Над обрывом

Алексей Терениченко  

НАД ОБРЫВОМ  

СТРИЖИ  

Мы не знаем на суше запретной межи,  

но давно ли мы небо открыли?  

Посмотри, как бросаются с кручи стрижи,  

словно нет у отчаянных крыльев.  

Там и пусто, и голо, но ветер и тот  

для горластых послужит оплотом.  

Получившему право на вольный полёт  

не дано насладиться полётом.  

Чёрной, маленькой молнией стать довелось –  

суетится, мелькает, бликует.  

Прорезается визгом охотничья злость:  

раздражается, а не ликует.  

Мы не можем безумства себе позволять:  

не схватиться за воздух руками.  

А тому, кого кромка шагнуть позвала –  

миг восторга, и острые камни.  

Знаю, знаю. Но вновь над обрывом кружит  

невесомая хищная стая.  

Как за ней не качнуться безвольно, скажи,  

упоительный ужас глотая?  

В АУДИТОРИИ  

«Семинар вам не забава,  

и сейчас пойдёт к доске…»  

Третий ряд, вторая справа.  

Ты, дружище, не аскет.  

В каждой группе есть такая:  

после трёх, пяти ли пар –  

глухарём при ней токуешь,  

а как вызвал, так пропал.  

Третий ряд, вторя справа,  

неограненный алмаз,  

подберут тебе оправу –  

не оглянешься на нас,  

однокашников бедовых,  

обучателя в очках.  

Белой лилией садовой  

ты купаешься в лучах  

обожания за право  

слушать чистый голос твой –  

мелодичную отраву,  

без которой – неживой.  

Наблюдаю за оравой,  

уплываю головой.  

ПОСЛЕ ПРОВИНЦИИ  

Там труден, здесь отравлен хлеб,  

а сердцу так же неуютно.  

На серпентарий сменишь хлев –  

а здесь быстрей убьют.  

– Убьют, но  

не тесаками кустарей  

навозным, пьяным русским летом:  

дадут цикуту в хрустале,  

заколют вежливым стилетом.  

* * *  

Только смелому? Смелому, говоришь,  

покоряется белый конь?  

Но Москва, к сожалению, не Париж,  

да и Тульщина – не Гасконь.  

Здесь посмотрят, под чьей ты рукой, сперва,  

а не сколь хорош или плох.  

Я всего лишь земляк писателя-льва,  

да подковывателя блох.  

Мне бы дома подфаковцев обучать,  

вычисляя оплаты срок,  

лицеисткам свидания назначать  

под предлогом разбора строк.  

А уж если вступать в этот чёртов град –  

не под возгласы медных труб,  

а флейтистом, не требующим наград,  

с тонкой дудкой у тонких губ,  

и, минуя засаду шатровых крыш,  

не задев ни звёзд, ни орлов,  

осторожно войти в вековую тишь  

старых улочек и дворов.  

ПЯТИСТИШИЯ  

I  

Наконец-то осилил новый костюм.  

Не хватило на рубашку.  

На скучных переговорах с послами  

слежу за дёрганьем секундной стрелки  

через дыру в истрёпанной манжете.  

II  

За поздним возвращением домой  

в стучащем метро сморил тебя сон минутный,  

впервые положила ты голову мне на плечо.  

Читаю в восьмой раз одну и ту же страницу –  

боюсь перевернуть.  

* * *  

А зима стала шаткой, и можно без шапки,  

не боясь осложненья, по утрам выходить.  

И бегущий автобус подбивает на опус,  

развивая на спусках небывалую прыть.  

Рощи – чёрны и голы – плывут частоколом,  

а за ним, через щели слепя горячо,  

рыжий-рыжий мальчишка несётся вприпрыжку  

и ведёт по забору длинной палкой-лучом.  

* * *  

памяти А. С.  

Уж не знаю, как что, этой ночью тиха квартира.  

Третий час, третий час, но страны своей сон не кажет.  

Ты, похоже, пытаешься выйти на связь, проныра,  

долговязый и неуёмный мой однокашник.  

Почему о тебе стало думаться чаще, тёзка,  

что ты хочешь сказать настойчиво из-за края?  

Заработал, поди, у небесных зрителей «оскар»  

за нахальный кураж, без копейки с судьбой играя? –  

завсегдатай приёмных с портретами и коврами,  

бесподобный ловец двух и более зайцев сетью,  

безответственный исполнитель работ авральных,  

мастер спорта в перешибании обуха плетью.  

Упредить ли желаешь подкравшуюся угрозу?  

Помнишь, как в декабре каком-то, носы повесив,  

мы с занятий брели, деревянные от мороза,  

как Вийон и Корбо в одной подзабытой пьесе?  

Наши куртки на рыбьем меху пробирала стужа,  

было семь рублей, а большой пирог стоил восемь.  

Мне, пожалуй, что нет, а тебе бывало и хуже,  

ты встряхнулся первым и бросил зиме: «прорвёмся»!  

Прорывались, и в мае, разнеженные, с зевками,  

в опустевшем лектории вечером пить затеяв,  

обсуждали, с трудом ворочая языками,  

то подруг, то причины падения Византии.  

Позже ссорились, колких реплик уже не помню.  

Я как практик в твоих глазах ничего не стоил.  

Я не знал, что буду затянут первопрестольной,  

ты не знал, что из курса всего, в двадцать семь неполных  

на итоговый гос самым первым пойдёшь в пятёрке.  

Ради старого братства, насмешник мой, друг мой ситный,  

намекни, простота голубиная или тёртость  

там сегодня в цене. Что поставили? Что спросили?  

* * *  

Ах, школьные подруги в тридцать пять!  

В усталой тётке сразу не узнать  

соседку, а фигуристая львица,  

которую мучительно желал,  

теперь толста и дышит тяжело,  

и снять сапог ей трудно наклониться.  

Кого ты видишь в зеркале сейчас?  

Кто мы, и почему так мало нас,  

с «Титаника» мечты успевших в шлюпку? –  

Смеётся Таня тонким, бледным ртом,  

Светлана задевает животом,  

пройдя меж кресел, поправляет юбку.  

Сбежим-ка после чая в сонный сад,  

как в заповедный угол без утрат,  

дурачась и целуясь то и дело –  

туда, где буквы снова на трубе,  

где жизнь не замотала Таню Б.,  

где Света М. ещё не располнела.  

ПИСЬМО  

Мир был весом и удивителен  

без паутины сетевой:  

ты в ожидании томительном  

недели две – и сам не свой;  

и вот из жестяного ящика  

(вокруг и холод, и весна)  

в ладони падает хрустящая  

полоска свежего письма.  

Прольётся солнечное пение,  

заспорят жарким говорком  

минутное оцепенение  

с желаньем вскрыть одним рывком.  

Скупец грошовым обладанием,  

а не игрой бывает пьян.  

Ты прячешь жгучее послание  

нераспечатанным в карман:  

пусть строчки адреса небрежные,  

конверта портящие лоск,  

согреют вымышленной нежностью  

и размягчат сердечный воск.  

Тебе неведеньем оставлено  

немного глупого тепла,  

пока морозом воск оплавленный  

игла отказа не прожгла.  

* * *  

Сгустившийся воздух – питьё ледяное,  

топорщится иней кокосовой стружкой.  

Дома-двухэтажки неровной стеною  

сомкнулись, нахохлились, жмутся друг к дружке.  

Не чувствует камень, а дерево живо,  

приветливо, неприхотливо, степенно.  

И дверь, узнавая, скрипит под нажимом,  

и жалуется на погоду ступенька.  

Ты встретишь продрогшего, радость не пряча.  

я сяду у дверцы печной раскалённой.  

Хрусталь отзвенит за любовь и удачу,  

заплачет гитара балладой Вийона.  

Потом, в полутьме, ты открыто и смело  

без слов позовёшь на ночные качели,  

пройдёшься нагая – крупна, полнотела,  

легка, словно грация у Боттичелли.  

Убогая комната – нет её проще,  

стук огненной крови, горячие всплески.  

Тосканский эдем апельсиновой рощи,  

и войлок цветущий, и ветер апрельский.  

ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ЛАСТОЧКИ  

Звон кампанилл высок, не поют в басах:  

терция, квинта – и к тонике вновь уводят.  

Вихрем чаинок во взболтанных небесах,  

лишь развиднеется – ласточки хороводят.  

Чуть развиднеется, разъяснеется лишь,  

так что Дуомо до Прато окинет оком  

красную черепицу пологих крыш,  

жёлтые стены и тёмную зелень окон –  

«Скри! » – напряжённо, призывно и резко – «скри! »  

Стук раскрываемых ставен, пригрев и холод.  

Зри, северянин, пока есть возможность, зри,  

как просыпается древний и юный город,  

как прижимаются крыши – к щеке щека,  

руку – «Бон джорно! » – в окно подавай соседу,  

в доме напротив живущему. Свысока  

кем мы покажемся вьющимся непоседам?  

Крупными дрофами, налепившими гнёзд  

тесно, внизу и боящимися умыться  

утренним золотом? Сгнил от безделья мост  

с нашего берега топкого к тем зарницам.  

«Где вы»? – зовут и зовут – «полубоги, где,  

жившие трудно, наполнено и тревожно,  

лезшие в небо, ходившие по воде,  

и невозможное делавшие возможным? »  

Женщина в койке, потягиваясь от сна,  

грезит о том, чего никогда не будет.  

Если уж vita личная не ясна,  

кто же напишет новую? Ладно, будет.  

Узкие, длинные via ещё пусты.  

Темень палаццо, мраморный блеск соборов.  

Ранним гостям улыбнутся, почти просты,  

Джотто и Брунеллески – без разговоров.  

* * *  

Спокойный взгляд античных статуй  

направлен выше наших глаз.  

На неизбежное не сетуй –  

им виден тот, кто сменит нас.  

Довольно было бы проснуться,  

заметить в старом камне свет.  

Но тянет, тянет оглянуться:  

кто ты, идущий нам вослед?  

ПАРАД  

Цепь курсантов в тёмном. Диковинные морячата:  

только к ним подойдёшь – разом прыгают, как лягушки,  

руки-ноги врозь, и проход закрывают грудью.  

– Как попасть на пристань?  

– Не можем знать!  

– Я прошу прощенья,  

где купить билеты?  

– Не можем знать!  

– Ну, бывайте, незнайки.  

Отойду к ограде, смешаюсь с толпой воскресной.  

Из-за спин немного увидишь – да и не надо.  

Толчея и шум, стар и млад,  

акации сыплют  

нам на головы, плечи – свои большие стручки  

(побурели, сухие: июль, но скоро и осень).  

Через головы слабый ветер «паррряяяд! » доносит.  

Стук прикладов на Графской лестнице, высверк сабель,  

рубит марши, слепит глаза духовой оркестр.  

Катерок с командующим на причал примчал.  

Тащат трап в три ступеньки, обитый бархатом красным,  

еле-еле успели к борту подать – напрасно:  

адмирал уже прыгнул, спружинив молодцевато –  

и наверх, к колоннам с андреевским.  

А за ним  

белый китель и человекошкаф в вечносером,  

а за ними – в кремовом, с кортиками – офицеры,  

да Потёмкин ряженый с Катей. Псевдоманеры  

под напыщенный восемнадцатый.  

Чёрный кот,  

замыкая свиту,  

морпех с позывным «Пантера»,  

по ступенькам изящно вспрыгивает, идёт.  

Львы Пеличчио в основании лестницы гордо  

отвернулись от торжества и скривили морды,  

и высматривают в тумане почти что фьорда  

(по изрезанности) ушаковский невзрачный бот.  

Всё орёт динамик с бульвара: «Спешите видеть!  

Обнаружена лодка противника! Будут стрельбы!  

П-15! «Термит»! Это…это…кусочек ада.  

Настоящую мы увидим сейчас едва ли,  

но давайте представим, поверьте, друзья – в реале  

это море огня – нету шансов у супостата.  

Вал огня с небес».  

Шарик лопается у ребёнка.  

Баритон ликует: «Ракета попала в цель! »  

И смеются, смеются люди…  

На плечах сидящей дочурке мужчина тихо:  

«Посмотри немного ещё и слезай, Катюха,  

у меня отдохнёт хоть шея».  

Его принцесса  

лет пяти – костюмчик, плетёнка тугих косичек –  

оседлав отца,  

смотрит в бинокль на рейд.  

27. VII. 14  

Севастополь  

КОЛЫБЕЛЬНАЯ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ  

(вольный пересказ баллады Р. Киплинга)  

– Далека ли от Елены беззаботная пора?  

– Зной на улочках Аяччо, небольшой лагуны синь.  

Позови, скорее, мама, хулигана со двора,  

надери засранцу уши, мир от Цезаря спаси.  

– Далеко ли от Елены до занюханных казарм?  

– Лямка службы и учёба – до утра скриплю пером.  

Сквозь безденежье и голод пробивается азарт.  

Логарифмы и конспекты, жить – потом, потом, потом.  

– Далеко ли от Елены до парижских площадей?  

– Не могу сейчас ответить. Канониры, по местам!  

Обезумевшие толпы. Где вы видите людей?  

За презренье и насмешки я картечью им воздам.  

– Далеко ли от Елены громовой Аустерлиц?  

– Ничего уже не слышу: рёв орудий в сто стволов.  

Воплощай свои решенья без вторых и третьих лиц.  

Колесо того поднимет, кто схватить его готов.  

– Далеко ли от Елены императорский венец?  

– Как сияет этот обод! Ослепляет, но не всех.  

Хмелем вальсовым струится, шумом полнится дворец,  

и кружат по залу платья, как черёмуховый снег.  

– Далеки ли от Елены лёд и мрак Березины?  

– Вот не надо о просторах, поглотивших галльский дух!  

Ветераны и подростки – вы мне все теперь нужны.  

Вместо сгинувшего парня под ружьё поставлю двух.  

– Далеки ли от Елены Ватерлоо и Россом?  

– До сих пор перед глазами этот ужас и распад.  

На борту «Беллерофона» – отупение и сон.  

Пусть везут куда угодно, если нет пути назад.  

– Далеки ли от Елены золотые небеса?  

– Не получит властолюбец ни прощенье, ни покой.  

Что останется услышать в смертный час, закрыв глаза?  

«Наигрался, Полеоне? Всё. Домой. Пора домой! ».