Ваньки

«Выходит пожилой крестьянин  

Ему корова говорит:  

Родной, поляжем здесь костями  

Но будем жить как Бог велит  

А как он, Бог, тебе велит? —  

Ей мудрый говорит крестьянин:  

Быть может он полечь костями  

Тебе, кормилице, велит  

А мне нельзя»  

Ванька помер.  

Ванька, юродивый.  

Молодость ушла — не простилась...  

Малой совсем был, кудрявчик. Сухонький, что сукно для лаптей. Вековечный телёнок — быком такому и в век не стать.  

А лодырь — таких днём с огнём не сыщешь. Сосед на нашу голову — свой сорняк не прополет, да твой укроп в медвежью услугу выйдет. Толку от него в хозяйстве что от оглобли на святках. Приходилось Матроне моей и за его избой приглядывать.  

Изба-то от батьки ему досталась — ушёл пятак лет тому в рекруты царские, да как в воду канул. А про мамку его ни слуху, ни духу. Поговаривали, ведьмин выродок.  

Нет, однако ж, дыма без огня.  

Любил Ванька сидеть на крылечке, пригорюнившись, скрючившись как-то по-нездешнему. Застынет что твой истукан, вглядывается в далёкие дали. Бывало, прикрикнет на него Матрона:  

— Чегой-то закручинился, малой?  

— Думу думаю, мать, — ответит. Тихонько — точно ландыш звенит.  

Будто не здесь он, на отшибе Ванек, над думой кручинится. Сколько учил его: знай сверчок свой шесток, коли родился без крыльев! Совмещай про себя несовместимое, любуйся узорами линий на ладошах или слушай гаммы солнца; но живи честно, терпи честно — так и воспаришь! Да заключил малец, что дума ему заместо крыла будет. Дело житейское: я по молодости таким же был, горячим, потом в Ваньки перебрался и как-то перекипел.  

Ваньки-встаньки-то — оберег наш, тутем. Краснощёкий, круглый молодчик, которого как ни ударь — всё равно встанет на ноги. Каждый нашенный держит такого Ваньку в красном углу — заместо образа, прости господи. Наше село Ваньками потому-то и кличут — это наша особливая фигосония, во. Ваньки всё стерпят — токмо б духом не упасть.  

А Ванька и тут обособился. Сам Бог велел с таким имечком держать Ваньку, ан-нет — у мальца заместо был сухой, белолицый, как он сам, Санька-спанька. Оборотный имел аффект: как ни поднимай, всё одно — обратно плюхнется.  

Энтот антихрист земляки ему простить не могли. Бывало, соберутся толпой с Ваньками подмышку, идут к Ваньке на крыльцо — точно к царю на приём. Кричат:  

— И чегой тебе как всем не живётся?!  

— Маменька моря! – тихонько, но грозно ответит Ванька.  

Тем дело завсегда и кончалось. Отродясь моря не видал (куда — море! ) да точно прилип к нему, как репей. С маменькой-то дело не шибко вихрастое — видать, как дитятко, робея, кличет мамку, так и Ванька за маменьку хватается чуть что. Хлипенький был Ванька, мира не видал — сгинул бы в миру.  

Помогал он нам с одной токмо Белавушкой — кормилицей нашей, гнедой красавицей. Больше чем сидеть ротозеем на крыльце любил он пасти нашу коровушку — бывало, встанет засветло, отвяжет да выведет к себе во двор (они у нас забором не разделены — Матронке удобней на два двора хозяйничать). Стоит день-деньской, голытьба, бока Белавушке поглаживает. И глядит с такой нежностью — как будто с человеком беседу ведёт, о главном.  

А мы ему каждое утречко оставляли добрую крынку Белавушкиного молочка. Туго бы ему пришлось, если б не мы с Матроной. Да и за голодного Бог заплатит.  

В Ваньках все его как-то сторонились. На сенокос за милу душу не пойдёт, на забавы не явится. Сидит над своей думой, как над житием Божьим. Мальчишки пришли как-то его колошматить: один за уши тянет, второй песок в глаза сыплет, а третий, городового малец, рядышком стоят, поддразнивают:  

— Лопух! — кричат. — Слабоумный!  

А тот сидит себе, будто и не мальчишки вокруг него, а мухи призренные витают. Откашливается потихоньку, от песка отряхивается — и помалкивает. Ну мальчишки заскучали, пнули напоследок в бочок и ушли с Богом. Я было прикрикнул на них, да не успел — скрылись, юркие, как вошки.  

Он поднялся, как неприкаянный, сгрёб песок с крылечка в пригоршню. Поглядел на неё с минуту энтим своим туфористическим взглядом и со всех сил дунул. Не приметив меня, поплёлся к себе, в избу. Посмеивался всё ландышем под нос. Дзынь, дзынь.  

Назавтра, на воскресенской базарной сходке читали молебен за сынишку городового и двух его закадык. Один за ночь ослеп, другой оглох, а третий, отпрыск-то, ударился как-то неудачливо теменем о печную дверку. Нашли его, лопуха, утром, сидящим на полу слабоумно, — так слюни на пол и стекали, как из родничка.  

Однажды на Масленицу чучело сжигали — Ванька в первом ряду стоял. Как щщас помню: огни пылают в зенках, точно в зеркалах рефлексии. Угли уж давнёхонько закоптились, а он всё глядит — и не наглядится.  

Одни хлопоты были от такого Ваньки по соседству, ей-богу.  

Да переезжать мы не спешили. Матрона за могилкой матушки привычна ухаживать, да и клочок землицы от неё ж достался — обрабатывать. Великая женщина была!  

Я в Ваньках шинкарю потихоньку — тут каждый синяк меня по батюшке знает. Погребок свой с горькой на молоке имеем и корчму подпольную — не знали б Ваньки чарки без моей браги! Тут же в сенях над корчмой и живём потихоньку.  

Да и куда без нас юродивый — пропадёт. Заместо сына нам стал, прости господи....  

Сидел бы себе Ванька, как соринка на краю очей: ни вытащить, ни счесать — тотчас закатится дальше, за веко.  

Да токмо Бог инакоче распорядился.  

Городовой-то, после инцындента, второпях уехали, прихватив отрока. Новый городовой в Ваньках объявились, Алексан Алексаныч.  

Видал я их, проезжали мимо корчмы. Важные, надутые, что твой индюк. Во фрак одетые, чёрный, как чёрт. Слыхал, лекарем были при земском суде. В Ваньки наведались с чреслочайным, по слухам, поручением.  

Ванька наш тогда, как проезжали, от Белавушки отвернулся и застыл так необычайно, как громом ударенный... Баек много на уме красноречивых — корчмарь, как-никак, много разноликого народу сквозь меня прошло (а кое-кто и насквозь). Но ни в жисть не забуду, как он глядел — будто камнем обернулся, статуей, и ветер с его неведомого моря точил его, оттесывая пылинки, хлипкой хлябью солёных брызг.  

Сроду подобной тоски не видывал.  

Матрона в ту ночь, потушив лампадку у Ваньки-образа, полночи ворочалась, уснуть не могла. Матушку, говорит, поминала.  

***  

— Корововирус! Корововирус!  

На воскресенской сходке городовой приказали собрать всех сельских и прихватить Ванек. Пришёл и наш Ванька — без Ваньки за неимением.  

— Зараза грядёт! Страшная зараза! – горланил дьякон. — Да поможет нам Бог! Cescente præmature! — объявил начало молебна.  

— Сынок ты драматург!  

— Сясь ентот прямиком!  

— Соседа матюками! — посыпались в ответ толкования.  

— Сэр-пиво и ликёр! — прибавил я своё, как и все не расслышав как оно есть.  

Тёмные мы, грамоте неученые, — куда там латуньский!  

Затем сельские (и мы с Матроной) припали к землице; мужики вынули из-за пазух Ванек и поставили пред своими домашними. После каждый, от велика до мала, по порядку принялся пинать Ваньку, бормоча под нос молебен. Базар наполнился сотней глухих хлопков бьющихся оземь Ванек. Стук-стук, стук-стук.  

Ванька наш, токмо все упали ничком, нахмурился и поплёлся восвояси со сходки. Видал я: дьякон было Ваньку кликнул, да клич в горле застрял. Почуял, видать, что негоже.  

Ввечеру Ванька сидел сиднем, прям на траве, у нас во дворе около Белавушки, и играл с Санькой, похихикивая. Плюхался Санька с шелестом на травушку, а Ванька тихонько, звеня, прыскал со смеху. Белавушка мычит, махая хвостом, а Ванька всё мучает Саньку, точно колдует.  

И хихикает всё: дзынь, дзынь.  

Прихватило мне сердце от энтого зрелища:  

— Матроно, а ну, с Белавушкой что-то будет? — мозговал я ночью. — Корововирус энтот, ети его чёрт…  

— Шшш! — зашикала Матрона, услыхав ругательство. — Будет что должно.  

Набожная моя ромашка…  

Эх!  

Мы вскорости прикорнули, так ни к чему и не придя.  

Как ни говори, у нас есть Ваньки. И Ванька....  

Кончалось бабье лето.  

По Ванькам стали шастать городовые прихвостни — молоко на губах не обсохло, а все-то во фраках, как господин городовой носили. Бдели они за тем, чтоб мы послушались и исполняли наказы по корововирусу.  

Алексан Алексаныч, по слухам, самого царя отроком от кори лечили. Великий мужчина — вязаный, тьфу, весь в связях!  

Перво-наперво приказали всем сплести мазки из сукна, наложить на нос, как тряпицу от пыли, да так и ходить остолопами — чтоб одни глаза да лоб были видны. Городовой говорили, мол, корововирус летает по воздуху, как леший, и тех, чьи лица он осенит своим перстом, ждёт плачевная участь прокажённого. Скажи мне такое Ванька, я б его треснул, чтоб не нёс околесицу, однако ж городовой! Афтартет!  

Кумекать нечего, заплели мазки.  

Молебны на базарных сходках проводили теперича кажное утро, с третьими петухами. По наказу Алексан Алексаныча непреложно для всех жителей Ванек. Зароптали хозяева с малой птицей да пастухи — а ну, лиса проберётся или волк и перережет всю овцу или куру?! Но делать нечего — штрав платить тоже неохота. Молебен надобен, чтоб духом не падать пред корововирусом — это все разумели, хоть невдомёк было, что за напасть такая.  

Чахотка? Проказа? Фурункулы? Прихвостни не ведали и токмо отбирали штравы — одёжкой, хлебом — и тащили Алексан Алексанычу в управство. И не подкупишь, ишь! Наказ есть наказ.  

Не выходили Алексан Алексаныч из управства, на люди не показывались. Лéкарство от корововируса изобретали.  

Бизьнесь зато пошёл в гору — земляки стекали в корчму, к чарке, позабыть о грянувших злосчастиях. Шибко свезло нам с наделом — хата почти с краю, у опушки, а на опушке — колодец. Ваньки целиком водой орошает, а нам — кистиллянт для браги. Экая достопричаль — прям под боком!  

Ванька, вестимо, никакие мазки не носил и молебны не посещал — приходилось нам за него крынками уплачивать. Знай себе день-деньской сидит около Белавушки с Санькой — фракастые сразу приняли за местного дурачка и почти не примечали, точно вошь.  

Спрошу, бывало, у него:  

— А чегой ты всё с Санькой играешься? Что он тебе?  

— А что вам Ваньки? — отзовётся. — Чегой вы все с ними играетесь?  

Да и оставит меня в думе на остаток вечера. Подобное к подобному тянется… Ванька-то, один такой на все Ваньки — бес-подобный.  

Умел, одначе, думу разжечь малой. Недюжинный потанцевал — даром что юродивый!...  

Холода крепчали, штравы росли. Не по нраву пришлись перемены Ванькам.  

Алексан Алексаныч объявили, что корововирус монтировал и надобно ужесточить меры. Теперича надлежало держаться на косой сажени друг от друга на улицах, а за неношение мазок штравовали на месте, без разбору.  

Люд стал приготовлять закатки на зиму — и брагу, как пить дать. Я фраковых в корчму ни гу-гу — бывало, притащится один за данью: так пришикну на гостей, выйду, сгорбившись, да отдам что ймётся, дрожа будто б осенный лист. Зайти вздумает — не пущу, жалостливо, чуть не плача поведаю про больную матушку — тем дело и кончается.  

Пусть овцальной брагой втридорога давятся — моей корчмы овцально здесь нема, это каждый знает. Прикрыли бы уж давно весь бизьнесь, и никакой тебе браги — потому все земляки молчок.  

Лапти-то у Ваньки, безмазочного, отобрали фраки — наказ есть наказ. Матрона сплела ему было новые, да он не принял — так и остались на крылечке сиротами.  

С тех пор в избе всё сидит, греется. Лыбится, созерцая Белавушку в окошко. И всё Саньку по подоконнику катает. Всем переполох, а он знай себе — думу думает, о морях, своих да не своих.  

Пугать меня шибко стал. Помню: проснусь затемно, нужду справить, а он стоит на мёрзлой земле, Белавушку обнимает во всю широту жухлых ланит. Санька подле них спит бездушным кукольным сном.  

И улыбка Ванькина — блаженная-блаженная. Нездешняя.  

Люд-то всё чаще стал к нему наведываться. Козла отпущения ищут для своих бед: чуть кашлянёт какой горемыка, так станут за версту его обходить. Слух прошёл, что юродивый мог корововирус на Ваньки навести.  

— Отвечай, юродивый: это ты корововирус навёл? — спросит орава.  

— Маменька моря! — откликается он тихонько, но строго.  

И уходят, ничегошеньки не добившись. Иные, правда, и камнями кидались, да токмо я быстрёхонько справлялся. Все везинты ихние Ваньку сторожил.  

Куда он без нас, юродивый — пропадёт… Эх!  

…  

Хмурилась зимушка.  

Людно-людно стало снаружи. Стоял люд в длинных чередах, с вёдрами... но не к нам, в корчму.  

А к колодцу, к колодцу. Новый наказ: корововирус сумел проникнуть в воду. Теперича не мог кто попало воду брать, — надобно у Алексан Алексаныча личностно получить талор, показать фракам у колодца — и набрать воды аж на неделю загодя. Чаще — ни-ни.  

И чхать, что надобно и семью в три колена поить, и печку растапливать, и кушанья готовить. Городовой наказали, а наказ есть наказ.  

Голодно стало. Холодно. Люд приходил согреться молочным. Буянили в корчме: колотились на Ваньках — мерялись духом. Срывали, горячие, мазки. По толкам ясно стало: дюже обуревала их мысля, что в корововирусе виновный есть — и это наверняка юродивый Ванька по соседству. Как ни отшучивайся, ни выгоняй болтунов — молва ушла в народ.  

Заговор колотили: отобрать у Ваньки Саньку. Да дальше толков дело не пошло — боязливо. Одному Богу гоже дух у человека отбирать.  

Матрона-то тоже завела обыкновение на Белавушку глядеть. Придёт, бывало, с матушкиной могилки, сядет смирно в красном углу — и молится, бьёт Ваньку-образ, глядит перед собой с густой вековечной тоской. Меня не привечает. Бывало и затемно так просидит, тяжечко вздыхая.  

Не тянула, милая, что должно.  

Жутко стало мне ночью ходить по малой нужде. Ванька совсем одичал — всю ночь на Белавушку пялился, а с первыми петухами пропадал — видать, отсыпался. Не отзывался, ставни не открывал, лапти Матронины не трогал — но крынки с порожка, одначе, забирал.  

Голодно ему. Холодно — январь месяц уж, а топить некому и нечем.  

Всё село пинало Ванек в эти непростые времена. Один Ванька катал Саньку по подоконнику.  

И смеялся своим звонким ландышевым смехом. Дзынь, дзынь.  

…  

Прокричал последний третий петух.  

— Наказ городового! Новый наказ городового! — прогремел дьякон.  

Его слова отразились эхом с севера и юга — дежурные фраки повторили их для дальних сельчан. Наказ о косой сажени был строг, как отчья розга, — и ежедневная сходка растеклась по всему селу, как молочная клякса.  

— В целях борьбы с корововирусом, отныне и впредь ограничивается выезд на ярмарки в соседние поселения! Отныне и впредь ограничивается вырубка лесов! Талоны на вырубку следует получать лично у господина городового!  

Страдальческий ропот пронёсся волной по собранию, но вскорости привычно подавился. Люд стал как обычно с ненавистью равнять своих Ванек с землёй, чтоб укрепить дух для грядущих испытаний. Стук-стук, стук-стук.  

— Вы что! — просвистел кто-то очень высоко. — Вы что, ослепли!  

Стук Ванек вмиг стих. Люди поднялись с колен, ища источник свиста.  

Господи прости…  

— Вы что, ослепли! — повторился высокий, как с непривычки свист. — Мы помрём, как мухи и не от корововируса — от голода!  

Это ж…  

— На нас паразитируют, вы что, не видите! — Ванька кричал во всю глотку первый раз на моей памяти. Устоялась могильная тишина. — Чем мы повинны в жадности этих самодуров! Почему мы должны терпеть всю эту придурь, пиная бестолковых Ванек! Мы не тех пинаем! Вы пинаете самих себя, болваны! Толку от парящего духа, коли все вы — на коленях, как вошь!  

Впервые на моей памяти он надрывался и стоял не сгорбившись, гордо и чаянно оглядывая площадь. Кулаки его дрожали, челюсть двигалась — будто жевал. Неописуемо было: точно не юродивый Ванька-дурачок, не наш Ванька, а что-то нездешнее разгневалось.  

— Нас дурят, водят за нос под видом пандемии и проказы! Не так страшен чёрт как его малюют! Какие коровы — невинные создания! Какой вирус! Ваш городовой — вот настоящий корововирус!  

Вдруг оборвал кто-то:  

— Ой, да это ж Ванька! Ванька-юродивый!  

Я приметил кто говорил — ослепший дурень, что некогда издевался над Ванькой. Подрос хлопец.  

Толпа подхватила, начался гам:  

— Чего несёшь, юродивый!  

— Юродивый и прокажен корововирусом!  

— Даром что прокажен — мазки не носит!  

— Явился запроказить всех!  

— И над Ваньками надругался!  

— Ваньки — это святое!  

— Святотатство!  

— Ведьмин выродок!  

— Хватит с нас твоих юродств!  

— Вон из деревни!  

Отыскали, козла-то. Ваньку нашли.  

Кто-то кинул камень, улюлюкая; промахнулся. Ванька было сорвался с места, но никто не смел к нему приблизиться и нарушить наказ — он бежал, и народ расступался перед ним, как волны моря пред Моисеем, чтоб сохранить дистацию в косую сажень. Кричали ему вслед оскорбления, брызжали слюной, кидали камни.  

— Маменька моря! — приговаривал Ванька, вращая глазами, как всамделишный прокажённый.  

Всё нездешнее точно испарилось — осунулся весь, скукожился, что твой жмых.  

Фраки ломанулись за юродивым, расталкивая руками народ, — им закон не писан, но за вёртким Ванькой никак не угнаться. Вскорости Ванька скрылся в чреве леса.  

Мы с Матроной тупо глядели друг на друга. Назад к нам ему дороги больше нема.  

Как же он теперь? Пропадёт.  

Все принялись ещё злей бить Ванек, будто Бог наконец услышал и дал сил. Дьякон высился над паствой, поощряя эстакаду стуков. Будто позабыли все об аказии.  

Матрона с ними. Набожная моя ромашка, всегда делает что должно...  

Стук-стук, стук-стук.  

…  

Вернулись мы с молебна, а Ванька поджидал нас в сенях, в красном углу. Ванька-образ замер на полу подле, на его место был впихнут снотворный Санька.  

— Маменька моря! — всё приговаривал юродивый.  

Матрона было набросилась на него, да я защитил. Приёмыш, как-никак, хоть и кощунства вершит. Юродивый — а наш, родной.  

Было решено постелить Ваньке на печке — с порога не видно, а в погребке ещё холодней, чем в сенях. Застелили тряпьём для код-сперанции.  

…  

Ночью пробудил меня тихенький, как смерть, треск. Сени золотило зарево. Ванька сидел у окошка и смотрелся в него.  

— Тьфу, дурак! — шукнул я, скинув того с подоконца. — Увидят!  

Не знал я, кто увидят, но предвидел всё сердцем.  

Горела Ванькина изба. Горела вся разом — пламя плясало, как на кургане, на тающих, будто восковых, сваях, уже накрепко обугленных.  

С полдюжины фраков подкидывало факелы в костёр. Самый низенький, приземистый, важный на вид, размахнувшись, плюнул на чёрные поленья. Я созерцал это вечное пламенное зрелище, на минуту став не сельским корчмарём, а чем-то морским, нездешним — одним из тех, о ком постоянно твердил Ванька — маменькой моря.  

Скоро наваждение спало, и меня закандалил ужас. Вздумалось, что фраки приметят мою харю, и я вмиг юркнул под оконце. Повернулся к сеням — Ванька стоял посерёдке столбом, лицом к окну. Черты личика его были заострены тенями от пожара, а в зенках…  

В зенках пылали огни.  

Точно как на ту Масленицу. Глядит — не наглядится.  

Я завороженный припадаю к его стопам. Шепчу себе, как заклятье, мол, мы переживём, не пропадём, не сгинем. Вроде плачу...  

— Бать, я-то всё переживу, — звенит. — Ты б о себе позаботился. И о Белавушке.  

И та — точно заколдованная — тут же пронзительно замычала со двора.  

Подобное к подобному тянется!  

…  

Лихо всё поменялось с Ванькиной выходкой в Ваньках.  

Корчма опустела — нонче соседей юродивых огибали за версту, от лукавого. Жили мы на припасах.  

На утренних молебнах теперича пинали не токмо Ванек. Находили до вечера чахоточного (коли не отыскивали до заката, хватали первого прохожего) и с утра насмерть забивали камнями. Новый наказ на борьбу с корововирусом. Во время ыкзикуции всем надлежало бить своих Ванек, вторя молитвы чрез суконную мазку. Стук-стук, стук-стук.  

Забивали моих знакомцев, гостей, побратимов — под стогласый стук вечно бодрых Ванек. Страх впился: а ну, завтра чахоточным меня посчитают? Или Матрону? Ваньку-то вон уж предали астраксизму.  

Повальный голод был. Бедняки валились прямо на обочины, теряя рассудок с голоду, а фраки обирали последний их полушубок в качестве штрава. Лежали раздетыми прямо на снегу — приходили в себя, подхватывали простуду.  

Тут-то их как чахоточных и прибирали, черти фракастые.  

И у нас припасы кончились — жили теперича на одном Белавушкином молоке, точно Ванька. Исхудали.  

Запил бы, да Матрона не дозволила. Не должно.  

Как-то захаживали фраки — проводили овыск, да не догадались заглянуть на тряпки с печки. А Ванька, дурак, даже лица не спрятал — слился воедино со тряпками, лыблясь от уха до уха.  

Не сходила у него эта улыбка. Спрашивали — не отвечал, будто не слышит. Токмо изредка справлялся о Белавушке, тихонько смеясь ландышем. Дзынь, дзынь.  

Не знали мы куда нашу гнедую кормилицу спрятать. Будто чуя, бедная, стала Белавушка нести молока вдвое больше — на износ себе. Истощала.  

И взгляд — печальный-печальный. Оченно здешний.  

…  

Пришла беда, стоило назвать. Постучался к нам засветло квинтет фраков:  

— Постановление господина городового. Корововирус. Всех коров — на убой. — прогундели сухо. — Отвязывайте.  

— Твари гороховые! Полоумные! Мы ж помрём тут!  

“Ванька” — ёкнуло.  

— Наказ есть наказ, — замогильно откликнулся ступивший за порог. Видать, не приметил в отроке ведьминого выродка.  

— Дурни! Она как мать нам! Она спасёт нас! Не блажные Вань…  

Зашедший фрак долбанул вдруг Ваньку ладошью по макушке, да так, что тот отлетел.  

Я резво двинул фрака по точеной харе. Приметил рожу знакомую: до колядок, в корчме вечно челом бился на все наказы, что принесли городовой.  

Регент пустоголовый!  

Меня тут же скрутили двое за его спиной. Четвёртый, во дворе, отвязывал гулко мычащую Белавушку от столбика.  

— Последняя наша кормилица! — бьюсь я, закрученный, как закатка.  

— Корововирус, — отчеканили фраки.  

— Мы помрём с голоду!  

— Корововирус. Бейте Ванек.  

— Сегодня ж канун Масленицы!  

— Масленица отменена. Новый наказ. Корововирус.  

— Побойтесь Бога!  

— Наказ есть наказ.  

Дрожащий, но твёрдый, будто крест, голос Матроны вывел фраков из балласта.  

Мы остались с жёнушкой наедине:  

— Белавушка, Матрона!..  

— Мы не сможем её уберечь, — слова давались ей с трудом.  

— Бизьнесь, Матрона! — позабыл я о фраках.  

— Ваньки всё стерпят, — совсем тихо произнесла она.  

— Белавушку растила твоя мать! — в сердцах вырвалось у меня.  

Матрону будто резануло.  

— На всё. Божья. Воля. — процедила она чреслочайно твёрдо.  

Она, в отличие от меня, никогда не поминала имя Божье всуе.  

— Делай. Что. Должно. — И дух Матроны треснул и упал — как и она в обморок, навзничь.  

Набожная моя ромашка!  

…  

Я оклемался на полу, Матрона дремала на нарах.  

Фраки давно уж ушли. Привязь Белавушки могильно развевалась на ветру.  

Ванька как-то уж совсем по-безумному посмеивался и катал по печке Саньку.  

Бубнил себе под нос вековечное:  

— Маменька моря! Маменька моря!  

***  

Помер-то Ванька.  

Ванька-юродивый.  

Как Белавушку отобрали, так он и повторял своё, как заколдованный, пока не прикорнул.  

Продираю глаза к утру — а двери в сени нараспашку.  

На рыхлом снегу следы, долгие, что от твоих саней — лента от сукна, видать, волочилась на щиколке.  

Лапти не брал у нас Ванька — не то что валенки.  

В лес сбежал малец. Раздетый. Как пить дать пропадёт.  

Уж третьи петухи прокричали, а на улицах было пусто что у меня в погребке. Точно выкипели земляки все с землицы нашей.  

Из лесу, с опушки звучал негромкий перестук. Я заторопился по следам, как завороженный, по знакомому маш-рунту.  

Съёжился весь — по пути тут и там мерещились повешенные на ветках фраки, то издали, то совсем вблизи.  

Вышел я на полянку с колодцем, колодцем-то, нашенным колодцем, — и обомлел.  

Земляки — все, кто не помер — стояли на коленях вплотную друг к дружке. Раздетые, чахлые, тощие. Слабенько, без участия, как-то по-нездешнему били Ванек по макушке ладонями. Стук-стук.  

Вытаращились на колодец как один.  

Продрался я сквозь вече по долгим Ванькиным следам, вижу — уходят дальше в лес, тропинкой. Видать, к маменьке направился — моря искать.  

Подле колодца я встретил Матрону, осоловевшими глазами взирающую перед собой. Стучала Ванькой, как все. Окликнул — лишь застучала сильнее.  

Затем и я устремил взор туда, куда все уцелевшие Ваньки.  

Выпала прядь волос на очи, я сердито смахнул. Седая.... старость пришла — не поздоровалась.  

У подножия колодца цвела пышная рассада ландышей. На лёгком ветру они звенят — точно Ванькин смех. Дзынь-дзынь, дзынь-дзынь.  

А на них лежали…  

Две мёртвые головы.  

Первая была человечья. Лысый, важный на вид мужичок с дьявольским выражением морщинистой хари. Господин городовой, Алексан Алексаныч — пришит, как вошка.  

На сером лбу точно ножом разбойника вырезаны ломаные, ещё кровоточащие буквы, латинские:  

МЕМЕNTO  

Вторая была… моя… наша… Белавушки. Не лежи она тыквой на ковре из ландышей, не поверил бы что… что она умерла на убое. Мирная, вековечная наша.  

На белом, как молоко, лбу звёздами сияли буквы, тоже латинские:  

MORI  

— Memento mori. — произнёс я еле слышно Ванькину фразу как она есть.  

И все Ваньки на опушке тотчас уснули.