dextropy

Каждое моё утро начинается с совершенно разных звуков.  

Временами это коты, орущие под окном от течки (за окном май). Бывает — бабка-хозяйка с маразмом, которая нечаянно забудет, что у неё есть квартирант. Иной раз утро начнётся с клёкота сверчков или гогота дворовых выпивох. Порой это звонок от незнакомца (по правде говоря, это полуправда, но не будем забегать вперёд). А иногда звуков нет совсем — из дрёмы крюком в темя меня выдернет неодолимое wille zum leben.  

Покорно покряхтывая, я поплетусь на кухню, где уже пахнет горелым пластиком — бабка опять поставила мой электрический чайник на газовую плиту. Невероятно, но он ещё служит мне правдой (о вере говорить было бы наивно), хоть бабка упорно плавит его, коротая свои сочтённые дни. Основание чайника утопает в липкой пластмассе: когда-нибудь он весь доплавится и растечётся по плите тонкой, без комочков, плёнкой. Тут-то и наступит запоздалая счастливая жизнь.  

Далее по расписанью у нас (если позволите вас приобщить) быть ближе к народу. Выглядит это так: я заявляюсь на одну из маршруточных остановок поблизости и стреляю у почти-пассажиров сигареты, которые ни в жисть не курил. Между делом я сею семена поэзии (простите липовый пафос), бросая завсегдатаям маршруток строки забываемых классиков.  

— И опять, на рассвете холодного дня,  

Жизнь охватит меня и измучит меня! — произнесу нараспев горстке спешащих на работу.  

Или схвачу пучеглазого работягу за грудки и вскрикну:  

— Неужто ты себя, такого как есть, людям взамен Христа предложить хочешь?  

Реакция народа на попытки с ним сблизиться читается заранее. Завсегдатаи уставятся, как бы обтекая моё существо взглядом. Зеваки (что слоняются между часами пик) примут за городского сумасшедшего, в котором что-то есть. Зело обозлённые господа в открытую обругают неприкрытое умничанье. Но царя в голове наготой не пристыдить.  

Так или иначе, остановка разбредётся по маршрутам, соберутся другие граждане (и не очень), и эта клоунада повторится с новой малой группой. Сигареты, коих наберётся две-три пачки за посев, я продам потом школьникам под видом заграничного ассорти в портсигарах из разноцветной фольги. Тем и живу.  

На жизнь мне нужно всего ничего — говоря прямо, мне и жить-то необязательно — поэтому я довольствуюсь малым, как заправский аскет-стоик.  

Часть дохода от посевных сделок я потрачу на создание пустышек. Куплю одноразовый номер на сайте с номерами, усядусь в уголке какой-нибудь фастфудошной и стану ваять себе новую социально-сетевую личину.  

Как я только не изощряюсь, чтоб не выдать себя, живого и настоящего!  

Всё для того, чтобы развести виртуальных незнакомцев на Откровение с большой буквы «О». Для каждого я подготовлю картонно-бездонную пустышку, составив психологический портрет по оставленным в сети следам. Под карандаш попадает случайный встречный, но имеется у меня и фетиш: скрытные есенинские господа, гибнущие в разврате и мечтаньях. Когда-нибудь я наткнусь и на вас — так что припрячьте детские травмы!  

Перед мои шармом, роковым и нарочито-искренним, мало кто устоит. Мы отчего-то доверяем анонимам с развитым вкусом — встречаем по одёжке на цифровой лад; у моих же подопечных возникнет чувство, что они с их собеседником не просто близки, а «созданы друг для друга». Наполовину это правда — а верить им никто не запретит.  

Момент Откровения с большой буквы «О» настанет в считанные часы. В нём есть косвенное таинство, сродни церковной исповеди — признаться неизвестно кому в скрытом от родных и близких, от себя самого... Неслучайно я настаиваю на большой букве, ведь в этом моменте, как в фокусе, собирается вся жизнь: прошлая, настоящая и — особенно — будущая. Момент редкий, уникальный даже — я делюсь им от безграничных щедрот.  

Взамен я попрошу разоблачённого нечестивца о пустяшной услуге: разбудить меня утром звонком на мобильный. После звонка я избавлюсь от пустышки и её следов (зачищаем улики), бросив горемыку наедине с выявленным тайным. Далее дело нрава: подвижный справится и сам. Застойный — сгинет под собственным давленьем, ещё меня бы с собой прихватил.  

Знай Чёрного Человека в лицо, человек!  

Есть у меня, помимо ковырянья людских душ, ещё слабость: обожаю заумные сочетания из громких слов. Нахлынет на меня, бывает, нечто: напечатаю чёрной краской с дюжину листов фраз а-ля «метаромантизм», «конец диалектики» и тому подобных, разрежу листы на полоски и стану клеить на белые стены в качестве обоев.  

— Непонятно! Банально! Скучно! – будет оценивать бабка этот бытовой перформанс. Я обиды не держу — таково её свойство или, как сейчас любят, функция.  

У нас с ней сложился прекрасный созависимый дуэт: она портит, а я поправляю. За домашним хозяйством слежу я, бабка же (когда не спит) наводит беспорядок: её стараниями вещи вещи пачкаются и мнутся, а раковина наполняется посудой. В моё отсутствие бабка срывает чуждые ей слова со стен — я клею новые. Идиллия!  

Всё у нас гармонично и поровну. Только чайник мой неумолимо плавится.  

Вечером (условным) я сяду спорить с общепринятым. Когда бабка уснёт (а режим у неё как у меня — одичалый), я открою какую-нибудь столетнюю книжку и примусь построчно её разбирать. Если строка покажется мне несовременной и зряшной, я её перепишу. К примеру, классические неношеные детские ботиночки я вымарал одними из первых, написав вместо них:  

«Куплю ношеные кирзачи»  

Вот что хватает за душу — сколько пространства меж строк! Кому может понадобиться ношеная обувь? Какой бедолага откликнется на подобное объявленьице, что за газетёнка его пропустит? Разночтений тьма, хотя фраза предельно рядовая, в отличие от слезливого из-ряда-вон исходника.  

«Одна смерть — трагедия, миллион трагедий — статистика» — варварство и подмена понятий. Пришла пора мыслить шире и переходить от частного к общему, иначе промышленные масштабы додавят в нас остатки милосердия.  

Насмотревшись на эталоны словесности, я попробую написать свой текст, навроде этого, однако мой порыв иссякнет быстрее, чем последний писк моды. Угаснет беспечный запал, оставлю потуги описать дверную ручку и займусь тем, что обеспечивает меня и приносит пользу обществу — вознёй с портсигарами.  

Довольный собой (как иначе? ), я упаду спать. Жизнь хороша, и жить её — хорошо.  

Одиноко, правда. Но кого это должно волновать?  

***  

Иногда хаос утренних звуков начинает сам по себе разъясняться. Бабка принимает меня за домушника каждый сотый час, пьяницы гогочут строго по пятницам, а кошачья течка начинается как положено — в марте. Тогда просыпаться становится проще, а жить — преснее.  

Иногда люди реагируют на мои выходки оживлённее. Работяги, услыхав афоризм, вдруг поспешат с остановки как от проказы, бездельники продолжат за меня начатое восклицанье, узнав отсылку, а злыдни нападут ещё до обращения к ним за сигаретой. Тогда я становлюсь скованней в выражениях, от прикованных взглядов и ожиданий.  

Иногда в потоке обезличенных образцов и непридуманных историй мелькают мои личные мысли и воспоминанья. Тогда становится тягостней прощаться с уже-знакомцами после Откровения с большой буквы «О».  

Иногда в словах классиков проглядывается разумное семя. Тогда я начинаю понимать, почему они — классики, а про меня никто не слышал.  

Иногда Маркелова Алиса Семённа (именно так зовут дряхлую мою голубку) со скуки лезет на потолок. Например, не признаёт во мне своего родственника и сеет деструктив как ошпаренная. Либо напротив — спит по нескольку дней кряду, и моим полоумным деяньям оказывается некому мешать. Тогда равновесие теряет устойчивость.  

Иногда то самое нечто сворачивает на полпути, и мне нечем чернить белизну стен. Тогда Алисе Семённе остаётся лишь глубже впадать в маразм.  

Иногда у меня делается всё как у людей. Но кого это должно волновать?  

***  

И тогда, когда день умещается в двадцать четыре часа.  

Тогда, когда чайник тонет в своём же пластике.  

Тогда, когда на остановках меня узнаёт даже младенец.  

Тогда, когда незнакомцы беседуют не с пустышками, а лично со мной.  

Тогда, когда на стенах нет ни пяди свободного места (или напротив: они как бы девственно-чисты).  

Тогда, когда мне приходится грызться с Алисой Семённой, чтобы погладить её же тряпки.  

Тогда, когда нечего возразить классикам.  

Не последует ничего знаменательного. Не прилетит посол с небес, да и ты не появишься богом из машины. Я попросту уйду валять дурака на остановку подальше, обновлю расценки ложного ассорти, откажусь от чая на время — словом, как-нибудь да приспособлюсь.  

(Такой стала моя жизнь после: бытовые фарсы, насмешки над вечностью и препарированье текстов трупов. Когда-то я любил и верил — ныне лишь скуриваю (от «спаиваю») молодёжь. Битвы окончились крахом, рассыпались куличи из песка… Я мог бы быть счастлив, но так и не понял, зачем.  

Кто-то вздохнёт «какая бездарная трата потенциала» — и поспешит с выводом. Траты доводят до утраты, знаете ли…. Как быть потом: бродить с краю или лететь смело вниз с головой? Все говорят «забудь Герострата! » — а вы попробуйте.  

Мужа Алисы Семённы, доктора наук, зарезал иммигрант, старший сын наложил на себя руки — частный случай, о котором помню лишь я да немые архивы. Теперь она одна-одинёшенька, маразм отталкивает от неё милосердных. Боль переходит из количества в качество, пересекается точка невозврата. Попробуй-ка убедить её, что жизнь стоила труда быть прожитой.  

Вставай и борись, жизнь — это борьба! Не хочешь бороться? Придумай ради чего! Не добился? Слабо старался! Добился, но отняли? Таков закон джунглей! Душу на кон поставил? А никто не просил!  

Облакам место в небе, на земле с ними тесно и не видно ни зги... впрочем, мы не птицы, чтоб расправлять недостающие крылья. Наученные ошибкой Икара, станем ходить по земле: решим что решаемо, забудем что нет — на этом и строится жизнь. Удел сознанья мирить ожидания с реальностью; — гимн земной жизни будет нам панихидой на небесах.  

Доблестное дело — планировать рождение, но тебя осудят, если запланируешь смерть. Никто не спросит с тебя, если умрёшь как попало (c'est la vie! ), но быть как попало зачатым — бессрочная пытка. Сотри ластиком раздел чёрного и белого — как-попалость не терпит контрасты, порядок — её любимое накладное лицо.  

Алиса Семённа плавит мой чайник — достойна ли она милосердия? Я изобразил себя социальным отщепенцем, паразитом, интеллектуализирующим свою гниль, и не уверен уж, нарочно или нет. Достоин ли я милосердия? В мире, где мать Тереза оказывается коммерческим проектом, а возглас о голодающих в Африке детях переобулся в издёвку — можно ли заслужить милосердие?  

«Вгрызайтесь, яхонтовые мои, двигайте прогресс, реализуйтесь и будьте счастливы» — произнесу нараспев мораль сей безделицы, ведь кто-то должен быть зазывалой в глобальной лотерее боли. Испытайте удачу — белый билет не предусмотрен, но имеются угольный, аспидный, вороного крыла, меланхолии — оттенков чёрного хватит на всех! Верьте: и монета с двумя орлами улыбнётся вам решкой!  

И ведь писано про нас в бессмертных книжках, знаем кто как закончит, если не бросим упрямства — могли бы даже выйти, попятившись, из тупика! Разменяться на милые частности, сказки сочинять всем на радость, открыть портсигарное дело… куда! Мы жизнью об заклад бьёмся, на крест без нужды лезем, путь в тысячу ли одним шагом одолеть желаем! Себя утверждаем, себя же губя! Так нам дорог этот тупик, так мы с ним сроднились, что за честь, за фатум принимаем вглубь маршировать и не оглядываться, себя извести тоской вековечной, других умучить изображеньями мира как каторги — но по-своему, не по книжке! Знаем, что ужасно наврали и больше всего себя за то презираем — за то, что распорядись судьба иначе, кинь как кость проклятущее счастье — и не вздумали б, может, открывать пасть. Святые истины от нас звучат уловкой, ведь нам не потребно торжество добра или мир на ладошке — мы жаждем дышать, не тратя кислород, не отбирая его в азарте борьбы у нуждающихся; не нуждаться, то есть не быть повинными в своём существе и нести за него ответ у каждой что ни возьми инстанции. Короче говоря, мы добиваемся от монеты с двумя орлами решки, а от дважды двух пятёрки — и этот тлетворный, неугасаемый бунт есть как погибель наша, так и причина нас, убогих и гордых, на грешном свете.  

Икона инакомыслия, Чёрный Квадрат в рублёвских набросках… Панацея моя не чиста и зряшна. Засмеют, устыдят да бросят буквоедам на съеденье. Избавьте: и без вас бы догадался, что моё новое слово уже сказал какой-то классик, а моё нечто — не более чем недобитый максимализм. Нужды нет!  

Ружья выстрелят хлопушками: патроны охолостеют от долгого ожиданья. К счастью, и холостому патрону находится место — в русской рулетке он смотрится как влитой. Жизнь везде отыщет лазейку, и даже висельник не обделён оптимизмом. Закономерно и логично. Правильно и ясно, здорово и вечно — и проч., и проч., и проч…  

В этом откровении с буквы «о» нет таинства: сплошной застой. Но не унывайте и не хватайтесь за душу даром — всё что плохо лежит мы вынесли за скобки. )  

Жизнь продолжается. Чайник доплавится и растечётся — не беда, куплю новый. Да и Алиса Семённа, в конце всех концов, не вечна.  

Я переборол энтропию. Но кого это должно волновать?