Стефанида.

— Меня Стефанида зовут. — слышу я от яркого пятна впереди. Из пятна выстреливает столь же яркая ложноножка и будто приветственно машет.  

«Меня зовут Стефанида» — слышу я от китайской секс-игрушки.  

«Стефанида меня зовут» — слышу я от скрипучего дивана.  

«Меня Стефанида зовут» — слышу я от таза с застоявшимся бельём.  

Что-то гудит, будто гигантский холодильник.  

Жара невыносима. В тени сорок градусов, если верить термометрам, по ощущениям — все шестьдесят. Мокрая рубашка липнет к телу, трусы будто стали второй кожей. Солнцезащитные очки не спасают от слепящего света и ряби, из-за которой перспектива искажается.  

— Ты меня слышишь? — пытаюсь сфокусировать взгляд на пятне, получается плохо. Выгоревшие на солнце или осветлённые волосы, будто солома. Улыбка, а черт лица не различить. Кажется, на ней тоже очки.  

Я называю своё имя.  

— Чего? — она повышает голос. — Давай спустимся, там продолжим!  

Гремит железнодорожный состав. Как ещё вагоны не начали плавиться, думаю. Ступишь на мост босиком — почувствуешь себя карасём на сковородке. Какой дурак вообще станет это делать? Что-то трещит из громкоговорителей голос дежурной. Какой-то там электропоезд прибывает, какой-то там состав за ним в расформирование, что-то там зачем-то там куда-то там подходит для чего-то там. Невозможно думать в такое пекло. Послушно иду за пятном. Жёлтые и красные от жара человечки в светоотражающих жилетах муравьями скачут по станции под нами.  

— Пить будешь? — не сразу понимаю смысл фразы.  

— Как Дамасская?  

— Чего?  

Мы спускаемся по бетонным ступенькам. Перила заржавели, кажется, ещё лет десять назад. Ещё двенадцать, нет, пятнадцать ступенек и будет площадка. Можно передохнуть. Измученные куревом лёгкие пытаются кричать, будто узники в газовой камере. Захлопываю дверь за ними и изо всех сил сдерживаю кашель.  

— Стефанида Дамасская — есть такая святая. — сплёвываю вязкую слюну, заглядывая за перила. — Не слышала?  

— А что она сделала?  

— Умерла, конечно. Что ещё делают святые?  

На ней ярко-голубая футболка. Она заправлена в чёрную юбку в горошек. На ногах белые кроссовки с пластиковыми вставками, от которых отражается солнце и в очередной раз слепит меня. Отворачиваюсь и снова смотрю в тень за перилами. Пахнет чем-то затхлым.  

— Зачем она умерла? — хихикает. — Ты думаешь, у святых это самоцель?  

— Бога ради, господи. Наверное. Все святые умирают.  

— А не святые? У меня бабушку похоронили месяц назад.  

— У тебя такой тонкий голос. — поворачиваюсь. — Ты выпить предложила.  

По-прежнему не могу рассмотреть лицо. Она отворачивается и тащит меня за руку, очень быстро спускаясь.  

— Ты ответишь? — бросает на ходу.  

Здесь, по ту сторону от моста и станции, слышимость значительно лучше, но голова будто набита ватой.  

— А где ты не святых видела? — неуклюже достаю зубами сигарету из измятой пачки.  

— Моя бабушка была той ещё стервой!  

— А сама она как считала?  

— Что она — центр вселенной. — пытаюсь выудить из кармана рубашки зажигалку. Стефанида держит крепко.  

— Руку отпустишь?  

— А ты против?  

— Тогда подожди. — раза с четвёртого у меня получается прикурить.  

— Фу!  

— Не куришь?  

— Курю. Угостишь?  

Протягиваю пачку. У неё тонкие, будто паучьи, пальцы. Ровные ногти, ни следа лака или маникюра.  

— Ты пианистка?  

— С чего ты взял?  

— Да так…  

Огромные стёкла очков не позволяют рассмотреть глаза. Вздёрнутый нос и тонкие губы. Курит она не в затяг и выпускает дым крошечными порциями. Юбку треплет ветер, кроссовки в тени стали серыми, на них липнет пыль. К гудению в голове прибавляются звуки, будто кто-то далеко-далеко стучит в барабан. Я закрываю глаза.  

Перед нами большая вывеска.  

— Снимешь очки?  

— Зачем? — она впервые смотрит мне в лицо.  

— Хочу посмотреть на твои глаза.  

— Правильно говорить «в глаза», дурак.  

— Нет, я хочу посмотреть на глаза. Какого они у тебя цвета.  

— Обыкновенные, голубые. — пожимает плечами и снимает очки. В солнечном свете радужка отливает серым, отчего взгляд кажется тусклым и мёртвым.  

— Ты в депрессии?  

— Да откуда ты берёшь это вообще?!  

— Не хочешь говорить — как хочешь. Нам сюда?  

* * *  

Пью безвкусное шампанское, но не могу опьянеть. Она весело смеётся и что-то говорит. Кажется, это шутка. Не могу сфокусировать внимание на словах, потому что её глаза по-прежнему тусклые и мёртвые. Дежурно смеюсь. К нам подходят какие-то, кажется, общие знакомые. Парень рассказывает бородатый анекдот, над которым так никто и не засмеялся, кроме самого рассказчика. Что-то про спящего дурака. Я отказываюсь от совместного продолжения пьянки, Стефанида меня поддерживает. Она допивает коктейль, я добиваю шампанское из горла, и мы выходим на улицу. Почему-то держась за руки. Что-то медленное, неповоротливое, но вместе с тем неотвратимое теплится внутри. Может, это называется счастьем.  

Через две улицы и три поворота нас встречает неопрятный мужик. Он бьёт такого же вида женщину по лицу несколько раз и кричит «шлюха». Женщина упала, пытается вяло сопротивляться. Она похожа на перевёрнутую на спину жужелицу. «Какая же ты ёбаная шлюха! Сука, я на вахту уезжал не для того… и-ик, не для того, чтобы ты рогатку Вадику расставляла! » Звон его плаксивых воплей можно сравнить с жужжанием мух и тем странным звуком, похожим на старый холодильник. Мы проходим мимо.  

— Думаешь, ты бы простил измену? — она пытается заглянуть мне в лицо.  

— Измен не существует.  

— Как это? — кривит она личико в гримасе непонимания.  

— Загрыз бы пёс суку, если бы её отделал другой кобель на его глазах? Правильно — нет.  

— Так они же животные, дурак!  

— А мы кто?  

Дальше идём молчании. Она недовольно сопит. Кажется, мой ответ её чем-то задел. Среди скопления огромных августовских мух с трудом можно различить переполненные мусорные баки. Кажется, сюда относят мусор все жильцы ближайших домов. Рядом лежит большой кобель, иногда поскуливая, он лениво чешется. Вся шея и правое ухо у него усыпаны, будто шанкрами, раздувшимися розоватыми клещами.  

— Я тебя обидел?  

— Нет. — на ходу бросает она.  

— Куда идём?  

— Говорила же — к тебе! Чем ты слушал?  

— Почему говорила ты, а идём ко мне?  

— А ты не хочешь?  

— Даже не знаю… у меня… — задумываюсь над ответом, ведь сообщать девушке о засраном пивными банками и окурками клоповнике, откуда она, должно быть, сбежит, стоит только открыть дверь — будет не слишком уместно. — Собака у меня. Большая. Да и больная. Боюсь, покусает.  

— Не умеешь ты врать! — прежняя напускная весёлость вернулась обнажёнными в улыбке ровными зубками.  

— И то верно. Но лучше ко мне в другой раз. Как насчёт к тебе?  

— Хм-м-м… ладно. Как раз туда и идём.  

Дёргаю её за руку, загорается красный свет на пешеходном светофоре. Дальше пятидесяти метров висит от жары вязкая дымка, будто окружение — подмоченные водой акварели на желтоватом картоне. На той стороне щурится разбитым пластиковым корпусом остановка.  

— Пошли! — дёргает меня за руку Стефанида.  

— У меня столько вопросов…  

— У меня тоже! Не все к тебе, но я всё равно их задам.  

— Но… если не ко мне, как я отвечу?  

— Быстрее, скоро снова красный. — беспомощным мешком волочусь за своей новой или не очень знакомой.  

* * *  

Гул где-то позади не утихает даже в постели. С навязчивым желанием выдернуть этот блядский холодильник из розетки я вскакиваю. Стефанида лениво шепчет что-то про открытое окно и сигареты. Не найдя холодильника, возвращаюсь обратно. Должно быть, у греческих святых в промежности были такие же мелкие кудри. «Иди сюда, больше ведь не увидимся» — слышу её голос и ныряю в свежую бледную бездну. Кажется, на доли секунды её глаза заблестели. Только на доли секунды.  

На безжизненных поверхностях двух планет-близнецов в её глазницах отражается закатное солнце, ничуть не утратившее яркости. Цепкие ручки смыкаются на моей спине, но они больше не живые. Чувствую себя в объятиях манекена.  

* * *  

Пробуждение навалилось пятой слона и раздавило голову нестерпимой болью. Я приоткрыл один глаз и тут же сощурился. Старый холодильник мерно жужжал, диван привычно скрипнул, когда я сел. Протёр глаза, схватился за голову, попытался выдрать клок волос, но вспомнил, что остригаю волосы «под ноль» уже который месяц. Задел ногой таз с бельём. Пахнуло чем-то затхлым. На дрожащих ногах добрался до окна и закрыл шторы. Пнул раздолбанную до состояния ведра секс-игрушку. Жить на первом этаже — отвратительно. Холодный свет солнца слепил, злобно отражался на снегу. Какая-то тень в дутой куртке сгорбленной походкой прошла под моим окном. Затем остановилась, достала что-то из-за пазухи и приложила ко рту.  

На столе лежала пустая пачка сигарет, рядом — ещё одна, там что-то осталось. Под столом стояла двухлитровая баклажка с выдохшимся за ночь пивом. Если там осталась хотя бы треть — уже хорошо. Подавил рвотные позывы, сделал несколько больших глотков. Голова болеть не перестала, но тепло, так мерно и легко струящееся по сосудам, я ощутил довольно быстро. Чуть погодя, закурил прямо в комнате и через несколько секунд услышал стук в стену от недовольных соседей. «Идите на хуй», выдавил из себя крик, и стукнул пару раз в ответ для убедительности. Кажется, что-то снилось. Что-то из прошлого. Холодильник утвердительно буркнул и наконец притих. Окурок отправился в опустевшую ёмкость. В кармане зимней куртки было три мятых купюры. «На продолжение хватит» — решил я.