Серафима

Солнце в тот день из-за белёсой утренней дымки казалось поднимающимся над горизонтом огромным одуванчиком, готовым от порыва ветра разлететься по всему небу. И он не заставил себя ждать. Налетел откуда-то из-за здания вокзала, подхватил скомканный кусок газеты, закружил вихрем, и понес над грязным перроном в сторону стоящей у пыльных теплушек толпы. Оттуда слышался визгливый, частушечный голос гармошки, вперемешку с криками детей и плачем женщин.  

Степан обнял трясущиеся плечи жены, и горящими, как свечи в темноте глазами, посмотрел поверх ее головы:  

– Ну всё, перестань слякоть разводить. Смотри, уже вся рубашка мокрая – хоть выжимай.  

Он пальцем поднял ее заплаканное лицо и поцеловал в дрожащие губы.  

В этот момент прозвучала команда "По вагонам". Сима вздрогнула, и сильнее прижалась к мужниной груди:  

– Стёпа... ты... а как же я без тебя?  

Он с трудом оторвал жену от груди и заглянул ей в глаза:  

– Ты такая красивая, даже когда плачешь. Но мне больше нравится твоя улыбка. И я обязательно вернусь, чтобы вновь её увидеть.  

Она попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.  

– Мне пора! – Степан взял ее лицо в ладони, и стал целовать глаза, губы, щеки.  

Затем развернулся, ухватился рукой за поручень и вскочил в вагон.  

Когда состав, лязгнув сцепками, тронулся, плач и крики вокруг стали громче. Поезд набирал ход, и толпа, махая платками и руками, двинулась вслед. Степан, выглядывая в дверь, что-то кричал, но его голос тонул в шуме.  

Когда последний вагон исчез из виду, все стали молча расходиться, и вскоре на перроне осталась одна Серафима, которая невидящими глазами смотрела туда, куда увезли её Степана и, шевеля пересохшими губами, шептала молитву.  

Тревожные дни ожидания сменялись бессонными, похожими одна на другую, ночами. Если бы не хозяйство: пара десятков кур, коза и свинья с поросятами, Сима сошла бы с ума. По утрам, стоя у калитки, выглядывала почтальонку Надю, но та, качая головой, проходила мимо. В один из дней, собирая яйца в курятнике, Серафима услышала голос зовущей её Нади. Оставив корзину, выбежала, и вдруг увидела, как дом качнулся, и поплыл куда-то в сторону. Оперевшись рукой о стену сарая, подумала: "Слишком быстро вскочила, вот и закружилась голова.  

– Заходи, я сейчас...  

Но почтальонка, опустив глаза, не сдвинулась с места. Медленно, раскинув руки, словно держась за невидимые стены, Сима подошла к ней:  

– Надя... скажи что...  

Та, не глядя, сунула руку в сумку и достала два письма.  

– Прости, но меня ждут люди, – прошептала Надежда, и сунув треугольники в руки Серафиме, быстро ушла.  

С начала войны Надя окунулась в стремительно нарастающий поток скорби. Отличить обычное письмо с фронта от похоронки не было никакой возможности, а потому, кем она была для селян, вестником горя или радости – не знала. По этой причине старалась быстро отдать почту и уйти. Хотела уволиться, но начальство не отпустило, объясняя тем, что новый человек на ее месте вызовет недоверие или даже агрессию. И кроме того, как выразилась коллега, её знала каждая собака.  

Дрожащими от нетерпения руками Сима развернула треугольник:  

"Здравствуй, родная! Прошла всего лишь неделя, а я уже скучаю по твоим глазам, губам, по твоему смеху... " – Сима дочитала письмо и, улыбаясь, посмотрела вверх. По чистому небу медленно плыло одинокое заблудившееся облачко, похожее на сбежавшего от родителей ребёнка. "Бедняжка", – подумала она и опустила голову.  

Перевернув лист и, не обнаружив второго письма, глянула на землю. Треугольник лежал у её ног, и синим штемпельным глазом укоризненно смотрел на Серафиму. Наклонившись, она вздрогнула. Да, письмо было адресовано ей, но почерк был не Степана – размашистый и с завитушками, а чужой – мелкий и какой-то тревожно нервный. Развернув, вчиталась и, глубоко вздохнув, вдруг жутко закричала на всю улицу. Дремавший в конуре пёс подскочил, заметался, ища выход, а найдя – рванул в огород. Натянувшаяся цепь остановила кобеля, и тогда, задрав морду, он протяжно, по-волчьи завыл. Сима осела на землю и, закрыв глаза, провалилась в небытие.  

Подбежавшие соседи привели её в чувство, подняли и внесли в дом. Уткнувшись окаменевшим взглядом в потолок и не смыкая глаз, она до утра пролежала в постели.  

Утром пришла баба Тоня, и не найдя хозяйку в доме, направилась в огород. Сима сидела в ночной рубашке на качелях.  

– Ты давно здесь? – баба Тоня приблизилась и положила руки на плечи девушке.  

– Мне кажется с тех пор как он уехал, – вздрогнула не слышавшая шагов Серафима и, наклонив голову к плечу, словно дитя, прижалась к руке бабушки. Они молчали, думая каждая о своём.  

– Сегодня свежо, пойдем в дом, – баба Тоня погладила Симу по волосам.  

Девушка, не обратив внимания на слова соседки, продолжила:  

– Степан сделал качели после нашей свадьбы. Села, а он сильно раскачал, и мне показалось, что вот-вот, отпущу руки, и улечу. Правда сначала было страшно, а потом вдруг стала хохотать как сумасшедшая. Оглянулась, а он стоит, улыбается. Вот и сегодня, думаю, раскачаюсь, оглянусь и увижу... Но не смогла, – Серафима заплакала, и бабка почувствовала как по руке текут слёзы.  

Через несколько минут Антонина помогла Симе встать и, обняв, повела в дом. Пес, со вчерашнего дня не вылезавший из конуры, проводил их настороженным взглядом.  

– Я тут супчик принесла, поешь.  

Серафима молча замотала головой.  

– Ты поплачь ещё, дочка, глядишь и полегчало бы, – бабка поставила на стол кружку воды, и посмотрела в сухие, стеклянные глаза Симы.  

– Не могу, – выдавила хозяйка дома и, сделав пару глотков, уставилась в стену.  

Вечером баба Тоня пришла вновь и, увидев нетронутый суп, пробурчала:  

– Теперь придется есть холодный.  

Она подвинула к Серафиме тарелку и, сунув в руку ложку, скомандовала:  

– Ешь!  

Сима поднесла ложку с супом ко рту, и вдруг, отшвырнув её, кинулась на улицу.  

– И давно тебя тошнит? – поинтересовалась соседка, когда та вернулась.  

– Уже недели две, – Серафима прилегла на кровать. – И всё время хочется спать.  

– Тогда тем более надо есть за двоих. Полежи, а я принесу что-нибудь другое, – баба Тоня направилась к двери и, обернувшись, добавила, – На сносях ты, миленькая моя.  

***  

Сима с грустью смотрела на фотографию мужа, висевшую на стене.  

За окном послышался звук быстрых шагов, заскрипели ступени крыльца, и в дом ворвался Степан:  

– Привет, ба!  

Он швырнул портфель на лавку, и подошел к бабушке. Серафима обняла забежавшего к ней после школы внука и, смахнув слезу, улыбнулась:  

– Марш руки мыть, будем обедать!  

Тот побежал к умывальнику, а Сима, глядя ему в след, подумала: "Как он похож на своего деда Степана".  

***  

"Они парят на небесах,  

Среди холодной звёздной пыли.  

Но имена живут в сердцах,  

Мы помним их.  

Мы не забыли. "