моя Надя

милая Надя  

Её холодные руки... Я любил девушку шестнадцати лет.  

Она не отличалась особой красотой от других, лишь имела взгляд, который протискивался сквозь зрачки куда-то в душу, создавая ощущение зеркала. Она смотрелась в него, видя в людях то, что не каждый сможет или захочет заметить.  

Её глаза, с отливами разного цвета, были окантованы жёлтой полосой у самой сердцевины. Золотистый узор расходился по всей радужке. Они часто играли с бликами света.  

Только взглянув в них, можно было понять её настрой. Чаще всего они оставались голубыми, но когда она злилась, они становились тёмными, что указывало на протест и оскорблённые чувства.  

Она морщила нос и дергала подбородком, сжимала тонкие, худые пальчики в кулаки и прикусывала губы до такой степени, что на их язвенной поверхности выступала алая кровь, по привычке ранее стёртая рукавом.  

Она была худенькой. Не знаю, как до сих пор эти ножки удерживают её над землёй. Бабушка выражалась о них так: "Ноги от ушей, но долго они тебя не выдержат! " – и заставляла её кушать, тогда я был спокоен.  

Мне часто приходилось любоваться её руками: худые длинные пальцы, что сжимали сигарету; "острые" костяшки, каждый раз очаровательно бледнеющие от холода или страха – всё это мне нравилось в ней подмечать. У неё были горячая душа и пылкий нрав, однако совсем ледяные руки, которые я не мог согреть ни дыханием, ни теплом своих.  

Её звали Надежда. Это имя не подходило внешности. Оно подходило душе, которую я любил намного больше, чем что-либо другое в этом мире. Лишь мысль об улыбке или странном смехе заставляли меня самого улыбаться, как дурак.  

Люди часто вешали на неё неверные ярлыки при первой встрече, описывали всегда одинаково: короткие волосы, стройная фигура и вид "не очень хорошего человека, который так и готовит какую-нибудь подлянку". Но стоило им познакомиться ближе, Надя становилась ангелом, лучшей подругой – и тогда люди признавали свои ошибки насчёт неё.  

Я называл её светлой правдой, белым лучиком в жизни людей... и знал, что общество никогда не примет её, но настаивал ни за что не меняться. Так будет правильнее. Она отдавала всю себя людям и никогда не пускала эгоистичных мыслей. За это я ругался на неё и говорил, чтобы она уважала себя и любила. Так же сильно, как люблю её я.  

Помню, как она расплакалась. Её глаза стали зеркалом для меня, и тогда я впервые увидел её израненную душу. Увидел её огромную, самую настоящую обиду. Из её глаз падал жемчуг, что переливался в лучах солнца, но я очень хотел, чтобы эти драгоценные камушки оставались в её глазах и больше никогда не показывались наружу. Никогда.  

Позже вместе с ней мне предстояло пережить страшную потерю – смерть той самой бабушки. Я слышал крик. Крик надежды. Не было во мне мерзкой жалости, лишь искреннее сочувствие и горькое сострадание. Я касался её для того, чтобы забрать боль, но та противилась уходить.  

Теперь у неё холодными были не только руки, но и всё тело, что часто дрожало.  

Я боялся за неё и изредко целовал исхудавшие руки. Без какой-либо похоти.  

Чтобы успокоиться, она открывала книгу и читала мне вслух. Зачастую погружалась в стихотворение Сергея Есенина "Письмо к женщине" и после прочтения закрывала книгу. Та лишь немного хлопала и выпускала пыль, как бы чихая.  

Потом Надя бралась за голову и проводила руками по давно оставленным от бессилия волосам. Заводила пряди за уши, если те мешали. В такие моменты Надя напоминала мне эльфа. Поймав на себе мой влюблённый взгляд, грустно улыбалась, вернее пыталась натянуть улыбку, но у неё это плохо выходило. Мышцы лица хотели отдохнуть от страшного кошмара.  

Прошло время, и она, наконец, пришла в себя. Смогла улыбаться, иногда смеялась над моими шутками.  

Однажды я услышал её разговор с мамой. Тогда она проговорилась, что любит ромашки. А я ведь всегда дарил ей розы, вот дура-ак. Но она так радовалась им! С такой нежностью касалась лепестков, что я и правда думал, что это любимые цветы Надежды.  

Нельзя словами передать её удивление, когда я принес ромашки. Она стояла и хлопала своими ресницами, на которых поблескивали снежинки.  

"Откуда ты их взял? Зима же, – шёпотом произнесла она.  

Я ничего ей не ответил, лишь обнял и понял, что ромашки ей к лицу. С ними она действительно была "Серафимой" такой идеальной, нерушимой.  

Когда потерял её – перестал слышать запах сигарет, горьких духов, детской, искренней любви, – прежнего меня уже было не вернуть.  

Девочка шестнадцати лет свела меня с ума. Мой ангел. Моя Серафима....