Дневник покойного Питера

Дневник Питера.  

Вероятно, я уже умер, раз мой дневник читает кто-то, кроме меня.  

Я долго боролся с раком, и с каждым новым днём он становился всё сильнее и непобедимее, пока я умирал на глазах у сожалеющих врачей. Я никогда никого не любил. Моё сердце чуть слышно билось. А глаза теряли блеск и былую живописность.  

Лелеяния и похороны всё ещё немёртвого меня продолжались до тех пор, пока я не встретил её, девушку, пьющую кофе без молока и сахара.  

Новое утро походило на старое и позволяло заглянуть в завтрашнее. Я просыпался в больнице. Ежедневные ритуалы не менялись с годами: едва проглядывали сквозь жалюзи лучи печального, неяркого солнца; опять сдавливали пространство серые потёртые стены; пружины кровати издавали тихий металлический скрип, приветствуя меня у рассвета сегодняшнего дня; капельница отстукивала ритм своей излюбленной мелодии, пока я, хромая, подходил к окну, дабы открыться свету и теплу осенней улицы; сразу после в мой карцер вносился привлекательной тётей Евдокией утренний паёк (баланда*, как я его обозвал), состоящий из слишком полезных пресностей.  

Лишь редкая прогулка вытягивала меня из петли рутины, охватывающей все аспекты жизни, и отгоняла прочь навязчивое желание покинуть этот мир. Выходя из больницы, я видел счастливых здоровых людей, я тоже мог им быть, мог быть счастливым, но в свои двадцать лет я испытал больше страха, чем все они.  

Ни один человек не посещал лечебницу. Узор на воротах был для меня словно тюремный, и, была бы моя воля, я бы так же никогда сюда не зашёл.  

В очередной раз выйдя на свежий воздух, я пошарил в карманах своих штанов, что были в мелкую клетку, и нащупал в них искомое: сигарету и зажигалку. Отойдя подальше от решки*, я принялся поджигать свой пегас, вдыхать дурманящий яд и выпускать изо рта, словно отдавая небесам свою жизнь. И мне становилось уже всё равно на этот мир, ведь жизнь моя дана для окружающих людей, а смерть ― для меня, для успокоения души.  

Я встретил её незадолго до кончины, и спасибо Господу, что под конец существования она повстречалась мне. Делая тяжку за тяжкой, я смотрел вдоль дороги, где теперь, словно порхая, шла девушка. И знаете, первым, что я заметил в ней, были губы. Рельефные, чуть пухлые и бледные настолько, что любой другой не обратил бы на них внимания. Но я оказался куда более зорким, чем эти “другие”.  

― Девушка, постойте! ― крикнул я, оторопело вскакивая со скамейки, подбирая одновременно с этим свои вещи.  

Изо всех сил старался подбежать к ней как можно быстрее, но получалось плохо: ноги совсем не держали, а голова кружилась от никотина. Тогда она заметила меня, сбавила шаг, и позволила чуть ближе подобраться к себе, а я рассматривал её, как ребёнок, как школьник, без зазора совести. Я запомнил фасон её платья, лавандовые цветы украшали его. Ножки её были обуты в туфли на шпильках, она даже в них была ниже меня, так что, окажись босой, макушкой еле доставала бы мне до плеч.  

― Вам нужно чем-то помочь? ― тихо обратилась она, боясь испугать, и невинным взглядом посмотрела на меня. ― Вам плохо? Вы же из больницы сбежали, верно?  

― Девушка, постойте, я просто... я хотел бы выпить с вами ко... ― так, не успев договорить, слушая, как выходит мой лечащий врач, шумит, просит меня вернуться немедленно в палату и выбросить сигарету к чертовой матери, я стоял и смотрел, смотрел на то, как она что-то ищет в своей сумочке.  

Оттуда она достала бумажку, ручку и, сняв губами синий колпачок, что-то быстро написала. Докоснувшись легонько до моего предплечья, дав понять этим жестом, что бумажка в её руках адресована мне, вложив её в мою ладонь, она развернулась и зашагала прочь, так же легко, как и сюда.  

Всё, что я успел тогда, ― назвать своё имя, а она ― отдать мне бумажку. На крошечном листочке с неровными краями и малюсеньким пятнышком кофе я смог прочесть лучшее послание, изменившее моё отношение к жизни, ― её номер. А внизу красовалось имя. Луиза.  

Я с неохотой вернулся в палату, с некой обидой прищуриваясь в глаза врача. Старик укладывал меня вновь на кровать, приподняв противное голубое покрывало. Я не выражал сопротивления: смиренно повиновался его несильному прессованию, ведь далеко уйти никогда бы не сумел на своих двух. Мысли мои находились с ней, с чарующей незнакомкой в красочном, таком контрастном на фоне блёклого окружения платье. Возможно, я только что встретил девушку, которая могла бы стать моей музой. Она могла бы помочь мне дожить своё время, охваченным вдохновением и тягой к прекрасному. Все мечты о нашем взаимодействии задыхались в ванильных фантазиях, пока не разбились о моё проклятье: я понимал, что, когда уйду, она не сможет жить.  

Вот уже не один час нависаю над телефоном, в сотый раз набирая и стирая её номер. Когда я запомнил порядок всех цифр в нём, уже не смог не позвонить.  

― Алло? ― я вновь услышал этот голос, слегка искажённый хлюпающими динамиками моего старенького сотового.  

По телу пробежали сотни мурашек, а глаза заморгали намного чаще обычного, я уже не чувствовал, как ноет моё тело. Всё, что было важно в тот момент, ― её голос и нотка переживания в нём. Я даже не мог ничего сказать, а из телефона всё звучала заевшая пластинка любимой группы:  

― Алло, Питер, это Вы? ― вторил чудесный тембр в телефонной трубке.  

― Луиза, Господи, как же я рад Вас слышать! ― даже в этот момент я почувствовал, что девушка на том конце провода улыбнулась мне своими ласковыми и добрыми глазами.  

То ли ей льстили мои слова, то ли она была настоящая и её радовали даже такие мелочи, как разговор со смертельно больным беглецом.  

― Луиза, что насчёт похода в кофейню? Нашу беседу прервали, но я всё же хочу вас увидеть, ― с небольшим напором произнёс я, не хотел на неё, конечно, давить, но и ходить вокруг да около времени у меня не было.  

― Извините, Питер, но я не могу позволить покинуть Вам территорию больницы. Я загляну к вам завтра, если вы не против, просто назовите номер палаты.  

― Шестая, ― с трудом промямлил от неожиданности предложения я.  

Не хотел, чтобы она смотрела на меня как все, с жалостью, чтобы видела меня больным, с белизной на теле, но всё же согласился. И, может, я дурак, может, сломаю её своим ранним уходом, но раз судьба свела нас, всё так и должно случиться.  

Не думайте, что в этот момент меня беспокоило лишь моё благополучие, как раз наоборот: я думал только о ней, все записи в моём дневнике посвящались ей, и только она смогла принести мне смысл в жизнь, появившись в ней на столь короткий срок. Я был беспомощен и разбит, она же была ярким солнышком, озарившим дождливую улицу моей души, произведя на свет семицветную нить, связывающую грозу и лучики водородного небесного шара, меня и её.  

После всех ежевечерних процедур я остановился перед зеркалом. Выжатый химиотерапией и таблетками человек в нём впервые смотрел на меня с таким отвращением, что я усомнился в отсутствии у него деперсонализации. Я разглядывал себя, свои руки, на которых виднелись острые побелевшие костяшки, смотрел на лицо, на карие глаза... В этот момент показалось мне, что они стали отдавать каким-то забытым сиянием. Я лишь слегка приподнял уголки своих губ, глядя в отражение, и лёг в кровать. Как ни странно, сон не заставил себя долго ждать, тем не менее ночь оказалась неспокойной.  

Я много раз просыпался от собственного крика и, садясь на койку, свесив ноги на холодную плитку, чуть ли не рвал свои чёрные волосы. Может, это опять приступ страха, а может, эта идея с Луизой не была хорошей и я просто повёл себя как последний дурак.  

Когда я в очередной раз открыл глаза, за окном уже было светло. Солнце пускало своих зайчиков играть в догонялки по моей комнате, а я любовался ими, пытаясь угадать, куда же побежит следующий. Нужно было вставать. Не успев подняться, я услышал стук, исходивший от входной двери.  

― Входите! ― громко и чётко выпалил я, для того, чтобы гость мой точно услышал.  

Когда дверь распахнулась, я увидел фигуру в белом халате, который был небрежно накинут на плечи, и только спустя несколько секунд осознал, что передо мной стоит моя последняя надежда на счастье.  

* Баланда – тюремный сленг; еда, которой кормят заключённых.  

* Решка (сокр. решётка) ― тюремный сленг; обозначение решётки на окне.