Пончики

В советском детстве у нас, у детей, денег почти не было. Была мелочь, которую называли «карманные деньги». У кого-то была свинья копилка, которую надо было сначала разбить, чтобы получить свои накопления, поэтому ее жалели и долго не могли достать из нее свои копеечки. Дадут родители 50 копеек, ты уже богач. А не дадут, не беда, всегда было чем заняться и без денег. При 50 копейках в кармане уже можно было устроить маленький пир: покупались в магазине «Продукты» две бутылки газировки «Крем-Сода», на сдачу два брикета мороженого без вафель; ешь его, оно капает и твои руки все в мороженом. Балдешь! А зимой, вместо мороженого, мы покупали два рогалика по пять копеек, газировку «Буратино» и шли на ближайшую стройку; залезали в какую-нибудь дыру или трубу и поглощали с аппетитом только что купленные лакомства. А после бегом играть на улице весь оставшийся день допоздна.  

Когда же к нам приезжала бабушка, то от ее щедрот мне перепадал целый рубль. Конечно, само собой, и с бабушкой интересно было поболтать, но рубль… он давал такие возможности. Эх, спасибо тебе, моя дорогая бабуля! Советский рубль был такой маленький клочок бумаги, если скомкать, то будет малюсенький комочек. Но этот «комочек» дарил ощущение богатства, открывал двери туда, куда с копейками «вход воспрещен». На рубль можно было купить килограмм обалденно вкусных, ароматных, сладчайших и очень жирных пончиков в сахарной пудре. Так еще и сдача полагалась – десять копеек, на которые мы выпивали у станции метро, в уличном автомате два стакана газировки с сиропом и один без. Какие же вкусные были те пончики! Таких сейчас уже нет. Сейчас и называются то они по-другому – донатсы. Нет, это не наши пончики, чужестранные, прилизанные какие-то.  

Как только у меня появлялся рубль, мы с Мишкой Трофимовым шли на колхозный рынок; там, в неказистой палатке, обитой сверху донизу старым гнилым железом, выкрашенным в вечнозеленый цвет, продавец-старичок, который работал в этой палатке с первого дня ее открытия, готовил и продавал такое вожделенное для нас лакомство.  

Случай, о котором пойдет речь, произошел в конце марта, когда снег в Москве еще только начинал подтаивать, а солнце все чаще пробивалось сквозь зимние тучи. В конце марта начались школьные каникулы, и мы бродили по улицам района, забредая то в один, то в другой двор. Мы – это я и Мишка Трофимов. В один из таких дней выхожу я из подъезда и объявляю Мишке, ожидающего внизу: «У меня рупь! ». А он мне, хлопнув в ладоши: «Ну, чё, за пончиками? » Я одобрительно кивнул головой, и мы пошли к автобусу.  

Целый рубль в кармане, а на проезд денег нет ни у кого из нас (ну, в самом деле, не разменивать же рубль). Нам не привыкать, и мы едем зайцем. Стоим в автобусе, слушаем как стучит под нами его двигатель и переглядываемся, как бы не вошел на следующей остановке контролер. Пронесло и тогда, контролера не было, как, собственно, часто бывало в те времена.  

Колхозный рынок размещался на конечной остановке. С одной стороны улицы стоит спортивный комплекс, а с другой он – колхозный рынок. Летом, особенно в августе и в сентябре, здесь галдеж, толпы людей, ароматы свежего урожая; то тут, то там раздается стук гирек на весах, слышатся громкие переговоры торгашей, ругань между особенно хамовитыми покупателями и еще много каких-то звуков и ароматов, которые я не берусь здесь описывать, так как рассказ могут прочитать дети. В конце марта рынок был почти пустой, работали несколько палаток, да и те полдня стояли закрытые.  

Нужная нам палатка «Пончики» стояла в самом дальнем углу рынка, как будто специально туда втиснутая, чтобы никто о ней ничего не знал и до нее не дошел. Странное это было время. Магазины были государственные, и продавцы не стремились «делать деньги», наоборот, они, выполнив дневной план, закрывали палатку и исчезали из нее, оставляя после себя только объявление «Учет»; чего они там учитывали – загадка.  

Мы идем по рынку вдоль пустых прилавков, смотря по сторонам. Справа, на прилавке расположились мужики, соображающие «на троих», бутылка через равные короткие временные промежутки движется чьей-нибудь рукой по кругу, тихо постукивая о граненые стаканы; слышится их покрякивание, одобрительные взгляды и шуршание вскрываемой упаковки вечно готового к услугам плавленого сырка.  

На палатке «Пончики» висела картонка «Обед», значит надо ждать. Если бы висела картонка «Учет», то можно было, не раздумывая, уходить, ничего мы бы не получили, но «Обед» это надежда. Правда, сколько этот обед продолжится, только одному Богу известно. Стоим, ждем, мечтаем о пончиках и болтаем о том, о сем. Мимо нас прошел интеллигентного вида старичок, неся в тряпичной сумке какие-то книги, которые он пытался продать, но, убедившись в бесперспективности сегодняшней торговли, собрал свою немногочисленную печатную продукцию и отправился восвояси. Прошел еще один слегка поддатый парень, в котором мы сразу узнали здешнего мастера из палатки «Металлоремонт» (мы у него зимой затачиваем коньки). И больше ни движения, ни звука, кроме лая пса по кличке Арбуз, который прошлым летом прибился к рынку и заслужил себе кличку за необычную для собак любовь к арбузам. Его любили и подкармливали обрезками в обмен за нехитрую собачью службу.  

Рядом с нами кто-то раскашлялся. Мы обернулись и увидели медленно подходящего к своей палатке продавца пончиков.  

– Горячих нет. Только холодные, – отрезал он, не глядя на нас, распахнул дверь и исчез в недрах палатки.  

– Да нам хоть какие, – крикнул Мишка ему вослед.  

Через минуту поднялась вверх дощечка, служившая ставней окна выдачи, и на нас разом обрушились сладко-маслянные ароматы пончиковой палатки. Из глубины ее, словно бы из горной шахты, приглушенно, но отчетливо раздалось:  

– Девяносто копеек.  

Я сунул в окошко рубль, через мгновение на блюдце упали со звоном два пятачка, а через минуту высунулась рука продавца с кульком пончиков. Кулек был из коричневой оберточной бумаги, уже здорово промаслившийся снизу от пончиков. Сами же они плотно лежали внутри, обильно посыпанные сахарной пудрой, всегда такой вкусной, что, когда пончики съедались, представляла собой отдельное лакомство.  

– Куда пойдем? – спросил я у Мишки, который держал кулек.  

Несколько секунд мы стояли молча у палатки, раздумывая, куда бы пойти. При этом нас не интересовало заурядное поедание пончиков на ходу или бессмысленное поглощение лакомства на лавочке в сквере; нам нужно было особенное место, место, где дежурное поедание пончиков сопровождалось бы новыми впечатлениями, приключениями.  

– Миха, а пошли в лифт, – предложил я.  

– Во, давно хотели, – согласился приятель и мы направились к дому с лифтами на улицу.  

Немного о лифте на улицу. Дело в том, что наш район условно делился на старый и новый. В новом жили мы, там были современные многоэтажки, а в старом были сталинки, которые оборудовали лифтами, шахты которых размещались на фасаде, а не внутри дома. Такие стеклянные, прозрачные шахты, через которые видно то поднимающуюся, то опускающуюся кабину лифта. Эта движущаяся кабинка возбуждала в нас какой-то непонятный сейчас интерес, толкающий залезть туда и самим испробовать этот механизм на прочность, а заодно поглазеть из окошка кабинки на улицу (на задней стенке кабинки было вмонтировано небольшое окошко). Наш план включал не только обыденное катание, но и аварийную остановку кабинки между этажей. И все это сопровождалось бы поеданием пончиков. Вот такие мы были безобидные хулиганы. Именно к такому дому мы подошли в тот день, даже не догадываясь, какие приключения ждут нас там.  

Сегодня попасть в подъезд жилого дома сложнее, чем в наше время. А тогда это было не проблемой: двери подъездов не знали еще, что такое домофон, замки часто отсутствовали, а если и были, то не использовались, «консьерж» было лишь словом. Да, что говорить, чаще всего двери подъездов стояли распахнутыми настежь, будто сами призывали зайти и похулиганить.  

Время было дневное, взрослые были еще на работе, и опасаться нам стоило вредных старушек и старичков, которые бдели за порядком круглосуточно. Но и у них была слабость вздремнуть после обеда, поэтому для нас путь был открыт.  

Проникнув в подъезд, и, сев в лифт, мы нажали кнопку последнего этажа и стали медленно подниматься. Из мутного окошка лифта был виден двор. Поднявшись на два этажа, я нажал кнопку «Стоп», лифт дернулся дважды, остановился, медленно покачался несколько секунд и застыл неподвижно. Картина такая: мы с Мишкой лопаем пончики, обсыпаем себя сахарной пудрой и, прильнув к окошку, разглядываем двор. Смотреть особенно было не на что, двор пустой: в углу двора стоят поломанные качели, железная облезлая черепашка заполнила собой пространство площадки, но никому не нужна, да пара старых автомобилей под брезентом, предназначение которых сводилось к двум поездкам за год. Унылая картина двора того времени. Иногда пройдет кто-то, спеша по своим делам, и снова тишина, прерываемая редкими звуками проезжающих по улице автобусов и троллейбусов.  

Вдруг в кабинке раздалось тихое шипение и потрескивание, как будто кто-то настраивает радио на нужную частоту, и женский голос громко спросил: «Есть кто в лифте? Что случилось? Вы застряли? »  

Мы на мгновение застыли от неожиданности. Голос диспетчера – последнее, что мы ожидали услышать, т. к. обычно всем было все равно, застрял ты или нет. Мы сжались, съежились в лифте, натянули вязаные шапки по самые глаза, спрятались. Коленки у нас подогнулись, но стоим, ждем, что будет дальше.  

– Еще раз спрашиваю, застряли? Лифтера вызывать? – спросил женский голос.  

Мы молчим. Мишка давай жать на кнопку верхнего этажа. Лифту хоть бы хны – стоит, не двигается. Вот влипли! Женский голос пропал и шипение в динамике прекратилось. А мы стоим, едим пончики и думаем только об одном, чтоб этот чертов лифт поехал.  

На верхнем этаже открылась и захлопнулась дверь квартиры. Кто-то вышел и начал вызывать лифт.  

– Опять выключили, ёксель-моксель, – громко произнес старик.  

Опять послышался шум открывающейся двери.  

– Чего встал? – проворчала старушка.  

– Лифт не фурычит, ёксель-моксель.  

– Я милицию вызову, хулиганье, – громко пригрозила старушка, обращаясь к невидимым для нее хулиганам.  

Мы прижались друг к другу, стараясь не толкнуть кабинку лифта. Боимся, а пончики жрем.  

– Домой иди, чё встал то! – нервно пробурчала старушка. – Вверх как потом подымисся?  

Старик ушел, громко хлопнув за собой дверью. Я начал стучать по всем кнопкам подряд. Пончики мы уже доели, и промасленный куль с остатками сахарной пудры валялся на полу, как молчаливое свидетельство причины нашего здесь присутствия.  

– Может вызвать диспетчера? – шепотом предложил я.  

– Ты чё! Нам влетит, – так же шепотом отверг мое предложение Мишка. – Как мы потом все объясним? Нас во всем обвинят и еще чё-нить добавят.  

– Меня родаки убьют, – шепчу я.  

– А меня убьют, а потом еще раз прибьют, – тихо простонал Мишка.  

Я тогда подумал, а что, если сейчас все жильцы подъезда разом повылазят из своих квартир, отыщут нас в кабинке и что тогда будет…  

Кто-то вошел в подъезд и начал вызывать лифт.  

– Мля! Опять пёхом, ах ты! – громко, басом, слегка нетрезвым голосом возмутился дядька.  

Мы присели на корточки и стали ждать, когда этот дядька пройдет. Важно, чтобы он нас не заметил в лифте. Мы затаились. Он же, как назло, остановился передохнуть между этажами, между которыми застрял с нами лифт. Стоит, громко дышит и кабинку лифта разглядывает (это нас тогда казалось, мы не могли видеть). И тут произошла трагедия.  

Никто из нас не ожидал такого предательства со стороны пончиков. Видимо пищеварительный процесс изменился под воздействием стресса, который мы испытали, сидя в лифте, и переваривание пончиков в наших желудках начало проходить несколько быстрее. И надо же было так случиться, что когда дядька остановился на лестнице рядом с застрявшим лифтом, у нас обоих одновременно начался… пердежь. И не какой-нибудь тихенький, а громоподобный, звонкий, ядерный пердежь. Никогда не забуду тот момент, как мы с Мишкой сидели в застрявшем лифте, пердели на пару и от страха обильно потели. Помимо того, что мы громко пердели, у нас начался неконтролируемый хохот, усиливающийся каждую секунду. Мы от всего этого забыли как-то сразу и о дядьке на лестнице, и о том, в какую ситуацию мы влипли, и о том, что нам влетит.  

– Ах, вы, мелкота подзаборная! – заорал дядька. – Ну, я вам сейчас дам. Сейчас милицию вызову. А я смотрю, чё это у нас часто лифт ломается. А это шпана малолетняя. Ну, держись, гаденыши!  

И ушел. Нас как током ударило, и давай снова нажимать на все кнопки.  

– Миха, попробуй двери сильнее сблизить, – дрожащим голосом предложил я.  

Ничего не помогало. Мы очутились в ловушке, в которую сами себя поймали окончательно.  

Дальше по жанру должны нас вызволить из лифта и хэппи энд, но не тут то было. Жанр жанром, но в действительности события развивались по наихудшему сценарию.  

Время шло, но никто не спешил нас вызволить из лифта и мы серьезно взгрустнули. Пердежь наш уже закончился, но началось другое, более трагическое – Мишка захотел по большому.  

– Терпи, – шепчу я ему. – Я сам терплю. Надо же было, блин, столько пончиков сожрать и в лифте застрять.  

– Я не могу, – завыл Мишка и стал подпрыгивать то на одной, то на другой ноге. – Я щас в штаны наложу.  

И тут, словно подчиняясь воле его организма, я тоже ощутил такое же непреодолимое желание.  

– Чё делать то?! – отфыркивался Мишка.  

– И я из-за тебя теперь захотел еще больше, – стону я.  

Думать еще о чем-то тогда было сложно, но как мы хотели, чтобы хоть кто-нибудь пришел, вскрыл этот лифт, и выпустил нас наружу. Мы были согласны тогда и на милицию, и на то, что нас отругают дома, на все были согласны, лишь бы не опозориться в лифте.  

Первым не выдержал я, следом за мной Мишка. Вонь на всю кабинку стояла невыносимая. Нам было жалко себя и еще, пожалуй, уборщицу. Однако ничего уже исправить было нельзя, «преступление» было совершено, улики налицо и «преступники» умудрились сами себя поймать. Как любили писать классики: «дальше было все как в тумане».  

Через полчаса пришли лифтер с участковым милиционером (басистый дядька сдержал слово), лифт запустили, а нас отвели под конвоем в опорный пункт милиции. За то, что мы натворили, полагался штраф, который тяжким грузом ложился на плечи родителей. Нас же с Мишкой, как объяснил участковый, должны поставить на учет в детской комнате милиции. Но нам все таки повезло. Мой отец как-то по-своему хорошо поговорил с участковым, и меня отпустили.  

– В школу мы обязаны сообщить, – заявил участковый, – чтоб им неповадно было впредь в лифтах хулиганить. Их в школе пропесочат, а им это только на пользу пойдет.  

Мишку из милиции забрала его мама. Она была интеллигентная женщина и, когда узнала, что натворил ее отпрыск, у нее не было слов, и поэтому она расплакалась на глазах участкового. Это подействовало на него и Мишку отпустили. Пока мы вчетвером шли домой, она все время повторяла одну и ту же фразу: «Не может быть, ребята! Как же так вы могли?!»  

Влетело нам тогда от родителей. Не возможно даже описать, как нам влетело. Нас не били, нет. С нами очень долго и нудно говорили, проводили нравоучительные беседы. Нам было обоим стыдно. С Мишкой мне запретили встречаться, а ему со мной, причем навсегда. Каждый из родителей был уверен, что это их ребенок жертва, а его приятель хулиган и подстрекатель. Правда уже через несколько дней мы с Мишкой снова гуляли вместе, но пончики больше не ели.