Винсент и Апрель

Я не помнил, когда в последний раз видел Солнце. Вечно знойный, лежащий на самом краю света, со всех сторон окруженный горами и степенный, размеренный Арбор, казалось, всегда был затянут непроходимой пеленой молочного тумана.  

В детстве дедушка, замечая, как расстраивает детей вечная мрачность и сырость города, говорил нам, что туман – это облака, и небо настолько нас любит, что, не в силах с нами расстаться, спускается каждый раз на нашу землю, чтобы проведать. Позднее стало гораздо сложнее бороться с навязчивым чувством того, что небо нас не только не любит, а попросту игнорирует и не замечает, поскольку из забытого Богом города нам выбраться так и не удалось. У нас была старая школа с отсыревшими от вековой влаги стенами и опавшей штукатуркой, несколько кафе с неизменно серыми от нехватки солнечного света лицами за столами (мы знать не знали о лимонаде или каких-либо других холодных напитках. Были только горячие, ибо всегда была необходимость греться), были магазины, театр и библиотека. С нежностью и теплом в сердце я сейчас вспоминаю только о последнем упомянутом месте: в городе, подобно нашему, нельзя было обойтись без книг и вечного путешествия в никогда не виданные и неизведанные места. Так я узнал про Африку, с залитыми горячим солнечным золотом городами, совершенно противоположных нашему, узнал о географии, истории и древних мирах, существа из которых я часто себе представлял бродящими прозрачными тенями за стенами моего дома, когда спал. Сердце всегда сжимала крепкая рука глубокого страха: упоительного и радостно встречаемого страха перед неизвестным. Я любил библиотеку и проводил там большую часть своего досуга, представляя себя в каждом мире, о котором читал. Это помогало мне игнорировать смертельную тусклость собственного. Театр наш, стоит отдать ему должное, тоже был местом неплохим. Коротать там вечера порой было занятием более чем приятным. Когда я это говорю, я имею ввиду здание театра и его атмосферу, но, к величайшему сожалению, не пьесы. Никак нет. Здесь играли, кажется, одного только Шекспира, и все бы ничего, если бы не все произведения вдоль и поперек не одну тысячу раз. С одними и теми же актерами на одних и тех же ролях. Никто не знал, зачем они это делают, но я, как и все редкие зрители, уже наизусть знал все диалоги и, более того, каждое мимическое движение актеров.  

Однажды мы спросили нашего учителя литературы, по совместительству режиссера того самого театра, отчего же они прокручивают по сотне раз одну пластинку. Он посмотрел на нас в своей привычной манере, исподлобья и без малейшего интереса, и ответил со всей важностью, что классика не умирает. Классика не умирает, но они, кажется, умудрились ее умертвить. Театр был очень старый, ветхий, здесь все пропахло и пропиталось историей, и наполнилось за время своего существования ожидаемо огромным количеством различных вещей. Это-то и влекло сюда меня и на меня похожих : любовь к уникальным, уже почти дожившим свой век, но все еще дышащим вещам, места которым нет нигде, кроме как здесь, куда они неизвестно как попали и откуда забрать их было попросту невозможно.  

Питая к нам, детям, некоторого рода сочувствие, взрослые разрешали нам совать носы всюду, куда вздумается. Чем бы, как говорится, дитя не тешилось, лишь бы не сошло с ума от унылости и вековой недвижимости всего вокруг. Нам разрешали ходить везде, кроме одного места. Город наш, помимо гор, со всех сторон на сотни миль окружали густые леса. Отсюда, конечно, и пошло название (Arbor – дерево, лат. ). Леса эти мы изведали вдоль и поперек, и даже самый топографически неграмотный из нас мог с точностью указать на местонахождение тех или иных трав и деревьев с белой корой, из которых делали сок. Все здешние дети часто развлекали себя тем, что разбегались по разным частям леса и наперегонки искали выход. Даруя нам возможность беспрепятственно исследовать эти леса с их немалой площадью они думали, что один лес, расположившийся будто поодаль от других, не такой большой как остальные и вечно укрытый тенью, нас не заинтересует и не обратит на себя наше внимание. С самого раннего детства они рассказывали нам огромное множество разнообразных историй, чтобы отвратить всякое желание туда соваться. Получилось это только тогда, когда Энди Уотерлэйк, щуплый и костлявый, однако весьма смелый малый не отправился туда, так никогда и не вернувшись. Искали его тогда, кажется, всем городом, но тщетно. Одни, разгоряченные старыми небылицами, были уверены, что здесь явно замешаны нечистые силы, и что в лесах этих еще с древних времен проводились ведьмовские обряды и демонические собрания. Претензии на этот счет предъявлять было бы глупостью по двум причинам : во-первых, суеверность этих людей была, можно сказать, их единственным развлечением, а во-вторых, сюда подойдет истина, которую я унаследовал от своего деда : «Никогда не отрицай того, о существовании или несуществовании чего ты не знаешь наверняка». Тем не менее, другая половина жителей была твердо убеждена в том, что в лесу попросту орудует безумный маньяк, не оставляющий после своих преступлений никаких следов. Я не склонялся ни к одной из этих историй, а вообще думал, что Энди просто на просто нашел путь убежать и сделал это, никого не предупредив. Мне ужасно хотелось побывать там и выяснить все самому. Может быть, мне удастся найти что-то новое, попасть в приключение. В любом случае, я побываю там, куда ходить запрещено. Запретный плод сладок. Идти одному ожидаемо не хотелось, и теперь, после долгих поисков среди товарищей я нашел наконец себе напарника. Тэдди Руфольд не ходил в школу, считая это пустой тратой времени. Родители его погибли, и он с юных лет был предоставлен самому себе. Он работал в лавке своего дяди, где мы, собственно, и познакомились. Несмотря на свой внушительный рост и силу, он был довольно тихим и скромным. Причины того, что он согласился идти со мной, я, честно признаться, так до конца и не установил. То ли ему там что нужно было, то ли он, как и я, просто искал новых впечатлений, что, впрочем, было не очень-то важно. Важно было то, что ровно без четверти одиннадцать, как и было условлено, я стоял у калитки своего дома и ждал Тэдди. В том, что идти нужно было ночью не было никаких сомнений, ибо только так можно было избежать родительских запретов и проскользнуть незамеченными посторонними глазами. Время было выбрано, основываясь больше на переживаниях дяди моего товарища, нежели моих родителей. Они уехали еще днем навестить младшего брата отца. Для этого им нужно будет пересечь реку, что займет немало времени, и вернуться они только к вечеру завтрашнего дня. Тэдди явился с опозданием на пятнадцать минут, как раз в тот момент, когда я в своей затее успел усомниться по меньшей мере раз пять. Запыхавшийся, в кое-как натянутом на плечи пиджаке, с отдышкой и обильными капельками пота, намочившего ржаные волосы, он объяснил, с перерывами на то, чтобы урвать большими глотками воздух, что очень устал и уснул, прежде чем успел то осознать.  

По лесу мы шли очень тихо, как мыши, пугаясь каждой сломанной ветки. Пусть этот лес и был меньше других, он, несомненно, так же являл собою самый густой и темный из всех. Деревья здесь были такими высокими, что, казалось, задевали своими верхушками сами звезды, а ветви их были такими длинными и толстыми, что лишали возможности звезды те разглядеть. Освещая себе путь светильниками, мы бесцельно пробирались сквозь колючие кусты, не зная, что ищем, но разогретые изнутри огнем еще отчетливее стучавшегося в виски интереса к неизведанному. Вскоре мы очутились на небольшой поляне, освещенной лунным светом. Это было первое место, где суровые ветви над нашими головами милостиво расходились, обнажая ночное небо. Мы стояли у огромного павшего дерева, глядя на массивные длинные корни, вырванные из самых недр земли неистовой силой, на еще недавно живой ствол, смола в котором словно буйная кровь текла по древесным венам. Смотрели на ветвистые руки, еще недавно протянутые высоко к небу, а теперь бессильно торчащие в разные стороны: безвольные, безжизненные, ослабевшие.  

– Это выглядит…¬ – Тэдди испуганно свел брови к переносице, быстро проходясь языком по сухим губам, – как мертвое тело. – На выдохе договорил он, по-оленьи заглядывая мне в глаза.  

С тем, что дерево так выглядело я готов был поспорить, но с тем, что оно так чувствовалось, я был более чем согласен. Тонкая сосна неподалеку, под влиянием резкого порыва ветра, издала протяжный, печальный скрип, похожий на вой.  

– Будто плачет, – совсем уже по-детски и завороженно прошептал он.  

– Да, – согласился я с замершим сердцем, – да, идем дальше. Нехорошее какое-то место.  

Каждая тень представала пред нам призраком, каждый шелест – шепотом. Когда нам уже казалось, что мы достигли самой глубины леса, мы каждый раз убеждались в обратном. Ветви деревьев становились все гуще, а почва под ногами – мягче. Прибавь данное наблюдение к тому, что воздух стал еще более сырым и вязким, и получишь очевидный вывод о том, что где-то недалеко находится болото. Идя впереди по узкой тропе, по которой можно было пройти только друг за другом, я вдруг заметил, что Тэдди остановился. Обернувшись, я встретил его испуганный взгляд, который он тут же адресовал под ноги.  

– Что-то мне эта идея кажется далеко не такой привлекательной, какой предстала вначале, Винсент, – запинаясь пробормотал он, – думаю, нам стоит вернуться.  

Эта мысль, признаться честно, уже не один раз пронеслась в моей собственной голове, но теперь, когда Тэдди произнес ее вслух, я бессовестно уличил его в трусости, и заявил, что никуда не пойду, пока не дойду до конца леса. А он может отправляться домой, раз так боится. Он ожидаемо остро воспринял мою речь, в свою очередь резонно замечая, что если я хочу покончить с собой, то имею возможность выбрать способ гораздо более гуманный, и что его в это вмешивать, вообще-то, не по-джентельменски. Я хотел было что-то ответить, но замолк, оглушенный гулкими ударами собственного сердца: на тропинке послышались шаги.  

– Говорил же тебе, уходить нужно было, – горячо прошептал Тэд, округляя до неимоверных размеров свои и без того большие глаза.  

Недолго думая, мы пустились наутек. Наверняка, существовал более разумный выход из ситуации, в конце концов шаги могли принадлежать обыкновенному дровосеку, но нашей уже до предела наколенной страхом фантазии здравые рассуждения были чужды. С бегом у меня, признаться честно, всегда были проблемы. Не то, чтобы я совсем не был предрасположен к спорту, я бы, возможно, даже мог бы в нем преуспеть, если бы не заболевание, поразившее мои легкие еще в самом детстве. Деталь эта, о которой сверкающий пятками впереди Тэдди не знал и знать не мог, так как в известность я его ставить нужным не счел, стала причиной того, что я оказался в следующей весьма неприятной ситуации : оступившись через очень некстати торчащий корень какого-то дерева, я распластался на холодной земле, слушая удаляющиеся прыжки Тэдди и одолеваемый очень нехорошим предположением о том, что я, кажется, вывихнул лодыжку. Утешая себя мыслями о том, что приятель мой меня, конечно, не бросил, и скоро вернется, захватив с собой помощь, я приподнялся на локтях, близоруко щурясь в непроглядную темень, и с тоской заметил осколки лежащего неподалеку разбитого фонаря. Без утайки скажу, что сердце мое колотилось неистово. Это был истинный, глубокий страх, но страх желанный, встречаемый с безумной радостью. Сколько себя помню, я всегда испытывал это чувство «эмоциональной недостаточности». Термин придумал я сам, и нахожу его более чем подходящим. Мне всегда казалось, что в жизни, не только в моей, а в целом, не хватает чувств. Их почти нет, а когда они есть, в них всегда не хватает силы. Они не первозданные, не до конца настоящие. Оттого все происходящее казалось мне скучным, а люди и подавно. Все это будто было лишено жизни, просто существовало. Поэтому подобное потрясение, являющееся по природе своей весьма и весьма опасным, оказалось именно тем, чего я так ждал. Сочтите безумцем, или поймите, но вот вам правда. Тогда я был ребенком, и только чувствовал, без возможности сформулировать, теперь я достиг возраста, когда научился превращать чувства в слова, поэтому могу наконец все это описать. Настигаемый этим осознанием я все еще полулежал на земле и вдыхал живо-плесенный запах покрывающего все вокруг мха. Через несколько мгновений я не без тревоги заметил, что тот, от кого мы так отчаянно убегали, приближается к месту моей вынужденной остановки. Не двигаясь с места, окольцованный все тем же первобытным страхом, я наблюдал, как поляна медленно освещается тусклым светом чужого фонаря, и на горизонте выплывают, медленно складываясь в единую картину размытые линии, являя собою черты…  

Мальчика, примерно моего же возраста. Кровожадного убийцу, ведьму, нет, шабаш ведьм, дракона или, на худой конец, изголодавшегося вампира – всего этого я ждал. Но худощавого юнца с еще более широко распахнутыми от испуга глазами, чем мои собственные, не ожидал совсем. Сказать, что зрелище тот из себя представлял необыкновенное – не сказать ничего. Волосы цвета пшеницы были растрёпаны, и касались острых плечей, одежда не выглядела, как что-то, что носят сейчас, или носили когда-то. Я предположил, что рубашка, свитер и странные, будто вязаные штаны сделаны вручную, но никак не куплены в какой бы то ни было лавке. Он очень бросался в глаза своей худобой, не позволяя оставить ту без внимания. Мне показалось тогда, в чем я, впрочем, позднее убедился, что незнакомец ниже меня на целых полголовы, что было показательным, так как меня всегда считали слишком низким для своих лет. То ли от света фонаря, то ли это действительно было правдой, но лицо его, покрытое мелкими каплями веснушек, было мертвенно-бледным, почти прозрачным.  

– Привет, – шепотом сказал он, прервав череду моих размышлений.  

– Привет, – ответил я, отзеркалив его интонацию и тоже перейдя на шепот. Голос его был ожидаемо тонким и едва-ощутимым, как шелест листьев.  

Он подошел ближе, из вежливости тоже опускаясь наземь, и спросил, что я здесь делаю. Я ответил, что прогуливаюсь. Он задумчиво посмотрел на меня, а после очень серьезно спросил, люблю ли я лес так сильно, что отважился прийти сюда среди ночи. Я сказал, что люблю, и именно настолько.  

– Лес – очень непростое место. Раньше, в давние времена, люди понимали это гораздо лучше, чем сейчас. Это место такое же древнее, как сама Земля. Это место – обитель призраков, которые прячутся под корой деревьев и старых, полузабытых голосов людей прошлого, путающихся между длинными древесными ветвями. Он – бесконечный мудрец, и в нем заключено столько знаний, сколько не сыщешь ни в одной книге. Он – истинный мудрец, но об этом мало кто знает, ведь деревья не могут говорить. Они столько всего видели, ты только представь. Но рассказать ни о чем не могут. Оттого, возможно, люди и не способны ощутить полную его значимость. Им нужно что-то действительное, что-то, что они смогут увидеть, потрогать, услышать, подтвердить. Это глупо. Следуя такому мышлению, они упускают все, что только можно упустить. Люди крепко связаны со всем вокруг, они просто разучились это чувствовать. Все вокруг крепко связано и переплетено, и ничего не случайно. И ты здесь, наверное, тоже оказался неслучайно.  

Я, совершенно сбитый с толку, смог лишь пару раз моргнуть, так и не изъяв из себя ответа.  

– Ты не понял, потому что не с той стороны смотришь, – доверительно шепнул мой более чем странный собеседник.  

– Не с той стороны? – растерянно переспросил я.  

– Да. Не под тем углом. Это вечная проблема. Почти никто не знает, что на вещи всегда нужно смотреть с разных сторон: и снизу, и сверху, и справа, и слева, и в полуоборот, но никак не с одной привычной точки. Так ты ничего не узнаешь. Пойдем, я покажу. Мне кажется, ты почувствуешь.  

– Что покажешь? – насторожился я.  

– Вставай и узнаешь.  

Он подал руку. Я ухватился за нее, ощутив резко объявший все мое тело холод. Он действительно будто был создан из ледяного фарфора. Поднявшись, я тут же скривился от пробивающей стрелой боли, от того, что попробовал наступить на поврежденную ногу. Он помог мне сесть обратно и начал что-то сосредоточенно искать в перекинутой через плечо потертой сумке. Через несколько минут он достал оттуда повязку, несколько листьев неизвестной травы и болтающуюся в закупоренном пузырьке прозрачную жидкость.  

– Это, вообще-то, для оленей предназначалось, но раз уж такое дело… – пробормотал он, бесцеремонно схватив мою лодыжку и начиная ту обрабатывать таинственным зельем из пузырька.  

Я спросил, зачем оленям все это, и как это, собственно, должно помочь мне.  

– Я всегда ношу в сумке листья тысячелистника, бинт и снадобье, изготовленное отцом. Он очень хорошо разбирается в исцелении и знает, что нужно для того, чтобы раны быстро заживали. А я хожу с его лекарством по лесу, облегчая боль раненым животным, если такие имеются. Это – мое дело.  

– Твое дело? – переспросил я, щурясь от того, как туго он затягивал повязку.  

– Да. У нас у всех есть свое дело. Это – мое.  

– У кого «у нас»? – снова удивленно поинтересовался я, натягивая штанину брюк на плотно перевязанную ногу. Он смерил меня беглым взглядом, будто прикидывая, можно ли мне доверять, и сказал:  

– У моей семьи. Мы живем здесь, и каждый делает что-то полезное для леса. В обмен на его доброту, и чтобы поблагодарить за приобретенный дом. Заметив, что я хочу задать ему очередной вопрос, он быстро добавил:  

– Теперь ты можешь идти. Уже светает, пора.  

Я осторожно поднялся, пробно ступая на поврежденную ногу. Боли и след простыл. Пораженный чудо действием явно не простого снадобья, я хотел было по этому поводу что-то сказать, но, взвесив сложившуюся ситуацию, в итоге просто поблагодарил и последовал за ним в древесную глушь, постепенно, и лишь частично освещаемую блеклым отблеском как всегда притаившегося за густыми облаками Солнца.  

Я чувствовал, как лес начинает просыпаться. Ноги щекотала влажная от росы трава, птицы разрывали густую тишину своим нежным, несмелым утренним щебетом, из-за поднявшейся влаги очень сильно пахло хвоей и деревом. Я очень устал и начал откровенно сомневаться в правильности принятого решения следовать в чащу леса за незнакомцем, когда он резко остановился и шепнул: «Пришли». Я оглянулся по сторонам. Местность мало чем отличалась от той, из которой мы ушли, проделав весьма долгий путь. Те же густые деревья, мокрая земля и почти полное отсутствие света.  

– И что здесь необычного? – спросил я слегка раздраженно.  

Он свел прозрачные брови к переносице и посмотрел на меня, слегка наклонив голову.  

– Вот, снова. Ты смотришь на то, что лежит на поверхности, но не заглядываешь глубже.  

Сказав это, он осторожно раздвинул кусты каких-то диких лесных ягод, похожих на пуговицы, обнажив невидимую с той стороны тропинку.  

Ступая по ней, я ощутил себя героем какой-то сказки о волшебной стране. Деревья здесь наклонялись друг к другу так, что их верхушки переплетались, образовывая своего рода тоннель. По обе стороны от узкой тропинки яркой россыпью росли лютики. Желтые и игривые, будто лучи Солнца. Я искренне изумился тому, как они умудрились здесь вырасти, получая так мало того самого солнечного света.  

Тропинка привела нас на небольшую поляну с маленькой скамьей, полностью покрытой плющом, и домиком, расположившимся у подножия огромного дуба. Домик, кажется, был сделан без помощи кого-либо знающего, ибо выглядел очень хило, и на привычной дом мало чем походил. Сколоченный из дерева и плетеной соломы, скошенный набок, он скорее напоминал хижину древних людей из книг по истории. Но потом я справедливо заметил, что если это – дело тонких, как березовые ветви рук моего нового знакомого, то домик очень даже неплох. Закончив изучать это строение и оглянувшись по сторонам я понял, почему он привел меня именно сюда с целью показать величие и важность леса. Оказывается, тяжесть, с которой мне давалась ходьба объяснялась не только моей усталостью, но и тем, что мы шли не по ровной дороге, а поднимались. Сейчас мы находились на вершине лесной равнины, с которой открывался разрывающий душу вид. Все дальше и дальше, куда только мог достать взгляд, до самой линии горизонта на сотни километров простирался густым полотном необъятный, не имеющий конца лес. Только сейчас моим глазам открылось его подлинное величие. Я почувствовал, что смотрю в глаза чему-то действительно важному, имеющему значение и силу, и ощутил себя до смешного крошечным.  

– Люди кажутся лишними, – задумчиво сказал я, – будто это здесь всегда было и всегда будет, а мы просто… Уходящие и приходящие. Будто нам здесь не место. Будто нигде нам места нет.  

– Верно, – тихо согласился он, – ты начинаешь понимать.  

Я оглянулся и посмотрел на него. Его взгляд был устремлен в серое, тучное небо. Мы просидели на поляне до обеда, больше почти не разговаривая. Я с удивлением заметил, что эта тишина имела больше смысла, чем куча пустых разговоров, происходящих изо дня в день. Наверное, это оттого, что и его, и мою голову одолевал целый шторм разнообразных мыслей.  

Он без труда указал мне выход, и, ступая на знакомую дорогу, ведущую к дому, я точно знал, что завтра вернусь снова. И, несмотря на все странности и невыясненные обстоятельства, я шел домой согреваемый чувством, что нашел то, что искал.  

Как я и ожидал, родителей дома не оказалось, и мое ночное приключение осталось незамеченным. Я не знал, за что именно было стыдно Тэдди: за то, что он струсил и бросил меня одного, или за то, что вообще согласился на этот поход, но он старательно меня игнорировал, избегая даже на меня смотреть. Теперь жизнь в городе казалась мне еще более бессмысленной, и каждый день я с нетерпением ждал, когда смогу улизнуть в лес. Мы придумывали себе разнообразные занятия: собирали грибы и ягоды, из которых он потом, предварительно высушив, плел забавные ожерелья, укрепили и обустроили дом (я принес туда кое-какие книги, чтобы ему не было скучно, когда меня нет. Я хотел, чтобы он тоже знал про Африку, викингов и лохнесское чудовище. От книг он был в восторге. Сказал, что отец научил его читать, но его книги были совсем не такими интересными). Он научил меня ходить как можно тише, чтобы наблюдать за животными, не отпугивая их. Так нам удавалось вблизи рассмотреть оленей, сов, зайцев и маленьких лисиц, нашедших себе приют в норе под корнями сосны. Под конец нашей четвертой встречи я вдруг понял, что до сих пор не знаю его имени. Я сказал ему об этом и также спросил про семью, о которой он упоминал вначале. Я с тоской заметил, что он сразу помрачнел и осунулся.  

– Я – Апрель. Есть еще Октябрь, Июнь и Январь. Мои братья. Раньше была еще сестра, Май, но она…Теперь ее с нами нет.  

– Вам давали имена в честь месяцев, когда вы были рождены? – Неловко спросил я.  

Он задумался.  

– Да, – последовал тихий ответ, – можно и так сказать.  

Больше он ничего не сказал. Я понял, что семья для него тема отчего-то болезненная, и не стал дальше расспрашивать. Вместо этого я решил ответно представиться.  

– Я – Винсент.  

Он улыбнулся и протянул мне руку. Я снова ощутил холодное пожатие руки, покрытой будто мраморной кожей.  

*  

В тот день мы лежали на теплой траве у маленького лесного озера. Солнце проглядывалось сквозь облака больше обычного, оставляя на поверхности водной глади блеклую эфемерную дорожку. Однако, ничего из этого не поднимало мне настроение. Бывают дни, когда мне просто плохо. Глубинно и по-настоящему, без явной на то причины. Тогда был один из таких дней. Я повернул голову вправо. Он лежал, прикрыв свои фарфоровые веки, похожий на восковую свечу. Мы виделись каждый день на протяжении вот уже месяца. Он был моим другом.  

– Мне больно, – задумчиво сказал я.  

– Что больно? И почему? – спросил он, тут же распахнув глаза и приподнимаясь на локтях.  

– Все больно, – ответил я, переходя на шепот, – а почему – не знаю сам.  

С минуту он молчал.  

– Наверное, это оттого, что наш мир слишком старый, – медленно сказал он.  

– Что ты имеешь ввиду? – я был удивлен.  

– Имею ввиду именно то, что говорю. Наш мир очень стар, и за время его существования здесь произошло огромное множество разных вещей. Знаешь, сколько живых существ начали и завершили свой путь за это время? Не сосчитать. Они ходили по тем же дорогам, по которым ходим мы, смотрели на ту же Луну и те же звезды. Миллионы глаз, миллионы рук были здесь до нас. Все эти мысли, все чувства, идеи. Они слушали, они видели, кричали, разговаривали, плакали, рождались и умирали. После смерти они не исчезают совсем, Винсент, я думаю, ты это знаешь. Все, что они чувствовали, все что делали и все, чем жили каким-то образом повлияло на то, что их окружало. На то, что окружает теперь нас. Это именно то, что люди привыкли называть призраками. Эхо присутствия. Неуловимое, прозрачное как воздух напоминание о том, что случилось когда-то. Ты не можешь это услышать или увидеть, только почувствовать самыми глубокими, первозданными точками ощущений. Ты даже вообразить не можешь, что происходило на этом самом месте много лет назад. Возможно, кого-то здесь убили. Возможно, кто-то здесь признался кому-то в чувствах, сказал первое слово, сжег старые письма, читал вслух написанные при свете тусклой свечи стихи. Да что угодно, правда. Нам никогда не узнать. Я думаю, это смятение чувств, которое ты не можешь объяснить, обусловлено тем, что ты ощущаешь это нечто, наполовину растворившееся в воздухе, зарытое в землю и осевшее пылью на лепестках этих цветов. Наш мир очень стар, он переполнен. В нем слишком много всего. Поэтому начинает казаться, что даже несмотря на то, что он так огромен, в нем совсем мало места.  

– Что с этим делать? – глупо спросил я, чувствуя, как пульсирующая боль в груди взрывается с новой силой.  

– А что ты можешь? – спросил он в ответ, протягивая мне маленький фиолетовый цветок.  

Я коснулся хрупких лепестков, о которых он говорил. Один из них плавно опустился на землю. Я не мог ничего сделать.  

В тот день мы обменялись памятными подарками: амулетами, сделанными из камней, которые нашли в озере. У меня черный, у него – серый.  

*  

В следующий раз я не нашел его на месте встречи в условленное время. Обычно он всегда приходил раньше, и сидел у двойной березы, ожидая меня. Читая, или просто сидя с закрытыми глазами. Конечно, тот факт, что он всегда приходил раньше не мог отрицать того, что в этот раз он просто опоздал, но мне почему-то было неспокойно. Подождав где-то с полчаса, я решил отправиться на поиски. Проведя там большое количество времени, я теперь хорошо знал лес, потому уверенно ступил на дорогу, по которой мы ходили чаще всего. Пройдя несколько сотен шагов я услышал крики с противоположной стороны от того пути, по которому шел. Казалось, что кто-то ссорится. Прислушавшись, я вдруг с волнением опознал в одном из голосов голос Апреля, очень непривычно звучавший на поднятых тонах. Недолго думая, я отправился на звук. Дойдя до места событий, я увидел приличного размера деревянный дом. Не удивительно, что он не попадался мне раньше – мы с Апрелем никогда не ходили на эту сторону. И я никогда не задумывался о причине. Дом был в два этажа, с широким крыльцом, тремя окнами в главной части дома и одним окном в крыше, с маленьким деревянным выступом. Я подумал, что это, должно быть, дом его семьи. Перебранка происходила внутри, поэтому я все еще не мог четко разобрать слов, но сейчас было слышно, что второй голос был мужским и немного грубым, и принадлежал взрослому человеку. «Наверное, отец», – подумал я.  

Как только это заключение вспыхнуло в моей голове, дверь распахнулась и по ступенькам сбежал мой встревоженный и не на шутку испуганный друг.  

– Апрель! – крикнул я из своего убежища за деревьями. Его глаза округлились еще сильнее, и он подбежал ко мне с выражением настоящего ужаса на лице, оглядываясь через плечо на дом и переходя на шепот.  

– Что ты делаешь? Тебе нельзя быть здесь, – дрожащим голосом говорил он.  

– Тебя не было на месте, я подумал, что может ты…  

Договорить мне не дал тихий скрип медленно открывающейся двери.  

Апрель тут же схватил меня за руку и, сказав, что мы должны немедленно убираться, поволок меня за собой с такой скоростью, которую только возможно было развить, перепрыгивая колючие ветки и спотыкаясь о пни.  

Наконец, когда я уже начал думать, что еще один шаг – и я мертвец, мы прибежали на наше место на равнине.  

– Ты чего? – спросил я, с трудом вдыхая воздух рваными глотками.  

Он нахмурился, опустив взгляд. Я увидел, что он плачет. Смахнув слезы со щек, он задумчиво посмотрел на свою ладонь.  

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – сказал он, став вдруг серьезнее.  

Мы сели на самый край холма, как всегда любили делать. И, глядя на бесконечное лесное полотно, уходящее за самый горизонт, он начал свою историю.  

– Мой отец был невероятно одиноким человеком. Он потерял всех, кого любил. Он не сумел с этим смириться, это разбило его сердце. Он ушел жить сюда, в лес, отгородившись от всего, и прожил так много лет, пока не понял, что больше не может выносить одиночество. Он решил отправиться к одному человеку. К женщине, которая могла ему помочь. Эта женщина была единственной в своем роде, одной из тех, которые могли делать то, чего не могли делать другие люди. Она могла вдохнуть жизнь в то, в чем жизни не было. Отец решил, что лучшим выходом для него будет иметь то, что сможет быть рядом с ним, жить, не умирая. Поэтому он отправился к ней, все рассказал, и она предложила ему следующее. У отца было одно наследие, доставшееся ему от его отца – пять скульптур мраморных ангелов. Четыре мальчика и одна девочка. Все юны. Она сказала, что сможет оживить для него эти скульптуры, и они станут ему детьми. Отец был несказанно счастлив несмотря на то, что для ритуала требовались настоящие человеческие сердца. Увидев мой испуганный взгляд, он помотал головой. Нет, он никого не убивал. Он ждал. Забирал сердце лишь тогда, когда оно больше не было нужно владельцу. Потому нас зовут как месяца. Как месяца, в которых нашлось сердце для каждого. Так появились мы. Мы больше не были скульптурами, но не были и людьми. Мы застряли где-то посередине. Она сказала, что все будет хорошо только при одном условии: он должен следить за тем, чтобы мы никогда не испытывали чувств к настоящим людям. Не влюбляться, и не дружить, потому что в этом случае мы превратимся в настоящих людей, то есть сможем умереть. Отец боялся этого больше всего. Он запретил нам выходить из леса и попадаться на глаза кому-либо из редких посетителей. Он попросил ту женщину еще об одной услуге, чтобы нам не повадно было когда – либо нарушить его запрет. Она наложила на нас заклятие, согласно которому, если мы испытываем чувства к человеку, то в первое полнолуние после этого превращаемся обратно в мраморные изваяния. Однако в этом случае отец нас больше не держит. Это случилось с Май. Она полюбила юношу, заблудившегося однажды в лесу, и превратилась в человека. Когда наступило полнолуние и она стала скульптурой, отец позволил ему забрать ее. Он сказал, это потому, что это – выбор, который стоит уважать, несмотря на то, насколько он глуп. И это – мой выбор, о котором я не жалею. Я выбираю прожить месяц с настоящим другом, нежели всю жизнь в страхе, ничего н узнав и так и не найдя того, кто бы понял меня по-настоящему. Я порезался сегодня, когда вырезал фигурку из дерева. Отец увидел кровь. Крови быть не должно было. Он понял. Потому мы поругались.  

Я сидел молча, глупо смотря вниз и пытаясь проглотить огромный вязкий ком, застрявший в горле. Только сейчас я заметил изменения: его кожа перестала быть мертвенно-бледной, волосы стали выглядеть более живыми, а рука, опустившаяся на мое плечо, оказалась теплой.  

– Но ты… – прошептал я, чувствуя, как слезы предательским градом катятся по щекам.  

– Счастлив, – сказал он с улыбкой, – правда. Время, которое мы провели вместе, все, о чем мы говорили, все, что связывает нас, стоит этого. Я это выбрал.  

Я крепко его обнял, чувствуя, как его сердце бьется в мое собственное.  

Я пообещал, что никогда его не забуду. Он сказал, что знает. Полнолуние наступило через несколько дней. Я забрал его у отца. Скульптура была истинно изыскана, он выглядел точно так же, как когда был жив. Только теперь из его лопаток росли крылья, а на груди висел небольшой камешек – мой амулет. Я нащупал собственный.  

*  

Я пишу сейчас эти строки глядя на него, стоящего у книжного шкафа в моей комнате. Он не изменился совсем, я поседел и осунулся. Но на моей груди, пусть изнуренной старостью и болезнями, все еще висит то самый амулет, как память о моем самом большом приключении и самом дорогом сердцу друге.