Колдун в грязных одеждах

Волчонок шел бесшумно, мягко ступая по влажной земле, собирал шерстью своей запахи города, который скоро предстояло ему покинуть. Сырая почва, черная в сумраке ночи, продавливалась под его лапами, хотя он едва ее касался. Он, волчонок, нигде не задерживался подолгу, подчиняясь воле своей бродячей стаи, позади себя без сожаления оставлял он города и селения, однако это место отличалось от всех прочих, виденных им ранее – частицу его хотелось забрать с собой на память. Небольшой городок этот, обласканный южным солнцем, пришелся по душе волчонку. Но задержаться хотя бы еще на день, а уж тем более остаться здесь навсегда он не мог, и сейчас торопился впитать в себя все то, из чего состояло это местечко, все его запахи, оттенки и вкусы. Он хотел прочувствовать и ощутить его всем своим существом, чтобы сохранить в сердце и памяти – как можно больше и полнее, пронести через время и вернуться однажды, точно к доброму другу после долгой разлуки, кинуться в его объятия и на мгновение потерять в них себя.  

Волчонок попробовал воздух на вкус – воздух был свежим и прохладным. Волчонок глотнул его, как воду, и слизал с клыков капли влаги. На шкуру его налипли колючки и запахи, в шерсти запутались пожухлые цветы и листья. Все они имели свой неповторимый вкус и цвет – какие-то из них были приятные и лакомые, а какие-то хотелось сразу же смыть или вычесать. Запахи были так же ощутимы, как и листва. Он мог их видеть. Он различал мельчайшие их оттенки – вкуса и аромата. Он мог при желании даже потрогать их.  

В стае, которую он привык считать своей, за умение различать запахи на ощупь его считали оборотнем. Едва ли понятию этому соответствовало то значение, что обычно распространено у людей, но в стае волчонка не любили. Его опасались как выходца из иной реальности, в любой момент готового перепрыгнуть через миры. Это не было обидным, потому что было близко к правде. Волчонок уходил и попросту не замечал пересудов на свой счет, а если и слышал, то не придавал им большого значения. Вожак стаи приходился ему отцом, но сам волчонок не стремился следовать его примеру и бороться за власть. Главенство не было его целью – потому как всему на свете он предпочитал уединение. Его мало заботили дела стаи, он часто уходил вечерами и возвращался только под утро, принося на шерсти запахи и цветы. За пристрастие к ночным прогулкам в одиночестве он и получил славу оборотня. Но волчонок все же им не был – по крайней мере, он не считал себя таковым. Он был одиночкой.  

Волчонок начал свою прогулку с наступлением сумерек, незаметно покинув стаю. Сейчас шерсть его хранила прохладу воды – ее оставила река, берег которой приютил волчонка на первую половину ночи. Пройдя через полгорода, он вышел на окраину его, где и бросился в воду с нескрываемым наслаждением, поддавшись искушению смыть с себя все то, что пришлось ему не по нраву – осторожно, чтобы сохранить вкусные запахи. Он выдрал зубами колючки, оставив цветы и листья. Выбрался на берег и лег, устроившись поудобнее, любуясь необычайно яркой полной луной. Вода смыла духоту прошедшего дня, и за короткое время волчонок успел отдохнуть и восстановить силы для дальнейшей своей прогулки. Он лежал на берегу, смотрел прикрытыми глазами на переливы воды внизу, и усталость его растворялась в воздухе. От нее оставались только едва различимые следы, похожие на дым, но их тут же уносил вдаль легкий ветер, и они исчезали уже навсегда. Рассекая воздух лезвиями перьев, бесшумно пролетали ночные птицы, задевали крыльями речную гладь. Встревоженная вода брызгами оседала на шерсти волчонка и сразу же успокаивалась. Прохлада и свежесть летней ночи, пришедшие на смену дневному зною, наполняли его безмолвным ликованием. Сейчас весь мир казался ему прекрасным и заслуживающим благодарности просто за то, что он такой волшебный. Как россыпь звезд в небе и точно такая же – на его шерсти, сотворенная каплями речной воды и крыльями птиц. Луна отражалась в его не по-волчьи темных глазах, увядшие цветы распускались снова, пробудившиеся от брызг живительной влаги. Воздух вокруг него искрился отблесками далеких звезд, восторг в душе уступал место умиротворенному созерцанию. Наконец, безмятежность и спокойствие заполнили его целиком.  

Когда шерсть его подсохла, он отправился дальше – ночь не была бесконечной, а город не состоял только из берега реки на его окраине, волчонок прекрасно то понимал. Он хотел еще многое успеть за те короткие часы, что оставались ему до рассвета, и нужно было поторапливаться. Мгновения таяли стремительно и зримо. Он много времени провел у воды, нежась в ее прохладе и не решаясь нарушить ту безмятежность, что завладела его душой – но корить себя за то он не стал, вместо этого он надумал поторопится. Так что сейчас он спешил. До того, как ночь эта перейдет в день, твердо решил для себя волчонок, он успеет еще побывать в нескольких местах, оставленных напоследок как самое вкусное. С этими мыслями он пошел прочь. Лапы его были чистыми и влажными, капли воды блестели на не до конца высохшей шерсти, переливаясь под лунным светом. Из всех запахов города, которые налипли на него в течение ночи, остались только речная прохлада и ночной ветер. Всего остального ему было не жалко. Ночь обещала подарить еще много прекрасного и лакомого.  

Безмятежность разливалась внутри него и текла плавно, неслышно. Тишина летней ночи нарушалась только стрекотанием насекомых и шумом крови в его венах. Нечасто волчонок ощущал в себе подобную умиротворенность, и на вкус она была самым лакомым из всего, что ему когда-либо доводилось пробовать. Моменты всепоглощающего счастья, такие редкие и оттого настолько ценные, порой причиняли ему нестерпимую боль, которой он не мог найти объяснения. Боль эта не была похожа на физическую. Она была сильнее и опаснее, потому что для нее не было явных причин. Она жгла и колола, сама при этом оставаясь невидимой. Временами волчонку казалось, что она обитала внутри него, недвижима до поры, погруженная в глубокий сон, и просыпалась в те самые мгновения, когда он меньше всего ее ожидал, растворенный в своем тихом счастье. Тогда она нападала. Нападала всегда подло и неожиданно, подгадав нужный момент, выбрав наилучший для атаки – когда волчонок не был готов дать ей отпор, когда он упивался нахлынувшей волной недолговечного счастья и ловил каждую его драгоценную каплю, позабыв об осторожности, когда он не мог вовремя увернуться от ее ударов.  

Боль была хищником – как и он сам, но подлым и малодушным, нападающим исподтишка и только на заведомо беззащитного противника. Это было нетрудно – волчонок ничего вокруг не замечал в такие мгновения, и меньше всего в это время хотелось ему быть начеку, готовому в любой момент сцепиться с противником. Мир в такие минуты переставал для него существовать, он терял способность к осмотрительности и звериному хладнокровию – оставались только брызги радости. Волчонок ловил их, пробовал на вкус, впитывал в себя их аромат. Они искрились и сияли, переливались цветами и оттенками, которые способен был различить только он и которые ему при всем желании не удалось бы отыскать в природе. Боль всегда этим пользовалась, не гнушаясь низости своего поступка и собственной трусости. Жертва ее была беззащитна. Боль нападала.  

В другие же моменты волчонку казалось, что она существует вне его, сама по себе, и приходит на запах его счастья, как иные звери на запах свежей, еще не успевшей остыть крови. Разбуженная ото сна ароматом смерти, она выходит на охоту и движется по его следам. Боль выслеживает свою жертву – бесшумно, но верно и неотвратимо. Спастись от нее нельзя. Она идет след в след, не торопясь и намеренно не загоняя свою добычу. Она выжидает, когда выбранная ею жертва сама угодит в ее смертельные объятия.  

Волчонка, пронзенного насквозь счастьем, истекающего им, словно кровью, она чуяла на любых расстояниях. Он привлекал боль, но только лишь потому, что сам был ей нужен – как приманка для чего-то иного, ловушка, устроенная болью ради собственных целей ее. Боль расставляла свои капканы и использовала волчонка в качестве наживки. Она делала из него приманку, ловила на него нужное ей. Волчонок знал, что она ловила. Он встречался с этим уже не раз. Он кровоточил счастьем, и запах его разносился на расстояния, покрыть которые не удастся и за несколько дней беспрерывного бега. Боль чувствовала это и приходила готовить свою ловушку.  

Боль, подлый незримый хищник, вела свою охоту и вовсе не собиралась нападать на него, но во время ее ловли нельзя было избежать нечаянных жертв. Для того же, чья участь заключалась единственно в том, чтобы быть приманкой, это было погибелью. Но в глазах хищницы все выглядело иначе, волчонок о том догадывался. Он, волчонок, был всего лишь ее наживкой, приманкой в капкане, ею расставленном. И она изводила его не потому, что это доставляло ей наслаждение – так нужно было для того, чтобы заманить добычу в уготованную ей западню. Волчонок не являлся ее трофеем, он был лишь тем, на что она ловила свою жертву – кровоточащим и истерзанным, чтобы поймать нужное ей наверняка. Она готовила капкан, к самой же наживке не испытывала она ни ненависти, ни презрения, ни жалости. Она даже не задумывалась о том, что приманка ее, на которую она ловила свою добычу – живая. Живая, истекающая счастьем.  

А оно обрушивалось на волчонка всегда неожиданно, подобно сходу лавины с гор, ливню, граду и урагану. И все это – одновременно, чтобы стереть, уничтожить, подмять под себя живое и неживое, чтобы превратить весь мир в одно огромное, всепоглощающее, всеобъемлющее счастье, иную форму жизни и существования, божественную и изначальную, Абсолют, творящий миры и измерения.  

Волна стихии прокатывалась и исчезала, будто ее и не было вовсе, и мир вокруг волчонка наполнялся искрящимся сиянием, исчезающим и тающим с каждым вдохом. В такие мгновения нельзя было закрывать глаза – потому что иначе можно было не заметить, как растают искры счастья в воздухе. Он старался замедлить время, отведенное для упоения радостью – он знал, что после волны, смывающей все встреченное на ее пути, неизменно наступает боль. Последний вздох, последние брызги – и боль вонзалась в него с последней искрой счастья.  

Счастье сходило лавиной, проносилось камнепадом, дробя кости, разрывая мышцы и оставляя на теле открытые раны. Волчонка это не пугало – наоборот, он чувствовал себя поистине живым лишь тогда, когда кости его дробились на осколки под градом камней. Никто, кроме него, не видел лавины, никого не било камнями, и никто не захлебывался счастьем. То, что глаза его способны были видеть иное за пределами обычного восприятия, он понял давно. Но для него это было – обычное зрение, и он не считал его чем-то уникальным или странным. Он не представлял, как можно видеть иначе – волчонок жил с этим, смотрел на мир через глаза свои и не думал, что это может быть неправильным. Он не хотел другого зрения – но стая опасалась его, и он это знал. То, что он видел что-то недоступное прочим, не могло остаться незамеченным. Но волчонок не придавал тому большого значения. Намного больше он страдал, когда долго не было нового схода лавины.  

Волчонок неимоверно скучал по тому ощущению радости, захватывающему его целиком, хотя оно и означало скорую расплату за разлитое в воздухе счастье. Он искал возможные пути его возвращения. Он умышленно причинял себе боль, он резал в кровь лапы, он сдирал с них кожу об острые камни. Он делал все то, что могло вернуть его счастье. Все, что казалось ему, могло способствовать скорейшему сходу лавины.  

Но счастье не наступало. Оно было хитрее и не попадалось на его простые уловки, лишенные всяческих ухищрений. Волчонок не был силен в расставлении ловушек и раз за разом терпел поражения. Он мог обходить капканы, чуя их на расстоянии, но сам не мог соорудить подобное. Уловки его были несложными – а счастье было хитрым зверем. И если бы довелось им померяться друг с другом чутьем и интуицией, волчонок несомненно бы проиграл.  

Счастье приходило само, вне зависимости от чего бы то ни было. Оно наступало внезапно и неожиданно, обрушивалось на волчонка, безумствовавшего в тот миг от переполняющей его радости, оглушенного и потерявшего ощущение времени. И когда душу его переполняли восторг и ликование, когда он упивался каждым глотком воздуха – к нему непременно приходила его хищница-боль. Он не боялся ее, хотя не видел и не понимал до конца ее природы. Он знал, что нападает она всегда изнутри, не снаружи, несмотря на то, что появлялась она порой из мира внешнего. Она была странным противником, невидимым даже для его глаз, способным проникать внутрь, не повреждая кожи.  

Волчонок много раз пытался разгадать ее природу и понять, что создает ее, но до сих пор ему этого не удалось. Счастье и боль были неразрывно связаны и не могли существовать друг без друга – вот что он сумел постичь, но этого было явно мало для истинного понимания ее сути. Он не хотел верить в то, что само счастье и было источником этой подчас невыносимой боли, от которой ничто не спасало. Ее можно было только перетерпеть, и ему оставалось лишь сцепить зубы в беззвучном вое страдания. Он терпеливо ждал, когда она утихнет, он терпел и не понимал справедливости своих мучений. Он отказывался признавать, что самое лучшее ощущение, которое только он мог представить – и есть то, то каждый раз давало жизнь его боли.  

Порой она была приятной, а порой нещадно изводила. Она привносила особые оттенки вкуса в ощущение его счастья, от этого оно играло удивительными красками, сверкало и распадалось на ноты тонких и чарующих ароматов. Но после того всегда наступало время расплаты.  

Боль вела себя низко, поведение ее было недостойно хищника. Так нападать было нельзя. Это было нечестно. Сам он никогда не позволил бы себе подобного – гордый и верный своим принципам о чести и порядочности, волчонок каждый раз не ожидал подлости от того, кто видел его беззащитность и счастье. Он никак не мог привыкнуть к тому, что радость его чревата. Волчонок ничего не понимал в природе своей соперницы. Он не мог сражаться с тем, кого не видел и чью логику не мог осмыслить – поступки ее выходили за грани его понимания мира. Он мог бы поступать как она, подло нападать исподтишка – но то было не в его правилах ведения поединка. Понятия волчонка о гордости и благородстве едва ли делали его хорошим хищником в глазах стаи – но переступить через себя он не мог. И не хотел, верный себе и тем заповедям чести, которые горели в нем с того самого момента, как он себя помнил.  

Волчонок ждал счастья своего, как иные ждут божьего благословения, а неминуемая расплата давно уже не пугала его. Как счастье давало рождение боли, так боль утихала и после создавала новую форму себя. Было ли это ее добычей, которую она поймала на свою кровоточащую счастьем приманку, или же ее иным воплощением, волчонок не мог понять. Создавала ли она это сама или оно существовало вне зависимости от ее воли, он не знал и не придавал тому особого значения. То, что ловила она, расставляя капканы, или же то, что приходило ей на смену. То, во что превратится она после того, как вдоволь наиграется со своей беззащитной жертвой, или же то, что достанет из своей ловушки по окончании охоты – все это было неважным. Важно было другое – что это нечто было реальным. Происхождение его не волновало волчонка, потому как здесь таилась иная опасность – оно было в разы мучительнее такой привычной уже боли. И природа его была еще непостижимее.  

Оно было черным и бесформенным. Оно нападало, придавливало к земле и не давало подняться. Сбивало с ног, обездвиживало и сдавливало в своих тисках с такой силой и жестокостью, что волчонку невозможно было глубоко вдохнуть. Пробиралось в его голову и вытаскивало наружу невероятные видения. Волчонок не мог поверить, что они родились в его воображении, потому как они были слишком невероятными, он в жизни бы не смог сотворить подобное своим сознанием. В картинах миров, которые возникали вокруг него, он был дождем – проливался на землю, уходил вглубь почвы и просачивался к корням растений, приносил им влагу и дарил жизнь. Сам был деревом на берегу реки – врастал в землю, обвив ее корнями, был корой этого дерева и его кроной, прячущей в листве своей птичьи гнезда и их птенцов, охранял их сон и баюкал шелестом ветра в ветвях своих. Был горной цепью, уходящей хребтом своим в небо, позвонками горных вершин задевавшей облака. Был ручьем, текущем в расщелинах, бурным потоком скалистой реки. Снегом на острие горы и орлом, свившим там себе гнездо. Волком под прицелом дула охотника. Волком с пулей между глаз, в последние мгновения своего дыхания слышащего победные крики людей и их ликующий смех. Темнота. Смерть и рождение. Все заново.  

То, что показывало волчонку, выворачивая наизнанку душу его, необъяснимое черное нечто, подчас было пугающим. И слишком реальным, чтобы оказаться на деле всего лишь выдумкой. Он знал, что это не просто его фантазии или сны – но что это и какой оно природы, он не имел понятия. Спросить было не у кого – в стае никто бы не принял рассказы его всерьез. Волчонка и без того считали странным и зачастую побаивались его взглядов, а уж подобные рассказы и вовсе бы убедили стаю в его ненормальности. Слава сумасшедшего оборотня не привлекала его, ему достаточно было того, что уже про него говорили. Вожаку стаи, своему отцу, он тоже ничего не говорил – но не потому, что опасался его неприятия. В отличие от всех прочих, до которых ему не было дела, его волчонок сам не хотел тревожить своими видениями.  

А времени на отдых оно не отводило – то самое, черное. Оно было повсюду и не давало возможности отдышаться после очередного видения. Оно было одновременно сзади и спереди, по обе стороны от волчонка, наверху и снизу, от него было не спрятаться и не подготовиться к очередной его атаке. Предсказать его поведение было нельзя. Предугадать шаги наперед, как с врагами земной природы, здесь не было возможным. Волчонок бы несомненно с ним справился, будь он на самом деле оборотнем – но здесь он мог только защищаться. О нападении он не мог даже думать.  

Это была битва один на один. С противником иной природы, который мог принять любую форму – растечься водой, просочиться сквозь землю или обернуться туманом. Противник его был самим воздухом, а сила его была скрыта в видениях, которые он извлекал из глубин памяти волчонка. Память его, не сны и не фантазии, волчонок в том не сомневался. Придумать такое он был не в состоянии, на это не хватило бы его способностей и воображения. Оставались воспоминания, неведомым образом сохранившиеся в его душе – но откуда и для чего они? Волчонок не раз задавался этими вопросами, но каждый раз отчаивался отыскать на них ответы. И если боль его была подобна молнии – быстрой, яркой и острой, то это черное нечто заполняло собой все пространство вокруг него, оно было воздухом. Оба противника были незримы, но волчонок различал их цвет и запах, отличный от запахов этого мира, и знал, что они были рядом. От молнии можно было увернуться. А воздух был повсюду, и даже в его легких. Враг его был ветром. Но был ли тот ветер в самом деле его врагом?  

Битву эту волчонок выиграть не мог. Она была тайной, только его сражением, ведущимся незримо, и никто о ней не догадывался. Но она была, эта битва – самая главная в его жизни. И она была бесконечной, потому как конец ее негласно означал его смерть. Смутно чувствовал он, что когда бой его будет окончен, жизнь его тоже подойдет к своей последней черте. Волчонок не знал, откуда взялось в нем это ощущение. Но оно не могло обманывать его, оно не было связано с его природной звериной интуицией – потому как то было знание. Не догадка, оставляющая сомнение на задворках сознания, не острое чутье хищника – знание, в истинности которого волчонок не сомневался. Оно шло прямиком из души его – и оно не могло быть ложным, подобно рожденному разумом или полученном на опыте.  

Волчонок обладал знанием, значение которого объяснить не мог, и которому не мог найти применения в жизни. Но знание это пронизывало все существо его стремлением к породившей его силе, абсолютной и чистой. Все ипостаси его, живые и неживые, жаждали лишь этого. Волчонок знал, что все это был он – черное нечто обретало голос и говорило внутри него. Дождевая вода или горная цепь, птица, подстреленная в полете или твердая рука охотника, спустившего курок в смертоносное для птицы мгновение – все они, его воспоминания и его сущности, стремились лишь к одному – к источнику жизни и чистейшего бытия. Все было едино – такое же, как и источник, изливший из себя все его воплощения. Он жил уже очень долго, но ничего не помнил об этом. С каждым новым своим рождением он забывал прежние жизни.  

Сейчас же он стал понемногу понимать, отчего так было – смерть неспроста всякий раз окутывала его душу забвением. Он рождался в новом облике, воплощением жизни людской или звериной, с памятью чистой и готовой для нового опыта, в котором и заключался смысл всех его земных перерождений. Сохрани смерть его старые воспоминания, опыт прежнего помешал бы ему увидеть иное. Его давняя память, хранившая пути прошлых жизней от рождения и до смерти, помешала бы ему получить нужные знания, пережить чистым сознанием новый опыт и осознать его, не связывая с прошлым собой. Он должен был вспомнить себя самого. Пройти через все возможные формы, чувства и ощущения, и вспомнить свою истинную сущность. Но память о прошлом безмолвствовала, а он воплощался явлениями природы и живыми организмами, он представлял собой многие формы жизни и копил в себе знания. Жизни его длились иной раз тысячелетия, а иной раз несколько лет – и память о каждой глубоко спала в нем, собирая в себе знания. Память откладывалась в нем, хранила воспоминания каждого пережитого им воплощения, но он не знал о ней, и опыт прошлых существований был до поры для него недоступен.  

Но таковым был замысел мироздания на его счет. Сила, сотворившая мир, изначальная и вечная, вела его к высшему смыслу существования путем освоения опыта земных жизней.  

Сейчас он был волком, сыном вожака, сумасшедшим оборотнем в глазах стаи и беззащитной приманкой в капкане боли, на чей запах крови и страданий приходило необъяснимое черное нечто. Он был зверем, и сейчас он начал понемногу вспоминать все то, что так долго хранил в глубинах своей памяти, даже не подозревая об этом. За долгие годы, похожие на вечность и на мгновение одновременно, он сумел накопить в душе своей достаточно знаний и опыта, чтобы справиться с воспоминаниями и понять, для чего им был проделан весь путь бесконечно многократного перерождения через череду смертей.  

Он вспоминал себя как частицу целого, отделенную от всеобщей души во времена настолько далекие, что для них не имелось названия. Он, будучи частицей когда-то единого, но ныне разрозненного, воплощался в различные формы и принимал разные обличия, но истинное стремление его всегда было одним и тем же – соединением с тем, что создало его. Он, как часть от целого и изначального, существовал всегда. Он стремился к своему источнику, давшему ему рождение как отдельной частице общей извечной души. Он был един с чистейшим и абсолютным знанием, он был тождественен всеобщей душе еще до разделения, он сам был – знание и свет божественного вдохновения. И вместе с тем он являл собой что-то предельно земное, обладающее физической оболочкой.  

Он был ветром. Задолго до того, как стать волком, он проделал нелегкий путь восхождения. От простейшего – к сложному, через минералы и камни – к растениям, накапливая к себе опыт бесконечного множества жизней, и выше – к тому, кем он был сейчас, через многие воплощения в обличьях зверей и птиц. Он был горной грядой и камнем, отколовшимся от скалы и сгинувшем в бездне ущелья. Он был деревом, распускавшимся по весне цветами оттенка предзакатного неба, подернутого облаками. Черное нечто не унималось и показывало ему все больше с каждым разом. Волчонок благодарил его как доброго друга, которого по незнанию вначале принял он за злейшего врага своего. За возможность вспоминать свои прошлые формы и ощущать себя одновременно всеми созданиями вселенной, за чувство единения с божественным источником, творящим миры, он всякий раз расплачивался своими силами. Волчонок падал от усталости и не мог подняться, он спал целыми днями, восстанавливая силы после встреч с тем, кто никогда его не щадил, он всем казался больным и слабым. Стая пророчила ему скорую смерть, она видела внешнюю слабость сына вожака и втайне злорадствовала – но она не знала, что сила иной природы копилась в нем незримо для остальных.  

Отлежавшись тем временем, волчонок возвращался к обычной жизни своей и всякий раз забывал о встречах, что приносили ему боль и страдания. Он был измучен и истерзан, но уже не помнил причин, которые привели его к такому состоянию. Стая косилась подозрительно. Стая смотрела с опаской и недоверием. Волчонок не понимал ее настороженного и будто бы брезгливого отношения к себе, но старался не замечать косых взглядов сородичей. Тосковал по чему-то забытому, что ныло в душе его. Уходил по ночам подальше от стаи, валялся в цветах и листьях, гулял по залитым лунным светом лесам и полянам, пытаясь заглушить саднящую тоску, от которой было не убежать ему и не скрыться. Когда же в очередной раз сходила лавина, он все вспоминал. И после этого, вновь встретившись с черным бесформенным своим недругом и добрым другом, обессиленный, возвращался он к стае и падал замертво, проваливался в глубокий сон, забывая все до следующей встречи. Все, что помнил он после – счастье, пронзительное и всепоглощающее, а затем – боль и что-то еще, пугающее и страшное. Но что именно пугало его, он не мог вспомнить, как ни пытался. Оно само напоминало о себе в нужный час.  

Вожак, отец его, как умел заботился о волчонке, защищал его от нападок стаи. Он не мог понять, что происходило временами с его сыном, но видел, что творилось с ним что-то неладное. Стая его недолюбливала, но трогать не смела, ограничивалась настороженными взглядами. Вожак укрывал его от чужих тяжелых глаз, оберегал его сон. Волчонок был благодарен ему за это, хоть и почти не показывал своих чувств. Между ними была та невидимая и глубокая связь, что выше кровного родства, доверие и забота иного уровня. Стая этого не видела, она способна была разглядеть в них лишь соперников за главенство, молодость и зрелость, схлестнувшуюся в поединке за лидерство. Но ничего подобного между волчонком и отцом его не было и в помине – и особенно заметно это было в те моменты, когда волчонок был разбит и изрезан своим расколовшимся на мельчайшие осколки счастьем.  

Вожака не смели ослушаться, и под его защитой волчонок сохранял свое право неприкосновенности. Он не давал себя в обиду, ни на кого не нападал первым и ни с кем не сближался. Держался отстраненно, на расстоянии, показывая всем своим видом, что ему не по нраву тесное общение ни с кем, кроме вожака. Он прокрадывался мимо стаи незаметно и неслышно, сливаясь с ночной темнотой. Он был тенью самого себя и шел по запахам и звуками, не пользуясь зрением. Запах ветра и тишины пьянил его, но всякий раз он искал иного, тонкого и едва уловимого, растворенного в воздухе подобно капле драгоценной эссенции в огромном озере. Он искал запах жасмина.  

Перемолотые в пыль осколки памяти, режущие в кровь лапы и сердце – расплата за счастье была слишком велика для юной, неокрепшей еще души волчонка. Он расплачивался болью и пугающими картинами прошлых своих воплощений, о которых обыкновенно забывал, но после которых неизменно оставалось ощущение чего-то жуткого и первобытного. Боль приходила вместе со счастьем, жгучая и мучительно-сладостная. Черное нечто шло у нее по пятами нападало в последнюю очередь.  

Волчонок знал теперь наперед, как все будет, он больше не забывал ничего из того, что поначалу подчистую стиралось из памяти. Сегодня он был готов вытерпеть свое счастье, сегодня и всегда до окончания времен. Черное нечто показало ему уже все возможное, чтобы запугать его до животного ужаса и тем самым сделать равнодушным до всяческих потрясений. Теперь волчонок был твердо уверен, что больше оно ни на что не способно, и ничто в мире не тронет уже души его.  

Сейчас он шел через боль, и каждый шаг его по безлюдным мостовым уснувшего городка был наполнен счастьем. Река со свежей прохладой воды и влажная земля по берегам ее остались позади, и мягкая трава сменилась мощеными улицами. Волчонок отдавался счастью полностью, боль захлестывала его с головой, но он приветствовал ее уже не как хищницу и своего давнего противника, но как равного себе по силе незримого союзника. Счастье разрывало его изнутри, боль жгла сердце, и дышать было трудно – искрящийся воздух изнутри колол легкие. Черное нечто шло по следам его бесшумно и крадучись, но волчонок знал, что оно рядом, никогда теперь не отстанет от него ни на шаг и не собьется с пути.  

По мере того, как он отдалялся от берега реки, воздух изменял свой вкус, становился все более душным и приобретал сладковатые нотки. Волчонок ухватился зубами за эту сладость, как за нитку, и потянул ее, разматывая пряный клубок южной ночи. Проследить, куда выведет путеводная пряжа, так внезапно попавшаяся ему на пути, вдруг увиделось ему искусительно заманчивым, и волчонок поддался этому соблазну, отметив для себя, что остатка ночи ему хватит сполна – и для прогулки, и для того, чтобы смотать потом клубок обратно, ничем не обозначив свое присутствие.  

Прохлады и свежести, что хранил он на своей шерсти, волчонок не замечал больше, он решительно отмел их как то, что могло запросто сбить его нюх и спутать мысли. Сладость вокруг него сгущалась, превращаясь в сахарный сироп, густой и вязкий. Он шел на этот запах, липкий и приторный, таящий в себе загадку и манящий своей неизвестностью. Волчонок тянул носом сладко-пряный воздух и никак не мог разобрать, из чего состоит он, что он собой представляет и где находится его источник.  

Волчонок не мог назвать обыкновенным воздух сегодняшней ночи.  

Что-то в запахе его было непохожим ни на что иное и от этого странное и непонятное – какой-то зов, который он слышал смутно, но настойчиво. Ночь была тихой, не нарушаемая даже малейшими шорохами, только насекомые звенели в воздухе, но волчонок явственно слышал его – не голос и не музыку, не человеческую речь и не звериный вой. Слова без звуков, идущие из глубины – души ли его, или же чего-то извне, он не мог постичь. Это было похоже на приказ и вместе с тем на смиренное приглашение, если не на просьбу прийти на зов, на молитвенно сложенные ладони в безмолвном песнопении.  

Иди на голос. Там тебя ждут. Иди на запах зова, услышь мольбу и приди туда, где вершится священнодействие.  

Голос был вне его, волчонок был в том уверен – но одновременно он заполнял собой пространство вокруг него, проникал в кожу сквозь поры, и шел изнутри его существа. Даже ставшая уже привычной боль от внезапного приступа счастья – и та не могла существовать единовременно снаружи и внутри него, всегда выбирая для себя что-либо одно. Но зов отличался от боли. Он, как и она сама, несомненно был живым, творением иной природы за пределами понимания. Миры, породившие эти сущности – боль и моление – наслаивались друг на друга и увязали в липком и сладком. От разлитой в воздухе патоки волчонку хотелось пить. Прохлада реки растаяла, ее место заняла жажда. Утолить теперь ее было нечем, город расстелился мощеными улицами и домами на несколько кварталов вперед, и ни одной лужи или травы, с которой можно было выпить росу, волчонок отыскать не мог. Он облизнулся пересохшим языком, но это не помогло. Вязкий пряный воздух заполнил его легкие, и дышать волчонку стало труднее.  

Он ступал осторожно, боясь еще больше перепачкаться в густом меде, из которого была соткана сегодняшняя ночь. Шерсть его склеилась от сладости, лапы прилипали к разлитым в воздухе запахам, а тягучие нити сахарного сиропа опутали его, точно паутина. Волчонок принялся было отрывать их от себя, но они отдирались вместе с клоками шерсти, и он бросил это занятие как не приносящее пользы. Медовая паутина была повсюду. Волчонок шел на зов, перемежая болью каждый свой шаг, за ним тянулся липкий воздух, но он не замечал того более – он искал голос, звеневший песнопением.  

Приторно-пряная нить путеводного клубка, которую он не выпускал из зубов своих, вывела его к городскому рынку, пустующему в такие часы. Запах спелых фруктов и ягод, давших сок, восточные пряности, раздавленные перезрелые плоды – вот что было источником сладости, не дававшим покоя волчонку с того самого момента, как он покинул берег реки и вошел в город. Волчонок отыскал то, что так манило его, и итог его поисков оказался до обидного простым. Ночь почти прошла, последняя его ночь в этом городке, и он потратил ее впустую – на реку, от которой уже не осталось прохлады, и базар, такой приторно-сладкий и неотличимый от множества подобных ему южных рынков. Душистый запах ночи очаровал его своим фантомным песнопением, завлек, заставил пойти за собой и обманул, после раскрыв перед ним свою ничего из себя не представляющую сущность, что до того была скрыта в сахаре и оттого казалась такой лакомой и влекущей. Волчонок тихо заскулил от досады. Теперь он мог никуда не спешить, ночь стремительно таяла и уже не оставляла возможности наверстать упущенное. Время ускорило свой ход, и дымчатые следы его в воздухе не сохранялись дольше пары мгновений. Волчонок горько вздохнул. Пойти обратно к реке и смыть эту обманную липкую сладость, которая склеила его шерсть и принесла жажду взамен влажной прохладе, напиться воды ее и возвратить себе чистоту – он мог сделать лишь это перед тем, как вернутся в стаю. Не такого он ожидал, разматывая сладкую пряжу, обещающую что-то невероятно заманчивое и ценное. Был бы оборотнем, зло подумал волчонок, не обманулся бы так запросто.  

Ночь переходила в утро, и рассвет тонкой полоской уже осветил горизонт. Наступало время для колдовства. Мысли волчонка путались, как всегда бывало с ним под утро, когда он не спал и в полусонном состоянии, сродни трансу, бродил по улице. Внезапные приступы беспричинной радости сменялись тогда у него тоской и так же непредсказуемо исчезали, и сейчас разочарование захлестнуло его, нарушив до того безмятежное спокойствие. Он спрятался в лапы и тихо заскулил, оплакивая свою последнюю, даром потерянную ночь в этом чудесном городе, и проклинал свою глупость, которая помешала ему вовремя заметить таящийся в привлекательной сладости воздуха подвох и привела его на обычный рынок.  

Когда первая волна его отчаяния схлынула, волчонок поднял голову и осмотрелся. Утро разгоралось, и наступала пора ему возвращаться в стаю. Его отсутствие там непременно заметили, он в этом не сомневался, но вряд ли кто удивился подобному или обеспокоился – вся стая, включая ее вожака, давно уже привыкла к ночным отлучкам волчонка. Он поднялся с земли, брезгливо отряхнулся от кристаллов сахара, в которые успел застыть вязкий медовый сироп. На прощание оглядел рынок прищуренным взглядом, оскалился, показав клыки тому, кто так ловко провел его, признал его победу и побрел прочь.  

Внезапно для себя самого волчонок остановился и замер в нерешительности, пораженный зрелищем, что открылось его взгляду. Невдалеке от него языческий колдун совершал ритуальное действие. Волчонок неуверенно поднял лапу, раздумывая, стоит ли подходить ему ближе – потому как обряд, который творил колдун, одновременно притягивал, манил и пугал его. Зрелище завораживало и потрясало, и волчонок был в замешательстве от накрывших его чувств. Они обрушились на него лавиной, подобно счастью, и он не мог понять, что же именно сейчас чувствует, испытывает ли страх или восторг. Упоение, восхищение, ужас, ликование – все слилось воедино в душе его, став чем-то новым и цельным, чему он не мог подобрать определения. Ничего подобного он не испытывал ранее, и новизна чувств вперемешку с картиной языческого ритуала повергла его в состояние оцепенения. Потрясенный осознанием своего бессилия против шаманского колдовства, он застыл с поднятой лапой, не смея даже пошевелиться. Глаз он не отводил – колдун зачаровал его. Волчонок не сопротивлялся мороку.  

Сквозь колдуна текло время и пространство – и сам он тек потоком через измерения и миры, просачиваясь в иные вселенные и растворяясь в материи неземных миров. Он вертел временем, как ему было угодно, сдвигал его и растягивал – часы в мгновение, мгновение в вечность, а затем легко сжимал вечность до доли секунды. Он мог бы вовсе остановить его или пустить назад, если бы на то было его желание, дать ему обратный ход или ускорить в десятки раз. Он был шаманом, которому подвластен был ход времени и все силы, его творящие, он мог созидать и разрушать вселенные. Он вершил свой обряд на глазах у околдованного им волчонка. Шаман растворялся в ритуальной пляске древнего, ныне забытого языческого культа.  

Волчонок, сам того не ощущая за приторной сладостью душной ночи, до сих пор хранил в своей шерсти речную прохладу. Он давно потерял влажный запах воды, нюх его был спутан пряностями и фруктами, слух оглушен, а зрение приковано к ритуальному танцу шамана. Но колдун, в отличие от самого волчонка, быстро почуял перемену в воздухе, когда липкий, фруктово-ягодный, он наполнился речной свежестью при появлении внезапного очевидца шаманского священнодействия.  

Заметив, что у его танца возник безмолвный зритель, колдун, не прерывая обряда, мелком взглянул на волчонка через прикрытые веки. Волчонок же затаился и весь замер в напряженном ожидании, готовый в любую секунду бежать прочь, точно застигнутый за чем-то запретным, что не предназначалось для глаз посторонних. Но вместо того, чтобы прогнать волчонка, колдун беззаботно махнул на него рукой – как на того, кто не имел никакого значения для его действа, оскалился в белозубой улыбке и непринужденно продолжил свою пляску – так, словно во всей вселенной он был единственным ее обитателем.  

Волчонок воспринял это как бессловесное позволение ему смотреть дальше. И он стал наблюдать, не таясь более, найдя в себе смелость прогнать из тела завладевшее им оцепенение и подойти поближе к шаману.  

Вблизи колдун выглядел таким же, как и издали, но улыбка его представилась волчонку безумной и дикой – оскаленные белые зубы шамана казались остро отточенными. Обряд же его стал иным. Волчонок смотрел и не мог поверить своим глазам – ритуал исчез, от него осталась лишь игра. То, что он принял было за колдовство, не было таковым изначально, а шаман, завороживший его на расстоянии, этой ночью всего лишь развлекался на безлюдной рыночной площади.  

Он играл со временем, прял из него пряжу и мотал ее в клубок – тот самый, из которого вытянул пряную сладкую нитку волчонок в самом начале своей прогулки. Шаман плясал и катал тот клубок по булыжникам под своими ногами, разматывал, собирал в ладони спутавшиеся нити и вновь превращал их в эфир. Его игра, не более чем развлечение, и время – нечто несерьезное, оно годилось разве что для забавы, оно было – как глина в его руках. Шаман играл. Он не творил свое колдовство всерьез. Каждое движение, каждый жест и шаг его – все делалось для удовольствия, не более. Времени нет и не было, оно подвластно было его танцу и подчинялось его воле – и он, творец его, лепил на свой вкус реальность. Из вытянутых нитей времени колдун вязал себе покрывало, ловко орудуя пальцами своими, точно спицами. Укутывался в него, а затем распускал и снова сматывал пряжу в клубок. Чуть было не кинул его поиграться единственному своему зрителю, точно котенку, но вовремя одумался, спрятал клубок в ладонях. А когда разжал их, ничего больше не осталось от его волшебства. Хрипло рассмеялся в ответ на растерянный взгляд волчонка и вовсе перестал его замечать.