Боря понарошку

Борис Эдмундович Каржевский был человеком тонкой душевной организации и преимущественно упитанной наружности. Когда-то давно его мать Галина Николаевна, в девичестве Меч, научила сына видеть красоту в простом, а к сложному проявлять снисходительную подозрительность при условии хороших цен на сливочное масло, винилы Стравинского и воск для бороды.  

К своим трогательным сорока Боря Каржевский научился избегать хитростей приспособленчества, а потому добился значительного успеха в противостоянии мещанскому благополучию, то есть — относительной бедности, свойственной немножко независимой немножко интеллигенции. Побочным эффектом выступало стремление к излишней добропорядочности. Казалось, будто эта гипертрофия продиктована мнительным страхом за будущее после конца, будто наличие или отсутствие приличий определяло посмертную геолокацию души Каржевского, его сухого остатка. Позже выяснилось, что это не трусость в ее традиционном представлении, а целое извращение.  

По обыкновению, каждое будничное утро Бориса начиналось с нескольких ободряющих сигналов его будильника. Первый из них был предназначен для человека, которым тот хотел стать, а все последующие — для того, кем он являлся в действительности. И оба были безбожно несуразны. По-моему, так никто и не понял, каким образом эта внешняя непритязательность уживалась с щепетильностью какого-то злостного, неизвестно откуда взявшегося, принципа. Находясь рядом с Борей, ты поневоле чувствовал какую-то беспочвенную ментальную суету. Она буквально крала воздух, истощала все возможности к существованию, и в этой спертой затхлости никто из близких не сомневался, что привычка начинать думать при отсутствии готовности принять непосредственное решение изводила нервную систему Каржевского до полного разочарования, до развенчания культа его скромной личности в собственных же глазах. Как итог, Боря снова не понят или понят слишком, а потому стыдлив и неловок в общении с окружающими и с самим собой.  

Боря был, как бы это сказать... Понарошку. Да, он определенно был понарошку. Не на самом деле, не... Всерьез. Ту же его любовь к Ниночке Циферблат можно было сравнить с варежками на резинке и банкой густой вареной сгущенки. Неуклюжие юношеские притязания будили в нем не страсть, не трепет азарта, а... Благодарность. Собачью преданную благодарность, раболепие, идолопоклонство, если хотите. А кому нужна вся эта торжественная канитель, когда время бежит, словно чего украло… И ведь украло. Украло, сука! Его старый приятель по службе однажды выпалил, мол, поздняя молодость — деньги на ветер, а двоюродная сестра Лена вновь назидательно и со смаком пережевывала чужую мудрость:  

— Боря, дорогой, старая истина — чем щедрее ты раскрываешь свои необузданные объятия, тем удобнее тебя распять.  

Никто никогда не понимал, как, в сущности, относиться к Каржевскому. Это было существо до того аморфное, до того абстрактное, бесформенное, что приходилось прибегать к эмпирическим методам. Для стойкого уважения всегда не хватало какого-то существенного преимущества: приличного такого достоинства, превосходства, исправной, с позволения сказать, потенции, для презрения же — стойкого существенного изъяна. Разве что... Когда Боря страдал, он... Писа́л. А страдал он – часто.  

Одна из его перманентных меланхолий породила небольшую повесть «Здравствуй, симулякр». Что-то там про сознательное и не очень искажение бытия, о вещах относительно их истинности и утопии, о старой проститутке посреди агонизирующей реальности и иже с ней... Ему нужна была баба, настоящая русская или не очень гетера со всеми необходимыми божьими симулякрами, а не Платон, Батай, Бодрийяр и прочая сублимация. Но чего имеем, того не имеем. Все тот же сослуживец Гия Дарзмава, ныне корректор местечковой промышленной газеты и отец своего больного отца, прочитав повесть, пристально посмотрел Борису в глаза и вышел на улицу. Подышать...  

— А чего ты, — спрашивает Гия, — за многоточия эти свои, как за воздух, хватаешься? Что за неуместная сентиментальность во время оргии?  

— Я всегда был сторонником легкой недосказанности. Читатель априори потенциально умен — я верю в него уже хотя бы потому, что хочу, чтобы тот верил в меня.  

— Как по мне, дружище, лучшая форма недосказанности — это молчание, а в таком случае зачем, скажи, ты кому-то сдался, Каржевский? Хм? Твое незамысловатое дело произнести то, что заключается внутри этого блядского троеточия, понимаешь? Это твоя святая обязанность. Предназначение, если хочешь.  

— А если мне не хочется произносить некоторые вещи «вслух»? Что если… Что если это оттолкнет нормальных людей своей очевидностью? Это неприлично, в конце концов. Из двух зол: лучше уж сойти за поэта, чем прослыть пошляком.  

— «В конце концов», «в конце концов»... В конце концов, у всего есть срок годности, Боря! Даже у нормальных людей. Одумайся! Все не произнесенные вовремя слова со временем тоже начинают гнить. Иногда достаточно лишь плохого соседства.  

— Гия, ты не изящен...  

— Да ты взгляни на штаны свои, Шарль Баттё от народа. Хорошие брюки заканчиваются сексом, а у тебя шар воздушный на заднице — того гляди взлетишь. Не позорь свою собаку, она этого не заслужила. Давай, дружище, обуздай эту бабью загадочность, напиши прямо так, как оно есть, выплюнь накопившееся, извергнись, испражнись на листы бумаги. Как там у Пушкина? Чем меньше читателей мы любим, тем легче нравимся мы им...  

По мнению Бори, несколько дельных вещей Гия посоветовать вполне умел, однако то, что Дарзмава урод нравственный, не вызывало ни у того, ни у другого никаких сомнений, собственно, на том они и сошлись в свое осточертелое время. Через каких-нибудь лет 15, когда Боря Эдмундович Каржевский благополучно кончится от апоплексии, Гия торжественно заявит всем окружающим, что восхищался своим старым покойным другом, как восхищаются санитары тем кратковременным, напоминающим здоровье просветлением, что очень загадочно, ибо очень правдоподобно ложится на лицо давно уже лишённого всяческого ума бедолаги с какой-нибудь энцефалопатией.  

ㅤㅤㅤ....  

ㅤㅤㅤ  

черновик первый  

май, 2025 г