Хам

Никто не мог рубить дрова так, как отец. Хлестко. Сильно. Всаживая топор на максимальную глубину, разрывая прочную сеть лубяных волокон и капилляров. Цилиндрический пенек распадался на идеально ровные половины, тут же добавляемые к остальным, в общую кучу. Саша воодушевленно наблюдал за восхитительной картиной, олицетворяющей упорство и мужскую силу. Загорелые, мускулистые руки крепко сжимали рукоять топора, от которой на костяшках образовывались покраснения. Порой кожа грубела и лопалась, приходилось смачивать ладони уксусом, перевязывать бинтами. Но надолго ли это могло их уберечь? Поздняя холодная осень разевала пасть – и им вновь приходилось трудиться.  

Шрамы на широкой груди блестели, просачиваясь сквозь легкий волосяной покров. В данном случае они действительно являлись украшением. Как сверкающие подвески, или ленты, изогнутые дугами. Отец рассказывал множество различных историй, связанных с их происхождением – ни одна из них не являлась чем-то поучительным или жизнеутверждающим, не представляла особого интереса и была лишь посредственным отражением его скудной биографии.  

«Когда мне лет пятнадцать было, мы с пацанами на озеро ходили, порыбачить. Вечером дождь прошел, пристань скользкая была, вот я и саданулся, ептить. Еще и ногу подвернул».  

Или:  

«Жил у нас тут на соседней улице дядь Рустам – цыган, суровый такой. Дочурка у него была – Ясмин. Красивая, зараза. Волосики шелковистые, черноокая. Раз им по хозяйству помог, второй. По соседской дружбе. А на третий – руку в трусы цыганочке запустил в ихнем сарае. Вот и огреб. Кто ж знал, что Рустам дома был. Хоть на вилы меня не насадил, и на том спасибо. Эх, жаль она умерла по весне. У нас тогда грипп свиной ходил, страшный. Бедняжка… Хорошенькая была».  

Любимая отцовская привычка – поведать о чем-нибудь этаком на семейном ужине. Больше рассказов на тему смерти он лелеял только свой старый скрипучий табурет, сидя на котором, мог выкурить четыре сигареты подряд в перерывах между работой.  

Старший и средний братья – Исаак и Вадим – редко слушали его в такие моменты. Их куда больше увлекали собственные проблемы – обсуждение деревенских девчонок или предстоящего сенокоса. Единственный, кто с упоением ловил каждое слово, доносящееся из отцовского рта – младший браток Саша. Столь же простой, как и его имя. Щуплый, неказистый, слабый и, на свою беду, крайне беспомощный.  

Братья играли с ним в «самолетик». Хотя куда более подходящим Саша считал название «пилот-смертник». Они превратили это занятие в своеобразную традицию. Лет с пяти для Саши так начиналось каждое утро. Правила довольно простые. Необходимо было завернуть мелкого в одеяло, запеленать, словно младенца, затянув на спине тугой узел, так, чтобы он наверняка не смог выбраться. А затем начать бить противно орущую, плачущую гусеницу о стену, делая ставки на то, какую часть ее тела они сильнее всего повредят в этот раз.  

Но однажды их совместные увеселения жестко пресекли.  

Отец, как он делал всегда, бесшумно открыл дверь в комнату и застал их за этим занятием – в тот самый момент, когда Саше досталось от резкого соприкосновения ребер с холодным бетоном. Лицо отца, редко меняющее свое обыденное выражение, вспыхнуло яростью. Глаза в мгновение налились кровью, норовя выйти из орбит. Особенно контрастно это выглядело на фоне нижней половины его физиономии, заросшей густой бородой, обрамляющей расплывчатые вареники губ.  

– Вы что творите?  

Вадим, склонившийся над Сашей, намереваясь повторить недавний маневр, остановился, отвлеченный баритоном отца – объемным, спокойным и оттого, еще более устрашающим. Грозный отцовский взгляд испепелял его.  

– А что такого? – встрял Исаак. – Мы просто дурачи…  

– Что. Вы. Творите? – прорычал отец, перебив его.  

Вадим издал нервный смешок.  

– Да ладно тебе, бать! Это ж просто игра.  

– Вы что, совсем охуели, выродки? Думаете, если он слабее, то над ним можно издеваться?  

– Да не кипиши. Все нормально. Никто не пострадал.  

– Я кажется вас не так воспитывал…  

Парни посмеивались, чувствуя свою безнаказанность. Им все это казалось забавным происшествием, а слова отца – не более чем, навязчивым родительским желанием почитать нотации, как если бы он отчитывал их за то, что они неправильно чистят картошку.  

Саша лежал на кровати, по-прежнему обездвиженный оковами одеяла. Руки затекли в неудобном положении, макушка упиралась в металлическое изголовье, спина и бока ныли от многочисленных свежих синяков. Он все время справлялся с физической болью и был способен вытерпеть ее сейчас. Но чему он не мог оказать достойное сопротивление, так это горечи обиды, стекающей по щекам. Она душила и разламывала его на части, применяя пытки куда более изощренные, нежели те, к которым прибегнули братья.  

Озадаченный отец столкнулся с его страдающим взглядом и, кажется, потребность восстановить справедливость обострилась вдвойне.  

– Думаете, это смешно, когда вас унижает родной человек? Посмотрим…  

Невозмутимость наглецов дала трещину.  

– Встаньте на четвереньки!  

Смешки градировали от самодовольных до нервных, а затем – совсем стихли, сменившись гнетущей тишиной.  

– Бать, ты че, совсем рехнулся?  

– Закрой рот и делай, что говорю!  

– Да ну…  

– Живо!  

Обозленный голос, повысившийся на терцию, ненавязчивое давление богатырских ладоней на плечи – и спустя секунду Исаак с испуганным видом стоял на коленях, взирая на отца сверху вниз.  

– Снимай штаны!  

Исаак заметался в панике.  

– Ты че блять, оглох?  

Заботливый удар ногой в почки помог ему моментально сориентироваться. Синие потрепанные спортивки неуверенно сползли на пол.  

– И трусы!  

Следующая команда уже была выполнена без промедлений.  

– А теперь раком!  

Парень намеревался возразить, но инстинкт самосохранения уберег его от импульсивных поступков. Он вытянулся вперед, выгнув спину и упершись руками в пол.  

– Теперь – ты!  

Отец развернулся к Вадиму. Тот весь изнемог от ужаса, но будучи самым рассудительным из троих братьев, понял, что батек настроен более чем серьезно и избежать наказания не получится, поэтому покорно последовал примеру Исаака, сделав все в точности по инструкции и заняв соответствующее положение.  

Саша к тому времени уже успокоился. Он не меньше остальных прибывал в томительном ожидании развязки.  

Отец вынул из штанов ремень. Тяжелая металлическая бляха звякнула, вылетев из петелек пояса. Нервный Исаак все же осмелился на опрометчивый бунт, за что и огреб первым.  

«Идиот», – шикнул на него Вадим, понимая, что безрассудный протест – последняя вещь, способная облегчить их ношу.  

Саша лежал по-прежнему связанный, полубоком – в положении, в котором его оставили – став невольным, но счастливым свидетелем того, как его обидчики получали по заслугам. Представшие перед ним четыре мраморные округлые половинки, разделенные волосатыми впадинами, постепенно краснели, принимая череду искрометных ударов. Поначалу братья терпели изо всех сил, скрипя зубами и издавая минимум звуков, что-то вроде гусиного шипения. Но боль вытеснила чувство гордости, и когда их седалища стали походить на налившиеся спелостью ягоды, оба разразились неудержимым животным криком. Исаак взмолился о пощаде, но отец был не приклонен. Он бил, не переставая, пока по задницам сыновей не пробежал шлейф синевы и не выступили первые капли крови.  

По мере того, как длилось наказание, улыбка на лице довольного Саши расползалась все шире. Он жалел лишь о том, что не мог в этот момент увидеть их страдальческие рожи.  

Вообще, отец семейства всегда относился к Саше с особым трепетом. И тот факт, что он был самым маленьким – не единственная причина. Все его дети происходили от разных женщин, и не с одной он не связал жизнь, не каждая была способна мириться со столь непростым нравом. Отпрыскам же деваться было некуда. Он самолично внушил им, что вынести все его придури – их прямая обязанность.  

Мать младшего занимала отдельное место в этом забаррикадированном сердце. Сашина походка, его тонкие руки, склад фигуры, ясно-голубые глаза и светлые кудри – в каждой черте ему грезилась его крайняя женщина. Да и по характеру Саша был с ней во многом схож. Его никогда не увлекали все эти грубые, мужские в традиционном понимании, занятия, к которым так рьяно с рождения приучали старшего и среднего братьев. Еще с раннего детства он тянулся к более бабскому, проявляя соответствующие качества. И как не странно, насквозь патриархальный отец не препятствовал этому. Да, Сашу не обошли стороной рыбалка, походы в лес и уход за скотиной. Но это была далеко не та муштра, что применялась на Исааке и Вадиме.  

Естественно, ущемленные и подогретые чувством несправедливости, братья не упускали возможности поиздеваться над меньшим. Бесконечные насмешки и похабные шутки преследовали Сашу постоянно, так еще и в самые подходящие моменты – когда он стоял у плиты, готовя суп, которым потом эти два ублюдка набьют желудки, или вязал свитера, которые их же согреют холодными зимними вечерами.  

Саша стал некой мужской версией Золушки, которую палкой бьют по спине, но несмотря на это, продолжают эксплуатировать, старой выдохшейся кобылой, о здоровье которой не заботятся, но которую впрягают по полной. Так поступали все. Кроме отца. Он ни за что не дал бы любимого сына в обиду, если бы знал о происходящем. Но он был слеп, да и братья распыляли свою отраву очень осмотрительно, втихую, как два проворных хорька. Оттого поймать их было проблематично.  

Лишь однажды они допустили оплошность, увлекшись процессом: за что и поплатились. После того случая травля поутихла и стала менее открытой, а в первое время и вовсе сошла на нет.  

Саша был очень рад. Ему грел душу не столько факт случившегося, сколько осознание, что теперь он не единственный запятнан жгучим стыдом.  

Тем не менее, одного важного пункта в отцовском списке воспитательных мер ему избежать не удалось. Это называлось «взрослением».  

Вадим и Исаак прошли через это, и Саша не стал исключением. Отец с полной серьезностью относился к данному сакральному ритуалу. Саше тогда только исполнилось одиннадцать. Когда он узнал, в чем заключается суть испытания, уперся, как баран в дерево, надеясь на поддержку отца. Но тот впервые не был к нему снисходителен и настоял на том, чтобы Саша исполнил свой долг.  

– Я не могу, – его нижняя губа начала трястись задолго до свершения действа.  

– Ты должен.  

Саша ментально обратился к черным, почти смоляным зрачкам отца и не нашел в них той теплоты и сострадания, за которые хватался каждый раз, как за спасательную тростинку, чтобы не делать то, что противоречит его внутренним установкам. Сейчас там зияла пустота с отливом недовольства. Безвыходное положение.  

Братья злорадствовали где-то на фоне, делая ставки, на какой минуте случится первая истерика.  

Саша развязал холщовый мешок, все время ходивший ходуном и извивавшийся, словно гигантский червь, опустил руку в неизвестность и нащупав напряженные, натянутые струнами мышцы, вынул на свет божий пронзительно орущее пернатое создание. Оно пару раз клюнуло его, отчаянно желая вырваться, всем своим существом хватаясь за ускользающую жизнь. Саша вздрогнул, но вытерпел порцию слабой боли, плотно сжав челюсть, не издав ни звука.  

Отец с придельным вниманием наблюдал за каждым движением сына, словно принимал экзамен.  

Рябая квочка орала, что есть мочи, и на то была веская причина. Ей не присуща надменность смертника, идущего на казнь, горделиво шагающего по помосту, взирающего на публику свысока и смиренно принимающего свою участь. Нет. Она жалкая, бесчестная и обделенная чувством превосходства над кем-либо, потому и не сдерживается, моля о пощаде.  

Саша прибывал в раздумьях. Так, следующий шаг… Он пытался в подробностях вспомнить, в какой последовательности нужно исполнить ряд незамысловатых действий. Слегка неуверенно перехватил несчастную курицу, так, чтобы соединить в кулаке бьющиеся в припадке крылья и лапки, принудив ее таким образом выпятить грудь.  

Отец одобрительно кивнул, и Саша вздохнул с облегчением.  

Дальше… Он чуть наклонился, взял топор. Как не старался, не мог держать его так же основательно, как отец. Поднес свою жертву к краю большой железной бочки, на дне которой покоилась смердящая, облюбованная мухами, масса головешек курочкиных собратьев. Скоро к ним добавится еще одна. Придавил слабую тонкую шею к острому ребру и замахнулся, дрожа, как осиновый лист. Алый гребешок бедняжки стыдливо прикрыл темя. Она издала очередной возмущенный «кудах» и замолкла. По всей видимости, ей стало трудно дышать.  

Слеза, дождавшаяся своего часа, почти скатилась по Сашиной щеке, но он успел ее перехватить, не позволив ей заявить о себе. Братья были удивлены, хотя не показали этого.  

– Давай, сын. Ты же мужчина.  

Эта реплика окончательно выбила Сашу из колеи. Он искренне надеялся, что отец воспринимает его таким, какой он есть – выходящим за рамки стереотипных ценностей. Но нет.  

Внезапный солнечный луч, отскочив от точеного лезвия, прыснул ему в лицо ослепляющей вспышкой. Саша зажмурился, представив все в подробностях: молниеносный удар, дребезжащий звон от соприкосновения двух железок, неудержимый фонтан крови, вихрь взмокнувших перьев, обезглавленная квочка, и еще несколько лихорадочных движений после, пока лишенное своей главной части тело окончательно не ослабнет.  

Не так сложно, правда ведь? Наверно, он излишне драматизирует. Но от одной только мысли о том, что ему предстоит совершить, у Саши земля начинала уходить из-под ног. Одно дело – распотрошить труп окуня в раковине или отварить бычью печень, иное – взвалить на себя ответственность за чью-то отнятую жизнь, пускай и такую никчемную.  

Он не мог… Не мог…  

Он прибывал в раздумьях, метался, решаясь, ощущая почти физическое давление…  

А потом все-таки сделал это.  

Любопытные, кроваво-красные леденцы глаз наблюдали за снующим в полутьме Сашей. Растопыренные уши-локаторы улавливали малейшее его движение. А двигался он крайне неуклюже, щурясь и пытаясь ориентироваться в нечетких очертаниях сарая, объятых минимальным количеством света. Куртка его бесконечно цеплялась за острые, необрезанные края решеток. Ткань рвалась, Сашу круто заносило в сторону, он ругался, падая, и среди пушного народа вспыхивали волнения. Несколько кроликов начинали носится в пределах своей клетки, а остальные, недолго думая, следовали их примеру.  

Стена, целиком и полностью состоящая из сотни небольших темниц, ходила ходуном, оттого еще пуще действуя на нервы.  

Он знал: эти проныры с ореховидным мозгом его осуждают. Жестоко над ним насмехаются, перебирая пучки соломы когтистыми лапками и шурша, выступающими вперед, парами квадратных зубов.  

Громоздкая лейка в треморных руках слишком резко наклонялась каждый раз, когда он пытался приткнуть ее продолговатый носик к пустым железным поилкам. Вода проливалась, и холодные струи обжигали его ноги сквозь брюки. Саша матерился, пугая затворников.  

В какой-то момент он и вовсе разъяренно бросил лейку на пол и упал на колени, разразившись рыданиями. Они ведь правы – эти чертовы лопоухие истуканы. Им плевать, но они правы.  

Только убийца способен понять – какого быть убийцей.  

Саша стонал и плакал навзрыд. Ему было больше невмоготу сдерживать эмоции. Чувство вины сжигало его изнутри. Теперь он – злостный нарушитель одной из десяти заповедей. И ведь даже, не слишком почетный. Пелена слез застлала глаза, и он окончательно перестал находить вокруг признаки реального мира, утонув в странной и расплывчатой дымке.  

Он все стремительнее погружался в отчаяние, пока его не вытащило оттуда чье-то внезапное прикосновение. Огромные руки, которыми он так восхищался, объяли его, согрев своим теплом и удержав в миллиметре над пропастью. Саша растаял в них, растекся, словно желе, ощущая, как красочная синева грусти постепенно сереет.  

Так спокойно и хорошо. Эти крепкие объятия, взволнованное дыхание буквально спасли его от смерти. И он в полной мере почувствовал целительную силу родительской любви и поддержки.  

– Все хорошо, мой мальчик… Все хорошо…  

В июне стали понемногу срывать с грядок огурцы, помидоры, бордовую клубнику, кое-где наполовину зеленую, недозревшую, с налипшей на нее после дождя грязью. Аккуратно ступали по грядкам, сортируя все в разные ведра, многие из которых уже были заполнены до краев.  

Саша, наклонившись и всунув обвязанную банданой голову в опасные заросли малины, собирал мелкие плоды в чашку. Ряд шипов прошелся по его щеке, вызволив наружу теплую внутривенную жидкость. Он выпрямился и зашипел, вытирая ее тыльной стороной ладони и смешивая с горячим потом. Ко всему прочему добавилась защемленная спина. Если бы Вадим с Исааком поднапряглись чуть больше, все, что ему осталось бы – закинуть добытое в кастрюлю и посахарить.  

– Эй, лови!  

Саша завизжал, когда ему в лицо прилетел добротный ком рыхлой земли.  

Братья ухохатывались, стоя в нескольких метрах от него, перетаскивая корзины с персиками и яблоками.  

– Жопой меньше крути, кухарка, скоро компот нам варить пойдешь.  

Саша бессмысленно смотрел вниз, наблюдая за копошащимся в кучке сгнивших листьев червем, делая вид, что тот ему куда интереснее, нежели эти «двое из ларца – отвратительных с лица».  

– Уроды.  

– Что ты сказал?  

– Мы вообще-то братва твоя, имей уважение.  

– Правильно, дети. Уважение – это важно.  

Саша злорадно ухмыльнулся, услышав голос отца. Веселье на лицах братьев мигом потухло, и они вернулись к недавнему занятию. Отец рухнул в кресло-качалку, издал чуть не разорвавший ему рот зевок и закурил толстенную, размером с два больших пальца, сигарету. Рядом, на полуовальный плетеный островок-столик приземлилась бутылка красного полусладкого. Собственного производства. У них была личная винодельня – большая часть дохода семьи зиждилась на продаже вина, остальная – на молочной продукции (тут прямыми поставщиками являлись козочки и коровы).  

Отец отхлебнул с горла и растекся по креслу, греясь на солнце. Под действием жары хмель распространялся в нем с поразительной скоростью.  

– Бать, а что за праздник? – заблеял Исаак.  

– День Урожая.  

Отец заржал, как конь. Непривычно, но в тоже время, крайне приятно было видеть его таким расслабленным, не хмурившим брови, не шмыгающим возмущенно и не хрустящим угрожающе пальцами. Исаак и Вадим подхватили его шутливый настрой, и земля сотряслась от взрывов хохота. Саша сдержано улыбнулся.  

– Эй, Санек, – окликнул его отец. – Много насобирал уже? Принеси-ка мне малинки к винишку.  

Выпутываясь из охвативших его кривых веток, порой напарываясь на их тонкие иглы, Саша выбрался из разросшегося куста и словно балансируя на канате, дабы не пройтись по торчащим из грядок молодым побегам, направился к отцу. Глава семейства расплылся в чеширской улыбке, запустив руку в лукошко и нащупав мягкую горстку. Прикрыл замутненные алкоголем глаза, наслаждаясь смешением вкусов. А затем вопрошающе посмотрел на поникшего сына.  

– Ты чего, маленький?  

Отец уверенным движением подтянул его к себе, и Саша глазом не успел моргнуть, как его бедро коснулось отцовской ноги, выступающей из-под халата. Сухая пушистая кожа под ним полыхнула, и Саша ощутил, как исходящий от нее жар пронзил его, достигнув внутренностей.  

– Поделишься?  

Саша молчал, но отец все равно сделал свое хитрую лисью физиономию, как бы без слов говоря: мне итак все известно. Он тяжко вздохнул, в очередной раз затянувшись и выпустив клуб дыма прямо сыночку в лицо, спровоцировав у того режущий горло кашель. Как только Саша затих, он лениво промямлил:  

– Знаешь, сынок, все бабы – дуры, им нужно только одно. Бабло и поебушки, а чаще всего – все разом… – и после микропаузы. – Но я не против, что ты похож на них. Точнее, на одну из них.  

Саша одарил отца недоумевающим взором, но судя по виду второго, он сам не слишком понял, что только что произнес. Осторожно спихнув с себя сына, он встал, шатаясь, кутаясь в слезший с него халат, сунул под мышку вино, в кулаке сжал «Парламент» и раскачиваясь попавшим в шторм экипажем, зашагал во двор.  

На секунду остановился, обернувшись к озадаченному Саше:  

– Насобираешь еще малинки – притащи. Я буду в винограднике.  

Змеевидные лозы, тесно сплетаясь между собой, стелились по всему каркасу выпуклой овальной постройки, напоминающей навес. Казалось, какой-то достаточно оригинальный инженер имел в планах построить странный, похожий на теплицу дом, но в один момент срочно куда-то уехал или вовсе умер, оставив от своего эксцентричного проекта лишь зарисовку. Природа-матушка решила закончить за него начатое и обнесла все видимое пространство – стены и потолок – изумрудными мозаичными фресками, с вкраплениями иссиня-черного и пурпурного.  

Солнце играло в свежей листве винограда, а по плотной кожуре гроздьев стекала бриллиантовая роса. Отец ухаживал за своим садом, подрезал и подвязывал дорогие сердцу веточки, чтобы те не ползали по земле.  

Саша вошел во дворец, оглядываясь по сторонам, отыскивая среди всего этого великолепия родителя, чтобы выполнить поручение. Но его нигде не было. По крайней мере, на первый взгляд. Так парню показалось, когда он стоял у входа. Он продвинулся чуть дальше, внимательно изучая каждый последующий метр. Безрезультатно. Свежесобранная малина, которую он принес, изнемогала от желания быть поглощенной. Саша не смел ей перечить.  

Где же он может быть? Ах да, конечно…  

Будь отцовская воля, он бы безвылазно провел там остаток жизни. Погреб находился в дальнем конце сада, там, где его всегда оберегала ласковая тень соседнего дома, удачно падающая именно на него. Темный, сырой, уютный. Во глазеющих со всех сторон разноцветных стеклышках можно было увидеть тысячи вариаций самого себя.  

Но Саша любил это место по другой причине. Наравне с рубкой дров, он мог бы поставить сцену того, как отец выжимает из винограда сок. Толчет сладкие шарики гигантской ступой, выдавливает из них нектар, который потом смешает с этилом и продаст местным алкоголикам. Поднимает руку, и капли приторной красно-фиолетовой жидкости стекают по ней – от запястья к локтю. Преодолевают путь навстречу жестким волосам подмышки. А Саша смотрит завороженно…  

Все оказалось куда прозаичнее. Логика поступков была разгадана, а их исход – нет. Отец действительно направлялся к погребу, но не дошел, упав рядом с молодым орешником и уснув. Осушенная бутылка валялась поблизости. Отец замер в позе морской звезды, запрокинул голову и адски храпел. Халат распахнулся, и отец предстал перед Сашей абсолютно голым. Таким он видел его, разве что, в далеком детстве, когда они вместе принимали ванну (и нет, здесь нет педофильского подтекста, заткните свои извращенные мысли).  

Саша залился краской, отвернув голову и пытаясь таким образом подойти к мужчине, чтобы наклониться и поставить рядом лукошко с малиной. Тот был крепко погружен в сон, и его забвение не дало трещину из-за присутствия сына. Саша попытался встать и совершенно случайно его коснулся. Парень замер, опасаясь, как бы отец не очнулся. Но глубокое размеренное дыхание развеяло сомнения.  

Саша больше не смог отвести взгляд. Обнаженный отец приковал его к себе. Шрамы, которыми он так восхищался, коснулся их еле заметно подушечками пальцев, дабы не тревожить родителя. Спустился ниже, задев соски, к чуть обвисшему животу, с очертаниями проступающего сквозь легкий жирок, некогда бывшего здесь пресса. К оранжевому, выцветшему тигру, изображенному над пупком, умело скрывающему россыпь родинок, которую отец по молодости люто ненавидел. Снова вниз – к крепким мышцам на ляшках и колючим пучкам недавно сбритых лобковых волос. К коленным чашечкам, и в итоге – к стопам.  

Они были так прекрасны. Работа Микеланджело. Венистые, изогнутые, с редкими волосками на пальцах и ровно стрижеными ногтями. Саша припал к ним губами. Сладко поцеловал, чувствуя, как все внутри раскаляется до красна, наполняя его томительной болью. Голова шла кругом. Взрывы. Залповые удары в груди, безумные фейерверки. Напряжение росло. Ему хотелось большего. Неоднократно разразился гром.  

Высунутым языком Саша проделал путь обратно, остановившись на особенном месте. Этому органу он обязан жизнью, ему должен поклоняться как божеству, забыть про гордость и на коленях умолять о прощении, что не оправдал возложенных на него надежд. Написать ему признание в любви. Поэму, или даже две. Он – причина всего и вся. Предмет, позволивший ему, вышедшему из чрева матери, вдохнуть полной грудью.  

Толстый отцовский член. Саша лизнул его, ощутив слабый привкус мочи, а затем вернулся к увесистым яйцам, повторив с ними то же самое. Сначала обхватил губами одно, потом – другое, и в конце погрузил в рот сразу два. Какое-то время посасывал их, как леденцы, причмокивая.  

К стволу подошел еще более основательно, вобрав прикрытую крайней плотью головку, пососав ее, и только после взяв хотя бы на половину. Роскошный причиндал в спокойном положении был внушительным, а после нехитрых манипуляций и вовсе увеличился до гигантских размеров. Саша искренне старался доставить отцу удовольствие, будучи не слишком уверенным, чувствует ли он что-нибудь сквозь пелену сна. Саша закашливался, пытаясь брать как можно глубже. Он хотел подарить отцу наслаждение.  

Ведь он так много для него сделал. Единственный, кто по-настоящему его любил.  

– Охренеть.  

Скрипучий голос Вадима заставил Сашино сердце выпорхнуть из груди. Последовал жуткий грохот. Бам. Бам. Бам. Саша не двигался, ощутив, как что-то гладкое и шарообразное коснулось его спины.  

Яблоки пробежались по всему саду, устроив безбашенный марафон и подняв дикий шум. Саша медленно обернулся, чувствуя скрип каждой своей косточки, напряжение каждого сухожилия. Взгляд Вадима пронзил его огненной стрелой. Он застыл как вкопанный в нескольких шагах, с максимально растерянным видом и упавшим на землю ведром яблок.  

– Что там? Что ты застыл? – раздался сзади него возглас третьего брата-кролика.  

Теперь на растрепанного и раскрасневшегося Сашу было устремлено две пары охуевше-осуждающих глаз.  

Вдруг со стороны отца обозначилось движение. Саша резко переключил внимание на него. Мужчина потянулся, поправил опавшие на лоб волосы и недоумевающе захлопал ресницами.  

– Какого черта?  

Только тогда Саша понял, что по какой-то причине все это время его кулак крепко сжимал налитый кровью отцовский пенис.  

Парень завизжал, вскочив. Отец, в свою очередь, слишком легко встал на ноги, после пребывания в похмельной бездне. Вадим и Исаак, увидев отца обнаженным, живо отвернулись, как по команде.  

– Я так и знал! – заорал он, обрушив вселенский гнев на любимого сына. – Пидорас! Конченый пидрила. Я думал, что ты просто отличаешься от остальных, но ты оказался обычным петухом!  

Саша не шевелился. Он не подавал признаков обиженного или разозленного человека, стоял и бессмысленно следил за раскачивающейся, словно маятник, в мгновение утратившей силу, висюлькой отца. Ему стало необоснованно смешно, и он изобразил на лице идиотскую улыбку.  

– Еще и лыбиться. Подонок. Позорище. Хорошо хоть детей не родишь. Ты мне больше не сын! Пошел прочь из моего дома! Собирай свои вещи и проваливай!  

До него стало понемногу доходить осознание всей критичности сложившейся ситуации.  

– Пап, пожалуйста…  

– Я сказал – вон! Вон!  

Дорога обрывалась, пресекаемая желтой лентой. Дальше простиралось необъятное пшеничное поле. Саша долго вглядывался, пытаясь подсчитать количество доступных взору колосьев, но они, колыхаемые ветром, сливались в однородную массу, и он постоянно сбивался. Очередная бездарная попытка сбежать от назойливых мыслей, просверливших в голове дырки и снующих через них туда-сюда, расплескивая содержимое мозга. Быть может так он избавится от части, хранившей воспоминание о том, как он не устоял перед желанием изнасиловать собственного отца.  

Саша ушел вчера вечером, собрав вещи, как ему было велено, не с кем не попрощавшись, зашел только на минуту в сарай к кроликам, постояв немного в тишине, нарушаемой еле слышным копошением. Попрощался со всей животиной, которая была ему намного роднее и исчез, словно его никогда не было. С отцом видеться не смог. Нельзя наверняка заключить, что ему было стыдно. Он вряд ли смог бы рационализировать свое моральное состояние. Но побег в данном случае был правильным решением. Это была бы не жизнь, а ад на земле. Теперь его некому защитить. Он один. На краю пропасти, где покоятся его темные и порочные желания, страхи. Больше никто не разгонит их, как смог метлой. Отныне ему предстоит делать это самостоятельно.  

Любил ли Сашу отец? Любит ли до сих пор? Способно ли призрение уничтожить истинные чувства? Он не знал, да и признаться честно, не хотел отвечать на эти вопросы.  

Нечто необъяснимое и оттого ужасающее мучало его. Но чем ближе он подходил к краю, тем легче становилось. Спокойствие опускалось нежным облаком, обволакивало.  

Во рву, разделяющем дорогу и поле, лежал труп. Изуродованный, растасканный зверьем, настолько потерявший человеческий облик, что невозможно было установить половой и уж тем более иной признак. По сути, это была просто куча гнилого мяса, лишенная внешнего облика и души. Как если бы это было дело рук матерого убийцы: он бы постарался всячески скрыть улики и обезличить жертву. Но в данном случае, сам умерший был никому не нужен – бесполезный кусок дерьма, о котором вспомнит, разве что, стайка ворон, когда снова проголодается и вернется обратно, чтобы продолжить пиршество.  

Саша смотрел на него, а потом ему стало противно. Интересно, сколько он здесь прохлаждается? Может он совсем недавно пополнил ряды мертвецов, тогда неудивительно, что его еще не обнаружили.  

Саша спустился вниз, аккуратно, чтобы случайно не полететь кубарем, обошел воняющие останки, задержавшись около них на мгновение. Он поймал себя на мысли, что испытывает к этому бедолаге скорее сострадание, нежели отвращение. Он ему даже нравился.  

Перед ним простирался бескрайний простор. Светлый, но в то же время цепкий и беспощадный, как мухоловка. Саша опустошил легкие, наполнил их воздухом, пропитанным свободой и смертью. Он ступил вперед. Совершил один маленький шаг. Обернулся на секунду, усмиряя тревогу, а затем вошел в прекрасное пламенное море, и плыл до тех пор, пока не утонул во всепоглощающей золотой пучине.  

Ной начал возделывать землю и насадил  

виноградник; и выпил он вина, и опьянел, и  

[лежал] обнаженным в шатре своем.  

И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца  

своего, и выйдя рассказал двум братьям  

своим. Сим же и Иафет взяли одежду и,  

положив ее на плечи свои, пошли задом и  

покрыли наготу отца своего; лица их были  

обращены назад, и они не видали наготы  

отца своего.  

Ной проспался от вина своего и узнал, что  

сделал над ним меньший сын его, и сказал:  

проклят Ханаан; раб рабов будет он у  

братьев своих. Потом сказал: благословен  

Господь Бог Симов; Ханаан же будет рабом  

ему; да распространит Бог Иафета, и да  

вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же  

будет рабом ему  

(Быт 6. 9), Ветхий Завет