Теперь всё понятно.

Cегодня вечером дядья поймали осеннего Будду; он сидел, весь обросший шерстью прелой опалой листвы, мутно смотрел на лужу, иногда скрипел игольчатым мхом, чесался и лениво лакал грязную воду. Палками его спугнули и гнали, покуда сполохи дыхания усталостью не покинули кабанью грудь и водянистые глазки не остекленели.  

Обессиленного, подсадили его в загон к зимнему Будде. Сначала они не воспринимали друг друга, сочились презренным безмолвием, а вчера подрались из-за корыта с помоями. Визгливо топорщась, обрастая тонкими иголочками инея на холке, зимний Будда алыми устами откусил хвост осеннему; из раны тут же засочился гноящийся ковёр листьев сплошным жёлтым цветом. Осенний, будто и не в ответ вовсе — раздробил иссиня-бледные ледяные пальцы зимнего своим копытом, безразлично хрюкнув. Сочилась синеватая вода из-под треснувшего льда в ране.  

С сумерками в загоне возник маленький весенний Будда, весь в красных крапинках на лишённой пигмента шерсти, крапинках по-мышиному любопытных оттаявших и назло миру подслеповатых глазок. Он забился в левый угол и шумно водил вытянутым носом с длинными проросшими веточками-вибриссами; периодически возмущённо пищал, но другие обитатели клети не обращали на него внимания.  

Позавчера внезапно прилетел летний Будда, каркая волнами птичьих стай; он что-то будто бы хрипел и после, и хищно щёлкал желтоватым ороговевшим клювом, и хлопал мягкими крылами с гаснущими чешуёй подспудно-неймущимся последним месяцем лета перьями, и беспомощно тонул в осеннем перегное, льдистых зарослях и робком подснежном цвете — в помёте других. Их — у Будды нет определения, они ни существа, ни люди, ни разумные твари, ни животные — если бы они хотели, клети бы вовсе не стало; живы они? вновь вопрос без ответа. Рыбьи глаза летнего мёртвой лёгкостью дохлых рыб в отравленной реке уставились на осеннего Будду, сквозь зевак у стен клети, будто они — та самая дохлая рыба.  

Дядья говорят, в пору их молодости за сезон можно было поймать по три-четыре Будды одного вида, они жили и кормились целыми выводками, и мочки ушей их были куда длиннее, нежели у нынешних. В пору их молодости и колесо времён ещё могло крутиться. Не то что сейчас.  

Что же до сейчас... теперь мне понятно — это меня готовили как будущее... как будущее место для множества пар безразличных глаз животных за прутьями. Меня готовили стать клетью. Для чего-то, от чего пропадает желание. Желание даже думать, не то что задавать столь наивные детские вопросы.  

Дядья помогают мне идти, точнее, тащат мой идеальный образ. Они брезгливо морщатся от получившейся бодхисаттвы; потому что в идеальной форме невозможно двигаться. Меня больше нет, только лужа взора, иней узора, клеть позора, форма раздора. Моя форма вызывает у зевак лишь презрительные смешки — и это, кажется, лучшая реакция. Иные и вовсе стыдливо отводят взгляд, но лишь понарошку, скрывая больное любопытство.  

Теперь мне всё понятно, а трава такая мягкая, так легко мнётся под поверхностью несуществующих ног, как полупереваренная гниль из пасти, клюва, рыла, обледенелых уст Будды, которых больше нет внутри.