Погасший пурпур

Случилась эта история в стародавние времена. Жила-была на солнечном юге девочка. Её мама и папа были виноделами – готовили вино из разных сортов винограда. Как из белого, так и из тёмного. А дочку их звали Пурпур. Некоторые ещё называли её Пламя. Так повелось не сразу, а лишь когда все приметили, как грациозно малышка танцует вечером на фоне алого костра. Ещё мало что понимая, она удивительно органично смотрелась в своём детском выдуманном танце; движения её рук были настолько плавными и изящными, что казалось, будто она – часть этого пламени, такого же затягивающего; на этот дуэт – девочка и огонь – можно было смотреть вечно. Так и прозвали её Пурпур, и это заменило ей имя, данное при рождении.  

Пурпур рано расцвела. Было в её красоте что-то роковое, так что уже в тринадцать лет маленькую женщину окружала масса поклонников – как ровесников, так и мужчин гораздо старше. Всех завораживала её хрупкая изящная фигура и вьющиеся волосы до пояса, похожие на чёрное золото. Пурпур была не против; она сразу полюбила мужское внимание. Они могли дать ей то, что нужно – танец с каждым из них по очереди. Это заряжало её, как батарейка. В танце она будто обменивалась энергией с каждым партнером, а затем выплескивала наружу эту энергию; темперамент Пурпур был воистину необузданный. Бывало, она танцевала с одним, а другие её воздыхатели, замерев, смотрели, ведь оторваться от такого было невозможно.  

Однажды в тех краях остановилась кибитка. Южный край посетили цыгане из табора, а ещё восточные гости из-за далёких морей. Возле этой кибитки они показывали танцы: сначала цыганские – как мужские, так и женские, а потом – восточные, которые исполняли только дамы. Забыв, что она здесь только зритель, Пурпур начала кружиться вместе с танцовщицами, чем очень удивила старую цыганку.  

– Ай да тело у тебя! – восторгалась цыганка. – Ты чудо-рубин, да вот только пока без огранки. Пластичная, как кобра. Я во что бы то ни стало ограню тебя, чудо-девочка.  

С того дня Пурпур стала частым гостем в таборе. Она постигала все танцы, которые исполняли цыганки и девушки с Востока. Она кружилась гораздо дольше, чем требовалось, и цыганка порой предостерегала Пурпур: "Ты там ещё не закружилась? Смотри, не переусердствуй! " Но девочка, как выяснилось, вообще не знала усталости. Она влюбилась в танцы и не могла насытиться ими, как вкусным блюдом, которого всегда мало.  

Само собой, в таборе все пели – как цыганские песни, так и любовные серенады. Хочешь не хочешь – а что-то всё равно запомнишь. Пурпур вбирала в себя всё, как песенник. Вечерами, одетая в любимое бордовое платье и босая, она приходила к морю; садилась на большой камень и начинала, растягивая слова, напевать серенады из табора. Параллельно Пурпур думала и о своём – о пурпурном солнце, которое на закате сливалось с водой, о перелётных птицах и, конечно, о любимом воздухе с морской солью, которым она так любила дышать. Как-то незаметно она начала напевать уже собственные серенады. Пурпур заметила, что мысль работает лучше всего, когда, сочиняя, она вспоминает своих кавалеров. Она всякий раз представляла себя танцующей с кем-то из них – но не так, как в лирических историях о трубадуре и даме сердца, а в страстном танце, где партнеры обжигаются друг о друга. Чтобы придумывать серенады, Пурпур находилась в состоянии вечной влюблённости. Например, она целую неделю вспоминала черты лица одного своего ухажёра, восхищалась им; обычно музой бывает девушка, а здесь наоборот. Только окрыляя его образ, она смогла посвятить ему серенаду. Переключение с одного образа на другой подчинялось каким-то особым ритмам, но Пурпур не докладывала им, в кого из них она влюблена в данный момент. Как и раньше, она просто танцевала со всеми по очереди – не более. Пурпур не вызывала эти образы – они приходили к ней сами, под шум прибоя. Во всех этих мужчин и юношей она была влюблена одинаково, её сердце принадлежало всем в равной мере – и притом целиком. В каждом она находила то, что достойно восторга. Думала в основном только об этом. Что ж, на то и творческая личность.  

Вскоре табор уехал, но прибыли на корабле новые гости – танцевальный ансамбль из далеких земель. Случайно увидели они Пурпур танцующей под шум вечернего моря, услышали её дивные песни, готовясь пристать к берегу. Сначала главе ансамбля показалось, что то поют русалки; лишь потом он понял, что это юная девушка. Узнав её имя, он предложил отправиться вместе в путь.  

– Поплывём по белу свету, по морям-океанам, согласна ли? Сотни и тысячи будут рукоплескать тебе, с твоей-то плавностью движений и чудным голосом!  

Пурпур отправилась с ними в путешествие. Побывала она в дальних краях, взяв с собой и отца с матерью; как и обещал глава ансамбля, все заслушивались песнями роковой красавицы – её амплитуда голоса была огромна, и пение доносилось за несколько миль от места, где она стояла. У неё было два образа – Цыганка и Шахерезада. Пурпур-цыганка обычно наряжалась в алую юбку до пят и огромные серьги с рубинами; босая, она кружилась в танце, делая по тридцать оборотов на каждой ноге. У всех захватывало дыхание. Но любимым у девушки был образ Шахерезады. Пурпур обычно появлялась перед людьми, выходя из восточного шатра, придуманного для нужной атмосферы. Одетая в полупрозрачные штаны и легкую накидку на плечах, она начинала исполнять танец, выдерживая баланс между женщиной-загадкой и темпераментом, что скрыт у неё внутри. Этот танец был будто создан для этой девушки. Пурпур восхищались. Из одного турне на корабле она отправлялась в другое. И была очень, очень счастливой.  

Однажды жизнь забросила её в Египет. Там у неё было очередное турне. Вечера Пурпур заполняла посещением интересных мест, водя за собой родителей. Сегодня Пурпур побывала в старом городе; родителей на сей раз не удалось соблазнить на это. Уже пожилые отец и мать сказали, что с её гастролями они и так каждый вечер где-то бывают с её лёгкой руки; а им всё-таки уже не двадцать, хочется хоть иногда сделать передышку. Но девушка очень жалела, что не смогла заманить их в старый город; радостная, с кучей покупок, она вернулась в дом, где они остановились. Родители вели какую-то беседу, которая, видимо, была им очень приятна. Девушка решила, наконец, уже уговорить их.  

– Пойдёмте в старый город! Надо сходить! Вы не представляете, там столько всего! Ну честное слово!  

– Да что ты, чего мы там не видели, – сказал отец, – во всех этих старых городах одно и то же: две арки да каменная стена. Как-нибудь без этого сегодня, ноги опять побаливают. Мы лучше тут с мамой посидим, поговорим...  

– А о чём?  

В разговор вступила мать.  

– Мы тут, дочка, что-то ударились в ностальгию. Дом, быт, ты росла... совсем забыли о романтике, о маленьких сюрпризах друг для друга. Мы ведь никогда не говорили тебе, как зародилась наша любовь!  

– Вроде нет.  

– Ну, было это у нас дома, когда устраивали символический "праздник виноградаря". Все девушки тогда выстраивались в одну линию и давай качаться, как берёзки, а парни угощают нас виноградом... как папа тогда угостил меня сочной виноградиной – это что-то... а потом – представь – поцеловал! И подарил мне венок из клевера. Помнишь?  

– Да, а ты мне – деревянный медальон с шеи. Мы обменялись. Другого у нас, дочка, тогда не было. Я этот медальон берёг как зеницу ока! – заметил папа. – А через пару дней уже прислал сватов. Не успела она и глазом моргнуть!  

Дальше родители стали перечислять разные неинтересные подробности "дня виноградаря", и как тот день всё повернул, как всё закрутилось-завертелось. Они получали удовольствие, вспоминая какие-то случайные детали того дня и проверяя, кто сейчас лучше их помнит; для родителей это, похоже, были сладкие воспоминания, но Пурпур было не понятно, почему. День как день. Ну влюбились, поженились. И что?  

– Да сколько можно об этом? – недоумевала она. – Так и будете сидеть тут целый вечер, призывая призраков прошлого? А смысл? Я предлагаю съездить к захоронению фараона Тутанхамона! Как вам такая идея?  

– Сказал же, нога ноет, – отвечал отец. – Да не хотим мы. Обычная гробница. Что ещё там может быть? Ты уже водила нас к десятку таких.  

– Нет, гробница Тутанхамона – это стоит увидеть! Вы меня удивляете. Редко какая дочь возит своих родителей фактически в кругосветку, да ещё и не один раз! Да сюда любой мечтает попасть! Кто знает, может, мы здесь больше никогда не будем! Это вы зря! Или лучше сидеть здесь, когда такая дивная погода, и говорить о всякой ерунде? О каких-то виноградинах, о глупых – уж простите – знаках внимания? Это не стоит такого вечера, когда ты в Египте! – выкрикнула Пурпур очень эмоционально.  

– Понимаешь, мы любим вспоминать тот день, потому что... он самый удивительный в нашей жизни. Эти ухаживания, то, как мы ели виноград – это зарождение нашей любви. Это у тебя с тринадцати лет турне по всему свету, ты была почти везде, так что наша юность тебе кажется тусклой и блеклой. Мы нигде не были, ничего, по сути, и не происходило... но тот день – это наше всё. Когда мы восстанавливаем его в памяти, думаем совсем не о событиях, а о наших ощущениях. Мы их помним. Помним вкус той виноградины и первого поцелуя. Всё воспринималось более живо и красочно, ведь мы были юны. Доказано: многие считают лучшими годами молодость и юность, даже если ходили отнюдь не в бархате. Душа пела, восприятие было как оголенный нерв. Мы жили. А сейчас что? Все болит, не хочется смотреть никакие гробницы... ну в чём радость? Уж извини, родители тебе достались старые, ты у нас родилась позже положенного. В шестьдесят пять хочется вытянуть больную ногу на стул, укутаться в плед и вспомнить ТО ВРЕМЯ. А теперь не то. Поживешь с наше – поймешь.  

– И не надейтесь! Я никогда не пойму, как можно не пойти увидеть жемчужину мирового наследия, имея такой шанс! Думаете, в шестьдесят пять буду думать по-другому? А вот и нет!  

– Посмотрим-посмотрим, – насмешливо заметила мать.  

– Ну ладно, я пошла одна. Счастливо оставаться! – заключила Пурпур в своей огненно-экспрессивной манере, забросила покупки на диван и отправилась смотреть на гробницу.  

С восемнадцати лет Пурпур была замужем. Она вышла за спокойного парня, друга детства. Почти сразу у них появился сын. Но любви мужа, понятно, Пурпур было мало. Для неё это как подзарядка. Чтобы полыхать в танце Цыганки и Шахерезады, придумывать новые серенады, ей надо было любить. Она знала: или так, или её творческий канал перекроется, заглохнет. Немудрено, что муж часто ревновал её к поклонникам. Попадались среди них и такие, кто пытался соблазнить Пурпур, интересовался не её душой, а лишь телом, и стремился её покорить приторно-слащавыми, пошлыми стишками. Это выводило девушку из себя настолько, что она, будучи склонной к истерикам, могла разрыдаться. Но Пурпур была в каком-то смысле особенной – она красиво злилась. Её истерику вполне можно было перенести на холст или поставить в театре, и это произвело бы впечатление. Так что даже пошляки-соблазнители, как ни странно, могли искренне влюбиться в неё после такого всплеска эмоций.  

Однажды она поехала в турне вместе со своим мужем. Она танцевала на палубе с новым знакомым; в этот момент наверх поднялся муж и, как всегда, приревновал её. Совершенно неожиданно началась гроза. Буря возбудила, вдохновила Пурпур, натянула её внутренние струны до предела. Она всегда повиновалась первому импульсу. Пурпур пропела на случайный мотив то, что родилось у неё в душе.  

«Жизнь лишь одна!  

Ты веселись!  

Танцуй, покуда гром не грянул!  

Бурь не боюсь – я фаталист!  

И танцевать не перестану! »  

После этих слов Пурпур закружилась под дождём, совершенно забыв, что на неё смотрят. Никто не шел в каюты; люди не могли оторваться, и у всех, кто был тогда на палубе, остались в памяти Пурпур, гроза и эти пять строк. Для неё этот куплет стал самым любимым.  

В тридцать лет Пурпур очень сильно устала. Впрочем, такое случалось с ней и прежде. Когда она начала гастролировать, ей было только тринадцать: вообще это было неслыханно рано. Её приметил руководитель одного ансамбля. Он сразу понял, что танцы и серенады Пурпур просто завораживают, а к тому же ей лишь тринадцать – какое юное дарование! А люди почему-то очень любят смотреть на мегаталантливых детей или почти детей; когда Пурпур с ансамблем поехала в первое турне, он понял, что успех девочки огромен, ведь её талант в сочетании с нежным возрастом привлекает любителей хлеба и зрелищ просто с огромной силой. И тогда он задумал кое-что очень нехорошее по отношению к Пурпур. Им овладела корысть, и руководитель ансамбля понял: на Пурпур можно срубить немалые деньги. Чудо-девочка. И начал требовать от Пурпур невозможного: исполнять не по пять танцев в день, как весь ансамбль, а по пятнадцать-двадцать. Ему было всё равно, что это перегрузки, главное, Пурпур зрители платили всё больше за сказочно красивые танцы, которые он для неё ставил, и основная часть этого, немудрено, доставалась ему – главе ансамбля. Так было предусмотрено по контракту. К тому же номера Пурпур являлись частью общей программы ансамбля, так что количество поклонников его коллектива выросло как на дрожжах. Ему повезло, что рядом не было родителей-виноградарей девочки; они доверили ему дочь, отпустили с ним на гастроли, а сами остались в родных краях и даже не думали, что прямо сейчас этот мужчина пьёт кровь из их дочки.  

Сначала Пурпур держала этот темп, но потом, разумеется, на неё навалилась жуткая слабость. Он почти всё из неё выжимал, не давая восполнить внутренние запасы отдыхом, и Пурпур просто изнемогла, обессилела. Теперь её тошнило от любых танцев, хотя раньше она их так любила! Иногда ей просто хотелось лечь и уснуть навсегда. Пурпур стала как зомбированная. Раньше, услышав музыку, она тут же начинала двигаться под неё согласно глубинному желанию; теперь звук музыки вызывал только отвращение. Попробуй, потанцуй по шестнадцать часов кряду по принуждению! Но ей удавалось сохранять тот особенный заряд, что был в её движениях; перед каждым танцем её руки опускались, но она начинала себя заводить, и качество её номеров оставалось прежним. Пурпур не хотела танцевать, теперь её от этого воротило, силы организма были на исходе, и оставалось себя принуждать.  

– Ну же, танцуй! – злобно заставляла себя Пурпур и представляла, как она кружится в алом платье рядом с шатром, и все ей рукоплещут. Она внушала себе эту картинку и так себя стимулировала; помогало, на пару минут опустевшая девочка снова превращалась в Шахерезаду, но потом её руки вновь безвольно падали вдоль туловища.  

Но менее чем через год Пурпур устала от этого вконец. Она была на последнем издыхании. Решила всё-таки поговорить с руководителем ансамбля.  

– Это немыслимо, что вы требуете! От меня скоро останется лишь тень! Дайте отдохнуть!  

– Ну нет! – ехидно заметил мучитель Пурпур, – я сделал тебе одолжение – взял тебя, пигалицу тринадцати лет, которая едва вылупилась из яйца, в свой ансамбль, который у всех на слуху. И предупредил, что придётся впахивать как следует, что не буду делать скидку на возраст, нянькаться тут с тобой и сюсюкать. Было? Ничего не дается просто так. Хочешь быть в моем ансамбле – а это большая честь – значит, соответствуй. А хочешь себя жалеть – сидела бы дома!  

– Но никто в ансамбле не танцует, сколько я!  

– Ты недовольна? – усмехнулся руководитель ансамбля. – Тогда всё очень просто. Рвешь со мной все связи и гастролируешь одна, как самостоятельная единица. Тогда отдыхай сколько хочешь. Но кому ты будешь тогда нужна? Ты пока – мало кому известная девочка, без году неделю в мире танцев! На тебя никто не придет, от силы наберется пять человек в зале. А в другой ансамбль тебя ещё долго не возьмут из-за слишком нежного возраста. Вот и сгинешь в безвестности. Люди идут на раскрученное имя, на бренд. Таким брендом сейчас является мой ансамбль. Все обратят внимание именно на МОЙ продукт, даже если он отвратен, а не на продукт обычного дяди, которого никто не знает, пусть этот продукт и хороший. В данном случае мой продукт – это ты. На каждых гастролях в мои залы набиваются толпы. Это и есть раскрученность – когда нет недостатка поклонников, и то, что ты делаешь, желают увидеть все. Ты пока – лишь часть моего коллектива. Но, так как ты со мной в одной упряжке, а мой ансамбль сейчас на гребне волны, на пике популярности... внимание приковано в том числе и к тебе. Проще говоря, я могу раскрутить тебя, как никто другой, если ты, конечно, привыкнешь, что с тебя довольно большой спрос. А будешь отлынивать – выгоню. Как-то так.  

В его словах был резон. Его ансамбль и правда считается сегодня крутым, и для неё быть там – это шанс выдвинуться... а вот она сама пока никто и звать её никак, никому пока не интересна. Пурпур знала – он прав, и потому осталась. Ведь ей очень хотелось уже сейчас гастролировать по свету, танцевать, влюбляя в себя людей... Сейчас нужно потерпеть, но потом, благодаря этому ансамблю, она получит признание, станет самостоятельной творческой единицей и тогда сможет, наконец, отдыхать вдоволь и высыпаться. Станет, наконец, себе хозяйкой.  

Пурпур продолжала рвать жилы. Иногда, между гастролями приезжая к родителям, она скрывала, насколько интенсивно работает в ансамбле. Говорила, что в день у неё не более пяти танцев, как у остальных. Конечно, знай родители правду, они бы схватили еще во многом незрелую дочь в охапку и силой увезли от перегрузок, которые вполне могут привести в гроб. Лучше уж она станет виноградарем, как они, чем такие гастроли! Ведь, сама того не понимая, девушка превратила здоровье в разменную монету.  

В этом жутком ритме Пурпур существовала с тринадцати до семнадцати лет. Руководитель ансамбля был в восторге: деньги капали к нему в карман, как золотой дождь, множилась армия поклонников его ансамбля... зарплаты у всего коллектива резко выросли, и Пурпур тоже стала богачкой. Но это не радовало её. Жизнь как в агонии, на последнем вздохе. Когда ты в муках выдавливаешь из себя шикарный танец или дивную серенаду, и никто не знает, чего это тебе стоит, чему можно вообще радоваться? Что же происходило с Пурпур? Ведь если самую лучшую карету, рассчитанную только на сто километров в час, разогнать до двухсот, все время гнать, гнать... то она, пусть и хорошая, рано или поздно заскрипит, колесо отвалится, ведь его никто не смазывал! Так и Пурпур. Ей очень не хотелось, чтобы он выгнал её из ансамбля с концами, как грозился сделать. Но творческий человек – а Пурпур была именно такой – постоянно должен наполняться извне живой водой, как сосуд. И иногда стоять в тиши, восстанавливать внутренний баланс, как все мы. Раньше у Пурпур была живая вода, чтобы наполнить свой сосуд: это воздух Черного моря дома, то теплый, то прохладный, возможность пособирать разноцветные камушки, побыть одной, погулять с людьми, в которых влюблялась. А теперь приходилось только ведрами выливать старую живую воду в виде серенад и танца, пока она ещё оставалась, а новая вода в сосуд не прибывала, потому что времени его наполнить у Пурпур, увы, теперь не было... Она боялась, что совсем опустеет, но пока запасов хватало. Она знала: рано или поздно это случится. Всё-таки Пурпур каждый танец не просто исполняла, а проживала. Не пела, а рвала душу. Иначе не умела. А если перейти в этом меру, наступает ужасная усталость.  

Но в семнадцать Пурпур поняла, что перешла ту черту, которую давно хотела перейти. Ради этого она и оставалась в ансамбле. Её мучитель заработал на ней кучу денег, но в то же время невольно раскрутил Пурпур. Здорово раскрутил. Он использовал её как гвоздь программы мегапопулярного ансамбля, и эти "танцы до упаду" не прошли даром. Пурпур поняла: всё изменилось. Благодаря своему же мучителю она теперь узнаваема везде. Она стала той самой "самостоятельной единицей", имя которой теперь на слуху и соберет аншлаг в любом зале. Так что отныне можно было гастролировать одной – сколько сочтешь нужным. И ни на кого не горбатиться.  

– Я настаиваю на двух месяцах отдыха, – заявила Пурпур. – Отныне вам придется со мной считаться, если хотите сотрудничать дальше. А если нет – я ухожу из ансамбля, хоть мне и нравятся совместные номера с девочками, и начинаю гастролировать одна. Я больше не безвестная девочка, какой была четыре года назад, которую никто знать не знает; моё имя само по себе теперь будет собирать залы, и я прекрасно обойдусь без вашего ансамбля. Завтра не выйду танцевать по-любому. Хотите – выгоняйте, теперь мне это не страшно. Чтобы я осталась с вами, дайте мне отдых. Мне нравится ансамбль. Но как раньше, вить из меня веревки у вас не выйдет. Я больше не глупый покорный ребенок, а самостоятельная востребованная величина. Теперь не вы мне нужны, а я вам, так что отныне ваша очередь учитывать мои пожелания, – съехидничала Пурпур. – А то могу и дверью хлопнуть.  

Руководитель коллектива и сам видел, что девочка выросла, поднялась на другую ступеньку, так что придется строить отношения на равных. Ведь она – золотая жила его ансамбля, которую не хочется терять, которая обеспечивает ему толпы поклонников. Он дал Пурпур добро.  

Она отдохнула и вернулась к нормальному ритму жизни. Исполняла только пять танцев в день. Она снова стала гулять вдоль моря, влюбляться, собирать камушки; её сосуд живой воды потихоньку вновь наполнялся. Она чувствовала, что опять живая стала. Почти всю воду в сосуде вычерпали, но теперь он заполнился новой, вкусной и чистой, и ей опять захотелось напоить всех этой водой. Пурпур больше не заставляла себя ни танцевать, ни петь; песня сама лилась из неё, как когда-то, а в танец Пурпур ныряла полностью с первым же звуком музыки.  

Пурпур перешагнула тридцатилетний рубеж. Как-то раз руководитель ансамбля, который помогал ей в постановке танцев, принес Пурпур "ошеломительную" новость.  

– Собирайся, через три дня у нас снова гастроли – по Италии и Испании. На месяц. Но один нюанс: от тебя требуется выдавать по двадцать танцев в день. Ну, как когда-то. Потерпишь, это же всего месяц.  

У Пурпур внутри начиналась истерика.  

– И ничего я не потерплю! – надрывно бросила она ему в лицо. – Моя юность – для вас-то это была дивная пора, а вот я тогда чуть в ящик не сыграла!  

– Прости, но я уже всё подписал, как твой представитель. У нас контракт.  

– Что?! – щеки Пурпур наливались кровью.  

– Да, контракт. И если ты не поедешь – всё сорвешь. Они сами настаивали на двадцати танцах в день, и никак иначе. А взамен обещали дать и тебе, и мне столько, сколько ты не держала в руках даже в пору своей шикарной юности.  

Он написал на бумаге цифру, которую по контракту получала Пурпур. Цифра была и вправду неприличной, из разряда тех, что не произносятся вслух. Рядом глава ансамбля написал, сколько полагается ему, как постановщику её танцев. Вторая цифра примерно равнялась первой. Конечно, кто-то ради такого и согласится разбиться в лепешку – а именно это и значит танцевать по двадцать танцев в день, как знала Пурпур по себе. Но у неё сейчас всё, что надо, было, а в большем Пурпур потребности не испытывала. Она понимала, что руководитель ансамбля опять пользуется ею, подписал у Пурпур за спиной этот самоубийственный для неё контракт, чтобы урвать огромный кусок прежде всего для себя. И даже ничего ей не сказал. Какая подлянка! Он, конечно, мерзавец, но Пурпур дорожила ансамблем, любила номера с другими. А если она сорвет контракт – значит, ансамблю придется выплатить гигантскую неустойку. Настолько большую, что весь коллектив останется без зарплат на год. Как тогда жить девочкам? Придется ехать и гробить себя, как когда-то.  

– Нас ждут великие дела! – прокричал глава ансамбля.  

– Ну вот хватит, не смешно! – крикнула в ответ раздраженная Пурпур.  

Мадрид, Венеция, Флоренция... три недели были уже позади, оставалась лишь одна. Но Пурпур казалось, это не кончится никогда. Её внутренний сосуд совершенно опустел, иссох, там оставались какие-то капли, которые приходилось выдавливать из себя. Её часто просили исполнить на бис песню или танец – так все ею наслаждались... как они не поймут, думала Пурпур, что живой воды у неё почти не осталось? Она будто вернулась в юность – всё было как тогда: Пурпур опять чувствовала себя загнанной, как собака. Колеса её кареты продолжали крутиться на автомате, но она уже не понимала, куда едет. Скорее бы этот месяц закончился!  

На последней неделе турне Пурпур после двадцатого танца кряду пришла домой и упала в постель, но раздеться не смогла. Она с большим трудом стащила с себя туфли, и так и заснула – в смятом платье под тонкой простыней.  

Проснулась Пурпур посреди ночи от сильного возбуждения. Сердце колотилось как бешеное – даже для неё. Пульс взлетел почти до двухсот ударов в минуту.  

– Нет, я не хочу, остановись! Куда уж больше, я умру! Мне страшно! – закричала Пурпур у себя в голове.  

Около минуты сердце делало двести ударов и почти разрывало ей грудную клетку. А потом у неё вдруг заболело всё тело одновременно. Как будто её распилили пилой надвое. Это длилось меньше секунды, и Пурпур даже вскрикнуть не успела.  

После этого пульс начал стремительно падать. Сто восемьдесят, сто, девяносто, семьдесят, пятьдесят... сорок... почему так медленно? Из-за такого резкого подъема и спада Пурпур ослабела и сразу заснула...  

Проснулась она, когда свет начал резать глаза. Видимо, уже было утро. Пурпур удалось открыть глаза с трудом. Выглянув в окно, она увидела, что сегодня пасмурно, ни один луч света не мог пробиться сквозь серые давящие облака. Другой не обратил бы на это внимания, но Пурпур это огорчило, потому что прежде для неё каждый день был абсолютно ясным. Даже когда стояли дождливые дни, Пурпур видела солнце и ослепительно синее небо; так зрение обманывало её, и Пурпур, естественно, воодушевлялась такой картиной, и ей хотелось парить в своем танце и романтически любить всех подряд. Муж и родители давно привыкли, что Пурпур отказывается признавать, что сегодня совсем не солнечный день; они думали, она шутит и выдумывает, дабы поднять себе настроение. Так было с её рождения. Они и понятия не имели, что Пурпур и правда воспринимает всё иначе, что для неё серое декабрьское небо – действительно синее июльское. А если резко забрать у человека радость, к которой он привык, то он сильно огорчится. Так случилось и с Пурпур.  

– С добрым утром! – улыбнулся муж. – Как долго ты спала сегодня! У тебя уже выступление скоро!  

– А что сегодня с небом? – грустно спросила она. – Почему оно не синее? И где солнце?  

– Да хорош уже шутить, – ответил муж, а внутри очень удивился здравой оценке Пурпур того, что вокруг, без выдумок. Что это с ней сегодня?  

– Нет, правда, почему оно не синее?! – почти кричала Пурпур, и было видно, что она может заплакать. – Ведь сколько я себя помню – оно всегда было другим!  

Муж смутился.  

– Ты что?! Перестань плакать! Вчера утром было так же, как сегодня! Разве ты забыла?  

– Нет, вчера было солнце, я же не больная, знаю, что говорю!  

– Пурпур, его не было, понимаешь, ЕГО НЕ БЫЛО!  

– Нет, было!  

– Ладно, не грусти, приходи завтракать.  

Он обнял её и ушел на кухню. До Пурпур, кажется, дошло: так воспринимают мир все люди – её муж, родители, сын... все, кроме неё. Далеко не всегда они видят яркое солнце и голубое небо. Выходит, утро может быть разным. Все давно с этим свыклись, а Пурпур не могла, ведь раньше она видела совсем другое! Как же, оказывается, другие люди обделены радостью! Неужели она стала, как они, а как раньше, уже никогда-никогда не будет? Она поняла, сколько потеряла, и захотелось рыдать.  

С глазами на мокром месте Пурпур подошла к шкафу, чтобы выбрать наряд для выступления. Прошлась взглядом по своим алым и пурпурным платьям, стащила с себя смятое, в котором вчера заснула. Она так любила все эти наряды, они ещё недавно так ей нравились... а сегодня стали на одно лицо, потускнели, обесцветились, и ей было решительно всё равно, что надеть. Пурпур нацепила первое, что попалось, обулась в привычные красные туфли на высоком каблуке. Пошла на кухню пить чай.  

На столе стояли пирожные. Раньше, когда она пила чай, он казался ей неимоверно вкусным; что бы она ни ела, она не могла удержаться от слов "как же замечательно"! Муж и родители не понимали, мол, чай как чай, еда как еда... но теперь всё стало иначе. Пурпур отломила кусок пирожного, и оно показалось ей совершенно пресным. Напиток – безвкусным.  

– Почему чай такой ужасный? Вода! – окликнула мужа Пурпур.  

Он сделал глоток.  

– Ничего подобного, обычный, как всегда, – ответил муж. – Что тебе не нравится?  

Пурпур поняла, что дело не в напитке и не в пирожных, а в ней. Как смириться с тем, что всё стало обычным, когда раньше всё было очень-очень вкусным? Пурпур почувствовала, что внезапно состарилась, она не такая, как вчера. Это дорога в один конец? Пурпур бросила чашку на столе и пошла на выступление. Где аромат сирени, который она раньше всегда ощущала в воздухе, хотя для других его не было? Пурпур вспомнила, как когда-то смеялась над отцом, у которого впервые что-то заболело настолько, что ничего не хотелось – даже пойти смотреть гробницу Тутанхамона. Она всё не могла понять: ну как ЭТОГО можно не хотеть? А теперь ей было совершенно ясно, что в тот день почувствовал отец. Когда тебе слишком часто ничего не хочется и жизнь будто уходит по капле – значит, молодость решила помахать тебе рукой. Только жаль, что порой она делает это слишком рано – как у неё.  

Все танцы разваливались. Руки и ноги Пурпур стали деревянными. Конечно, на общем фоне это выглядело вполне сносно, но теперь Пурпур стала похожей на других, и её танец можно было спутать с чьим угодно. Завести себя, как она делала раньше, не получалось. Пурпур резко потеряла харизму. Серенад она больше не сочиняла, ни в кого не влюблялась. Дело шло к зиме, и пасмурных дней становилось всё больше; каждое утро она ждала, что к ней вернется то самое синее небо и солнце, но этого, увы, не происходило.  

Безумные гастроли кончились. И сама Пурпур, и руководитель ансамбля по контракту получили сумму, которую неприлично произносить вслух. Он был рад, а Пурпур теперь стало на это глубоко наплевать. После турне он отправил Пурпур в добровольно-принудительный отпуск. Она ни о чем не спросила – все и так было ясно.  

Следующие два месяца Пурпур провела дома. Назвать это отдыхом трудно. Пурпур не хватало того, что было с ней раньше – утерянных вкусов, цветов, запахов, всего того, что дарило ей харизму. Из-за этого она медленно увядала. Пурпур могла устроить истерику из-за любого пустяка. Если что-то упало на пол, или если кто-то слишком сильно хлопнул дверью. Пурпур плакала на самом деле не от хлопка двери, а потому, что очень устала от новой себя, осталась только бесцветная оболочка, потому, что снова ожить, вернуться в себя никак не получалось.  

Пурпур даже не заметила эти два месяца. Вернулась в ансамбль, но не отдохнувшей, а будто опустевшей ещё больше. То, как танцевала Пурпур теперь, было просто смешно сравнивать с тем, что она могла когда-то. Она из кожи вон лезла, чтобы себя "оживить", но всё было тщетно.  

К решению уйти из ансамбля совсем Пурпур пришла спонтанно. Однажды она рассматривала себя в зеркале. Прежде Пурпур очень любила делать это, одевшись в красивое платье, хотя, конечно, не была нарциссом. Но ей, в общем-то, было на что посмотреть.  

И вот однажды перед выступлением Пурпур посмотрелась в зеркало на стене. Она обнаружила у себя первый в жизни седой волос. Это вызвало бурю в стакане воды; волос стал только катализатором – истерика Пурпур возникла всё из-за того же недовольства собой. Ни одна другая женщина не отреагировала бы на это столь бурно. Пурпур разбила зеркало, села на пол и громко расплакалась. Вот то, чего она со страхом ждала – и дождалась. Муж сразу услышал её. Они были в доме одни.  

– Ты что? Это не страшно, рано или поздно случается с каждым. Зачем же ты зеркало разбила! Тебе всего тридцать, не переживай так! – пытался он успокоить жену, как мог. Он подумал, что из безумно притягательного сумасшедшего холерика Пурпур превратилась в очень грустного человека, которого покинули жизненные силы, из-за чего ему очень плохо. Если раньше истерики Пурпур так и хотелось перенести на холст, то теперь хотелось пожалеть её, укрыть пледом и заплакать самому. Впрочем, именно это её муж и сделал. В такой надломленности ничего красивого быть не могло. Тем вечером ансамбль выступал без неё.  

Это стало последней каплей, и на следующий же день Пурпур решила обо всем сказать главе ансамбля. Она была противна себе в таком состоянии, надоели одеревенелые руки во время танца, который некогда был её жизнью. Другие девушки в ансамбле видели изменения в Пурпур, но из вежливости боялись о чем-то спросить её. После такого танца руководитель ансамбля сам подозвал её к себе.  

– Слушай, прости за прямоту, но что с тобой? Наш ансамбль стремительно теряет поклонников, теперь не все билеты выкупают, ты не заметила? У тебя в танце и в голосе что-то пропало. Где твой огонь, ты же Пурпур?  

– Погасший пурпур, – ответила она.  

– Не понял, что?  

– Я сама не знаю, – сказала она. – Понять меня вам трудно, но я разрываю с вами контракт и прекращаю выступать в принципе.  

– Ты что? Зачем так сразу?! – испугался руководитель ансамбля. – Я совсем не то хотел сказать!  

– А я планировала поговорить об этом давно, – грустно продолжала Пурпур. – К сожалению, я потеряла талант и харизму. Если это чувствуешь, нужно уметь вовремя уйти. Вернусь или нет, не знаю. У меня все клеточки внутри остановились, умерли. Завтра не приду. Простите меня.  

– Ты слишком уж сгущаешь краски, – сказал он, – но в тебе чего-то в последнее время правда не хватает...  

– Да во мне всё угасло, – раздраженно бросила Пурпур, – почему не можете сказать как есть?  

– Пусть так, но твой танец сейчас ничуть не хуже, чем у других девушек в ансамбле. Да, он не так притягателен, как прежде. Но ведь почти никто в ансамбле не знает по себе, что такое эта твоя харизма, и, тем не менее, все танцуют и прекрасно себя чувствуют! Сейчас ты выступаешь очень даже достойно, увы, не так, как раньше, почему – не понимаю... но что тебе мешает продолжать? Не торопись хлопать дверью!  

– Да как вы не поймете?! – сорвалась Пурпур. – Да я каждый раз, когда трясу деревянными руками, вспоминаю себя прежнюю! Это больно – вспоминать и понимать, что не можешь ничего изменить, что ты над собой не властна! Не хочу расстраиваться каждый раз, лучше всё забыть! И, если я буду продолжать, это значит, я не уважаю те прекрасные танцы, которые когда-то исполняла, свои же серенады, которые когда-то всех трогали. Люди будут по-прежнему приходить на моё раскрученное имя, покупать недешевые билеты... я чувствую себя обманщицей, ведь люди верят, что я такая же, как раньше, а от меня почти ничего не осталось! Они тоже будут чувствовать, что я их как бы обманула. Пусть лучше они запомнят меня тем Пламенем, той Пурпур, какой я была когда-то. Так лучше и для меня, и для них.  

Глава ансамбля вздохнул, но отпустил Пурпур. Куда ему было деваться?  

Пурпур стала вести замкнутый образ жизни. Она поселилась в маленьком домике и стала так же выращивать виноград, как и её семья. За какой-то год Пурпур набрала лет пятнадцать: глаза стали тусклыми, кожа истончилась. Восприятие цветов и запахов к ней не вернулось. Пурпур пришлось привыкать ко всему. В том числе и к тому, что её ничего не радует. В зеркало старалась не смотреться без надобности. В целом она ощущала, что не живет, а находится в летаргическом сне.  

Но она все-таки надеялась вернуться. Пурпур искала людей, которые, она верила, могли бы ответить на её вопросы. Она пригласила к себе мудреца из той страны, что за горизонтом; седобородый, он смотрел на Пурпур мудрыми теплыми глазами.  

– И после того дня я стала себе в тягость, – заключила Пурпур, рассказав о себе небольшую предысторию. – Я потеряла себя. Совсем. Не пойму, за что я так наказана.  

– Ты себя многократно перегрузила за свою пока не такую уж и долгую жизнь, – отвечал он, – может, покажусь грубым, но ты как бы преждевременно выработала весь свой ресурс. Куда-то летела в самом начале, как маленькая неустойчивая упряжка с десяткой лошадей. А это даром не проходит.  

– Знаете, я больше не танцую, потому что не хочу быть жалкой и смешной, – продолжала Пурпур, – теперь я осталась банкротом. Как же много я раньше имела! И не понимала этого! Ну почему, чтобы осознать, какое счастье тебе было дано, нужно обязательно его потерять? Как часто я бормотала про усталость, про то, как было бы здорово прекратить всё это и запереться дома хотя бы на пару месяцев! И вот итог: сижу дома, не человек, а муляж, и больше не могу ровным счетом ничего! Ведь что хотела – то, собственно, и получила! Разве нет? Я думала так очень часто, повторяла про себя, как всё надоело... как я могла?!  

Я смотрю на других девочек в ансамбле – иногда с ними видимся. Вспоминаем старые добрые времена. В них столько жизни! Вижу это, когда сравниваю с собой. Они так самозабвенно танцуют! Теперь я хочу оказаться на их месте, иметь ну хотя бы то, что живет у них внутри. Мне теперь трудно поверить, что было время, когда я, двенадцатилетняя, вызывала овации везде, где бы ни появилась, а они, уже лет семнадцати, смотрелись на моём фоне неуклюже, как ребенок, который только учится ходить. Странно, не так ли? Более чем. А теперь они окрепли, поднялись, расцвели... а я – наоборот увяла. Не рано ли я отцвела? Почему так?  

– Пурпур, недаром говорят "тише едешь – дальше будешь". Тот, кто начинает слишком рано цвести, как ты, может оказаться под ударом. Когда совсем ребенок начинает всех поражать чем-то таким, что совсем не соответствует его годам... поражать в хорошем смысле... рядом очень часто оказываются те, кто хочет как можно больше срубить на этом ещё таком нежном цветке, дабы сделать это легко. Чем моложе цветок, тем это легче. И тут возникает соблазн, как у руководителя твоего ансамбля в твоей ранней юности. Чтобы срубить по максимуму, хочется заставить цветок расти неестественно быстро, форсировать его развитие, чтобы он давал плоды, которые пока в силу юности не может и, заметь, не должен давать. Разве не так поступали с тобой? Разве не пример этого твои детские безостановочные танцы? Ему было выгодно держать тебя на коротком поводке, а ты была в том возрасте, когда ещё здраво расставлять приоритеты не умеют... вот из тебя и выжали весь сок. Удивительно, как это тебя не сломало. Из таких цветков, каким была ты, могут выжать весь сок сразу, а оставшуюся корку остается только выбросить. Сначала из тебя всё высасывал глава ансамбля в юности как из "золотой жилы", а потом ты ещё и на эти самоубийственные гастроли в Италию и Испанию поехала, когда он за тебя контракт подписал... всё это наложилось друг на друга и – так уж сложилось – произвело такой вот эффект. Из тебя выпили весь сок за короткий срок, хотя этот сок рассчитан на ВСЮ нашу жизнь. Именно поэтому могут так рано "закончиться" многие чудо-дети, у которых в детстве и в юности идет насильственное раскручивание таланта с перегрузками, покорение недетских рубежей, а следует за этим часто слом. Именно поэтому ранний старт часто значит ранний финиш, а порой и трагический конец. А твои девочки из ансамбля, в отличие от тебя, росли в тиши, их никто не заставлял делать то, что не соответствовало их маленьким силам и возрасту. Никто не подгонял время вперед, они никуда не торопились, расходовали свой сок умеренно, так, чтобы хватило на долгие годы. Они растили свой талант маленькими шажками, постепенно, и теперь у них есть то, что прослужит ещё долго. Они это взрастили, а не сгубили. А с тобой что будет, Пурпур, непонятно. Впрочем, у того, что с тобой произошло, бывают и другие причины.  

– Это какие же, например?  

– Понимаешь, твои танцы, серенады... это всё строится на очень тонкой и зыбкой почве. Это должно идти из души у таких людей, как ты, а если там что-то нарушается, то всё уже не то. Один мужчина писал дивные серенады, но потом разом потерял всех родных людей. Они были его солнышком, светом в окне. Теперь он не может писать серенад, хотя прошло уже несколько лет. Точнее, пытается, но получается что-то металлическое, неживое, топорное. По форме, конечно, отточено, складно, а вот главное из его серенад куда-то пропало. Он говорит, что душа больше не поёт, она высохла, и переживает, что его серенады уже не будут как тогда. Одна девушка тоже танцует, как ты. Точнее, танцевала, но сейчас решила с этим завязать. Любимый, о котором она думала, кружась в каждом своем танце, растоптал её, вытер о неё ноги. А вы, те, кто работает ещё и душой, такое принимаете очень близко к сердцу. Любовь к нему питала её изнутри, и именно это позволяло ей ТАК танцевать. А теперь этот канал перекрыт. Она в том же кризисе, что и ты, Пурпур. Обретут ли эти люди себя снова, неизвестно. Да, они очень этого хотят. Но, возможно, пламя и не вернется.  

– А мне чего ждать?  

– Не знаю, окончателен твой приговор или нет, – пошутил мудрец. – Если выступления без души тебе кажутся недостойными тебя – не надо. Делай что-то другое. Понимаю, для тебя это конец света. Но это не так, поверь, Пурпур, не так. С чем-то приходится мириться. Пока.  

Пурпур проводила старика. Теперь ей стало гораздо яснее, что с ней, но облегчения это не принесло.  

Однажды Пурпур собирала виноград. Корзинка была уже практически полной; Пурпур заглядывала в кусты, которые встречались на пути, надеясь найти какие-нибудь ягоды. Вдруг, оглядевшись, она заметила, что стоит рядом с небольшим прудом. Там плавали рыбы: в основном маленькие, не длиннее вытянутого указательного пальца. Они все были серыми или серо-зелеными, неотличимыми друг от друга. Но вдруг к Пурпур подплыла рыба, которая выделялась по размеру – наверное, с её вытянутую руку. Рыба заговорила с ней по-человечьи, мужским голосом. Пурпур оторопела и не знала, что сказать.  

– Здравствуй, Пурпур! Ты, я вижу, набрала ягод, – сказал Рыба, видимо, желая продолжить разговор. – Как дела?  

– Да ничего вроде, – отвечала Пурпур упавшим голосом.  

– А я так скучаю по морям... по Черному, Средиземному, а особенно по Красному! Раньше я так часто плавал туда! Есть путь, который ведет из этого пруда прямо к Черному морю!  

– Ну так плыви же! Что же тебе мешает?  

– А ты возьми меня в руки и посмотри.  

Пурпур с трудом приподняла огромную рыбу и увидела, что она вся покрыта наростами. Но не простыми, а каменными. В камень уже превратился один плавник и часть хвоста.  

– Видишь? Я превращаюсь в камень. Каждый раз по чуть-чуть, но неуклонно. Теперь мне очень тяжело плавать даже в этом пруду – что уж там говорить о морях! А тому, кто знал моря, это покажется клеткой.  

– Почему ты превращаешься в камень? – спросила Пурпур.  

– Это мой родной пруд, – отвечал Рыба неторопливо, – я родился здесь, мои мама и папа – маленькие серо-зеленые рыбки. Я появился из икринки, сначала был маленьким, а потом вдруг начал как-то очень быстро расти. И получился вот таким. Все диву давались: у нас в пруду отродясь таких крупных рыб не водилось. Когда я подрос, я понял, что вырос из этого пруда, хоть тут и родился. Мне захотелось выплыть в открытое море. Когда я сказал об этом маме с папой, они заспорили между собой. Папа говорил, что раз уж я уродился таким большим, то это мне для чего-то нужно, нечего отсиживаться в пруду, могу и зачахнуть. А мама, как всегда, стала волноваться: как же, у нас в пруду уютнее, а в Черном море меня может съесть акула. Я убедил маму, что я большой да и плаваю хорошо, а значит, акула меня не съест. Я уплыл в Черное море.  

Как же там оказалось хорошо, ты не представляешь! Там столько водорослей разных видов, а какие раковины! Некоторые размером с меня, и все разной формы. Я посмотрел на всё это, и оказалось, что морские водоросли куда вкуснее, чем корм в нашем пруду. Я привез домой огромную раковину, похожую на осьминога. Она и сейчас там, как-нибудь покажу.  

Изведав Черное и Средиземное море, я потянулся к Красному. Там, прямо у самого берега, я увидел разноцветные кораллы. Как же они прекрасны! Рыбы из Красного моря рассказали, что у них так много названий, что даже они, местные жители, не помнят всего. Кораллы редко живут поодиночке, обычно они срастаются в рифы, и где-то на середине моря я видел большие разноцветные глыбы. Одна такая глыба могла весить пару тонн. Меня всё восхищало, я понял, как многообразен наш мир. Останься я в пруду – ничего бы этого не увидел и не узнал.  

Я стал приносить в пруд водоросли из Черного моря. Нашим рыбам сразу разонравился корм, и они просили меня отправляться за ними снова и снова. Сначала я делал это ежегодно, потом – раз в полгода, а в конечном счете – каждый месяц. Водоросли тяжелые, и мне приходилось наматывать их на себя, возвращаясь обратно. Это утомляло, и однажды я отказался плыть за водорослями в очередной раз. Все рыбы в нашем пруду возразили на это, что отныне не хотят со мной даже разговаривать. Я должен априори привезти им водоросли, хотя делал это совсем недавно. Увы, нельзя игнорировать законы пруда, где обитаешь. Мне не хотелось потерять друзей. Я снова пустился за семь морей в поисках водорослей.  

Тогда в моей голове появились очень плохие мысли. То есть я, конечно, еще не знал, почему они плохие. Да, я носил на себе водоросли, и в какой-то степени уставал. Это было небольшое утомление, какое порой бывает у всех, но мне почему-то казалось, что я буквально изнемогаю. Наверно, просто с непривычки. Я думал: "Ну как же они могут столько на меня взваливать? Почему они всё время что-то требуют? " На самом деле они требовали не так уж и много. Действительно, я отличаюсь от собратьев-рыб тем, что я большой, а они маленькие, что я могу плавать в любых морях, никого не боясь, а они нет... и что же, разве я не должен хоть что-то для них делать? Ведь, если любишь кататься, люби и саночки возить. Я же сам захотел увидеть море, сам впервые принес им водоросли. Раз уж сам этого пожелал, пришлось стать более выносливым, терпеливым, сильным. А иначе мне было не удержаться.  

Я слишком часто думал о том, что меня перегружают. Погрузился только в это и перестал ценить то очень многое, что имел. Я больше не обращал внимания на красоту кораллов и раковин, даже не понимая, как мне повезло, что я могу видеть это, а вот другие рыбы из нашего пруда – нет. Порой думал:  

"Лучше б я никогда и не выплывал в море, ничего не потерял бы, сейчас лежал бы или плавал в нашем пруду, в своём углу, где всё не так сложно. Вот бы качаться на воде, грызть корм и чтобы никто не трогал".  

Однажды я плыл по Красному морю. Один краб прошмыгнул мимо и сказал, что как раз в этой части моря, на глубине тридцать метров, обитают всякие кораллы, которых я ещё не встречал. Но опускаться туда, чтобы поглядеть, он не советовал, потому что они могут очень сильно обжечь. Но я не придал значения словам краба и опустился вниз. Подплывал к каждому кораллу как можно ближе; наконец, я увидел небольшое желтое существо овальной формы. Как я узнал позже, это была актиния, гроза всех кораллов, прикосновение к которой могло смертельно обжечь меня. Я трогать её и не собирался, ну, подплыл, хотел рассмотреть получше... и вдруг она выпустила свои щупальца. Конечно, испугался, но ничего такого не случилось. А потом я начал превращаться в камень... сначала окаменел мой плавник, затем покрылся этой ужасной корой хвост... это происходит не сразу, а медленно. Сначала мне стало недоступно любимое Черное и Красное море. Я расстроился. Вряд ли ты поймешь, насколько.  

– Вот я-то как раз пойму, – вздохнув, ответила Пурпур.  

– А теперь, – продолжал он, – я окаменел до такой степени, что не могу плавать даже в этом пруду. Только лежу там, глубоко, и мне дают корм. Что заказывал – то и получил. Безумно тоскую по прошлому. Как можно было злиться на свою такую счастливую судьбу? Трудности бывают у всех, но я был счастлив – и не знал этого. А теперь получил то самое спокойствие, о котором мечтал. Но, кроме него, у меня теперь ничего нет. Ох, не гневил бы я высшие силы! Не был бы дураком!  

Рыба попросил Пурпур наклониться вниз, чтобы посмотреть раковину-осьминога.  

– Приложи к уху, – сказал он ей, – ты услышишь море. Так я обычно вспоминаю всё, что когда-то было со мной и уже, к сожалению, не вернется. Это с Красного моря. Ты точно не видела таких раковин никогда.  

– А здесь ты не угадал, – ответила Пурпур, – видела, и многократно, мне их дарили поклонники. Привозили когда-то.  

– Поклонники?  

– Ох, ну не спрашивай ты меня про это, – довольно резко ответила Пурпур.  

– Слушай, а я тебя часто видел. Ты всегда была в роскошном платье и таких высоких туфлях... где сейчас всё это? Почему ты в каких-то серых халатах?  

– Я выбросила всё.  

– Но зачем?  

– Потому что эти вещи подходили мне ТОГДА, а теперь меня по факту нет. Я не существую.  

Рыба тогда знал только её имя, и потому для него всё это было совсем необъяснимо.  

– А давай я тебе покажу коралл, который когда-то жил в Красном море. Он пурпурный.  

Рыба достал со дна одиночный коралл, который помещался в ладони. Он был густого цвета виноградной грозди. Но вдруг этот цвет начал стремительно пропадать; за какие-то пару минут коралл превратился из пурпурного в абсолютно белый.  

– Что с этим кораллом? Где цвет?! – закричала Пурпур.  

– Я сам не знаю, – откликнулся Рыба. – Как же так... похоже, коралл состарился. Но ведь обычно они живут по двадцать миллионов лет, а этому кораллу всего лишь сто! Он только начал жить! Наверно, это из-за того, что здесь нет родной ему морской воды, которая его оживила бы! Знай я это – не принес бы коралл в пруд.  

– Этот коралл – прямо как я, – грустно вздохнула Пурпур. – Скажи, как я смогла тебя понять и услышать? Ведь раньше я не знала язык рыб.  

– Пурпур, язык рыб был тебе знаком, но ты его не слышала, потому что не обращала на это внимания. Ты постоянно проходила рядом с нашим прудом. Я очень хотел с тобой заговорить, но ты и голову не повернула, наверно, была слишком занята собой. Ты шла здесь, сочиняя серенады, пританцовывая или думая об очередной романтической любви. Все мои попытки начать разговор были безуспешны.  

– Да, видимо, я была слишком счастливой, чтобы слышать тебя, – с сожалением сказала Пурпур. – Прости. Но теперь всё будет по-другому. Скажи, ты хочешь снова увидеть родные кораллы в Красном море? А Черное? А Средиземное? Ты ведь думаешь об этом каждый день и страдаешь, потому что сам уже не можешь плавать даже по пруду.  

– Кто тебе сказал, Пурпур? – поразился Рыба.  

– Ну, мне ли не знать, – отвечала Пурпур, – но раз в год я могу возвращать тебя в твою счастливую пору. У самой ничего, кроме этого, не осталось. Раз в год я найду возможность возить тебя к кораллам. Чаще не получится. А так буду каждый день приходить к пруду и разговаривать с тобой. Пока!  

– Пока, Пурпур! – попрощался Рыба, кажется, взмахнул хвостом и ушел куда-то на дно.  

На другой день Пурпур снова собирала ягодки. Она проходила рядом с деревом, на котором было соколиное гнездо. Вдруг к ней подлетела соколиха. "Плохо! Плохо! " – говорила она, кружа в воздухе, скорее себе самой.  

– Плохо? Что плохо? – внезапно отреагировала Пурпур.  

– А, это ты опять! – недовольно прокричала птица. – Что это ты сегодня со мной заговорила, а? Ты ж мои крики никогда не замечала! Ходит тут, ходит, хоть бы что, только о своих танцульках и думает!  

– Простите, я и правда вас не слышала. А вы разве ко мне обращались? Я глуха раньше была, – честно призналась Пурпур.  

Убедившись, что Пурпур над ней не смеётся, соколиха принялась рассказывать.  

– Тридцать лет тому назад мой сыночек родился у нас в гнездышке. Как только он научился летать, ему сразу захотелось куда-то в дальние края. Наше гнездо он покинул; долгие месяцы мы ждали его обратно домой, но он всё не появлялся. Когда вернулся, рассказал всему нашему гнезду, что добрался до тропических лесов. Стал так о них говорить – словно запел: в тех лесах все густо-зеленое, там несколько ярусов, внизу обитают диковинные звери, а наверху перелетают с ветки на ветку чудесные птицы разных цветов. А едят там совсем другие плоды и ягоды, не то что мы: там сынок попробовал и манго, и папайю, и гуаву – такой зеленый фрукт. А потом, по своей доброте душевной, принес из далеких краев кусочек этого манго нашим трутням.  

– Каким таким трутням?  

– Трутни – это ленивые соколы, которые тоже живут в нашем гнезде. Если захотят, могут выгнать нас. Раньше гнездо принадлежало, говорят, их родителям: трутни с юности умело изображали, что они слабенькие, не могут сами добывать себе ягоды, хотя всё это ложь, и вынуждали других добывать ягоды для них. Никогда не жили за свой счет. А ещё, сколько себя помню, ругали всё вокруг на чем свет стоит. Как они кривились, живя в гнезде, всё кричали, оно плохое, неуютное. Как оскорбляли нас, когда мы приносили им плоды, мол, горькие, несвежие. Только и знали, что каркать, как вороны. Не нравится – ну свили бы себе гнездо сами, ну нашли бы себе вкусные плоды. Но нет, это не про нас, можем только каркать на других, что всё не так. Ни разу не слышала от них доброго слова. Сынок принес им манго просто так, потому что вкусно, чтобы угостить. На свою беду. С тех пор трутни велели ему приносить манго постоянно, килограммами. Если б он этого не делал – трутни выгнали бы всех нас из гнезда. Гнездо принадлежит им, досталось от родителей; они здесь хозяева.  

И как-то раз мой сынок попытался поднять слишком большое манго. Он взвалил его на спину – но не рассчитал. Манго оказалось настолько тяжелым, что у него сломались лапки и переломился хребет. Его слабое тельце мне принесли птицы из тропического леса.  

Теперь сыночек не может летать. Ему кажется, что осталось совсем недолго. Я знаю, это оттого, что он всю жизнь таскал то, что неподъемно. Хоть так и нельзя говорить, но вот смотрю на трутней... они всю жизнь повторяли, будто они такие слабенькие, ну вот прямо на ладан дышат, и ягоды мы им должны приносить... да никакие они не слабенькие! Здоровые как быки! Всю жизнь пролежали в гнезде, хорошо питались – теми самыми манго и папайей, которые им приносил мой сын! Недурно, правда? Мой сыночек вот-вот уйдет, а трутни всё летают тут рядом, и ничего, как-то доскреблись до девяноста, до ста лет! Почему трутни живут так долго? Разве они сделали хоть что-то хорошее? Да ведь нет же! Только небо коптят! Мой маленький мальчик говорит: так хочется хотя бы раз вернуться в любимый тропический лес, к друзьям-птичкам, к вкусным плодам... понимаешь, там прошли его лучшие годы, которые слишком рано закончились. Эх, если бы кто-то мог хотя бы иногда привозить его туда! Если этого не случится, мой маленький птенчик умрет от тоски, – почти плача, сказала соколиха. – Но туда так далеко лететь... и отвезти его некому!  

– Ничего, – отвечала мягко Пурпур, – думаю, хотя бы раз в год я смогу отвезти вашего соколенка в тропический лес. Я слишком хорошо знаю, как это для него важно, и отказывать для меня было бы преступлением.  

– Спасибо тебе, девочка, – сказала соколиха, – выходит, плохо я о тебе думала. Не знала, что ты такое предложишь.  

Пурпур подошла к соколиному гнезду, нашла несчастного молодого сокола и погладила ему спину, голову и перышки.  

С тех пор каждый год, когда приходила весна, Пурпур плыла по морям на гастроли вместе с ансамблем, частью которого некогда была. Пурпур, конечно, больше не выступала; её целью было добраться до Красного моря, где у коллектива были гастроли, и до тропиков, где, конечно, были влажные леса. Она всегда брала с собой окаменевшего Рыбу и Сокола. На Красном море Пурпур заходила в воду по колено и купала Рыбу, держа его в руках; отпустить она его не могла, ведь теперь он разучился плавать. Рыба не мог описать словами, насколько счастлив; наконец-то он снова увидел любимые кораллы красного, бирюзового, смешанного, фиолетового цвета, до которых можно было дотрагиваться, не боясь обжечься. Когда наступала пора уходить, Рыба говорил ей: "Ох, Пурпур, ну почему так вот сразу? Мы же только приехали! Знаешь, когда ты берешь меня сюда, ты... позволяешь мне вновь стать собой. Хотя бы на какие-то пару дней. Будто я снова могу плавать, отыскивать в кораллах морских червей. Жаль, мне можно быть собой лишь раз в году".  

Египетское турне ансамбля завершалось, и следующим пунктом были места с тропическими лесами. Пурпур брала с собой Сокола, осторожно клала на траву и давала ему в рот кусочек самого вкусного манго. Сокол снова видел своих давних друзей: маленькую зеленую колибри, розовых фламинго, райскую птицу с огромным клювом. Взлетая, они поднимали его на самую верхнюю ветку, и оттуда было видно всё.  

Пурпур понимала, что, если бы она приезжала смотреть на кораллы Красного моря одна, без Рыбы, если б видела колибри и фламинго без Сокола, она бы только огорчилась, а совсем не обрадовалась. Потому что с той страшной ночи, когда для Пурпур всё стало тусклым, она не различала цвета. Кораллы были для неё не пурпурными, а серыми. Тропический лес был для неё не зеленым, а практически бесцветным и однотонным. Но она разделяла безграничное счастье Сокола и Рыбы в те редкие дни, когда они могли как бы вернуться в свои лучшие годы. Да, Пурпур не видела своими испорченными глазами, скажем, красоту тех же кораллов. Совсем недавно это заставляло её страдать, но теперь она научилась искренне и сильно радоваться за других. Так, как раньше не радовалась даже за себя.  

Каждый год Пурпур брала Сокола и Рыбу с собой. День её сорокалетия был теплым; хоть в это время ещё и не купаются, Пурпур подумывала о том, чтобы окунуться. Пена приятно окутывала щиколотки.  

Пурпур давно не смотрелась в зеркало. До знакомства с Соколом и Рыбой она постоянно разглядывала себя, ища очередные признаки своего быстрого угасания. Теперь же это перестало её волновать, Пурпур вместо этого ходила к пруду и к соколиному гнезду, чтобы повеселить своих друзей.  

Но сейчас она посмотрела на своё отражение в воде и испугалась. Её кожа истончилась настолько, что практически треснула. В последнее время Пурпур видела совсем плохо. Всё было размыто. Но Пурпур подумала, что это ничего, сейчас она войдет в море и промоет глаза, наконец-то можно купаться, может, ей станет легче. К тому же она вспомнила, что буквально через неделю снова отвезет Рыбу и Сокола в их любимые места, они будут очень-очень рады, а значит, и она тоже – за них. Так что настроение изменилось. Улучшилось.  

Пурпур опустилась в воду. Ей показалось, что в глазах что-то отслаивается, как будто отходит какая-то пленка, и Пурпур перестала видеть совсем. Конечно, это было страшно. Кожа тоже начала отмирать какими-то лохмотьями. Она обрывалась, и кое-где Пурпур осталась совсем без неё. В глаза попала соленая-соленая вода.  

Пурпур вынырнула. Что-то изменилось. Мир вдруг стал таким же ярким, каким был до той страшной ночи. Пурпур соскучилась по такому миру: по синему морю, по голубому небу. По всему, что заставляло её танцевать и сочинять серенады. Неужели теперь это снова с ней? Природа сжалилась и решила всё ей вернуть? Пурпур посмотрела на своё отражение; её кожа была новой в прямом смысле слова. Она снова стала молодой, как когда-то! Настоящее перерождение. Но главные перемены произошли не снаружи, а внутри. Пурпур почувствовала давно забытый соленый запах моря. Накинув шаль на плечи, она, как в былые времена, стала двигаться в танце Цыганки, хоть и без музыки. Она пела:  

"Жизнь лишь одна!  

Ты веселись!  

Танцуй, покуда гром не грянул!  

Бурь не боюсь – я фаталист!  

И танцевать не перестану! "  

Её обдало соленой водой, и вдруг Пурпур увидела, что к ней подлетает Сокол – на своих крыльях! Нет, глаза её не обманывают! О её ноги потерся Рыба! Он доплыл сюда из пруда. Сам! На нем больше не было каменной чешуи.  

– Привет, Пурпур! – они стали подпрыгивать над водой и тоже танцевать, как и она.  

– Может, нам и правда нужно было передохнуть? Чтобы я перестала быть глухой, чтобы хоть на сотый раз вас услышала, чтобы вы появились у меня? Как хорошо, что мы снова у себя есть!  

Через месяц Пурпур уже гастролировала в Египте впервые после десятилетнего перерыва. Босая, в алом платье, она исполняла свой любимый танец. И снова был аншлаг, будто она никуда и не уходила. Она вернулась, но другой: те, кто работал с ней и раньше, заметили, что Пурпур стала гораздо добрее и мягче. И даже взгляд изменился. Рыба плавал между коралловыми рифами, Сокол летал над гробницей Тутанхамона. А вечером они все вместе грелись на камушках и слушали прибой. Незадолго до заката небо будто делилось на полоски: темнее – светлее, темнее – светлее. Теперь все трое друзей точно знали, что за темной полоской обязательно покажется светлая. Просто для этого иногда нужно подождать, а иногда – чуточку измениться.