Тундра цветет

Стою на земле босыми ногами. Земля под ними – влажная почва, поросшая сочной травой. Уже успела забыть, как это – ощущать ее своими ступнями, кожей и нервами. Не помню, как пришла сюда и сколько времени это заняло. Вернее, как очутилась здесь, потому что знаю – я не приходила. Выходит, помнить это мне и не нужно. Еще не время.  

От земли идет приятная прохлада, но ногам моим тепло, несмотря на отсутствие обуви. Ветер путает волосы и сам в них запутывается, но вовсе не мешает, он заботливый и нежный, и прикосновения его похожи на ласку любимых рук. Рук того, кто позвал меня сюда, и по чьей воле я здесь. Помню только, как он произнес мое имя, ту самую форму его, которая – лишь для него одного. Потом – пустота и пропасть, прыжок через бездну за пределы этого мира. И – мои босые ноги, через которые уже начала прорастать молодая трава.  

Худой мальчик сидит на земле, повернувшись ко мне спиной – острые смуглые плечи и черные волосы. На нем только легкая майка, одет он совсем по-летнему, точно сюда из мира нижнего принесла я с собой жар афганской пустыни. Мальчик сидит прямо, поджав под себя ноги – замершая в ожидании, грубо вырезанная из дерева фигурка. Я узнаю его даже по силуэту вдали, по тени, оставленной на примятой его шагами траве, по колебаниям воздуха от его дыхания. Таграй. Произнесший мое имя в пустоте, в безвременье, на границе пересечения миров.  

Волосы его распущены по спине – длинные, прямые. Ветер едва треплет их, Таграй не замечает даже. Со спины его можно было бы принять за индейца, если бы только не родной пейзаж, который он создал вокруг себя одним только своим желанием. Цветущая тундра заполняет меня всю без остатка, и от выжженной азиатским солнцем пустыни внутри души моей не остается и следа. Как будто и вовсе не было всех этих лет вдали от родной земли, будто прошлое и настоящее – всего лишь сон, длинный и до ужаса реальный кошмар, но все же сон. Я проснулась дома, стряхнула с ресниц джелалабадскую пыль, открыла объятия навстречу солнцу Анадыря. Келе * замолчали в страхе и бросились врассыпную от глаз моих, видевших смерть. Затаились по углам, выжидая момента – но мне они больше не страшны, они отныне не причинят мне вреда. Ужас, что впитали мои глаза, лишил их всяческой надо мной силы.  

В безвременьи – пустота, твори что хочешь и на что хватает смелости. Таграй же сделал все так, что сердце щемит, его попеременно пронзает то счастье, то боль. Счастье – от встречи с ним и всем тем, что так дорого мне. Мое родное сердцу лето, что хранится в самых потаенных уголках души, куда нет хода никому, кроме двоих – одному, чьи острые лопатки скрыты сейчас распущенными волосами, и второму, что за полмира от меня встречает новый день. А боль – потому что всему этому скоро придет конец. Упрямое сознание не устает повторять, как бы я ни пыталась его заглушить: сон – это все то, что ты видишь, Тека. А кошмар – это реальность.  

Таграй сидит, не шелохнувшись. Я тихо зову его по имени – и тогда он поворачивается резко, стремительно. Мгновенно оскаливается в такой до боли знакомой безумной улыбке, но тут же изменяет выражение своего лица на умиротворенно-отстраненное.  

– Ты пришла, наконец-то. Я тебя здесь уже заждался, – говорит он едва слышно, и слова его подобны шелесту.  

Голос его – тихий и мягкий, и ни намека нет в нем на привычные Таграевы вопли, полные восторга по любому пустяковому поводу.  

– Я пришла, – эхом вторю ему.  

Таграй вскакивает, босой и худой, заметно вытянувшийся, с распущенными волосами, которые усилившийся вдруг ветер кидает ему на лицо. Он яростно убирает их назад резкими движениями, весь быстрый и порывистый – его неиссякаемая энергия, которую он никогда не мог сдержать, здесь, похоже, способна поднять бурю. Ветер становится сильнее от каждого его нетерпеливого жеста, от каждой тщетной попытки совладать с волосами. Таграй замечает, наконец, что уже почти создал ураган, и замирает, оборвав себя на полужесте, поборов готовое уже сорваться движение руки. Едва сдерживаемое желание победить стихию искрится на кончиках его пальцев.  

Ветер стихает сразу же. Таграй возвращает своему облику спокойствие.  

Спокойное выражение лица необычайно идет ему, но передо мной он сейчас – словно кто-то незнакомый. Таграй – такой родной и чужой одновременно. В лице его непостижимым образом переплелись взрослые и детские черты, в глазах же – старческая печаль. Мой Таграй, такой далекий и близкий. Это он, несомненно он. И это совсем не он. Так непривычно, так трудно узнать его в этом мальчишке, лицо которого замерло в умиротворении. Не могу сказать даже, сколько ему сейчас лет – с одинаковым успехом ему может быть и его настоящие семнадцать, и все семьдесят. Он повзрослел и стал спокойнее. Отрастил обратно обстриженные волосы, потерю которых он столько времени безутешно оплакивал при любой подходящей возможности. Таграй такой, каким он и должен быть, но это умиротворенное спокойствие абсолютно не вяжется с ним, хотя и придает лицу его особую красоту. Все такой же худой, но стал выше, а ведь раньше так боялся, что я его перерасту. Теперь даже на цыпочках вряд ли достану ему до макушки.  

Так много хочется сказать ему, но все слова застревают в горле и кажутся здесь неуместными. Не высказать всего и за долгую нашу ночь, что уж тут говорить за те минуты, что мне осталось провести с ним. Внутренним чутьем ощущаю, что времени нам осталось совсем немного. Здесь – только мы вдвоем и наша цветущая тундра, и нет ничего кроме, никогда не существовало – ни обжигающего песка, ни добела раскаленных солнечных лучей, ничего – даже войны. То, что за пределами нашего с ним мира – не более чем ночной кошмар. Он растворится поутру и забудется к полудню, оставив после себя лишь смутное ощущение пережитого ужаса, липкого от крови, в реальности которого я уже не буду до конца уверена.  

Отгоняю от себя весь ад, что творится сейчас в мире нижнем. Остаются мне – лишь ярко-красные пятна тюльпанов. Таграй никогда не видел ничего подобного. И я не видела – до прошлого года.  

– Ты знаешь… здесь совсем другие цветы… – говорю ему. – Тюльпаны и маки, и их слишком много, ты даже представить себе не можешь, насколько. Если бы мне кто сказал о таком раньше – в жизни бы не поверила, решила бы, что он сошел с ума.  

Таграй смотрит на меня пристально, точно сомневаясь в каждом моем слове. И я продолжаю:  

– Огромное поле, до самого горизонта – и все цветет. Так странно было это видеть в первый раз. Все так странно, и вот сегодня…  

Я теряюсь под внимательным взглядом Таграя и сдаюсь, не в силах внятно описать увиденное – так, чтобы слова мои были похожи на правду, а не вымысел безумца.  

– Это нужно обязательно смотреть самому. Ты мне не веришь, а я не могу рассказать тебе иначе.  

– Не можешь рассказать – так покажи. Будто не умеешь, – произносит он тихо.  

Голос Таграя снова бесстрастен и лишен всех эмоций. Его невозможно узнать здесь лишь по этому чуждому, ему несвойственному голосу, но мне, несмотря ни на что, все же удается различить в нем знакомые нотки. Мое ли это самовнушение, или же истинная сущность его, даже им самим умышленно скрытая, все равно пробивается через миры – но это Таграй, Таграй несомненно. Но здесь он – другой, как и мир за спиной его. Иная земля, иной воздух и ветер, хотя так и мучительно похожие на настоящие. Всего лишь один из его миров, и я здесь – лишь на ничтожно малые минуты, лишь гостья в его землях, в одной из многих его вселенных, двери которых он раскрывал передо мной все то время, пока я могла к нему прикасаться.  

– Мы за тобой присматриваем, – нарушает он тишину и замолкает снова.  

Таграй, чье приближение обычно слышно задолго до того, как он появляется в поле зрения, Таграй, приветствия которого выражаются единственно в оглушительном крике на ухо, мой Таграй, по праву носящий гордое звание вестника апокалипсиса – сегодня он на удивление тихий и молчаливый. Во взгляде его сквозит тоска и усталость, он улыбается печально, одними уголками губ – и глазами. Все эмоции его сейчас – лишь в глазах, лицо же сохраняет выражение спокойного умиротворения. Трудно поверить в то, что в детстве этот человек мог разбудить меня посреди ночи и начать рассказывать свой только что приснившийся сон, вплетая в него сказки, которые тут же и сочинял на ходу. Но верить мне и не обязательно – я просто это знаю. И сейчас я – безмерно счастлива лишь оттого, что вижу его перед собой, хотя бы и в мире верхнем, за пределами людской обители.  

– Мы не оставим тебя здесь одну, не бойся, – шелестит Таграй по траве ветром.  

– Знаю, – отвечаю чуть слышно, осторожно вплетая в его ветер свой голос. – Я чувствую ваше присутствие. Особенно твое. Ты же ничего не умеешь делать без лишнего шума.  

– Не думаю, что это плохо, – устало говорит Таграй, слабо улыбаясь.  

Голос его, мягкий и тихий, едва заметно колышет траву. Молча соглашаюсь с ним, закрываю глаза и слушаю эхо, что разлилось в воздухе от его слов. Таграй никогда не был таким спокойным – но здесь, в мире верхнем, я и не ожидала, что он станет вести себя привычным образом. Не спрашиваю его ни о чем и сама ничего не говорю ему, хотя так многое хочется сказать, и еще больше – узнать о доме. Таграй молчит, стоит неподвижно, только взгляд его – пламя, что прожигает дыры мне на коже.  

Захожу ему за спину – так больно смотреть на него, видеть печаль и смертельную усталость в родных глазах, которые прежде всегда лучились восторгом. Обнимаю его со спины за плечи, утыкаюсь в затылок, вдыхаю запах его волос. Они неожиданно пахнут мхом, тем самым ни с чем не сравнимым оттенком, если влажным его растереть в ладонях – и воздух вокруг меня тотчас же наполняется родными сердцу ароматами, а свежий запах мха обволакивает подобно облаку. Сквозь сырую туманную дымку смотрю тогда на свои руки – на пальцах от прикосновения к Таграевым плечам остаются темно-зеленые разводы.  

– Выходи, хватит уже прятаться, – мягко говорит Таграй, и в голосе его я больше не могу различить таких знакомых резких интонаций. Даже отголосков их не слышу теперь – тех, что еще звучали в первых им сказанных здесь словах. От Таграя ничего не осталось – только несвойственная ему безмятежность и потусторонняя отстраненность старости, которая более не цепляется за жизнь. Он местный, он обитатель этого мира, вновь приходит мне на ум, это я здесь лишняя со своими эмоциями и счастьем, хлещущим через край из растерзанного им сердца.  

Через силу выпускаю его из своих объятий, отрываю руки от его спины с колючими лопатками. Плечи его теперь, как и мои ладони, все перепачканы мхом, и не понять уже, кто дал ему начало. Таграй поворачивает ко мне лицо – и я вижу, что между бровей у него пролегла скорбная складка.  

– Кажется, будто счастье мое причиняет тебе боль...  

Таграй молчит на мои слова, лишь улыбается виновато и печально. А мне так невыносимо смотреть на него после долгой разлуки и знать, что встреча наша реальна лишь отчасти. Что время внизу под нами, сколько не растягивай его здесь в бесконечность, не замедлит свой ход и не предотвратит наступление утра, и что разлуке нашей предстоит длиться еще не один год по земному летоисчислению. И то, что происходит сейчас – не сон и не реальность, но что-то сплетенное из них обоих, как голос мой – с Таграевым ветром, как счастье мое – с его нечеловеческой усталостью.  

Счастье мое – пробитая вена, не выдержавшая бешеного кровотока. Зажимаю ее зубами, по-звериному, но кровь не унять, она вырывается толчками, хлещет и впитывается в землю. На руки свои смотрю – измазаны красным, и с пальцев стекают густые капли – не кровь даже, а боль моя пополам со отчаянием.  

Счастье мое – открытая рана. Левое предплечье, рассеченное когда-то медвежьими когтями – бесценный дар мне от всемогущего белого шамана – вновь кровоточит сейчас, хотя годы прошли с того дня, как он отдал мне часть своей силы. Грубых следов давно зарубцевавшейся раны, что неровными змеями тянутся по руке моей, сейчас не могу разглядеть – там только кровь и свежие порезы, глубокие и слишком опасные на вид для того, кто не знает их сути. Таграй видит все, как есть. В глазах его – печаль обоих миров. Не смотри на меня так, молю его мысленно. Вслух сказать не решаюсь. Не терзай сердце мое, Таграй.  

Как зверь, облизываю рану, глотаю собственную кровь – но ни вкуса ее, ни боли не чувствую. Капли крови падают на землю и исчезают бесследно, как будто их и не было вовсе. Таграй глядит с тоской.  

– Не надо… зачем эти упреки… – наконец, произносит он скорбно. – Мне ведь тоже нелегко это дается…  

Мысли мои слушает, будто произнесенные слова.  

– Я вижу…  

Понимает, наконец, что сотворил со мной, гасит нечеловеческий огонь в глазах. А после машет рукой небрежно:  

– Смотри!  

И пространство за спиной его мгновенно озаряется полярным сиянием. Милое сердцу северное чудо взрезает небо сполохами. У меня перехватывает дыхание – настолько неожиданно то, что сотворил он, и насколько похоже оно на реальность.  

– А теперь ты – покажи мне, – просит вдруг Таграй. – Те цветы, про которые говорила.  

Словами своими он полностью сбивает меня с толку, только-только сумевшую прийти в себя. Я делаю глоток воздуха – но вместо него легкие мои заполняет сияние неба.  

– Те цветы… – шепчу на выдохе. – Я не могу показать их… я не умею.  

– Не можешь? – Таграй хитро щурит и без того узкие глаза свои, на мгновение становясь собой прежним. – Или не хочешь?  

– Не могу, – повторяю я с непонятно откуда взявшейся в том уверенностью.  

– Да? – насмешливо спрашивает меня тогда Таграй и опускает глаза. – Какомэй, а это что же? Уж не они ли?  

Смотрю туда же, куда и он – себе под ноги. Потом – выше, на руку свою с кровоточащими змеями. Капли их крови падают на землю и распускаются там огненными тюльпанами, настоящими, неотличимыми от тех, что цветут сейчас за половину земного шара от Таграя. Он небрежно срывает один, еще не успевший раскрыться бутон, и вертит его в пальцах.  

– Такие? – бросает на меня быстрый взгляд.  

Согласно киваю ему. А бутон в его руке медленно распускается ярко-красным цветком.  

– Это удивительно, – Таграй придирчиво рассматривает тюльпан, будто выискивая в нем изъяны. Не находит, осторожно кладет обратно на землю – цветок тут же пускает корни и врастает в почву.  

– А говоришь, что не умеешь, Тенгизка, – замечает Таграй с улыбкой. – Чье же тогда это творение?  

– Выходит, умею, – тепло улыбаюсь в ответ. Сияние за спиной его – им сотворенное, цветы же под нашими ногами – созданы здесь уже единственно моим желанием. Таграй не мог сделать их такими настоящими, он никогда не видел цветущих тюльпанов кроме как на картинках.  

– И там таких целый ковер, – рассказываю ему. – Их даже с самолета видно.  

– Удивительно, – повторяет он и снова улыбается. Искренне и открыто, до боли знакомой широкой улыбкой, своей настоящей, проступившей на мгновение сквозь сырую пелену тумана и дыма, что пахнет растертым в ладонях мхом.  

В то, что это Таграй, я до сих пор не могу поверить окончательно, сознание мое противится столь очевидному. Лицо его с широкими скулами, повзрослевшее лицо, и глаза – в их косо прорезанных щелках, на самом дне, плещется такое родное его безумие, шумное и вопящее. Сам же Таграй – незнакомо тихий и молчаливый. Передо мной он сейчас – словно не он один, а неисчислимое наслоение Таграев друг на друга, и я не могу разглядеть, кто из них настоящий – тот, с хитрыми глазами плута, который смотрит на меня сквозь многослойный морок, либо же тот, другой, взгляд которого пронизан тоской и болью. Они все реальны, и все они – это он, размножившийся на несколько собственных копий-отражений. Таграй, отраженный от себя самого и завернувшийся в свои облики, как в одеяло.  

Линия горизонта за его плечом расшита сиянием. Земная твердь переходит в небо совсем незаметно глазу, она сверкает зеленым и синим, она сотворена его желанием и подчиняется воле его голоса. Под ногами у него – россыпь моих кровавых тюльпанов. Здесь, в этом мире, созданном нами, Таграй возвращает душе моей спокойствие.  

Но неумолима ночь в мире нижнем, над которым не властны сейчас ни я, и ни он. Физически ощущаю, как истончается нить времени, пропущенная сквозь наши пальцы. Остались нам здесь – лишь ничтожные минуты до того, как она рассыплется в пыль и вновь разлучит нас. Сотканная из моих вен и нервов, нить времени становится все тоньше с каждым вдохом моим, а каждый выдох умешает ее двое быстрее. Таграй смотрит печально, безмолвно прощаясь со мной.  

– Еще немного... останься… – прошу его, хотя и понимаю, что это уже не имеет смысла. Он властен сейчас над миром верхним, который творит для меня и по своему усмотрению – но он не способен подчинить себе законы времени мира нижнего. И нам осталось слишком мало его, чтобы успеть хоть что-то помимо цветов и сияния.  

Таграй качает головой, улыбается беспомощно – будто в оправдание того, что намеревается сказать.  

– Не могу. Ты же знаешь… ты все время забываешь о часовых поясах, Тенгизка… мне пора уходить.  

Протягиваю руку, дотрагиваюсь до него, такого физически ощутимого. Готова вцепиться и не отпускать. Последнее прикосновение сохранить на кончиках пальцев и забрать с собой в мир нижний, когда все здесь исчезнет.  

– Ну, что ты… – говорит Таграй мягко и ласково, почти шепчет. – Это же только начало…  

– Начало чего? – глухо спрашиваю сквозь слезы, которые больше не могу сдержать.  

– Всего.  

И в одном этом слове, коротком и емком – заключено все то, что мы не успели сказать друг другу. Всеобъемлющее, вмещающее в себя миры, соединяющее мерзлую оконечность земного шара, врезающуюся в море полуостровом, с его раскаленной сердцевиной, раскинувшейся пустыней среди гор, слово это, сорвавшись с губ Таграя, впивается в меня острием гарпуна.  

– Моя серебряная – снежная, моя желтоглазая – песчаная… – говорит он на прощание.  

– Таграй… – произношу его имя и вдруг неожиданно для себя самой срываюсь на крик, который звучит сейчас не громче шепота:  

– Какого цвета твое небо? Скажи мне, какого цвета небо над твоей головой?!  

Голос мой надорванный – вой ветра, звериный рев. Не вопрос – но вопль отчаяния, последние слова перед тем, как мир наш погибнет. Слова жизни, чтобы потом вернуться по следам их обратно и создать заново все то, что через мгновение уже будет разрушено. Хочу скрыть боль свою от Таграя, но крик в моем шепоте слишком пронзительный, чтобы остаться ему неуслышанным. Таграй смотрит на меня с жалостью. Ничто здесь не способно от него укрыться, куда уж мне со своим голосом, который предательски дрожит и выдает меня с головой. Молчит, не отвечает. Только глядит печально, и тоска его заполняет пространство. Пустота и холод приходят на смену моему спокойствию и счастью.  

– А у меня белое! Белое, представляешь?! Оно белое, все выжжено солнцем!.. – кричу ему, но Таграй едва ли меня уже слышит. Он растворяется, и мой безнадежный крик затихает до едва различимого шепота.  

– Небо не должно быть таким… – тихо говорю в пустоту перед собой, туда, где он был еще несколько мгновений назад, и без сил опускаюсь на землю. Она хранит его следы, но самого Таграя больше нет здесь, и ждать его – не дождаться.  

Мгновенно увядает расцветшая внутри меня тундра, гибнет на моих глазах молодая трава. Афганская жара высушивает цветы и юные побеги, и гаснет сияние, до того озарявшее небо. Рассыпаются в пыль северные цветы, милые сердцу, а вместе с ними и джелалабадские тюльпаны. Ставшая уже привычной духота ночи выжигает реальность происходящего.  

* * *  

– Проснись, пожалуйста! Тека, ради бога, проснись!  

Прихожу в себя уже в мире нижнем, и весь мир этот предстает передо мной испуганными глазами Иришки. Весь модуль – одни огромные глаза белокурого создания, слишком нежного для этого места и этого времени. Предельная чистота ее образа смягчает мой переход, и боли я не чувствую, лишь вижу зрачки ее с застывшим в них ужасом. Потом же всем телом ощущаю локальное землетрясение, сосредоточившееся на моей кровати – и вижу руки Иришки, отчаянно трясущие меня за плечи.  

– Хватит… прекрати.  

Она замечает, наконец, что я вернулась, и перестает меня тормошить. Вернулась обратно в мир нижний из мира верхнего, мое пребывание в котором по незнанию приняла она за сон.  

– Ты так плакала, я не могла тебя не разбудить, – дрожащим голосом объясняет Иришка, и сама чуть ли не плачет. – Прости… тебе, должно быть, снилось что-то очень страшное, раз ты так плакала…  

Провожу ладонью по лицу своему – оно залито слезами, которых я совсем не чувствую здесь. Слезы были – там, и там же была боль расставания, но рука моя как доказательство правоты Иришкиных слов – соленая и мокрая. Да и Иришка, мой нежный ангел, обманывать или будить без причины не станет.  

– Не помню я ничего, – отзываюсь ей раздраженно. Ненамеренно, потому как настоящего раздражения по отношению к Иришке нет во мне с самого первого дня ее приезда, но извечная привычка язвить и огрызаться в очередной раз берет во мне верх. – Может, и снилось.  

Пытаюсь увернуться, чтобы скинуть руку ее со своего плеча, но косы мешают, тянут назад. Иришка только вздыхает и понимающе улыбается, сама убирает руку и садится на край кровати. Из глаз ее постепенно уходит испуг, и смягчаются линии лица, до того замершего в страхе.  

– Едва смогла до тебя добудиться… это было так жутко… так похоже на смерть… – говорит она прерывающимся шепотом.  

Я же снова огрызаюсь в ответ:  

– А ты чего сама не спишь? Спала бы лучше и не обращала внимания на все подряд.  

Осекаюсь, но едкие слова вырываются непроизвольно:  

– Жутко, на смерть похоже… что, и без того недостаточно ее вокруг, мало тебе всякого ужаса?  

Выхожу из себя вместо того, чтобы хоть немного поблагодарить ее за заботу, и сама от этого раздражаюсь еще больше. Иришка не отвечает на мою колкость – наверное, уже смирилась с моим невыносимым характером, и теперь просто пережидает бурю. Она не виновата, что вытащила меня – она испугалась. Таграй не виноват, что ушел так рано – он покинул меня лишь с наступлением утра, до того прождав там целую ночь, семь с половиной часов нашей разницы во времени. Никто не виноват, кроме меня самой – это я не смогла вовремя услышать его зов и прийти к нему. Руки сковывает холодом, и на левом предплечье замирают в оцепенении отогревшиеся под афганским небом змеи.  

– Ты ошибся во мне, – обращаюсь к тому, кто много лет назад так щедро поделился со мной своей силой. – Желтоглазая, видимо, зря, и не стоило тратить на меня столько много…  

Иришка пододвигается ближе, снова легко касается моей руки.  

– Все прошло, всего лишь сон… куда ночь, туда и сон… – ласково уговаривает она меня, и под ее успокаивающие напевы я сажусь в кровати, пытаясь осознать происходящее. Обе реальности накладываются сейчас одна на другую, смешиваются, искажают друг друга, и обе кажутся мне уже абсурдом. Здесь, в этой жаркой и душной пустыне, само существование далекого моего дома видится мне немыслимым чудом. Какой еще холод, какой снег и лед, если в раскаленном песке под моими ногами можно запекать на обед яйца? Зима и пурга выглядят выдумкой, легендой обезумевших от жары людей, в бреду сочиненной ими, чтобы хотя бы в мечтах спастись от пялящего солнца. Девочка из тундры под афганским небом же – еще большая нелепица. Холод и зной схлестываются в моем сознании и путают мысли и ощущения. Только руки свои помню сейчас четко, как наяву – все в зелени растертого мха, собранного с плеч Таграя.  

Шепчу что-то, но собственных слов не могу разобрать, даже не понимаю, на каком они языке. А может, и вовсе не я это говорю, а кто-то за меня, моим голосом – произносит через меня свои черные заговоры. Келе, завладевший моим телом, но так опрометчиво оставивший мне сознание, сам с которым не может и справиться – слабый он против моей силы, пускай ее и хватит лишь на то, чтобы его победить. И я повторяю то, что звучит внутри меня в ответ на его зловредные помыслы – заклинание на защиту, чтобы спутать черного духа со следа.  

– Я вхожу в камень, я становлюсь маленьким камнем, неотличимым от прочих. Я камень на морском берегу, меня омывают волны и обдувают ветра. Келе не смогут отыскать меня среди камней на побережье, им не добраться до меня, я невредима… **  

Иришка ласково гладит по голове, что-то говорит успокаивающее, но слова ее сливаются в монотонное бормотание и текут сплошным потоком. Хочу, чтобы она перестала, до сих пор не могу привыкнуть к прикосновениям человеческих рук – но нет сил сказать ей об этом. Она обнимает меня и прижимает к себе – заботливый ангел, расправивший надо мною крыла, чтобы закрыть ими от ночных кошмаров. Не противлюсь ее рукам более, утыкаюсь в плечо, даю, наконец, волю слезам.  

– Ну вот, так-то лучше… – произносит Иришка полушепотом, а перья ее крыльев ласково щекочут лицо. – Все хорошо, все закончилось…  

Отрываю голову от ее плеча, смотрю на ладони свои сквозь пелену слез – и ни единого травяного развода не могу разглядеть. Перевожу взгляд на левое предплечье, что несколько мгновений назад еще кровоточило свежими ранами. Там, над кожаной нитью браслета-охранителя, извивающимися змеями тянутся глубокие неровные шрамы. Рваные края их, от вен на запястье и до сгиба локтя – зубья вдоль змеиных спин – давно, уже много лет назад зажившие.  

~~~  

* Келе – злой дух в чукотской мифологии  

** Настоящее защитное заклинание шаманов Чукотки