домик терпимости

Я поссорилась с собственными стихами, как ссорятся с нелюбимыми детьми или любовниками. Непринужденно и совершенно безболезненно. В системе ценностей моего внутреннего убранства значение моих стихов настолько мало, что те и вовсе рискуют прослыть существенным изъяном, очевидным несовершенством — множеством уродливых недостатков на фоне обожаемых мною преимуществ. Как широкая щиколотка, кривые зубы или неудачно расположенное родимое пятно существуют в непосредственной близости от божественных стигмат ещё не осрамленных амбиций.  

Между нами нет более ни любви, ни снисходительной симпатии, ни даже происков вторичных выгод. Мне ничего не нужно от них, а им ни черта не требуется от меня, и мы знаем друг друга достаточно, чтобы не надеяться, чтобы... не пытаться. Они не возбуждают мое воображение, не сотрясают то праздное спокойствие, к которому я так стремилась и которое, к своему вялому недоумению, возненавидела. Ни одна из всех моих живых мыслей более не находит, сверх того, не хочет искать того поэтического воплощения, той необходимой выхолощенной наружности, которую так жаждет заполучить l′art pour l′art.  

Теперь я отношусь с презрением к самой идее торжества слова, к ее недобросовестной проституции, не обещающей ничего стоящего даже взамен на громогласное восхищение. Я обесценила своего поэта настолько, что найдись хоть один озабоченный бедолага, воспылавший желанием купить плоды нашего с поэзией промискуитета, я отдала бы все, что у меня есть, либо за абсолютное бесплатно, либо же за сумасшедший, за баснословно огромный... смех. Второе обязывает меня преподнести товар должным образом — с лилово-красным бантом на башке и пинком под зад. Что ж, я не против.  

Литургия бумагомарания никогда не имела надо мной существенной власти, и лишь стремления ко всякого рода удовольствиям подстёгивали меня на создание мишурной образной альтернативы. Однако удовольствие, доставленное мне иллюзией освобождения, иллюзией бегства в бесчеловечный мир высшей степени удовлетворения, нельзя было сравнить с тем его проявлением, что мы именуем счастьем. Последнее, на мой неискушенный взгляд, не только не играет никакой роли в системе ценностей самого удовольствия, но порой даже умаляет то пароксизмальное состояние блаженства, в котором мы, за неимением иной воли, насильственно прибываем вплоть до решающего момента полного истощения. Более того, даже сама радость, в качестве единицы измерения приятного волнения, оказывается совершенно бесплодным и бесполезным навыком человеческого стремления к лучшей жизни, когда дело доходит до истинного желания в его безыскусственном садистическом проявлении. Уродливо замаскированный под раскаяние стыд и безжалостное чувство вины есть наиболее близкие родственники наслаждению, но ни дай бог нам принять на веру эту безобразную правду, это извращённое понимание сущности социальных сношений, ведь тогда оно громко и незамедлительно разрушит все наши дома и всех наших «нас», уничтожив даже память о таковых.  

Брошенную на ещё не остывшие стихи кривую гримасу моего отвращения можно с лёгкостью сравнить с бывшей увлеченностью таковыми. Ту маленькую разницу между симпатией и ее полной противоположностью я разместила строго посередине в виде тонкого золотистого пунктира, отождествленного самолично с временем. С временем всегда разным и не всегда значительным, но ставшим в один решающий момент мерилом длительности существования моих стихов и всего их паноптикума лирических героинь внутри картонных домиков терпимости.  

ㅤㅤㅤㅤ  

ㅤㅤㅤㅤ  

ㅤㅤㅤㅤмай, 2024 г  

ㅤㅤㅤㅤхуд. Bernard Buffet