Зов

1.  

Тесный ПАЗик, кряхтя перегретым мотором, затормозил у бетонной остановки с табличкой "Снегирёвка". Из душного полупустого салона вышел исхудавший человек с трёхдневной щетиной на лице. Исхудалость его выдавала одежда на два размера больше, потертая временем, с виду – из прошлого, а щетина проступила за двое суток пути в поезде из Стерлитамака в родную Ленинградскую область.  

Немногочисленные пассажиры взглядом провожали покинувшего автобус, -кто-то равнодушно, кто-то с осуждением. Не сразу, но все узнали в нём Алексея Кургаева. Чем глубже провинция, тем больше всем есть до всех дело. Слухи тянутся тонкой бичевой, обрастающей подробностями от одного рассказчика к другому, и в конце порой возникает густая мохнатая веревка, в которой правдивая сердцевина поросла выдумкой.  

ПАЗик тронулся, оставляя после себя завесу выхлопа. Алексей перешёл дорогу и пошел домой, в сторону деревни Замостье. Предстояло преодолеть семь километров пути. Транспорт в том направлении ходил нечасто, но немногочисленные автомобили, проезжавшие мимо, Алексей тормозить и не пытался: человека в столь неприглядном виде вряд ли кто осмелился бы подвезти. Да и, несмотря на усталость, голод и жажду, хотелось начать встречу с малой родиной постепенно, издалека. Пройти маршрут, тысячи раз истоптанный с самого детства: и когда закрыли местную школу и приходилось добираться до соседней то транспортом, то как придется; и когда шел с матерью к остановке для поездок в райцентр; и когда поступил учиться в город.  

Замостье было тупиковой деревней на отшибе цивилизации. Транзитной дороги, ведущей в другие населенные пункты, через Замостье не проходило. Сегодня некогда бьющая ключом жизни деревня вымирала, коренных жителей оставалось единицы, лишь немногочисленные дачники разбавляли безлюдье, да и те – с мая по октябрь, пока стужа и белый снежный плен окончательно не превращали Замостье в потерянный край.  

Алексей брёл по обочине, порождая шагами хруст засохшей травы. Банальный пейзаж лугового простора по одну сторону дороги и колосившегося поля по другую, был похож на сотни точно таких же ландшафтов российского провинциального приволья, но только не для него. Каждое стрекотание насекомых, многоголосье птиц, да просто шелест травы и листвы пробуждали трепет и ностальгию, рождали волнение, предвкушение и надежду. Дорогу он помнил сплошной разбитой выбоиной. Теперь она внезапно мостилась ровным асфальтовым полотном.  

2.  

Алексей шел по деревне, разглядывая ветхость домов, опустошение хозяйств и поросшую травой колею дороги. Не было его здесь десять лет, а впечатление бороздило сознание, выдавая по ощущениям все тридцать, настолько округа претерпела увядание внешне и внутренне.  

После восьми подряд заброшенных дворов последовал, наконец, ухоженный. На скамейке, облокотившись на забор, сидел мускулистый мужчина с бронзовым загаром, втягивая табачный дым и потупившись в скошенную траву. Алексей не сразу узнал в нем своего одноклассника Сергея. Изменился тот изрядно, поздорвел, забурел, и Алексей тут же задумался над тем, насколько сильно в таком случае изменился он сам. Сергей услышал шорканье обуви о траву, поднял голову и стал смотреть на незнакомца. Пытливый взгляд с трудом опознал соседа по парте.  

– Ты что ли, Кургай?!  

– Здорово, Сега.  

Они пожали руки. Возникла неловкая пауза.  

– Угостишь?  

Сергей вытащил из кармана пачку "Явы", открыл её и протянул Алексею.  

– Бери ещё, сколько надо.  

Алексей взял две сигареты, одну за ухо, вторую закурил.  

– Давно освободился? – прервал молчание Сергей.  

– Да вот, с поезда только.  

– Сколько лет прошло? Пять, семь?  

– Десять, -отвечал Кургай, жадно затягиваясь. – Воды не вынесешь? Жара невозможная.  

Сергей зашёл домой. Двое детей играли, рассыпав игрушки по полу, жена смотрела в окно на Алексея.  

– Это Кургай что ли?! В дом его не вздумай!  

– Успокойся. Кургай это, да. Воды вынесу.  

Алексей в три глотка осушил кружку воды.  

– Спасибо.  

– Голодный поди? Заходи в дом, Надька борща наварила.  

Слюна машинально увлажнила ротовую полость, Кургай мешкал, размышляя между вежливым отказом и согласием, которое наверняка не придется по душе супруге Сергея.  

– Да неудобно как-то, Серёг...  

– Неудобно спать на потолке. Проходи.  

Сергей открыл калитку и Алексей робко прошел к дому.  

Надя строгим взглядом встретила Алексея, затем испепеляющим просверлила мужа.  

–Здравствуй, Надежда..  

– Привет, Лёша. – цедила сквозь зубы хозяйка.  

Кургай запомнил её как совсем ещё молодую даже для своих двадцати пяти лет девицу и с удивлением смотрел как преобразилась она в статную зрелую женщину.  

– Налей-ка, Надя, гостю борща. Он только что с дороги, устал и проголодался. Хлеба нарежь, чай я сам поставлю.  

Надежда резким движением одернула занавеску и пошла на кухню.  

Алексей ощущал нервное напряжение, которое он создал в доме. Виноватым взглядом он осматривал домашний уют просторного сооружения, слышал голоса детей, так и не вышедших из соседней комнаты поздороваться с гостем и всё это благосостояние его ничуть не удивляло: Сергей свой жизненный путь мостил по стопам родителей, таких же примерных и заботливых семьянинов, каким стал он.  

Борщ был бесподобным. Вкусная домашняя еда осталась для Кургая недостижимым детским воспоминанием, а уж после тюремной баланды это было блюдом несказанного вкуса. Как ни пытался он сдержанно потреблять пищу, всё свелось к жадному поглощению вприкуску с домашним белым хлебом. Чай пили вместе с Сергеем. Всё молча. Сергей не стал лезть в душу к однокласснику, тем более, что рот его был все время занят едой. Кургаю хоть и было что спросить о жизни в деревне вообще и об Алексеевой в частности, но скоротечный визит он отдал на откуп чревоугодию, чтобы поскорее набить пустой желудок и освободить территорию благопристойности от присутствия чужеродного тела.  

3.  

Остаток пути занимал ещё треть деревни. Редкие жители, увидев путника, раздвигали занавески, разглядывая и силясь распознать пешехода. Кто-то сидел у дома, другие копошились в огородах. Встречаясь с ними взглядом, Алексей кивал головой и говорил "Здравствуйте". В деревне так принято: знаешь человека, или нет, при встрече надо приветствовать.  

Кургай подошёл к утопавшей в зарослях и бурьяне избушке. Облезлый дом ссутулился и казался ему чрезмерно низким. Оно и понятно – фундамента не было, строение опиралось на так называемые стулья, -деревянные пни, служившие опорой. Не меняли их лет пятнадцать. Год от года они гнили и просаживались вглубь, склоняя дом к земле. Пробравшись сквозь лопухи и крапиву, он оказался у входной двери. Замка не было, Алексей потащил на себя ручку. Дверь задевала о землю, не хотела впускать хозяина, будто не узнала. А может, обиделась, что забросил дом, пропал куда-то.  

В доме пахло мышами и безвременьем. Выглядело всё так, словно кто-то сделал стоп-кадр десять лет назад. Всюду валялись бутылки. Постель не заправлена. На столе рюмки. Не хватало ржавого чайника на плите и ложек с вилками, – стащили, видимо, металлолом всё-таки, что добру пропадать. А может, он сам, в беспамятстве, ещё до тюрьмы, теперь разве вспомнишь. Зачерствевшего хлеба на столе тоже не доставало – мыши с крысами употребили. Так что скриншот был не подлинный, редактированный, время внесло ремарки.  

На стенах мозаика из фотографий – краткая биография жизненного пути Кургая. Дороги, из твердой почвы сменившейся ухабами да болотом. Зыбь и топи засосали по самое горло. Такую аллегорию он все десять лет прокручивал в голове. Но в преисподнюю всё ж не уволокли. Выполз оттуда, выкарабкался.  

"Ты, наверно, не дала сгинуть. " – Алексей смотрел на совместное фото с давно умершей матерью: она на нём счастливая и в платье, улыбается и обнимает его, отправившегося в первый класс, в новом костюме с цветами в руках. Позади фоном двухэтажная деревенская школа, от которой одни руины остались.  

Взгляд его переходил от одного снимка к другому. Тут ещё бабушка жива, тут дед молодой после армии. Отца не помнил, рано умер, сердце у него было больное.  

Развернулся на другую стену. Фотографии с Леной. Эта- в первый месяц знакомства сделана, тут он обнимает её, – окончила институт. Эти свадебные...  

Под крайним фото выкрашенная белой краской стена, испачканная кровью. Засохшей, выцветшей. Картинки диафильмом поползли, вскрывая надрывы памяти. Нажать бы кнопку, остановить это кино. Смотренное оно многократно, каждый эпизод наизусть выучен, выключайте. Нет, ползут кадры, будто вчера случилось, будто не прошло десяти лет, и не искупил он вину сырой неволей.  

Поднял ладони, стал их рассматривать. Чистые, не в крови. Значит, не вчера было. Давно.  

Алексей прошел в следующую комнату. После сытного обеда и долгой дороги потянуло в сон. Он взял покрывало, стряхнул его пару раз, избавляясь от продуктов мышиной жизнедеятельности, пыли и прочего осадка, застелил постель и прилёг. Из-за густых зарослей вокруг дома, преодолевших высоту окон, солнце с трудом пробивалось сквозь чащу в стёкла, поэтому, несмотря на зной, в кургаевской избе было прохладно. Чёрно-белая пустота навевала грусть и тоску, сверля паруса так, что ветер оптимизма сквозняком проходил мимо, оставляя лишь осознание потерянного времени.  

И всё равно, Алексей ловил себя на мысли, что в этой дряхлой обители в тысячу раз комфортнее, чем в тесном гнезде тюрьмы.  

Он прилёг на кровать, завалился на бок, двинувшись к самому краю, ширя пустое место между собой и стеной, будто уступая больше пространства Елене, закрыл глаза и задремал.  

4.  

Лёша был простым мальчиком из простой семьи. Отец ушел рано, когда Лёше едва исполнилось три года, – инфаркт. Мать и бабушка стоически преодолевали невзгоды судьбы, со светлой надеждой глядя вперёд и не оборачиваясь на хмурые дни. Питали жажду к жизни любовью к сыну и внуку, передав и ему это жизненно важное качество – душить уныние на самых подступах энергией и добрым делом. В школе Лёша ничем не отличался от рядовых учеников. Чудес прилежности не демонстрировал, но и халатно к получению знаний не относился. А вот в техникуме неожиданно раскрыл в себе интерес к специальности механика, на радость родным закончив его с красным дипломом. Мать всё переживала, что после армии энтузиазм растворится в суровых мужских буднях; что служба перебьёт вдохновение, уравняет амбиции до простого слесаря, высушит родничок устремлённости. Но Алексей, вернувшись домой спустя год службы, ещё сильнее горел желанием поступить в институт и получить инженерную профессию. Учился заочно, дважды в год снимая квартиру в городе. Параллельно работал в местном колхозе. Сначала водителем трактора, затем комбайна. Потом перевелся в ремонтную бригаду, а спустя два года стал старшим мастером. Бабушки к тому времени не стало. Мать всё твердила, что надо ему в город перебираться, нет в деревне простора, чтоб раскрыться и денег заработать, но Алексея город тяготил своей суетливостью, каждодневной толкотнёй многолюдья.  

– Да какой там простор, мам! В городе, как раз-таки никакого простора и нет, один горячий асфальт и каменные джунгли!  

Но мать и не расстраивалась сильно. Хотелось для сына лучшего, но и перспектива остаться в доме одной наводила тоску.  

К концу учебы в институте Алексей привез домой девушку. Познакомились они в библиотеке института, где она проходила практику. Училась на факультете национальной культуры, а родом была из соседнего села, всего 15 километров от Лёшиной деревни.  

–Мам, познакомься, это Лена, моя девушка.  

Лена матери очень понравилась. Симпатичная, скромная, хозяйственная. В гостях быстро освоилась, общий язык находила без проблем.  

Долго не тянули, как только Алексей получил диплом в институте, сделал ей предложение. Свадьбу играли в Лёшиной деревне, в местном клубе. Лена сделала пару попыток убедить жениха перенести торжество в город, или хотя бы в её село, где и столовая была больше, и дорога асфальтированная, но Алексей наотрез решил, что свадьбе быть на его родине.  

Жить тоже стали тут. Уговоры Лены переехать в город были тщетны. Впрочем, влюблена в него она была беззаветно, поэтому быстро привыкла, устроившись работать в местную школу.  

Два года жили как в сказке. Всё было как у людей. Копили на дом, планировали, строили мечты, выбирали имена детям, ездили на отдых. Сами купались в лучах любви и счастья, и мать не могла нарадоваться. Но имена у детей уже были, а дети всё не рождались. Противилось что-то сотворению новой жизни, стопорило построение полноценной ячейки. Лена время не торопила. Считала, что просто не наступило оно и всё ещё будет. А вот Алексея эта заноза свербила, нарывала пульсирующей, нарастающей, ноющей смутой в душе.  

На третий год всерьез озаботились этой проблемой, отпуск потратили не на поездки по городам и пляжам, как прежде, а на походы к врачам: диагностики, обследования, лечения...  

Спустили все накопления на прогнозы докторов. Каждый следующий уверял: вот это уж точно поможет, надо только курс пройти. Полтора года чуть не все выходные мотались по городам и клиникам. Заработанного не хватало, взяли кредиты. Молились, свечки ставили. К бабкам ездили. Словом, перебрали весь арсенал, а победы всё нет: тянулась война, то ли с природой, то ли с судьбой-злодейкой.  

Одним поздненоябрьским утром Алексей грел мотор уставшей от бесконечных поездок девятки. Собирались ехать в Петербург, очень рекомендовали одних тамошних докторов. Указатель температуры охлаждающей жидкости выставил стрелку ровно посередине, вторая папироса догорала, плавя фильтр, а Лена всё не выходила из дома. Решил сходить за ней, поторопить.  

– Лен, ну ты что там, уснула?  

Лена сидела, уставившись в выключенный телевизор мокрыми глазами.  

– Лен, ты чего, что случилось?  

– Хватит, Лёш.  

– В смысле?  

– В прямом. Иди, глуши мотор. Раздевайся, спать ложись, время-то ещё пять утра всего, – хныча и подтирая слезы говорила она.  

– Я не понял, что за истерика, у нас запись на десять, ехать надо! Давай, соберись, прекращай плакать, этим делу не поможешь.  

– Да не поеду я никуда! Не видишь ты что ли, что пустое это всё, бесполезно! Третий год бьёмся, жить скоро не на что будет, а ты всё по больницам меня таскаешь! Устала я, заебалась, знаешь! Дай пожить спокойно! Просыпаться уже страшно по утрам, у меня сразу страх-а не опаздываем ли мы на приём!  

Лена разрыдалась, заливая слезами подушку.  

Алексей снял куртку, сел рядом, обнял её и стал успокаивать.  

Мать в соседней комнате проснулась от криков, хотела выйти, но не стала. Поняла, что сейчас – третий будет лишним.  

С того дня бег по больничному кругу сошел на нет. Для Лены он прекратился, а для Алексея был поставлен на паузу. Ничего, отойдет. И правда, тяжело это всё для женщины, нужно перерыв сделать. Перевести дыхание. Пусть отдохнёт, наберётся сил и желания.  

"Время лечит", – убеждал себя Алексей.  

Но время не лечило, а разъедало. После того случая словно холодок поселился между ними, незримый и едва ощутимый, как ледышка, застрявшая в перчатках, и растопить его не удавалось.  

До весны каждый погряз в своей работе. Лена снова делалась жизнерадостной, полной позитива девушкой. Мать радовалась, что брак их не надломился и всё налаживалось. Верила в разрешение проблемы, не мог Господь оставить этих людей бездетными; просто испытание дал, позже воздастся. Мамы всегда верят в лучшее в отношении детей.  

Алексей же посерьёзнел. Вроде всё как всегда и жить не тужить, только стал он всё чаще не в меру угрюмым, немногословным. Давил из себя улыбки и добрые слова, а внутри твердел и закрывался. Несчастным не был, счастливым тоже. Мать осязала перемены в сыне, тревожилась.  

5.  

С детства привыкший, что всё идёт по намеченному плану, Алексей никак не мог смириться с тем, что неведомая сила не даёт его семье пополнения. Беспардонные коллеги по работе подшучивали на эту тему. Те, кто повоспитаннее, деликатно интересовались проблемой. Всё это било мелкими разрядами, ток растекался по нервам и ничто не давало покоя.  

В мае, когда посевная закончилась, когда огород был вспахан и высажен, Алексей взял две недели отпуска и попытался начать разговор с Леной. Едва заслышав о его намерениях, он обнажила штыки и серпом секла любые попытки вернуть её в колесо, по которому они больше двух лет безрезультатно бежали за такой простой, но оказавшейся такой трудно достижимой целью-добиться оплодотворения.  

Алексей смирился с её отказом, решил, что недостаточно прошло времени и отбросил поползновения на неопределённый срок. Да и любил он её. Наверно, уже не так, как в первые годы, не так нежно и безумно, но по-прежнему крепко. Очередное лето он провел в трудовом забытьи. Лена месяц провела у родителей, навещала подруг в городе, ездила к родственникам. Отдаляло их это друг от друга, или, напротив, ещё сильнее заставляло ценить время, проводимое вместе, они и сами не до конца понимали.  

Наступил октябрь. Округа отряхала с себя остатки живого, Алексей сбрасывал оковы суетливых будней. Колхоз замирал до весны, переходя на более спокойный режим работы.  

Тут-то и стала разрастаться червоточина в его сознании. Снова он попытался завести разговор о детях и снова уткнулся в холодный бетон отрицания. Чем-то надо было заполнять пустоту, разраставшуюся в пропасть. Стал сознательно задерживаться на работе. Будучи к тому времени инженером по эксплуатации, взял подработку – чинил трактора и комбайны со слесарями после пяти вечера, готовили колхозную технику к весне. Стал выпивать с ними. Сначала нечасто, работяги меру знали и не злоупотребляли положением. Со временем сам стал инициатором: возьмёт две бутылки Беленькой: ну что, мужики, по сто грамм?!  

– Увлекаться ты стал, Николаич, – в один из пьяных вечеров заметил ему сосед Иван Павлович, слесарный бригадир. Когда все уже разбрелись по домам, Алексей один опрокидывал рюмку за рюмкой, устало глядя в разобранный двигатель МТЗ.  

– Борщить начал с этим делом, лишковать, то есть. До добра не доведет, сам знаешь. Мать пожалей, раз себя не жалеешь. Жену. Чего раскис-то?  

– Хреново, Палыч, знаешь такое слово?! Хреново!  

– Хреново, когда ног нет и рук. Когда куска хлеба на столе дома нет. Когда дома никто не ждёт! А у тебя чего?  

– Вот меня и не ждёт, – тихо проговорил Алексей. Ребенок меня там не ждёт, а должен уже и ждать и "папа" кричать...  

– А, вон ты что за горе спиртом топишь...  

Палыч догадывался, что Алексей терзается бездетностью. С минуту молчал, глядя на самоуничтожение соседа, подбирал слова.  

– Оно неприятно конечно, тяжело. Но не смертельно, как говорится. Да и молод ты ещё, не опоздал. Так что с водкой тормози. Сгубит она, моргнуть не успеешь.  

Мать сильно переживала, раз за разом чуя перегар и пошатывание сына. Пыталась с ним говорить, но вечером это было бессмысленно из-за опьянения, а утром Алексей был раздражён похмельем и в принципе не желал ни о чем общаться.  

Лена тоже предпринимала попытки и мягко, и под угрозой развода обсуждать эту тему, но Алексей в эти моменты становился прозрачным: непробиваемым молчанием отвечал на все мольбы и истерики.  

Но всё вроде бы само собой рассосалось.  

Через три месяца такой жизни что-то перещёлкнуло в нём, каким-то примитивным показался ему такой образ жизни, недостойным его. Люди переставали не то чтобы воспринимать его всерьез, но в принципе считать за человека.  

Назло общественному мнению, Алексей прекратил марафон и зажили как прежде. Осадок, конечно, у всех остался. Испачкаться легко, тяжело отмыться, если вообще возможно. Перешептывались о нем и на работе, и дома. Но сам для себя он решил, что не отдаст себя этому гнёту, не испортится, останется нормальным человеком, ради матери и жены, ради себя.  

Пережили ещё одно лето. Заноза не зарастала, ширилась. Колхоз поглотил агрохолдинг, менялось руководство, началась ротация и оптимизация.  

– Да уж, хорошего не жди от этих реформаторов, – говорил Палыч после собрания рабочих и объявления о сокращении штата.  

Одним вечером Алексей и Елена сидели во дворе дома, щелкали семечки, пуская пар в холодный осенний воздух.  

– Может в город переедем? – неожиданно предложил муж.  

Всё то время, что они жили в деревне, Лена не прочь была переехать ближе к цивилизации. Некритичное желание, в деревне ей тоже нравилось, родители близко, и всё же город манил, слишком молода она ещё была для сельского покоя.  

Когда Алексей сказал это, она не верила своим ушам.  

– Это шутка такая?  

– Нет, почему. Я серьёзно. В колхозе какие-то нездоровые движения, уволят вряд ли, а понизить могут. Начальство новое, по-новому мести будет. Неизвестность какая-то, в общем. Может, надо поменять что-то в жизни. Решиться на перемены какие-то.  

Лена вскочила и расцеловала его.  

– Да хоть завтра!  

– Ну, завтра не получится, дела надо доделать, подготовиться. Ближе к декабрю, думаю, можно трогаться.  

Алексей, конечно, не просто хотел сменить обстановку. И не трудовыми амбициями он был движим. Внутри себя он по-прежнему надеялся, что их чаяния возобновятся и дадут результат. В городе с этим проще. Доктора рядом, хоть каждый день посещай. Бороться надо за своё счастье. И может в городе бороться станет проще, может, город приблизит их к результату. Под лежачий камень вода не течет.  

Матери грустно было слышать такую новость, и в то же время, на фоне метаморфоз, происходящих в колхозе вообще и в жизни сына в частности, идея с переездом внушала в нее оптимизм. Пусть молодые сменят декорации, отдельно поживут. Глядишь, без лишней опеки окрылятся, счастливее будут, лучше разглядев друг друга. Молилась трижды в день, чтоб Бог дал внуков.  

Лена весь месяц порхала в ожидании чуда, подбирала съёмную квартиру, собирала вещи, заново разбирала, убирая лишнее и добавляя недостающее.  

В середине декабря они впервые ночевали в городе. Алексею не спалось. Фонари в окно, соседи не умолкали со всех сторон, гомон транспорта, теснота...  

Работу он нашел быстро, специальность востребованная. А вот Лена никак не могла насытиться городом, посещала подруг, ходила по магазинам, рассматривала предновогодний городской антураж и ни минуты не вспоминала про покинутую глушь.  

Новый год отмечали у друзей. Накидались изрядно. С трудом досидели до двух часов ночи и, несмотря на уговоры остаться с ночёвкой, побрели под звуки петард и фейерверков домой. В постели Алексей, пользуясь хмельным состоянием, решил попытать счастье.  

– Лен, может после праздников всё же поедем в Самару? Можем и в Москву сгонять, сейчас это всё дешевле стало, доступнее.  

Лена тяжело вздохнула.  

– Лёш, ты можешь хотя бы в такой день не портить настроение?  

– Да почему портить? Почему мы сдались, смирились с этим? Можно же попытаться ещё раз?  

– Мы не сдались, почти каждый вечер воюем, -съязвила она. Всё, я спать. И ты ложись, поздно уже, сил никаких нет.  

Алексей понимал, что если будет давить, снова случится скандал.  

В последующие дни, затем недели, он ждал, что она сама вспомнит об их разговоре, сама заведёт его. Но Лена хранила молчание, продолжая жить как ни в чем не бывало, как будто и не было никакого разговора и нет никакой проблемы. Будто нет недостающей детали в их семейном паззле. Словно так всё и должно в жизни быть.  

И снова ржавым гвоздем стало гложить Алексея, ковырять его незримую рану. Стал он захаживать по пути домой в паб. Выходило накладно. На работе нельзя – тут не колхоз, церемониться не будут. Стал брать домой. Начинал с трёх бутылок пива. Дозировка медленно, но верно росла.  

Лена пару раз составила компанию. Понравилось. Оба втянулись. На хмельную голову вечера пролетали душевно, время скользило как нож по маслу. Алкоголь будто смазывал засохшие детали механизма, на которых они ехали в счастливое будущее; делал движение беззвучным и плавным, избавлял от душераздирающего скрежета. Сами не заметили, как редкие сухие дни провоцировали бессонницу, раздражение и ссоры. Через полгода оба располнели, опухлость и перегар заметили на работе и сделали Алексею последнее китайское. Не подействовало. Ещё месяц терпели его непотребный вид по утрам и выгнали.  

– Ну и пошли они на хер! Работу что ли я себе не найду?!  

– Ну давай, за скорейшее трудоустройство!  

Они ударили рюмками, отправившись в очередной заплыв в мир дурмана. Длилась нирвана, засасывала. Попытки сопротивляться воплощали тундровое болото: чем сильнее барахтаешься, тем глубже тонешь. И они не сопротивлялись, медленно плыли, не видя вдали ни мелей, ни порогов, ни обрывов.  

Про деревню никто не вспоминал. Родителям забывали и звонить, не то что навещать. Мать беспокоилась, намекала на приезд, чуя неладное, слышала порой как у сына еле язык ворочается.  

Уже запланировала визит без предупреждения. Но посетить молодых не пришлось. Собственники съёмной квартиры прогнали за неуплату и бесчисленные жалобы соседей.  

6.  

Вернулись в деревню. Мать, увидев бледные, опухшие, разбитые отрешенностью лица, ахнула. Все было понятно без слов. Не знала с какой стороны подходить, как говорить с этими чужими людьми, в обличии сына и невестки. Добавляла святую воду в суп, в чай. Ничего, образуется. Бес попутал молодую глупость, вы́ходим, заново людьми сделаются.  

Неделю мучались посталкогольной депрессией. Мир скукожился до размеров рюмки. В ней было всё: радость, успокоение, сон. Но пить было не на что, да и мать запретила настрого: "Пейте, коли в могилу свести хотите. Уеду к сестре, с такими вами жить не смогу". Из дома не выгонит, Алексей это знал. Но казнить пожилую мать не посмел. От этой мысли Алексею стало гадко. Спустя несколько дней тяга ослабла, стали прибывать силы, сменяя апатию.  

– Сынок, что же ты губишь себя? И Лену потянул туда же. Неужто всё из-за того же?!  

– Хм, -ухмыльнулся Алексей. Да уж, из-за пустяка такого...  

– Не пустяк это, согласна. Но и не повод жизнь ломать. В приютах сколько детей безродных! Сходили бы, просто так сходите, посмотреть хотя бы.  

Алексей поначалу не придал значения, а потом в голове засело, постоянно эти слова матери прокручивал.  

Лена после возвращения сжигала время за просмотром телевизора и чтения книг. Образовался дефицит внимания, тяжело было концентрироваться на чем-то. О работе не было речи. Дико хотелось выпить, порывалась в магазин, было у кого в долг спросить, но каждый раз бросала эту затею, перетерпевая ломку.  

Через месяц Алексей дозрел и предложил Елене поездку в приют, заранее не надеясь на положительный ответ. Лена внезапно задумалась. Тупик, в который зашла их жизнь, требовал свежей струи, холодного душа даже. Да и годы шли, большинство друзей и знакомых обзавелись семьями, нарожали детей. Материнский инстинкт, в конце концов.  

– Давай попробуем, поедем. Посмотрим.  

Приехали. Робко смотрели на располовиненую жизнь детей. Одна её половинка была тут, в приюте, а второй – мамы и папы, не было. Жалость накатывала, чувство несправедливости. Через неделю повторили. Но ничего внутри не зажигалось. Не срабатывал механизм притяжения половинок. Не то всё это, не нужно было это. Было нужно, но не это. Хотелось своих, кровь от крови. Может, не время пока, ещё подождать, через месяц поехать, через полгода? Какие им сейчас приемные дети? Они сами как дети! Притом грудные-только отвернешься, – дел наворотят, успевай спасать. Так и решили: позже попробуем.  

Алексей попросился в колхоз. Инженером не брали, должность мастера упразднили.  

– Слесарем, пожалуй, можем взять. Испытательный срок месяц, половина оклада в течение этого срока.  

– Да какой испытательный? Я с вышкой, отпахал здесь от слесаря до инженера!  

– Ну, дело хозяйское, надумаете-приходите.  

Для нового руководства былые заслуги были стерты и обнулены. Палыч подходил к директору, просил за соседа, -ничем не могу помочь.  

Деваться некуда, устроился слесарем.  

Лена по хозяйству матери помогала, кормила скотину, по огороду занималась. Всё машинально, без порыва, без увлечённости. Молчаливая стала, в себя уходила. Разорение какое-то внутри, поруха. За что зацепиться – не находила, откуда радость тянуть – не ведала.  

Родители её ничего и не знали об алкогольной биографии. Сами не напрашивались, а долгое отсутствие звонков и приездов списывали на счастливую семейную жизнь: нечего молодым докучать. Когда Лена приехала к ним, заметили, что располнела.  

– Никак беременна? – с надеждой спрашивала мать.  

Продержались супруги два месяца, изображая норму жизни. Плыли по течению будней, бесцельно, просто, чтобы быть как все, чтобы не было стыдно. Тоже своего рода цель. Но процесс был необратим. Не может человек жить как робот, нужно ему порой ощущение праздника. А достичь этого чувства они могли теперь лишь одним способом. Алексей получил первую полную зарплату. Взял вина, день рождения завтра. Среда-маленькая пятница. После работы можно расслабиться. С зарплаты-не грех пригубить. Куда ни глянь-кругом повод. Понеслась. Сначала вечерами. На работе была одна мысль: скорее бы вечер. Залить в себя эликсир счастья, одуреть и провалиться в сон. Лене было сложнее. Её не сковывал трудовой коллектив, полная свобода действий. Никто не стоит над душой, не принюхивается. Свекровь не в счёт, она в заботах постоянно. Вчерашнее редко оставалось, но если уж да, то Лена непременно начинала утро с довершения начатой накануне бутылки. К водке привыкла быстро, сначала запивала компотом, позже без добавок опрокидывала. Заканчивалось быстро, потому что оставалось мало. К обеду уже терзали сушняк и апатия, время замедлялось в ожидании Алексея, приходящего со звенящим пакетом.  

Сердце у матери стало колоть непрерывно, давление шкалило. Смотреть на это не было никаких сил, выгнать сына в неизвестность-тем более. Одним утром Алексей надевал сапоги, преодолевая одышку и нежелание идти на работу. Мать вышла с сумкой и пакетом, в плаще и сапогах, непривычно нарядная. Забыл уже её в таком виде, всю дорогу в старой одежде для работы по хозяйству.  

– Уезжаю я, сынок. К сестре поеду, в Ульяновск. Сердце кровью обливается, нет сил смотреть как вы с Леной в этой напасти сгораете. Или сгорели уж, тлеете теперь. Уже и не поймёшь. Смерти уже не боюсь, а то и жду её как избавления. За что это, понять не могу. Всю жизнь как человек жила, зла никому не сделала. И так вот старость проходит, – каждый день кино смотрю с несчастливым концом. Как мы жили хорошо! Что же делаете вдвоем! Кто вас на службу сатане устроил!.. Не могу больше.  

Алексей покорно слушал то ли нотацию, то ли исповедь. Перечить было нечем, в оправдание сказать нечего. На душе скребло, а что именно-не разобрать. То ли стыд перед матерью, то ли совесть перед собой, то ли злость на бессилие перед ядом. Хотелось обвинить кого-то, переложить ответственность. Не он же так мать мучит, не может он так издеваться над человеком, давшим ему сначала жизнь, а потом всё, что было нужно для жизни. Не может такого быть, чтоб тот парень в пиджаке и с цветами в руках перевоплотился в вырожденца, одержимого состоянием хмельного угара.  

Хотелось взять стёрку, быстренько стереть из истории всю эту грязь, перезаписать жизнь на чистый лист. Не выходило так.  

Ладно, давай сценарий попроще, пореальнее. Встать, обнять мать, поклясться больше не пить и положить остаток жизни на искупление зла, на заботу о ней, да просто на нормальную жизнь потратить отведенные годы.  

Тоже не выходило. Какой-то якорь тянул вниз, магнитом прижимал, сковывал судорогой, давал понимание-не сдюжит он такую клятву, не осилит. Так что не нужно давать невыполнимых обещаний, ни к чему опять обманывать мать, чтоб ещё больнее сделать потом, когда будет очередной срыв.  

Мать влажными глазами смотрела на Алексея, потупившего взгляд в пол. Положила ладонь на голову, дававшую первую седину, утопла пальцами в волосах, прямо как в детстве, когда она сидела на диване, а он лежал, положив голову ей на ноги.  

– Пока, сынок. Через месяц вернусь. Одумайся, вернись к жизни. Ты не такой, ты сам знаешь. Ты сильный, сильнее всего этого в стократ. Всё ещё можно повернуть в нужное русло. Спасай себя, и Лену спасай. Не можешь с ней-баб полно. Родит тебе другая, сколько нужно, столько и родит. Не губи себя.  

Из всего сказанного, Алексей слышал только одно: "Вернусь через месяц". Думал, мать навсегда уезжает, бежит от ада, устроенного сыном в родном доме на пару с женой. Но нет, не навсегда. И слава богу! Значит, не до конца мать доканал. Значит, даёт ещё шанс на исправление. Не переживай, мам, исправлюсь. Сбегу из этого плена. Нет, не сбегу, чего я, слабак какой или трус, чтоб перед водкой пасовать. Победу одержу, разгромную, чтоб раз и навсегда прогнать её из этой жизни. Но это не сейчас, не сегодня, ты уж прости. Сегодня ещё залью глаза, сегодня плохо мне, хреново. С утра пораньше трясёт, хоть сейчас накатить бы, подлечиться. Но сейчас не могу, на работе учуять могут, надо до вечера терпеть. Сегодня ещё выпью, а завтра всё, с ядом по крестам, ни капли в рот. Через месяц приедешь и не узнаешь сына. Точнее наоборот, узнаешь того самого, который был человеком и не в болоте барахтался, как лягушка захлебывающаяся, а нёсся вперёд, как фрегат с парусами, против течения даже, когда было нужно.  

Алексей поднял голову, чтобы встать, проститься с матерью, пожелать хорошей дороги, прижать к себе, поцеловать как в детстве. Но матери уже след простыл, так долго он конструировал в голове ближайшее будущее.  

7.  

Единственный стоп-кран, который хоть как-то сдерживал волну алкоголизма, исчез с радаров. Следующим утром Алексей не стал испытывать сердечно-сосудистую и похмелился утром.  

Вот так, теперь жить можно. Нет, стоп, ещё рюмаху, для азарта. А то сейчас выветрится по пути на работу, а до вечера ещё как до Китая. После четвертой он с трудом дошел до крыльца. Сапоги надеть физически было невозможно. Нацепил галоши, вышел на раздолье и справил малую нужду. Ладно, сегодня полечимся ещё, а завтра новая жизнь.  

Елена брызнула на лицо воды из под крана, ополоснув глаза. На этом утренний туалет был окончен. Осушила кружку воды. Подташнивало и голова немного пульсировала.  

– Пива нет?  

– А ты на пиво заработала? Я водку заебался покупать, сидишь тут днями, хуи пинаешь и лопаешь нахаляву.  

Алексей сам не ожидал от себя такого спитча. В былые годы, он и матом то не выражался ни при жене, ни, тем более при матери, а тут окатил Лену ушатом непотребной лексики.  

Лена проглотила сначала оскорбления, затем рюмку водки, запив водой. Через пару минут приятный туман стал заполнять голову и она отправилась досыпать норму.  

Так наступило полное погружение в алкоголизм. На работу Алексей не ходил. Коллеги приходили домой, но диалога не было. Завидев обстановку, они быстро ретировались.  

Лёша и Лена стремительно расчеловечивались, оскотинивались. В часы пьянства, настроившись на одну волну, они могли шутить, смеяться над чем-то, строить планы на светлое будущее, всерьез осуждать других за что-то, учить жизни посторонних и друг друга, ностальгировать о прошлом. Но стоило алкоголю расщепиться в организме, наступала грызня с криками, скандалами и рукоприкладством. Но даже в самые агрессивные времена Алексей не бил жену по лицу. Цеплял за руки, шею, таскал за волосы, но по-настоящему не ударял. Позже корил себя за эти баталии, ненавидел, не понимал, как мог на заведомо слабого поднимать руку.  

Счёт дням потерялся. Сколько времени прошло после уезда матери, Алексей не помнил. По ощущениям, примерно месяц.  

В действительности, минуло полсотни дней, но мать не возвращалась. Уезжала с мыслями, что образумится, перебесится. Так родитель устроен: не может он поверить, что ребенок до смерти будет медленно убивать себя. Но у сестры покоя она не нашла. Сна не было, стоило прикорнуть-тревожные сны впивались, будили, не давая расслабиться. С утра до ночи мысли о сыне. Звонила ему-не доступен. Соседу звонила, Палычу: живой твой Лёха, пьет. Сам не ходил, но через забор вижу, -живут, не болеют, пьяные постоянно. Врать не стал, какой смысл? Понимал, что тычками колет, говоря правду, ну а какие ещё варианты? Не он, так другие расскажут.  

Раз как-то гудки всё же пошли, пятый, шестой. Подняли трубку на том конце. Тяжёлое дыхание, пауза.  

– Аалллёооу. Аллёоу! Кто там?,-буквы нескладно лепились в односложное слово, вертелись, будто поджаренные на сковороде.  

Мать молчала. Ком к горлу подступал, не могла выдавить слов. Сына хотела услышать, а там оборотень какой-то. Бесконечно чужой, посторонний нечеловек. Сбросила.  

Спустя три недели всё же засобиралась домой, но занемогла, с сердцем плохо стало, на скорой увезли в больницу-минимум месяц на восстановление.  

Так и жили до поры Алексей и Елена. Как сорняки на грядке, как паразиты в теле. Местные диву давались, не сразу верили, узнав о таком падении, поверить не могли, что жизнь из блеска в такую коррозию может оскудеть. Деньги все пропили. Хотели телевизор продать за бесценок-бессмысленно, никто из местных не купит, мать его слишком уважали в деревне, никто не станет плясать на костях. Промучались пару дней от тряски, что зомби из угла в угол ходили. Алексей собрал в сарае кое-какие железки, погрузил в мешок. Старые дырявые чугунки, негодные запчасти с работы. Положил в тележку и повез в приемку. Дали триста рублей, на две бутылки хватит. Купил водку. Едва отошёл от магазина, отвернул крышку и влил в себя из горла. Полегчало. Обесцвеченный мир раскрасился. Дома одну припрятал. Жена обойдется, ему нужнее. Ему тяжелее хреновее, чем ей. Хер знает, почему, но он точно знал-она перетерпит, а он не сможет без водки, не выдержит. Сел за стол, налил в рюмку. Лена проснулась, подсознание подало сигнал, как только в уши поступил звон столкновения бутылки о рюмку.  

– В одну харю лопаешь? Налей, голова раскалывается.  

Алексей налил, ревностно глядя, как уровень бутылки сокращается всуе ради чужого желудка. Не ради него сокращается, вот беда то.  

– Ещё налей, не пробивает чё -то. Палёной что ли торгуют, суки? Разбавляют, твари.  

Алексей брезгливо смотрел на жену и бездействовал.  

– Хули вылупился? Лей давай.  

Он сверлил её взглядом, всматриваясь в опустевшие глаза, где некогда была бездна смыслов, жизни и света, а теперь осталось иссохшее стеклянное дно одержимости.  

Лена недоумевающе корчила недовольство, не получая желаемого.  

– Нахуй я к тебе тогда подошёл?! За каким хуем я позвал тебя тогда в кино, в библиотеке твоей ёбаной?! Сука ты поганая! Черт тебя послал мне, дура ты ебать блять нахуй!!...  

Язык заплетался, не успевая за потоком мысли. Возмущенный взгляд Лены сменился обидой. Информация прогрузилась, обработалась и она скривила губы и заплакала.  

– Я, значит, виновата, да?! Я, сука, бесплодной себя сама сделала и жизнь тебе испортила, да?!! Я споила тебя, хорошего мальчика!!! Всё я! Исчадие ада! Ахахах, долбоеб ты ёбаный, блять!  

Она ушла в другую комнату, заревев надрывно и бросая попадавшие под руки вещи в стороны.  

Алексей опрокинул ещё одну рюмку. Тут же повторил. Спустя полторы минуты повисла тишина. Лена вернулась в кухню, села напротив, подвинув рюмку ближе к мужу.  

– Лей, голова сейчас лопнет. Хуёво, пиздец.  

– Спи иди, хватит тебе. Анальгин выпей, там есть две таблетки.  

– Да налей, блядь, не видишь, помру сейчас!!!  

Она снова заплакала навзрыд и схватила горло бутылки. Алексей перехватил сосуд, потянул его резко, так, что Лена пошатнулась и, если бы не стул позади неё, свалилась бы на пол.  

– Иди отдыхай, хватит бухать. Всё, заебало. Мать скоро вернётся, прекращать надо эту хуйню, – цедил Алексей пустопорожний самообман.  

Лена насупилась, отчаянно дышала, глядя на мужа всем спектром негативных человеческих эмоций. Алексей спокойно заполнял рюмку. Он достиг той степени опьянения, когда присутствие человека в нервном напряжении высшей степени совершенно его не волновало. Им владело лишь одно чувство-инстинкт сохранения яда. Нужно было оберегать остатки водки, чтобы никому, кроме него, они не достались.  

– Ты иди, заработай сначала. Привыкла, бля, нахаляву. Я тут горб должен ломать, что ли, поить тебя, ёбт.  

Слова туго скручивались в предложения. Голову клонило к столу, накатывало хмельное бессилие. Лена схватила пустую немытую сковородку со стола. Остатки жареного картофеля давно засохли и никто не мог вспомнить, когда последний раз в ней что-то готовили и уж тем более отмывали.  

Она замахнулась, занесла сковороду над головой мужа. Секунду отдала на раздумья, и, поняв, что реагировать он не в состоянии, что есть сил ударила его по голове. Стальной звон запрудил кухонное пространство. Сил у хрупкой Лены и раньше было немного, да и те высосал алкоголизм, поэтому удар вышел посредственным по своей мощности.  

Алексей поднял голову, сморщив мышцы лица, прикрыл руками место удара. Лена хотела повторить свой маневр, но муж перехватил её тонкое запястье, сковорода упала. Второй рукой он зажал её шею и что было сил с разворота оттолкнул от себя.  

– Совсем что сдурела, блядь!  

Лена влетела головой в выкрашенную белой краской стену в место под фотографиями, ноги покосились, сознание помутнело. Она попыталась распрямиться, встать в полный рост, но повело ещё сильнее, заштормило набок и всем телом она рухнула навзничь, попутно ударившись виском об угол двуступенчатой лестницы, ведущей на печь. Буркнул от удара деревянный пол, втянул остатки шума между досок в подпол и испустил вверх беззвучие. Нависла тишина. Алексей спокойно допивал бутылку. Голова побаливала от удара. В СИЗО он потом ещё немалое время мучался от головокружения и тошноты, какие бывают при сотрясении. Слабый у Лены вышел удар, а черепные внутренности поколебал.  

Когда докончил бутылку, вспомнил о жене. Посмотрел спящее тело, бессильно прилипшее к полу. Подошёл к ней, поднял и отнёс на кровать. Жалко стало бедолагу, лежит на полу как собака. Лёг рядом с ней и полдня почивал с Леной, не подозревая, что та уж остыла. Когда проснулся, жажда была дикая, никак не мог напиться воды. Увидел кровь на стене, на полу. Голова болела. Стал вспоминать что случилось.  

– Эй, хорош спать, вставай давай.  

Думал, проснется сейчас, пуще прежнего скандал закатит. Вспомнил, как шею ей давил, как отбросил. Скверно стало, гнусно на душе. Надо налить ей, это сильнее всего извинить может.  

Но Лена не вставала. Не могла больше издать ни ропота, ни гнева. Тормошил её, по щекам бил, водой оросил. Нет, мертвых так не воскресить. Заплакал горько, умолял её ожить, прощения просил. Не оживала.  

Вечером накатил ещё, думал последний раз рядом с женой заночевать, до утра отложить. Сознание коверкалось, ломало мысли.  

Я тут побуду с тобой, посплю ещё раз. И зачем ты за сковородку схватилась? Спросила бы спокойно что нужно, когда я тебе отказывал. Я же люблю тебя. Зла тебе не желаю, плохого не сделаю.  

Мозг бредил. Сон не шёл, морок один в голове. Пошел к соседу. Стучал долго, время за полночь. Палыч открыл с ружьём в руках.  

– А, это ты, Лёха. Чего тебе? На часы смотрел?!  

– Там это, Палыч. Человек умер. Ленка моя, это.. Умерла, в общем.  

В глаза Палычу смотреть не мог, то в стену, то в пол глядел.  

Палыч с минуту выжидал, переваривая информацию, но удивления не выказал, знал, что добром этот союз не закончится.  

Отошёл за мобильником, вернулся, набрал полицию.  

– На, сам говори.  

Родители Лены, узнав подробности её семейной жизни, были не столько шокированы, сколько ощущали посрамление своей фамилии, так что и приезжать поначалу отказывались, но сошлись на том, что хоронить будут здесь, на кладбище в деревне Алексея. Нечего, дескать, рядом с приличными людьми из своей родни лежать, где нашла такую бесславную смерть, там и лежи.  

Мать Алексея к тому времени только выписалась из больницы. Палыч звонил её сестре: и добивать такими вестями было жалко, и молчать бессмысленно-узнает всё равно, не от меня, так от других. Так что сама ей расскажешь. Ты там ближе и роднее, подберешь нужные слова.  

На похороны она не приезжала, здоровье вышло все, как дым из трубы, сгорело нутро от страданий, поэтому похороны боялась не сдюжить: люди смотреть будут, рядить, что убийцу воспитала.  

Но на суд поехала. Понимала, видать, что последний раз сына видит, сердце не то уже, много такой жизни возмочь не одолеет, недолго протикает ещё.  

На допросах Алексей говорил как есть, сокамерники в СИЗО ободряли, твердя, что тут по неосторожности, много не дадут. Но никакую неосторожность в деле не разглядели: умышленное убийство и точка. Десять лет дали.  

Мать скончалась через полгода. Хлопотать о похоронах было некому. Сестра сама без здоровья влачилась, кое-как организовала доставку гроба в родную деревню, оплатила погребение, обряды и устройство могилы, спасибо Палычу, чем мог помогал. Закопали рядом с Леной.  

Алексей не сразу узнал, связь ни с кем не поддерживал, но догадался, когда письма и звонки прекратились. Как новость получил, надломился сильно, всё вынашивал идею как из жизни уйти. Жил как робот, ничего вокруг не видел и не слышал несколько недель, исхудал и поседел как лунь. Но растворилось, перемололось горе. Перестал вспоминать потом, чтоб горше не было, а куда ещё горше. Так и отсидел казавшиеся вечностью десять лет.  

8.  

Скрип половиц разбил тишину, разбудив Алексея. Он открыл глаза: два дула друг над другом смотрели ему в лоб, готовые в любую секунду испустить из себя патрон, а из Кургая дух. Перед ним стоял дед, наведя ружьё. Палыч изрядно одряхлел, сгорбился, высох, но под нахмуренными бровями был ясный серьезный взгляд, а жилистые руки крепко сжимали оружие. Указательный палец был наготове.  

– Ты что ли, Лёха?  

– Свои, Палыч, -выдохнул Кургай, усмиряя колотивший двукратно выше нормы пульс.  

– Отсидел, значит?  

– Отбыл. Будь добр, опусти ружьё.  

– А, ну да. Думал ворьё какое шастает, – сосед опустил ствол, поставив ружье на предохранитель.  

– Да тут украсть нечего.  

– А хоть и так, нечего на чужое разевать.  

– Ну да, это точно.  

– Вовремя ты вернулся. Тоня померла, соседка моя. Сегодня обнаружили, пахнет уже. Ритуальные не дождешься, только завтра могут начать. Решили сами сегодня выкопать, завтра схороним. Иначе совсем испортится, жара такая стоит.  

– Антонина Петровна? – Алексей сам удивился, что ещё помнит имена жителей деревни.  

– Она, восемьдесят девять лет. Месяц до юбилея не дотянула. Время полдень, через час выдвигаемся, свистну тебе.  

– Понял.  

– Ко мне пошли, накормлю хоть.  

– Да я у Сергея поел. У Никитина.  

– А. Значит, сытый. Колодец твой обвалился весь, так что за водой ко мне заходи. Работы у тебя тут непочатый край. Инструмент у меня весь в сарае, двери открыты. Да и вообще, обращайся. Чем смогу, как говорится. Это если как человек жить планируешь, -уточнил Палыч условия, при которых готов подтолкнуть Алексея наверх, со дна на поверхность.  

– Спасибо, Палыч. – Алексей понял, на что тот намекал.  

Палыч развернулся и пошел к выходу. По пути боковым зрением увидел засохшие пятна крови. Остановился, рассмотрел их, поднял глаза на фотографии.  

– Ещё вот что. У Тони могила будет... В общем, там твои рядом, мать и Лена. Там заросло, наверно. Так что косу с мотыгой возьми. У меня есть в сарае.  

Алексей молча кивнул. Он и не знал, что мать и Лена похоронены рядом. Хорошо, что Палыч сказал об этом. Да и вообще, вдохнул он в него какую-то надежду и желание жить. Есть на кого опереться в этом запустении и одиночестве.  

Алексей открыл свой сарай. Мотыги, грабли, лопата, прочий садово-огородный инвентарь были на месте. Удивительно, что не украли. Видимо, побоялись под руку Палыча попасть, надзор он держал крепко.  

К дому соседа приехала Газель. За рулём Сергей, рядом его брат. Вышел Палыч. Значит, вчетвером будут копать. Загрузили в кузов надгробную плиту. Поехали: трое в кабине, Алексей в фургоне. За машиной пыль столбом.  

На погосте первым делом Алексей подошёл к своим. Палыч был прав – травы по пояс. Два простеньких железных креста с табличками, на которых имена и даты. Даже фотографий не было. Надо исправить, чтоб видеть лица, когда навещаешь, чтоб не безликими они остались в памяти. Но это потом, сейчас не до этого, на ноги надо встать немного. Вокруг могил была ограда, тоже без изысков, но хорошо, что была, границы должны быть, чтоб слишком близко не хоронили и по могиле не ходили. Краска на ограде выцвела, облупилась.  

Мужики начали копать. Алексей постоял немного и пошел к ним.  

– Ограду тётка твоя организовала. У меня там две банки краски есть, заберешь потом, испортится все равно, давно лежит.  

Палыч заранее ответил на незаданный вопрос, понял, о чем Алексей подумал, что спросить хотел.  

Иссохший дёрн, переплетенный корнями травы, тяжело поддавался тупившимся лезвиям. Лопаты гнулись, черенки трещали, сгибаясь. Приходилось рыхлить ломом. Через полметра проявился более влажный слой, не успела засуха выпарить из него жизнь, дело пошло быстрее. Последние полметра глина, лом вязнет, лопата не берет. Руки не поднимаются, но надо закончить. Палыч сидел на траве, смотрел на труд односельчан, выгребая раз в полчаса разрыхленную твердь. Ему можно, лишний перекур положен, возраст почётный. Алексей бодрился, но руки были ватные, мышцы сводило, то и гляди упадёт. Сергей с братом держались, здоровьем бог не обделил, до последнего энергично грызли породу, пока яма не приобрела необходимые глубину, ширину и длину. Последний час Алексею дали отмашку: ступай, у своих порядок наведи, тут мы сами закончим.  

Сил не оставалось, но косить и полоть-не то же, что лопатой и ломом землю рубить, полегче. За час преобразилась могила, видно стало, что есть ещё кто-то у этих женщин в мире живых, кто помнит о них.  

В фургон Алексей забрался кое-как, всё болело, но было глубокое чувство удовлетворения, впервые за столько лет что-то полезное сделал. Тепло на душе.  

Палыч напоил чаем, ничего другого не лезло, нагрузил в пакет хлеба, картошки, две пачки макарон.  

– Погреб у меня сам знаешь где. Разрешения не спрашивай, по необходимости полезай, картошку бери, огурцы соленые. Урожай в прошлом году был добрый, до сих пор девать некуда.  

– Спасибо тебе, Палыч, большое, – пожали руки, разошлись.  

Алексей поставил на плиту ведро с водой, включил газ, с трудом дождавшись, когда вода станет теплой. Глаза закрывались, морило в сон, тело отказывалось двигаться. Ополоснулся во дворе, вошел в дом и снова в глаза смотрели пятна крови.  

"Завтра отмою. Приберу тут всё. Бурьян скошу. Сил никаких нет. Всё завтра".  

Он свалился на диван, закрыл глаза и засопел.  

9.  

Снова послышался скрип половиц. Из тряпки вода лилась в ведро, тонкие пальцы скручивали старую футболку, выжимая. Хрупкие, хилые руки водили по полу, стирая пятна крови, смешивая её с пылью.  

Алексей вытаращил глаза, смотрел и часто моргал, не в силах понять что происходит. Кровь исчезала, смываемая водой, но через мгновение появлялась вновь, Лена снова и снова тёрла её, тщетно смачивала и выжимала тряпку. Сердце у Алексея колотилось, язык не слушался, хоть он и был абсолютно трезв.  

– Давай я, Лена, я вымою, – тяжело, нечленораздельно извлёк он из себя.  

Лена обозлилась, остервенело стала тереть пол и стену, но чем больше она прикладывала усилий, тем меньше времени проходило между исчезновением крови и её повторным появлением, пока, наконец, кровь совсем перестала исчезать, но стала алеть ещё ярче, пока не набухла сочным багровым пятном, растекавшимся по комнате.  

– Лена, я...  

– Да не видишь ты, что ли, заперта я в железной клетке! Ты зачем дверь на ограде закрытой оставил!? Сгубить меня хочешь взаперти, видишь же, задыхаюсь тут, выйти не могу! Одного раза мало было, под землёй, и то достал!  

Она поднялась с пола во весь рост, показавшись Алексею непомерно высокой. Голова упиралась в потолок, доски под ногами стали трещать. Лена бросила тряпку в ведро, грязные брызги хлынули в стороны. Одной ладонью она схватилась за ручку ведра, второй подпирала его дно, сделала полоборота для размаха и окатила Алексея черно-серой ледяной волной.  

Алексей дернулся, вскочив с дивана. В доме стояла кромешная тишина, подпираемая темнотой. Одно сердце отбивало галопом ритм. На улице свет фонаря, расположенного через десять домов, едва доходил до кургаева дома, но и эти остатки света поглощал бурьян. Лунного света не было, набежали тучи, заперев небо непробиваемой бронёй.  

Алексей нащупал выключатель, помещение осветилось. Странно, что лампочка ещё работает. Он пристально смотрел в соседнюю комнату, на проклятые пятна. Ни Лены, ни ведра там не было. Приснилось, значит. Стал перебирать детали сна. Затем осколки дня склеивал в единое целое. И впрямь, когда косил траву, закрыл дверцу на ограде, чтоб коса прошла, а открыть забыл. Рабочих часов дома не было, но судя по темноте, до утра ещё долго. Вышел на улицу, выбрался на открытое пространство, без высокой травы, чтоб свет фонаря доходил. Сел на траву. Усиливался ветер, гнал циклон, холодя воздух. Закурить бы, да нечего, забыл у мужиков настрелять, не до того было. Сорвал стебелёк, сунул в губы. Отпустило вроде немного. Ладно, завтра открою, все равно на кладбище идти, Антонину Петровну закапывать. Тогда и открою дверцу. Выпущу тебя. Так что не злись, не бесись там, потерпи чуток. Вернулся в дом, свет выключать не стал. Телевизор не работал, радио не было. Как заново сон нагнать-неясно. Как рукой сняло, теперь не заснёшь.  

10.  

Ворочался до трёх утра. Едва стало светать, удалось заснуть. Через полчаса проснулся от шума: дождь обстреливал крышу мокрой дробью. Встал, взял ведро, вышел на улицу. Заливало прилично. В галошах ноги намокнут, не стал идти к Палычу в огород, где располагался колодец. Поставил ведро под шифер, с которого струились ручьи дождевой воды. Через пять минут ведро было полное. В шкафу на вешалках висел изъеденный молью гардероб. На полках отыскал футболки, взял одну под тряпку. Отмыл, наконец, кровь, вылил мутную воду подальше от дома, ещё раз заполнил ведро, чтоб начистить пол, потом снова и снова выливал и заполнял, чтобы дочиста удалить следы прошлого. Вроде бы всё, отдраил многолетний застой, освежил воздух в доме. Взял косу, мотыгу. По росе коса идёт охотно. Корни из влажной почвы выкорчёвываются на раз. Освободил окна от сумеречного плена, теперь свет беспрепятственно проникал в стекла. Промок весь, зажёг плиту, чтоб просушить одежду. Часы показывали 11-20, но время это было неверным, застыло несколько лет назад, когда батарейка села. Под часами календарь за 2005 год, православный, с лицом Богородицы. По ощущениям сейчас не больше семи утра. До похорон ещё долго. Сидеть тошно, на улицу не выйдешь, льет без перерыва. Плохо хоронить в такую погоду.  

А там Ленка ждёт. И мать. Калитка заперта, открыть надо. Зашёл в сарай, на полке сапоги резиновые. Старые уже, резина потрескалась местами. Но подошва целая. Ладно, до кладбища недалеко, полчаса ходьбы. По такому дождю в полтора раза дольше. Пойду, открою, нечего душу изводить. Потом вернусь – и к Палычу. Чаем напоит, а то и накормит чем. Самому сейчас не до кухни, похороны пройдут, можно заняться. Буксовал до кладбища долго, какие там полчаса. По дороге ручьи бегут как при половодье. Удружило небо, нашло время для хляби. Полдня подождать не могло. А после обеда, увидишь, развеет всё, утренний ливень такой, на полдня обычно. Один сапог немного пропускал. К могиле подходил, хлюпая. Промок до нитки, было холодно. Калитка была заперта.  

Алексей открыл её, зафиксировал проволокой, чтоб ветром опять не закрыло.  

"Ну ладно, не обижайтесь, не углядел вчера, сами видите какое тут дело, суматоха одна. "  

Он смотрел на таблички, читал имена и цифры, хотя и так наизусть знал всё, что на них было написано. Да, не хватает фотографий на крестах. Молчаливо они выглядят без фотографий, как немые. А будут фотографии, можно и поговорить с покойными. Сейчас не с кем говорить, с безликими особо не побеседуешь. У Палыча спрошу в долг на фотографии, нечего тянуть. На работу устроюсь-верну.  

В голове мясорубкой крутился последний диалог с Леной. Ругань, та, когда он обидел её, плакать заставил в который раз. Злость на себя жгла, что прощения попросить не успел, что дважды убил её: сначала словами, потом руками. "Неправда это, Лен, не жалею я, что подошёл к тебе тогда в библиотеке. Никогда не жалел... ".  

Теперь все по-другому будет. Правильно буду жить, как Палыч сказал. Теперь не подведу.  

Озноб пробивал до костей и дальше стоять было невозможно.  

"Ну, пока. Ещё увидимся сегодня, чуть позже. Ещё новосёл у вас будет. Баба Тоня по соседству заселяется. Пока".  

Алексей развернулся и пошел прочь. В двух метрах от ограды была выкопана яма для Антонины Петровны. Воды в ней было уже сантиметров пять, а то и больше. Краем глаза Алексей заметил, что надгробный камень не просто лежал у самого края ямы, но почти перевешивал в сторону могилы. Дождем подмывало края, подтачивало землю, толкало плиту в пропасть.  

Ну вот, тоже не углядели. Такая она, спешка. Он подошёл к камню, обхватил его и стал тянуть подальше от ямы. Но при первом же рывке одна нога поехала, отломила кусок земли и провалилась в могилу. За ней повалилась остальная часть Алексея. При падении он успел инстинктивно сильнее обхватить плиту, но удержать она его не могла, больше половины каменной массы свисала в воздухе, и плита провалилась вместе с ним. Брызги расплескались, ударившись о глиняно-земляные стены грунтовой коробки, в которую угодил Алексей. Плита придавила ногу, рука при падении скривилась и хрустнула. От болевого шока Кургай потерял сознание. Дождь мокрой плетью хлестал лицо, приводя в чувство. Алексей пытался пошевелиться – правая рука онемела и при первой попытке перевернуться, ужалила адской болью. Хорошо, если вывих, но наверное перелом. Ослабли кости, хрупкими стали, как хрусталь. Не от чего им было крепнуть, водка – не творог, тюремная баланда тем более. Больше десяти лет гробил организм, аукнулось так, что мало сейчас не кажется. Превозмогая боль, поднял голову с земли. Удалось сесть. Рукой шевелить было нельзя, от боли мутнело в глазах. Потянул ногу на себя, выбирась из под плиты-больно, но терпимо, значит, просто ушиб. Уже хорошо, не весь переломался. С две минуты посидел, отдышался. Поставил открытый рот под дождь, вода не помешает сейчас. Жаль только, что её многовато тут. С третьей попытки поднялся на ноги. Глубина могилы два метра, не видно горизонта даже, не хватает роста. Со здоровыми руками не выберешься, а одноруким калекой подавно. Можно подождать пару-тройку часов, принесут Антонину Петровну, мужики вытащат его, чтоб уступил место мертвым. Стыдно будет. Кто ж поверит, что такая напасть случилась? Начнешь рассказывать, что калитку запирать пошел, у виска покрутят. А ведь доброе дело хотел сделать, плиту надгробную оттащить. К обеду бы точно провалилась, тягай её потом оттуда. Не поверят, нет авторитета у Алексея, сжёг он его так давно, что уже и не вспомнит никто, когда он был, этот авторитет, и был ли вообще. Значит, выбираться надо.  

"Злишься на меня да? Злишься. Мать не злится. Не умеет она, нет в ней этого, не было никогда. А ты злишься. По делу злишься, но теперь то что, время не отмотаешь. Приходится мне как-то дальше жить, уж прости. "  

Над одним из четырех углов могилы клонилась вишнёвая ветка. Алексей подпрыгнул и схватил её. Жаль, не с той стороны растет, там на плиту можно было встать, десять сантиметров отыграть у могилы. Второй руки не хватало. Вместо того, чтоб помочь, она неистово посылала испульсы: хватит, мол, дёргаться, больно мне.  

Вместе с веткой склонился основной ствол. Алексей прижал ветку к земле внутри могилы, боднул её лбом, будто таранил землю, чтоб ветка зафиксировалась и не поднялась вверх. Рука освободилась, он поднял её, нащупывая ствол. Пары сантиметров не хватало, чтоб зажать его ладонью. Привстал на носки, в ушибленной ноге щёлкнуло. Стерпел и ухватил дерево.  

Ну вот, спасательный круг есть, осталось выплыть на нем из этого водоворота. Алексей отдышался, настроился карабкаться. Вклиниться в глину было невозможно, она была твердая и скользкая. Задрал ногу повыше, где начинался чернозём, воткнул туда сапог, что было сил. Не очень глубоко вошёл, но попробуем. Потянул ствол на себя, что было сил, перехватил руку дальше. Отростки царапали ладонь, мышцы болели после вчерашнего. Где бы зачерпнуть сил на два- три рывка? Потянулся вверх, внедренной в землю ногой поднимал себя, голова уже показалась из могилы, уже грудь преодолела горизонт, но земля предательски обвалилась, вишня с хрустом сломалась. Не полностью, на половину ствола. Ничего, почти удалось. Полностью не сломается, должна выдержать, не сухая ещё, и я не тяжёлый. Заново задрал ногу, воткнул в земляную стенку ямы. Ну хоть бы на два сантиметра ещё поглубже! Потащил ствол. Вынырнул по пояс, застыл, переводя дыхание. Сломанная рука жалась к земле, болью мстя за нагрузку. В глазах темнело, голова кружилась. Слёзы подступили на глаза, то ли от безысходности и досады, то ли от нестерпимой боли. Суставы болели, кисть ослабла, пальцы отказывались сжимать вишню. Ещё раз Алексей вобрал остаток воли, оттолкнулся ногой и потянулся на стволе вперёд. Но снова нога соскочила вниз, поволокла его в пропасть; хватка кисти раскисла и скользнула по мокрому стволу, освобождая замученное дерево, обреченное на высыхание в невозможности выпрямиться как прежде. Заморённый борьбой за жизнь подранок в полусознании плашмя свалился на сырое дно, теменем врезаясь в краеугольность надгробного камня. Свет в глазах погас, веки схлопнулись. В топлый зёв могильной пропасти из головы Алексея сочилась алая гуашь, разбавляя собой земляную муть.  

11.  

Палыч смотрел на часы. Стрелки неумолимо подводили срок ожидания. Лёха всё не приходил. Спит что ли, до сих пор, после вчерашней каторги?  

Надел сапоги и сам пошел к нему. У дома штабелями лежали крапива, лопухи и прочий сорняк. Дорога ко входу теперь была свободна.  

"Ну вот, это дело. Это уже начало. Значит, точно спит, с утра пораньше наработался. Придется будить".  

Для порядка постучал в дверь, – безответно. Вошёл внутрь. Заметил, что пол чистый, пятна все были вымыты, комнаты непривычно светлые.  

"Бляха, и не разулся даже, по мытому в сапогах, эх! ", -клянул он себя за неосмотрительность.  

"Лёха, спишь? Я тут в сапогах зашёл, наследил тебе, не обессудь. "  

Никто не отзывался, ничей голос не притуплял настырную капель по ржавым железным листам уличной завалинки.  

"Лёха! "  

Безмолвие. Не было Лёхи ни дома, ни в сарае, ни в огороде.  

Палыч тревожно заспешил к дому Тони, там мужики уже грузили гроб в УАЗ.  

– Кургай не пойдет? – интересовался Сергей.  

– Нет его дома, своим ходом может ушел. Там он наверно ждёт, на кладбище. Поехали, время уже.  

Мужики пожали плечами и загрузились в путь.  

Буханка уверенно перебирала колесами грязь, как ледоход сквозь замерзший океан. Через двадцать минут осторожно вынимали гроб из машины. Несли медленно, трава скользкая, то и гляди упадешь. Палыч шёл впереди с табуретками. Подойдя к могиле, расставил на длину гроба. Глянул вниз, ахнул, отвернулся с содроганием и горько нахмурился. Остальные тут же подступили узнать, что за вид предстал перед стариком, от которого оторопь взяла. Увидали в могиле Кургая, закачали головами. Как?! Неужто сам? Зачем? Думали, напился. Всякое передумали, в голове не укладывалось. Как Антонину хоронить теперь? Надо ж полицию звать. Вытаскивать нельзя, вдруг убили. Постояли, подумали. Закурить бы, чтоб думалось лучше, ненастье не даст.  

– Нечего голову ломать, Бабу Тоню в машину, как разберутся, схороним. До вечера освободят яму, – решил за всех Сергей.  

Занесли гроб назад, вызвали сотрудников. Через полтора часа люди в форме и в дождевиках стояли у обрыва, в котором погиб Алексей. Расспрашивали, записывали.  

– Не пьяный он, был я у него сегодня. Ни рюмок, ни бутылок. И вишня вот, видите, изодранная, облезлая. Грунт осыпался. Выбраться пытался, видно это. А уж как туда упал, это загадка, – вынес свою версию Палыч, сначала мужикам, пока ждали, затем полицейским.  

Попросили мужиков посодействовать. Сергей с братом полезли вниз, подняли Кургая, подали его окоченелые руки наверх, чтоб за них вытянули покойного. Камень обвязали верёвкой, вытащили...  

12.  

Вечером Палыч снова вошел в Кургаев дом. На этот раз разулся. Отмыл утренние грязные следы. Сел за стол. Вспоминал, как бывал тут черт знает сколько лет назад. Как Лёшка рассказывал ему об учебе в школе, в техникуме, в институте. Как спрашивал про технику, об устройстве трактора, а позже сам давал советы по ремонту. Посмотрел на фотографии на стене. Алексей с Еленой, молодые, красивые, нарядные. Палыч смотрел на снимки, разглядывал, мысленно бродя и возвращаясь в прошлое, с одного места на другое. Привык уже, что справа от него запустелый дом, поросший мхом времени, а тут Лёха освободился, сосед объявился, будто бог послал взамен Антонины: вот тебе, дескать, компенсация, а то совсем один остался, без соседей. Только стало теплеть на душе, что будет в деревне на один клочок больше жизни, – ушел Кургай вслед за Антониной Петровной, к Лене с матерью. Все думал Палыч что за неведомая чертовщина так закрутила этим людям жизнь и что за дьявол такую смерть нелепую Лёхе устроил. Вытащил фото Лёшки, затем фото его матери. Надо будет отдать в ритуальное, пусть сделают для креста. Навещать некому, конечно, некому смотреть. Сам поухаживает, было ему чего хорошего о них вспомнить, а плохое вспоминать он не любил. Вышел из дому, постоял. Надел один сапог, снял. Вернулся. Снова стал смотреть на фотографии. Нашел, где Лена одна.  

"Ладно, чего уж там".  

Вытащил и её фото, уложил все в газету. Обулся. Достал из пакета гвозди, молоток. Заколотил дверь и ушел.  

Конец.  

Послесловие:  

Все события выдуманы.