Страж

Холодный воздух влетел в избу и растворился среди запаха керосина, веретенки и спирта. Те охотники, что приехали из города, пользовались какой-то другой, желтовато-коричневой смазкой, чем-то напоминающей «Глухаря», о котором Витька, слышал только по рассказам деда.  

За окном затарахтел вазик. Хлопнула дверь. Заскрипел снег. В сенях бранились. Матвей, отец Витьки, встал, запахнул тулуп и вышел.  

–Слышь, малой, – растягивая слова, обратился к нему сутулый в темно-синем комбинезоне. – Уборная где?  

–В штанину дуй, – вставил коротко стриженый бородач и расхохотался.  

Сутулый осклабился, плюнул на пол, и вышел в сени. За ним молчаливо, выгибая спину и хрустя костяшками пальцев, потянулись еще двое, которых Витька не успел разглядеть. Все это время они сидели в стороне, за умывальником, тихо переговаривались между собой и, косясь по сторонам что-то жевали.  

Бородач подошел к Витьке и сел рядом.  

–Так, – сказал он, снимая черную, кроличью, намокшую ушанку.  

–От кушни ни шагу. Бекаса держи на привязи. Семену на голову мешок натяни, авось не забоится.  

–Скажите, дядя Андрей, – тихо спросил мальчик. – Правда, оборотень?  

–Посмотрим. Кто там шалит.  

В глубине души Витька, очень хотел, чтобы его Бекас, тоже был оборотнем, но мать Бекаса боялась леса и даже жила в доме, так что, заподозрить ее в связи с волком, к сожалению, было нельзя.  

Подхватив доставшуюся ему от деда одностволку, Витька последовал за остальными.  

Небо было вороненого цвета, моросил мелкий, противный дождь. Со стороны леса хвиля гнала холод, тревогу, азарт. Городские, стояли в сторонке и зубоскалили между собой, передовая друг другу серебристую флягу с красным гербом.  

Морщась и вздрагивая, пришел участковый. Подойдя к Витькиному отцу, хлопнул его по плечу и что-то ему сказал, указывая на вазик.  

–Начальник скоро там, – брезгливо бросил сутулый.  

Теперь Витька смог его полностью разглядеть. У него были выцветшие, серые глаза с белесыми ресницами, по шеи ползла татуировка и упиралась в сосцевидный отросток. Его дед любил говорить, что он войну прошел, а ни курил и синьку под кожу не запустил. А сейчас у каждой мандавохи галерея на жопе.  

Водитель захлопнул капот, вытер руки серой, рваной тряпкой и запрыгнул в кабину.  

Городские с отцом залезли в вазик. Задымив, вазик взвигнула, и раскачиваясь пополз в горку по жухлому снегу. Витька, с дядей Андреем, хлестнув Семена, дернулись следом на подводе, на другую сторону озера. Перевалившись назад, Витька, приподнял кусок старого, рыжего, полинявшего матраса и нащупал под ним мокрый нос Бекаса. Тот заскулил, поднял серую голову, лизнул шершавым языком край подвода и улегся на передние лапы.  

Когда-то, по обеим сторонам озера Каменец, были непроходимые леса. Сюда приезжали охотиться из Пскова, Великих Лук, Опочки. В конце лета, заносило и Питерских. Но Витькин дед, сорок лет прослуживший здесь егерем, недолюбливал их.  

«Спьяну, по банкам из «Сайги» можно и дома полупить», любил говаривать он. Сам же предпочитал свою двенадцати калиберную «Байку», с которой сейчас в обнимку ехал Витька.  

Пока цивилизация не оттяпала у природы то, что ей принадлежало по праву много веков, здесь были волки, куницы, пару раз забредал медведь одногодка, трусливый, морда детская, как заблудившийся ребенок, не ревет, хнычет. Теперь и белок нет. Лес стал тихим, настороженным, куцым.  

Но человек всегда был слаб, пасует перед природой, так как та за себя постоять может. Вот и появился в местных лесах оборотень. В окрестных деревнях всех собак перегрыз, за скот взялся, да на человека пошел.  

Прошлым летом это началось. В начале июня, женщина молодая пропала, из местных. Нашли только ее машину, брошенную на обочине, в трех километрах от Астахново. Через неделю пара пожилая из Нижнего исчезла. Приехали в «Зооград», на выходные. В понедельник утром возвратиться должны были. Во вторник их сын позвонил в гостиницу, а их с субботы там не видели, как будто, и не было вовсе.  

А в конце августа, школьники из Пскова в «Пушкинский Заповедник», на двухдневную экскурсию приехали. Их человек тридцать было. Все галдят, девчонки матерятся, парням фору дадут. А кураторов всего двое. Детки и разбрелись. Кто как время проводил. И вот двое парней, находившись в своем гостиничном номере на ушах до трех часов ночи, а утром с опухшими физиономиями, затолкав в себя блины со шведского стола, решили, вместо экскурсии пива на природе попить. И когда один по нужде отошел, то в кустах, фотокамеру увидел, разбитую. Проверили, флешка цела. В гостиницу вернулись сели смотреть. Сначала там снимки каких-то людей были (как выяснилось позже, пропавшей пары) на лоне природы, в кафе, а потом смазанные изображения пошли, как будто кто-то, впопыхах или случайно щелкал. Нечеткие, на одном испуганное, бледное лицо женщины, на другом черное продолговатое пятно, снятое мельком, словно в прыжке. И лишь на последнем снимке видны, хотя и не очень четко, очертания животного, черно-синего цвета. Тело длинное, морда вытянутая как у волка (да только размером он в три раза больше), передние лапы мускулистые, задние чуть согнутые, короткий хвост.  

А осенью, по ночам стали слышать, как кто-то по деревни бродит: беззвучно, крадучись. Собак на ночь в дом забирать стали, да и они сами скулить начинали, как только темнело. Скотина беспокойной стала.  

Местный участковый, предложил устроить облаву. Старшим назначил Витькиного отца, который теперь здесь егерем был. А на собранные с деревенских деньги, Псковских охотников из клуба «Сокол» пригласили.  

Сперва, решили собак по следу пусть. Но только деревенские шавки, могли только из-за забора, на прохожих, остервенело лаять. В лесу терялись, хвосты поджимали. За озером у сторожа – в Шаробыках нашли метиса, с мордой мастиффа, который вроде раньше на охоту ходил, и след хорошо брал. Кобель здоровый, пегий, на морде белое пятно словно маска. Да только он без хозяина за ворота отказывался выходить. Встанет, морду повернет, алый язык на сторону и смотрит на деда, а у того ноги больные.  

Потом сутулый, из Пскова, «немца» привез – злющую, двухгодовалую сучку.  

Встали затемно, к лесу подошли, собака сразу след взяла, три километра протянула, потом тропа разветвляться начала, собака закружила и у дубовой, трухлявой колоды остановилась.  

Уставшие, мокрые, сугроб по колено. Матвей закурил, а один из тихонь – Чингиз, подбежал к собаке, и под ребра ее ногой. Собака уши прижала, ощетинилась, зарычала. Чингиз ружье вскинул, целится, ждет. Сутулый перед ним вмиг вырос, ружье выбил и в зубы ему. Чингиз упал плашмя, вскочил, зыркает, губа рассечена.  

Его соплеменник подошел.  

–Не та тропа, – спокойно сказал. – Когда по кустам шли, ветки сантиметров на тридцать висели, а наш в холке, метра полтора.  

На следующий день, рано утром, участковый с женщиной пришел. Та вся всклокоченная, бледная, губы синие, дергаются, руки под косынкой ходуном ходят. Воды ей дали, чтобы отдышалась.  

Участковый, поглядывает на нее и рассказывает, что работает она сторожем, в доме толстосума одного из Пскова. Толстосум этот пару лет назад сюда приехал. Скупил земли и решил коттеджный поселок построить. Работать местных позвал. А смотреть за ними, бывшего омоновца взял. Тот всю жизнь с разным отрепьем провозился, да в него и превратился. Лютовал. Вот местные и разбежались, а что кое-как возвели – подожгли. Так что теперь, толстосум, только на пьянки, пару раз в месяц наведывается. А в дом свой, чтоб не обворовали, сторожа взял. Она и уберется, еды приготовит, когда тот с гостями заявится, да за скотиной присмотрит.  

У женщины вроде даже румянец появился, грудь степенно вздымается, улыбнулась.  

–Рассказывай, – говорит ей участковый.  

Та перекрестилась и начала.  

–Позапрошлой ночью, вообще глаз не сомкнула. Один раз вскочила от грохота, будто кто-то по крыше ходит. Спи, говорю себе. Если кто залезет, собака даст знать. Легла, глаза закрыла, а потом слышу, кто-то рядом с кроватью чешется. Ночник включила, а это Лайма. Когда пришла, не заметила даже. Морду подняла, дышит так часто. Смотрит. Никогда она в дом без спросу не приходила. Ну думаю, ладно. А потом опять стук. Резкий такой. Совсем рядом. Словно кто нарочно, в стену чем-то тяжелым запустил. Поднялась. Дышать не могу. Голова кружится. Во всем доме свет включила. К двери подошла, кричу: «Кто здесь? Убирайся! Не то собаку спущу». А сама на Лайму. Та у кровати лежит, присмиревши, и только так тихо поскуливает. Так и просидели до утра.  

Утром хозяин приперся и давай орать: «Кто мол, столько камней набросал перед домом, куда смотрела». Я ему все рассказала, как было, а он вскипел: «Дура, ты за двух метровым забором и собака на что». Ну, я про собаку тоже все рассказала. Напрасно конечно. Не думала, что озвереет так. Отхлестал он ее и в Псков уехал. Я все закрыла. Проверила и в дом. Собака на улице, у крыльца была.  

Ну, я последние известия посмотрела, и спать пошла. Когда мимо окна, что во двор смотрит, проходила, гляжу, а Лайма вдоль забора ходит и на задние лапы так встает, а передними о забор теребит. Ничего не подумала тогда. Свет выключила и к себе. Лежу, мысли все какие-то непонятные в голову лезут. Дыхание задержала. Прислушалась. Только часы на стене шуршат. Потом как-то жутко стало, тревожно. Встала с постели, правда свет не включала и к окну подошла. Смотрю, а там Лайма у забора, вроде как с чем-то играет. Свет включила. Снова к окну. Пригляделась. Собака меня заметила, морду подняла и то на меня, то на забор смотрит. Я окно приоткрыла и шепчу: «Лайма, поди сюда». Она с земли что-то подняла и к дому. Мурашки по всему телу. А так тихо еще. Пока до двери шла, ведро опрокинула. От грохота чуть удар не хватил. Ноги свинцовые, не слушаются. Кое-как дверь приоткрыла, собаку впустить. Дай, говорю, посмотрю, что там у тебя. Подняла, в комнату вошла на свет. Гляжу, а там кукла. Вся грязная, липкая как обслюнявленная, голова болтается, одной руки нет, поперек лица два отверстия. Наверное собака прокусила. И запах от нее такой, гнилостный, вперемешку с потом. Как она во двор попала? В печку я ее сразу определила.  

Собака к двери. На улицу просится. Я ее не пустила. Решила что вдвоем, как-то спокойнее будет. Свет выключила. Опять легла. Вроде как засыпать начала. И тут сквозь сон, слышу шаги. Гулкие, отчетливые. Прямо возле дома. Может послышалось, думаю. И тут прямо рядом со стеной, где постель моя стоит, слышу, хрипит кто-то. Потом так глубоко вздохнул. Я рукой рот зажала, слезы из глаз текут, дышать боюсь, а еще больше закричать. Потом несколько ударов в стену было и шаги от дома. Затем все стихло. Я тогда к собаке подскочила, обняла ее, реву в голос, вою. Лайма лицо мне лижет. Так и заснула на полу. А утром встала, в хлев пошла свиней кормить. Вхожу, а там все раскурочено, одной нет а, та что по крупней, у входа лежит, брюхо вспорото.  

Оделись. Пошли смотреть.  

Хлев за домом, у забора. Следов много нашли. Только следа, как тащили вторую свинью, не было. Словно кто-то ее на руки взял и через забор перекинул.  

Дом крайний, на поле смотрит, а дальше лес. Поле колючкой ржавой огорожено.  

Когда подошли к тому месту, которое к дому ближе всего, увидели, что проволока немного примята и клок волос, запутавшейся в ней, висит. Волос грубый, черный. Вонь от него страшная, помойная.  

Следы нашли. Чингиз по ним пошел и через метров пятьсот, уже в лесу, вторую тушку нашел: обескровленную, сморщенную, голубую.  

–Сегодня ночью вернется за ней. Лежка у него где-то рядом. Надо бы ловушки поставить, – предложил он.  

Прочесали ближайшие пять километров леса. Все тропки перекрыли. Одну оставили – к речке, что из озера вытекает.  

Вечером, сутулый с участковым, по деревни прошлись, помощников искали, зверя гнать. Пятнадцать человек вызвалось.  

–Пускай колотушек погромче возьмут. У кого нет, кастрюли сгодятся. Завтра к семи, пусть к кушме подходят. Андрей им скажет что делать, – сказал участковому сутулый.  

Участковый, было сам захотел поучаствовать, да только трясся очень. Отказался.  

Решили так. Андрей с соплеменником Чингиза и местными, начнут гнать зверя от болота к озеру. Вдоль берега, метрах в ста пятидесяти друг от друга, будут ждать его Матвей, сутулый и Чингиз. Все остальные пути ему перекрыты, об этом днем еще позаботились. Так что, на кого-нибудь он да и выскочит, а там не зевай.  

Игреневый конь, фыркая и пожевывая трензель, тащился вдоль берега, оставляя в снегу круглые лунки которые мгновенно заполнялись водой. Над озером висел туман. Как вата обволакивал он проступающие в утренних сумерках пепельные верхушки елей, за которыми мерцало бескровное, зимнее солнце. Завизжала, заголосила истошно на разные лады птица. Резиновые колеса подвода, звонко крякнув, напугали ее. Задрожала беззвучно ветка. Андрей натянул поводья. Семен замотал мордой, попытался схватить чумбур, запрокинул голову и разжал челюсти. Изо рта вырвался пар.  

Справа, в метрах пятидесяти, чернела кушня. Рядом с ней, переминаясь с ноги на ногу и разбившись на небольшие кучки, стояли тени. Вокруг не было ни души. Натянутой струной звенела тишина. Тени тихонько перешептывались. От одной кучки отделилась фигура и подошла к подводу.  

–Долго еще? Околели уже.  

Андрей растормошил закимарившего Витьку, подмигнул подошедшему, и спрыгнув направился к кушме.  

Андрей был другом отца Витьки и братом его матери. Высокий, широкоплечий, с глубоко посаженными серыми, печальными глазами, с густой, непослушной, черной бородой, окаймлявшей клинышек подбородка. Последние пять лет, после того как Витькины родители разбежались, он заменял ему отца.  

С отцом они виделись редко. Витька не любил бывать в его новой семье, хотя тетя Марина, всегда когда он приезжал, пекла очень вкусные пироги, а их трехлетняя дочка, застенчиво поднявшись на цыпочки и схватив его за руку, целовала его в щеку. Он не мог предать мать. Они жили в Острове. А здесь осталась баба Женя. Высохшая, очень рано постаревшая, сутулая добрячка, с тяжелыми руками и выпирающими на них синими венами. В темной, низкой избе полно крыс и она прячет хлеб на сеновале, а потом забывает о нем. Андрей окончил университет и по образованию архитектор. Работал в Москве. Возвращаясь домой, тогда он жил в Опочке, познакомился с Катей. Правда она говорила, что он был ей нужен, чтобы сумку до общаги донести. После армии поженились. Катя веселая и задорно смеется. Он хотел бы такую же жену. На шестнадцатилетие, Андрей и Катя, подарили ему с матерью деньги на поездку в Санкт-Петербург, где он мечтал побывать. Его очаровали мосты, чувство воздуха, мгновенная смена освещения, полифония солнечных зайчиков. На следующий год ему в армию. Вчера он приехал на выходные и напросился на охоту.  

Мальчик остался один.  

–Эй, будь рядом, – крикнул он собаке.  

Чернолабый Бекас, тявкая и подвывая, несся сквозь дождь, вдоль кромки озера в которое рухнуло небо. Неприступные, сырые исполины, вонзались в пасмурное, печальное небо. День увядал, неприметно оборачиваясь вечером. И казалось, что не было и щелки, ни малейшей возможности продраться сквозь эти когтистые лапы свисающих ветвей, чтобы воочию увидеть, величие застывшего за ними времени.  

–Жалко конечно ребят. Да только случаи что люди и скотина пропадали, уже были. Года три назад, шабашил я в Бежаницах. Лес валили. Жили в палатках. Середина августа. Комарья – тьма.  

За провизией в деревню ходили. Дай бог памяти, э-э, сейчас погоди, вспомню. А вот, Кунаково. Так вот идем, как-то раз с мужиком одним, ну в Кунаково, и слышим стук. Равномерный такой. Будто кто по дереву топором бьет. А мы то знаем, что кроме нас, тут никого быть не может. Ну думаем, может зверь какой чудит. Когда вернулись, рассказали все. Те из мужиков, что раньше нас в деревню ходили, припоминать стали, что тоже слышали этот странный стук. А однажды, день выдался дождливый и мы до обеда в палатках просидели. Так этот стук совсем рядом с нашим лагерем был. Все его тогда слышали.  

Был среди нас один старичок с Пустошки. Такой невысокий, коренастый, молчаливый. На корточках вечером сидит у костра, курит одну за другой и только глазами всех сверлит. Не нравился мне его взгляд. Видно было, что он много чего нехорошего в жизни видел, и оно видать, его изнутри то и разъедало. Так вот, сказал он, что это лесной дух ходит. Не нравится ему, что мы здесь. Видать, говорит на его территорию мы пришли. Покой его нарушили. Ну, мы с мужиками на смех его подняли. А он огрызнулся и ушел спать. Наутро его в лагере как не бывало.  

Через пару дней позабыли мы эту историю, да и не до того было. Погода стояла отменная и мы до ночи, то и делали что работали.  

Дня так через три, прибежала к нам в лагерь тетка из Кунаково. Перепуганная, прямо лица на ней нет.  

Уходите, говорит, отсюда, а не то наши мужики придут и насильно вас отсюда спровадят. Что случилось, рассказывай, мы ей говорим. Она и говорит, что с того момента как мы здесь появились, стали у них всякие неприятности случаться. Сначала почти всех собак кто-то перебил, потом скотина стала с дворов исчезать. Ну, первое время они молчали. Чай за едой приходим. Деньги какие не какие. А вчера у фельдшера ребенок пропал. Рядом с домом играл. На секунду отвернулась и нет. Все обыскали, ну как сквозь землю провалился.  

Пошли мы с ней в деревню. По деревне идем, все тихо. Будто все вымерли. Только где дверь скрипнет, да за забором кто промелькнет. Приходим к председателю. У него люди. Все волком глядят. А женщина, заплаканная, видно мать ребенка пропавшего, на нас с кулаками и криками бросилась. Был среди нас Кирюха, десантник, в Чечне воевал. Так он предложил лес прочесать. Не все согласились. Страшно. Да многие из работяг наших еще вечером, как шумиха началась, вещички собрали и ушли. В общем, вызвалось семь человек. Трое наших: Кирюха, Сева (егерем когда-то в Острове был) и я. Остальные местные. У Кирюхи и Севы ружья были. Шли мы цепью, в метрах десяти друг от друга. Когда к железке подходить стали, смотрю, Кирюхи нет, а он справа от меня шел. Остановился. Обратно пошел. Головой верчу. Ищу его. Вдруг вижу, стоит он, а в метрах пятидесяти от него какая-то черная фигура. Меня как молнией прошибло – медведь. Сам оцепенел. Мурашки по телу ползут. Шелохнуться боюсь. Слышу сзади треск. Краем глаза вижу – Сева. Ружье вскинул, справа заходит. А Кирюха все как вкопанный стоит. Вдруг щелчок. Потом другой. Сева пятиться стал. Ружье трясет. Рукой Кирюхи машет. Стреляй. Тот вроде как стал ружье поднимать, да только не стреляет. Потом и вовсе его опустил. И все на медведя смотрит. Тот беззвучно развернулся вполоборота и уходить стал. Странно только, ростом он как минимум метра два был, а шел легко, почти неслышно. Как только медведь скрылся – мы к Кирюхе, а он весь белый, дрожит. Что не стрелял, спрашиваем. Молчит. Он все время такой весельчак, хохмач, а как в лагерь вернулись, один бутылку выдул и домой стал собираться. Утром, не попрощавшись, ушел. Даже денег не дождался. Через неделю и мы работу закончив, разъехались. А ребенка так и не нашли.  

Когда возвращался к нему заехал, в Новоржев, все равно по пути. Неделю с ним не виделись, а не узнать его было. Осунулся, поседел. На ночь у него остался. Выпили. Сначала молча сидели, потом разговорил его слегка. Да только, о том, что было в лесу, он наотрез говорить отказывался. Прошлым летом помер. Прошло два года. Я много чего передумал. С людьми поговорил. Не ведут медведи себя так. Да и не медведь это, наверное, был. Не знаю. Кирюха ближе всех был. Да он уже ничего и не расскажет.