быстро расти…  

До сих пор не могу я понять, как я очутился в лодке вместе с соседом Градусовым, и как мы доплыли до его комнаты, которая оказалась вовсе и не комнатой, а берегом реки, на котором, отбрасывая приятные тени, росли раскидистые и высокие деревья. Сосед медленно греб веслами по узкому руслу реки. На нем теперь был кожаный жилет с большими карманами, восточные диковинные шаровары с таким количеством тонов и полутонов, что казалось все мыслимые и немыслимые цвета были собраны в них. Белые хромовые сапоги светились таким ярким светом, что когда он попадал мне в лицо, приходилось закрывать глаза ладонью. На мне же была надета брезентовая штормовка с капюшоном и такие же брезентовые цвета хаки штаны. Завершал мой костюм широкополая резиновая рыбацкая шляпа и резиновые же сапоги-ботфорты.  

Как мне показалось, мы подплыли к дальнему углу его комнаты, который оказался песчаным берегом с несколькими склонившимися ивами. Еще издалека мы заприметили костер и человека, сидящего под одиноким кленом. Когда мы подплыли ближе, то смогли разглядеть того человека. Им оказался Генеральный секретарь ЦК КПСС. Он грустно посмотрел в нашу сторону и снова уткнулся в свои бумаги.  

– Как хорошо, что вы доплыли, дорогие товарищи, – не глядя на нас, торжественно произнес генеральный секретарь, встал с пивного ящика и протянул каждому руку.  

Подул сильный ветер. Закачались деревья. Где-то недалеко с полки попадали книги. За мостом, по которому никто никогда не ходил и не ездил раздался грубый окрик пастуха.  

– Куда, мля, сучье вымя, прешь!  

И хлесткий такой хлопок пастушьего хлыста. Мы с капитаном обернулись на эти крики, а генеральный секретарь, проигнорировав произошедшее за мостом, продолжил читать свою многочасовую программную речь.  

– Сосед, давай чё-нить похрумкаем, – предложил капитан, не вынимая изо рта трубки.  

Речка, без видимых на то причин, начала бурлить, как будто закипать начала и стала выходить из берегов; стала вести себя крайне недружелюбно. Помимо того, ворона стала быстрее бегать по перилам балкона, нахально заглядывая к нам в окно. Капитан махнул рукой, открыл окно и впустил к нам суетливую крылатую гостью. Зашумела дрель. Сосед над нами, видимо, что-то вешал на стену. Стуки молотка и снова жужжание дрели.  

– Чтоб тебя! – гневно прокричал капитан и посмотрел на небо, как будто там невидимый сосед сверлил свои дырки в стене.  

– Дядя Градусов, – обратился я, смотря при этом на генсека. – А кто он? И как он здесь оказался?  

Градусов посмотрел на генсека, который в это время сделал перерыв в своем докладе, и махнул рукой так как-то обреченно, что мне, хоть совсем еще маленькому, все вдруг стало понятно: кто он и зачем здесь сидит. Перерыв у генсека закончился, и он опять продолжил читать программную речь об ускорении.  

Капитан очистил перочиновым ножиком три длинных ветки, достал из глубокого кармана нарезанную колбасу, насадил ее на очищенные ветки и стал жарить над костром. Я же, заметив, что костер начинает потухать, сходил и принес сухие ветки. Подкладывая дровишки в костер, я добился необходимого жара и, отодвинутый в сторону капитаном, стал смотреть на танцующее пламя и на соседа, увлеченно жарившего колбасу.  

– Ща пожрем, – неожиданно прервав речь, выпалил генсек.  

Колбаса уже хорошо прожарилась, демонстрируя аппетитную корочку.  

– Еще пять сек и будет все хоккей, – сказал капитан.  

Ворона, слегка наклонив вправо головку, безотрывно следила то за колбасой, то за мной, видя в моем лице явного конкурента жареной колбасе. Однако поджаренная колбаса оказалась не такой простой. Она наотрез отказывалась даваться мне и капитану. Сколько мы не пытались, но никак не могли ухватить ни одного кусочка. Но генсек и ворона совершенно спокойно и без всяких трудностей ее съели, не оставив нам ни кусочка.  

– И тут мимо, – раздосадовано проговорил капитан.  

Я расплакался. Мне вправду очень хотелось есть. Вид жареной колбасы был такой аппетитный. Ворона, заметив, что я плачу, подскочила ко мне и, став полотенцем, вытерла мои слезы. Генеральный секретарь продолжил речь.  

– Я у костра спать лягу, – сказал капитан. – Хоть согреюсь.  

– Дядя Градусов, я тогда пойду, погуляю.  

– Куда ты собрался? – спросило полотенце.  

Я махнул рукой в неопределенном направлении.  

– Он пойдет на запад через восток, – зевнув, объяснил капитан. – Пусть погуляет.  

Со мной подвязался идти генсек. Он, дескать, уже закончил речь и давно мечтает прогуляться по этим местам. Мы ушли, оставив следить за костром соседа Градусова и ворону-полотенце, которая к тому времени стала платяным шкафом. Как только мы поднялись с берега на пригорок, генсек резко повернул направо и побежал от меня, ускоряясь с каждой секундой. Видно было, как он добежал до единственно стоящего на мосту бронетранспортера, влез на него и уехал. Больше мы его никогда не видели.  

Я остался один на тропинке, ведущей в чащу леса и на мост, куда убежал генсек. За неимением ничего более лучшего, я отправился в лес. Тропинка провела меня через такие непролазные чащи, что, если бы я не был любителем лазания по деревьям, то вряд ли прошел бы до конца. Но то, что оказалось в конце тропинки, удивило меня больше всего. Когда я уже почти вышел из чащи, приметил вдалеке высокий металлический забор с воротами. Подойдя ближе, я увидел за забором стоящего мальчика моего же возраста, который звал меня, размахивая руками, показывая, дескать, «входи скорее». Я подбежал к воротам. Мальчик подошел ко мне, взял за руку и я вошел внутрь.  

Оставив ворота позади, я обратил внимание на одну бросившуюся мне в глаза закономерность: от ворот шла абсолютно прямая, покрытая плиткой дорога, с правой стороны которой возвышались пятиэтажки, точно такие, в которой жил я, по левую сторону от дороги размещались в ряд магазины. Что происходило потом, с трудом поддается какому-либо логическому объяснению.  

Пройдя мимо первой пятиэтажки, я увидел, как она вдруг лопнула, словно мыльный пузырь и превратилась в высокий дом, сильно смахивающий на спичечную коробку. Странные метаморфозы начали происходить и с магазинами. Первый магазин был одноэтажным зданием с вывеской «Универмаг». У нас такой же у метро стоял. Но, как только я прошел мимо него, он также лопнул, как пузырь и стал называться странным словом «КООП». Затем второй магазин с вывеской «Ткани» издал звук лопающегося мыльного пузыря и на его месте появился некий «Караоке клуб». Клуб – это понятно, а «караоке» совсем не понятно. Поэтому я решил заглянуть внутрь. Клуб оказался местом, где несколько людей, одетых по-заграничному, пели в микрофоны иностранные и народные русские песни. Когда мне стало ясно, что это секция хорового пения при дворце пионеров, я вернулся на улицу и продолжил свое приключение.  

Пятиэтажки поочередно, одна за другой лопались и на их месте вырастали разноцветные высоченные дома одинаковой пугающей формы. Магазины, понятные мне по названиям, («Дом игрушки», «Галантерея», «Сыр»), лопаясь, меняли названия на «Четверочка», «Многофункциональный центр», «Интим» и т. п. Я остолбенел, когда увидел в витрине магазина «Интим» плакат с обнаженной женщиной. Рядом с плакатом абсолютно голая девица медленно танцевала, слегка подергивая бедрами, и облизывала губы, делая при этом руками манящие движения. Когда я очухался, стремглав побежал в магазин с названием «Четверочка», думая, что это магазин для школьников. Однако, это оказался очень большой, набитый товарами универсам. Какие там только не лежали продукты и товары! Описать не берусь. Кроме хлеба, банок с минтаем и молоком за 36 копеек я ничего не смог разобрать. Вокруг меня было очень много совершенно голых людей, которые складывали продукты в большие тележки, подвозили их к загадочным сияющим столбикам, стояли там какое-то время, а потом исчезали из магазина вместе с тележками. Я еще подумал, сколько же этому универсаму нужно каждый день новых тележек завозить.  

Удивили меня лифты в высотных домах. Их было несколько. Удивило то, что в них делались голосовые объявления не по-русски, не по-английски, а на языке, который я периодически слышал в своем классе, когда между собой разговаривали две девочки-узбечки. Накатался я в этих лифтах вдоволь. На улице решил, что должен дойти до конца улицы и посмотреть, чем она заканчивается. Только я прошел несколько шагов, как раздались выстрелы, взрывы. Люди начали разбегаться в разные стороны. И я, испугавшись, забежал в первую попавшуюся дверь. Внутри было очень светло. В несколько рядов стояли необычные столики с необычными стульями, кое-где, разделенные друг от друга деревянными перегородками с висящими на них полосатыми лентами. Но не это главное. Мне в нос ударили такие вкусные запахи еды, причем запахи мне до этого не знакомые. Я бы сказал – ароматы еды. Меня околдовали эти ароматы. По своему недавнему опыту в «Четверочке» я знал, что смотреть на товары и продукты можно, а вот взять и купить их нет никакой возможности. За прилавком стояли несколько молодых людей, которые, кстати сказать, разговаривали на том же языке, что и лифты. Они были в разноцветных футболках и постоянно улыбались. За ними же кипела работа: отовсюду шел пар, суетились люди, что-то складывая и собирая вместе в одно целое в виде больших бутербродов. Они клали их на большие подносы и все время что-то кричали друг другу. Забавно было за ними наблюдать. Не попробовав с капитаном ни кусочка колбасы, у меня от этих ароматов разыгрался аппетит, и я решил по добру по здорову уйти, дабы не утонуть в собственной слюне.  

Пройдя несколько шагов, я обнаружил, что мощеная плиткой дорога закончилась и началась извилистая дорога из чистого золота. Там, где она должна была быть узкой, она была широкой и, наоборот, там, где проектировали, видимо, широкую, она оказывалась узкой. Это было очень неудобно. Во-первых, когда, идя по узкой дороге, я мог перейти еще более узкую дорогу, почти тропинку. И, наоборот, двигаясь по широкому золотому проспекту, я через несколько десятков метров останавливался в полном замешательстве: дорога исчезала, а вместо нее была огромная золотая площадь без указателей и знаков. И только благодаря детской интуиции, мне удалось выбраться из подобных затруднений и вернуться на нужную дорогу.  

Как только я перешел на золотую дорогу, магазины исчезли, но высотные дома остались. Вместо магазинов появилась одна огромная площадь, по которой ездили тысячи велосипедистов. Велосипедисты, как велосипедисты, но только вот у каждого за спиной висел цветной ящик, который они периодически сбрасывали, потом снова надевали и куда-то катили по этой огромной площадке. Я был мальчиком, воспитанным на интернациональных ценностях и с негодованием относился к любым проявлениям расизма и национализма. Поэтому меня порадовало то, что все велосипедисты были явными представителями Киргизской ССР, Узбекской ССР и даже редко встречаемых в Москве представителей Таджикской ССР.  

Оставив позади площадку с велосипедистами, я, дойдя до края, где обрывалась золотая дорога, остановился и начал всматриваться в то, что мне показалось, возвышается впереди, как огромный колосс. После золотой впереди не было никакой дороги, кроме грязи со следами от проехавших когда-то грузовиков и телег. Стало холодать. Пошел снег. Свет погас и только колосс впереди излучал единственное здесь свечение. Его, покрытые дымкой, очертания при приближении стали приобретать формы огромного прямоугольника. Подойдя еще ближе, я понял, что это не простой светящийся прямоугольник, а светящееся табло. На нем было множество разноцветных картинок, некоторые из которых двигались, сменялись на новые. Неожиданно картинки стали сменяться одна за другой так быстро, что у меня разболелась голова. Однако я был так захвачен этим зрелищем, что не мог отвести взгляда от танцующих картинок. Мощное свечение прямоугольника освещало практически все вокруг: дорогу, дома, магазины. Какие-либо изменения на табло прямоугольника отражались во всей протекающей здесь жизни: лопались магазины, возникали новые, возводились и разрушались дома, жили люди. Казалось, что даже бедная растительность существует под надзором светящегося прямоугольника. Мне было и страшно и безумно интересно наблюдать за происходящим, стоя рядом с светящимся прямоугольником.  

– Сосед, сосед! – раздался зовущий меня голос Градусова. – Ты где? Иди сюда. Давай быстрей сюда!...  

Последний ледяной снежок разбил вдребезги стекло большого окна, и холод стал медленно наполнять пространство. Я ощутил этот холод и накрылся теплым одеялом.  

– Бу, бу, бу, – забубнил голос генерального секретаря из радиоточки.  

Ничего нельзя было исправить, потому что все уже случилось...