ШКОЛА

ШКОЛА  

Наверное, стандартная сельская школа. Деревянное прямоугольное здание, одноэтажное, Довольно светлое в классах и кабинетах, которые расположены по периметру внутри здания, а посередине – большой зал для всего: построений, отдыха во время перемен и так далее. Отопление печное.  

Большой обширный двор. В одном углу хозяйственные строения, другая половина – совершенно пустая. Здесь бегали, играли, бесились школьники – в тёплое время, в любую перемену, стремились подвигаться после усталого сидения в классах. В холодное время, точнее, в морозное бегали, толкались и дурачились в зале, но здесь места было совсем мало, так как в зале властвовали девчонки: в любую перемену они устраивали хоровод и пели свои военные и патриотические песни. Хоровод занимал почти весь зал, пусто было внутри хоровода и очень тесно снаружи, и очень подвижно. Здесь я впервые познал, при очередном столкновении лбами – как это из глаз летят искры.  

Пацаны, шпана по одёжке, при каждом удобном случае старались разорвать хоровод и побегать на свободе через весь зал, но это им редко удавалось: девчонки были сплочённее. А песни, что они пели – мне почему-то запомнились две. Железнодорожная про Васю-машиниста и военная, про товарища Ворошилова, танки, коней и Сталина – «нашего отца». Впрочем, Сталин и в первой песне присутствовал. Время то было самое-самое послевоенное. Иногда эти хороводницы, устав от однообразия, переставляли слова в военной песне, и у них получалось, что «танки сытые бьют копытами». Последствий это никаких не вызывало (всё-таки очень глубокая Сибирь). Разве что только один доморощенный школьник-лингвист всё тужился понять: как это танки и кони взаимно заменяемы, и речь, и рифму не портят. А вот в другой песне, где «много в ней лесов, полей и рек» нельзя спеть: «много в ней лесов, полёв и реков», или « полей, лесей и рекей»? Слова-то как будто одинаковые?  

И эти четыре года начальной школы пролетели как один год. И не помнится: когда и в какой год было особенно холодно, и чернила в наших пузырьках замерзали. И мы, кое-как нацарапав карандашиком задания, отпускались по домам. Или это было каждый год? И в какой-то ведь год было минус 60, как говорили взрослые. А сейчас и не верится.  

В классах было по сорок человек. А учебников, некоторых, было по одному на весь класс. И как- то ведь переписывали задачки по математике. С другими было проще – выдавали одну книжку на группу из четырёх—пяти человек. И, примерно, то же, было и с преподавателями: во втором или в третьем классе за один учебный год сменилось у нас одиннадцать учителей. Даже по именам не успевали некоторых запомнить.  

И что дала нам эта школа? Да, дала, и на первый случай довольно много. Тем, кто хотел это брать. Да, но настоящее образование для меня в это время — как только научился писать-читать заключалось в книгах. Первым учебником была «Занимательная физика» Перельмана. И много, очень много мне дали брошюрки под общим названием «Научно—популярная библиотечка». Там было всё о природе: о Луне и затмениях, о вулканах, землетрясениях, о доисторических животных и растениях… Ещё была серия более толстых книг о технике и изобретениях, и очень интересно написанных, не газетными текстами. Помню некоторые: «Удар и защита», «Воздушный бой», «Меткий снайпер», «Китайский секрет», «Тайны стекла», «Торпеда и мина». Наверное, некоторые знания для моего тогдашнего окружения были ещё недоступны: самолёты-торпедоносцы были напрочь отвергнуты школьными друзьями. По их мнению, торпеды пускали только с «пароходов». И ещё важнейшим учителем была природа. Школьные откровения по скорости звука известны были на практике, на природе, когда «рыбаки в шалаше пробуждались», а мы были на другом берегу реки. И вот рыбак рубит дрова для костра, и топор его совершенно беззвучно опускается вниз и только когда он снова возносится над головой, до нас доносится «тук».  

В то время мы ещё не замечали дифференциации учеников по способностям. А может, её и не было? Но, так или иначе, но только значительно позднее мы стали изнывать от скуки и безделья на уроках, когда преподаватель тащил чуть ли не за уши неспособного, или бездельника, пытаясь хоть что-нибудь вбить в его пустую башку, не способную, или не желающую впитывать знания. А потом нужно было ещё извлечь назад хоть что-нибудь, что запомнилось. И получалось чаще всего, что ничего не извлекалось. На болоте бессмысленно сажать злаки, особенно если рядом пустует и пропадает от безделья хорошая и благодатная почва. Однако, так и происходило, потому что уже тогда существовали идеалистические установки, что «нет плохих учеников, а есть плохие преподаватели», или, что в каждом ребёнке заложены таланты, что каждый ребёнок гениален, и плох тот педагог, который не сможет этот талант откопать…  

Совсем недавно узнал, что в Германии, и, видимо, уже давно после начального образования учеников разделяют на две группы по способностям, и соответственно направляют в разные школы. У нас же было наоборот: разделения на группы не было, но на тупиц времени тратили значительно больше, чем на способных учеников. И в то время уже включились административно-бюрократические запреты. Типа, нельзя ставить двойки… (Вот этот же компьютер, на котором печатаю, слово «тупица» подчёркивает, как нечто оскорбительное – программа в него заложена определённого вида педагогами. И насколько же такая программа предопределяет грамотность общества? )  

Вот говорят, что природа отдыхает на детях гениальных, или знаменитых родителей. Природа ли в этом виновата? В благополучной семье родители и для детей создают благополучие, (не заслуженное), а это благополучие не способствует желанию работать или учиться, ибо человек – как сказал великий хирург Амосов, итак, человек –«глуп, ленив и жаден». И вот из этого сочетания советская педагогика старалась выкопать какой-то талант. А если Бог повелел кому-то колоть дрова? Какой ещё талант там найдётся? И сколько же энергии нужно затратить, чтобы откопать некий неизвестный талант? И откапывали ведь: талант вора, грабителя… Или он сам откапывался – благодаря безнадёжному стремлению сделать из бесполезного полезное.  

Один мой знакомый тоже не желал учиться, а превосходство своё доказывал физической силой. Школу он бросил за ненадобностью, а когда пошёл работать – очень скоро ощутил себя быдлом, что и вокруг него;, и намного ниже среди тех, кого считали старой интеллигенцией. Опомнившись, он закончил вечернюю школу, поступил в мединститут, успешно в нём учился и закончил. Но всё-таки развитие его было заторможено, и период романтизма (без кулаков) наступил позднее – жизни он не выдержал: мечтал быть гениальным хирургом, а стал рядовым патологоанатомом. И сам ведь выбрал это. Мечтал быть свободным, но стал получать указания сверху – какой диагноз ставить при ДТП, чтобы отмазать нужного или своего человечка… И – сломался..  

До школы я знал лишь пяток букв, и пытался читать, по Маяковскому «тыча пальчик в книжку». Ничего, конечно, не получалось. Но уже со второго класса стал активно читать. И страшно подумать, вспомнить – какие книги преодолел за период начальной школы. Например, «Труженики моря» и полного Гулливера, и полного, не аннотированного Оливера Твиста, не говоря уж о «Детях капитана Гранта», которых где-то ухватил после просмотра фильма. А некий знакомый нашей семьи, углядев, как я глотаю эту книгу, пообещал принести мне и продолжение, о котором я и не подозревал. И действительно принёс мне несколько дореволюционных выпусков дешёвой библиотечки (о чём я и понятия не имел), где печатались «20 тысяч лье под водой», а потом и ещё несколько таких же выпусков. А в конец книги я никогда не заглядывал, так что очень поразился, что же это там ещё такое, ведь похождения Наутилуса по смыслу книги должны вот-вот закончиться, а тут и ещё куча книг. А там, в следующей «книжке», оказались описания современной – тому времени – подводной лодки, с чертежами, и описание водолазного скафандра, с чертежами, и наконец: «Таинственный остров». (И забавно было читать эти выпуски. И алфавит там не соответствовал современному, и любая книжка могла закончиться даже на середине фразы, с другой половинки которой начиналась следующая книжка. )  

Много позже перечитывал как-то «Оливера Твиста», и первое время всё поражался: вот здесь должна быть такая-то сцена, а её нет, но я – то ведь помню; и дальше, то же самое – нет чего-то важного. И пока я не догадался и не прочёл, где-то, что это всего лишь адаптация, то есть облегчение текста для детского восприятия – ну и дерьмо же эта адаптация, подумалось. Самое интересное выбрасывается… И как-то я в те же начальные годы читал Гека Финна и не понимал – почему кое-где такой дёрганый текст и смысловые несоответствия. (Были выброшены все эпизоды о кровной мести, и лакуны эти небрежно сшиты). И та книга была, видимо, тоже адаптирована. И вот в этом облегчении текста тоже ведь истоки инфантильности.  

Адаптация – это та же цензура, только для детей. Сидят там дяденьки и тётеньки с испорченным детством и считают, что они знают – что следует читать, и неугодное им выдирают с корнями.  

Цензура нужна, цензура полезна, но до определённой черты, она не должна быть всесильна. Она должна содействовать грамоте и грамотности, словесной и технической. Чтобы не было ляпов в литературе и речи, чтобы рецензент мог поправить автора, если тот по неграмотности своей ставит человека на четвереньки со связанными за спиной руками. Или если телеведущая парашютные стропы называет стропилами. Или неумный телекомментатор утверждает, что «на орбите спутника нет притяжения Земли».  

Но где же взять столько грамотных рецензентов?  

У наших первых преподавателей была некоторая особенность. Иногда они кое-что нам читали вместо занятий, и всегда очень интересное. Но! Никогда не говорили, что читают и кто автор. Мы-то этого не знали и ещё не могли знать, но у них-то какое-никакое образование было. И это же азбука – автор и название. Однажды при таком чтении приятель мой, тоже любитель книг, подсмотрел как-то, и шёпотом сообщил мне, что «книжка называется «Избранное». И вот потом мы долго искали по библиотекам «Избранное», а оно всё было не таким. Смешно! Вот тогда-то и запомнилось – что это такое – автор. (Кстати, в том случае это был Гайдар, «Дальние страны». )  

Вообще-то в первых классах первой моей книгой была «Занимательная физика» Я. И. Перельмана, откопанная на том же чердаке. Там же нашлась и «Занимательная алгебра», а потом была куплена и «Живая математика». И здесь мне попалась первая серьёзная ошибка. Тем более, что у Перельмана. В его описании методов секретной переписки революционеров. Оказалось, что прямоугольная решётка, сделанная по образцу квадратной, не годится для записи. В начальных классах я не мог понять, в чём тут дело, и только много позже решил эту задачку. Оказалось, что выбранная для квадрата Перельманом система симметрии не годиться для прямоугольника. Наверное, именно тогда и появилась привычка всё проверять самому, невзирая на авторитеты. (Много позже узнал, что точно такая же привычка была и у семьи Пикар, благодаря чему их подводные аэростаты не терпели серьёзных аварий.  

И конечно же, и тоже благодаря Перельману, познакомился и заинтересовался Великой теоремой Ферма. И стал её решать! А почему бы и нет? Ведь сам Ферма не имел специального математического образования, но решил же свою теорему. И конечно же, не тем способом, каким некто решил её сейчас. Имя этого Некты я, вероятно, слышал, но доказательства нигде не видел. И поэтому считаю, что она —задача, решена не так, потому что во времена Ферма не было такого математического аппарата. Да и решена-то она бесчестно, так как объявлено было, что решения принимаются только от высшего класса математиков, от «генералов», в общем, так что и сам Ферма не вошел бы в список решателей, и, например, Эварист Галуа то же не смог бы претендовать. В современном мире его бы даже не напечатали…  

Конечно же задачу я не решил, да кто бы и сомневался. Но я обнаружил удивительный скачок цифр, который вероятно вел к цели, во всяком случае, он превращал второй сомножитель в дробное число… Что делать с этим скачком – я не знал, но чувствовал правоту пути…Но больше всего – и только сейчас – меня поражает моя тогдашняя систематика подготовки к решению задачи. То есть, систематика решения. Алгоритм, по- современному.  

Но вот что однажды заставило крепко задуматься. Это уже в старших классах было. Какую-то диковинную задачку подсунула нам математичка. Для домашнего решения. Возможно, из каких-то конкурсных. Дома я составил несколько уравнений, но простого решения не увидел. Впрочем, его и не было. Была система уравнений, кажется, четыре штуки. Но всё крутилось вокруг одних и тех же данных, и вокруг одних и тех же неизвестных. Какие-либо комбинации с системой ничего не давали. Требовались новые данные для решения, и где-то в глубине условия задачи одно такое данное как будто проглядывало. Но и данное-то не простое, а какое-то комплексное. Трудно по истечении стольких лет точно припомнить ситуацию, ну что-то вроде… произведения двух неизвестных. Других путей не было видно и я пошёл по этому, длинному и путанному, но в конце должен был получить некое известное и с помощью его распутать систему уравнений. Путь был долог, но в конце концов я пришёл к этому промежуточному финишу. Но финиш меня не обрадовал. Ясно было видно, как подставить это новое известное в формулы и извлечь из этих формул всё неизвестное. Но только подставлять-то было нечего. То есть результат-то был, но был он неуклюжий и неудобный: некоторая бесконечная десятичная дробь, которая и всё остальное превратила бы в себе подобное. И что в пробном решении приводило к чудовищным числам. И я начал проверять и перепроверять своё решение, надеясь на ошибку. Было там в самом конце сложное арифметическое действие, перемножение, или деление двух крупных чисел, и в этом действии промежуточно что-то было «трижды четыре». И я не менее пяти раз перепроверил это, и каждый раз это «трижды четыре» рефреном звучало в мозгу, и каждый раз, в итоге, получалась всё та же бесконечная дробь. Так я задачу до конца и не довёл.  

На другой день оказалось, что задачу никто не решил. Я не стал доказывать и показывать математичке, что вот у меня вроде бы всё правильно, а ответ неправильный, да и никому ничего не говорил, а она на доске стала показывать и рассказывать – как решается эта задача. И пошла точно по моему пути. Я с удовольствием смотрел и всё ожидал – где же она споткнётся. И всё шло как у меня, и всё шло гладко. И вот она приблизилась к тому предпоследнему действию, где было «трижды четыре». И она повторила это и сказала: «двенадцать». КАК! -- Непроизвольно вскричал я на весь класс, потому что у меня за весь предыдущий вечер и около десятка проверок всегда получалось «СЕМЬ»! Учительница удивлённо обернулась и повторила: двенадцать – а я застыл с раскрытым ртом и не мог понять – как это, и по чьему велению, и по чьему хотению произошёл такой сдвиг в моей башке, что меня так зациклило на этой семёрке… И я не сказал более ни единого слова, ни во время урока, ни после. И что же это такое, что лишило меня первого места по математике хотя бы в одном только классе?  

Однажды невольно услышал разговор двух учителей. (Разговор после какого-то открытого урока). Впрочем, они не особенно то и скрывались, то есть совершенно не смущались своих взглядов, особенно та, что отвечала на вопросы. Это была учительница физики. Кажется, Д. И муж её тоже был физик, и такой же длинный и сухой. Итак, уж не помню, какой преподаватель спросил у этой физички: почему она занижает мне оценки, то есть я тут сидел неподалёку, за партой, что-то решал, и услышал, что разговор идёт обо мне. Итак, почему она занижает мне оценки и никогда не ставит пятёрки? И та, совершенно не скрываясь, довольно громко ответила, что она никогда не поверит и никогда не верила, что такой маленький, как я может хорошо знать предмет. И он, наверное всё списывает и т. д. А я в то время действительно был одним из самых маленьких в классе, но как-то меня это не тревожило. На уроках физкультуры, на построении я всегда был на левом фланге, вторым или третьим. И так продолжалось до восьмого или девятого класса, где я вдруг за один год, с осени до весны, постепенно перебрался на правый фланг, и стал вторым или третьим справа. Наверное, из-за маленького роста и самолюбие у меня не особенно развивалось. Как-то жребий Наполеона меня не прельщал. Во всяком случае, та пикировка учителей на меня совершенно не подействовала. Просто запомнилась. А возгордиться иногда было от чего, но как-то не гордилось. <-- > А вот досадные четвёрки у меня были. Досадные и обидные. Даже обиднее, чем та задача, вышеописанная, нерешенная, где случилось заклинивание с таблицей умножения.  

Однажды Галина, и не помню все остальные её позывные, это наша преподаватель по литературе и русскому языку прибежала в класс очень не в настроении. Первым делом она взгрела всех нас, оптом, в плохом знании, даже в незнании русского языка, и в горячке, но всё-таки это не было экспромтом, заставила нас немедленно писать диктант, и предсказала при этом, что никто с этим экзаменом не справится. Она где-то достала, или сама составила подборку фраз из классиков с очень трудными для написания словами. И вот отдиктовала нам всё это минут за двадцать. И собрала тетради, не позволив проверить. А на другой день, с очень скорбным выражением лица подвела итоги нашего скоропалительного и неподготовленного экзамена. ( Артистка. Как-то она похвасталась, что в каком-то фильме что-то там эпизодическое сыграла. ) Итак, итоги. «Все, или почти все получают двойки… Кроме» – она назвала две фамилии—«получают тройки. И ещё один» – тут она назвала меня –« получил четвёрку». Четвёрка-то меня порадовала, но не очень долго. Пока мы все не получили тетрадки, и я не увидел – за что четвёрка. Все трудные слова в моей тетрадке были написаны правильно. И лишь в каком-то второстепенном слове, и совсем в нетрудном, я сделал простую описку, вроде бы пропустил какую-то букву. Ну может же грамотный учитель отличить ошибку от описки, не такое это трудное дело. И, тем более, в таком-то труднейшем диктанте! (Где в каждой фразе было заковыристое слово! ) Могла бы уж оговориться, что, несмотря на пустяковейшую описку… и так далее. Ладно. Кто ей судья? Но подобное повторилось и ещё раз.  

Как-то раз она перечислила несколько наших имён, наиболее достойных по её мнению, и дала нам особое задание. Написать, на свободную тему рассказ, басню, сказку – что-нибудь этакое, чтобы было интересно и, главное—от себя. «Любую украденную тему я сразу же обнаружу», -- предупредила она нас. Не сразу, но это задание понравилось. На фантазию, на воображение это здорово подействовало. Я раза два что-то начинал и бросал. Получалось неинтересно. Потом появилась одна мысль и я стал её разрабатывать. И в конце концов исписал целую тетрадь. Мог бы и больше и лучше, как мне казалось, но сроки уже поджимали.  

Проверяла она, во всяком случае мою работу, прямо на уроке. (Я где-то уже это описывал, но и сейчас, не без удовольствия, повторяю). Класс она заставила что-то писать, а сама листает тетрадку. Вскоре выяснилось, что мою. Потому что вдруг она вызывает меня к себе, к столу. Я подошел, маленький, невзрачненький. Она некоторое время внимательно поизучала меня взглядом, изящно покачивая своей изящной ножкой, изящно положенной на колено другой, столь же изящной ножки, затем вопросила: откуда я взял тему? Сам придумал, ответил я. И я не соврал. Она ещё немножко пооценивала меня взглядом – «Ладно», сказала – и отпустила.  

За мою работу она поставила мне тоже четвёрку, и опять же за одну единственную описку, где-то на последней странице. Тогда тетрадки ученические были, как будто, по двенадцать листов, и все эти двенадцать листов были мной исписаны, моим рассказом. Плотно исписаны. И такая мысль была: а если бы я написал что-то по объёму равное «Войне и миру» и сделал там пять ошибок– то получил бы за это двойку?  

А может быть это тоже за рост?  

Впрочем, история эта получила продолжение. В школе организовали какой-то творческий вечер, и там были действительно прекрасные номера, особенно в сольном пении. Я и представить не мог, что некоторые ученики обладают такими голосами. Но это всё так. Но наряду с прочим и меня заставили прочитать часть моего рассказа. И если раньше я его считал просто недоработанным, то при чтении почувствовал его чудовищно глупым, беспомощным и нелепым. И я вскоре сжёг его. А за него меня премировали книгой. А ещё лет через двадцать (или более? ) в новом романе одного известного английского детективщика я нашел мою идею, из моего рассказа. Так что – чисто гипотетически – не меня можно было обвинять в присвоении чужой идеи.  

С этим преподавателем, Галиной N. N. Было ещё одно крупное столкновение, вроде бы в промежутках между вышеприведёнными. Впрочем, всё остальное и столкновениями – то нельзя назвать: произвол, или недостаточная тактичность (педагогичнось) с её стороны. С моей стороны – молчание. И никогда бы я не стал выпрашивать оценку. Вроде, тогда и не принято было такое?  

Устал я от этой учёбы в верхних классах, так устал, что и очередного лета не хватило на отдых. И ближе к осени, когда записывался в очередной класс, а на оформлении сидела как раз она, и даже она заметила и спросила – что со мной. «Устал» – коротко и лаконично ответил я. Она фыркнула – «тоже мне герой нашего времени. Отчего устал-то». – «От школы» – так же коротко ответил я. Ну не вдаваться же в подробности, что устал от бесконечного повторения «образов» персонажей и героев, где ни единой своей мысли высказать было нельзя, где всё надо было повторять по учебнику, и где чувствовалось, что все эти герои – с их школьной трактовкой – никогда в жизни не понадобятся, и всё это пустая трата времени – прививать всем, без исключения, любовь или нелюбовь к литературным героям. Всем – одинаково. И ничего не сметь сказать откровенного.  

А на уроках я вскоре высказался. Было опять какое-то сочинение на свободную тему, и я, не сочиняя, высказался, что мне не нравится, что тем, кто не учится (лентяям, бездарям, тупицам) уделяется гораздо больше времени, чем тем, кто хочет учиться. И что с каким трудом и мукой я за лето преодолел настойчиво рекомендуемое «Воскресение» Льва Толстого, и с каким удовольствием проглотил «Хождение по мукам» Алексея Толстого, не рекомендованного, которого тогда не было в школьной программе. Почему? И высказал опасение, что если бы и «Хождение» «изучали» в школе – что из этого получилось бы хорошего?  

Возмездие последовало через пару дней. Я и сосед с задней парты, Володя К. подверглись остракизму. У него тоже что-то было дерзкое и нестандартное. Точно не помню, хотя я прочитал его изложение, после чего порвал своё и переписал всё заново. Такой вот маленький писк души. Такой вот сговор, якобы. На уроке нам очень педагогично было заявлено, что уроки её мы можем не посещать. Нас для неё не существует. Ну и ещё были разные слова, которыми потоптались по нашим молодым душам. Которым – душам, внушалось ранее о честности и правдивости и другом гуманном бреде. Наверное, специально, чтобы выявлять свободную мысль и тут же её укорачивать. По методу Фразибула.  

Отец Володи был военным, и в этот момент оказался в длительной командировке. Так что явиться на разборку не мог. А я из некоторой солидарности, и частично – от страха, потому что не понимал – за что, и ничего не сказал матери, так что месяца полтора мы были на уроках русского и литературы вне закона. Два изгоя. Но дружбы у нас не получилось: я всё ещё был на голову ниже его по росту, и по другим параметрам не соответствовал.  

Я не считаю, что советское образование, советская школа была лучшей в мире, или даже просто хорошей. Хорошее образование – это когда дети (и взрослые) учатся с удовольствием, с охотою. Когда не высиживают положенное время ради добычи аттестата или диплома, причём ни то, ни другое не подкреплено знаниями. Попросту куплено. Деньгами, кумовством и другими бесчестными приёмами. При хорошем образовании не называют ботаниками некоторых, вопреки системе, действительно грамотных учеников, не преследуют их и не вымогают подсказок и списывания. И при хорошем образовании не навязывают идеологический бред, и не считают его основой образования. Я полагаю, что современное отвращение, презрение и нежелание учиться родилось именно из советской школьной идеологии.  

Такой вот парадоксальный факт: успешнее поступали в ВУЗы, и успешнее там учились именно середнячки. Потому что у них был опыт работы со шпаргалками, опыт списывания, опыт прогулов, вранья и моральной обработки преподавателей. У грамотных же учеников такого опыта не было, да и считалось, что он не нужен и даже вреден. За что и поплатились.  

(В современном сериале «Папины дочки» хорошо, пусть и слегка карикатурно, отображен уровень знаний учеников и педагогов в современной школе. )  

Согласно Иммануилу Канту «не мыслям следует учить, а мыслить». Вот золотое правило, которого не было в Советской школе. Наверное, и поэтому Советское образование вызывало отвращение. Даже и то положительное, что иногда там встречалось. Впрочем, у власти той была особенность всё политизировать и извращать в свою пользу. Так им думалось – в свою пользу, а обернулось как раз наоборот. Например, идея интернатного обучения. Не привела ли она в итоге к идее отказа от материнства? И почему именно великие советские писатели – фантасты, И. Ефремов и братья Стругацкие были сторонниками такого обучения? Несомненно, что интернат – это бОльшая дисциплина обучения, и несомненно же это меньшая возможность вытаскивания своего дитяти неразумным педагогом-родителем в отличники и медалисты. Наверное, есть и другие плюсы. Недаром же так положительно воспринимается более подробное описание интернатного обучения у Стругацких. Будет ли оно таким в будущем?  

И где же взять столько талантливых педагогов?  

И настало ли время – по Бернарду Шоу – говорить о будущем? С одной стороны как-то семь миллиардов не внушают оптимизма, особенно когда слышишь те же оптимистические восторги, что Земля может прокормить и тридцать миллиардов. Ну да, конечно, если считать людей скотом, достойным только кормления. Может быть, эти оптимисты только в кормлении и видят смысл жизни? А ведь даже и профессор Выбегалло – уж насколько пустой был человечишка – и тот считал, что человеку и ещё что-то нужно, кроме полного желудка. «Например, журнальчик какой – нибудь почитать». А в том прекрасном тридцатимиллионном будущем, в оптимистическом будущем – человеку только это и останется. Если оно будет – это «прекрасное будущее». Потому что ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РАЗУМ – ЭТО ОСТРЫЙ ТОПОР, КОТОРЫМ ЧЕЛОВЕК ОБТЁСЫВАЕТ ДЕРЕВО ЖИЗНИ, ТЕМ САМЫМ ГУБЯ ЕГО.  

Вот была такая корявинка на дереве жизни – младенцев было мало в Советской России, помирали они при рождении. Корявинку эту стесали и зашлифовали – указ явился такой: оживлять при родах более пяти минут. Вырос коэффициент выживаемости, да только после пяти-то минут появлялись только «дети ленинской мечты». УО или УН: умственно отсталые, или неполноценные. Зато дерево глаже стало, на внешний вид. Но это проблема только для социализма. А вот общая червоточинка на том же дереве: рождаются дети с сердечными дефектами. А родители-то сердобольные, вылечить всех хотят. Наука добилась, почти всех стали вытаскивать с того света, значит и эту червоточинку стесали и зашлифовали. Дерево глаже стало, приятнее на глаз и на ощупь. Да только и эта червоточинка вглубь ушла: все дефекты у выжившего в наследственность записались. И за пятьдесят лет количество рождаемых с пороками сердца выросло в пятьдесят раз. Наивные удивляются и этому факту, а ведь уже лет сто назад было сказано – «Отказавшись от естественного отбора человечество подписало себе смертный приговор». (Мечников? )  

В сталинские времена ещё была кой-какая классическая музыка. В основном, конечно же, по вкусу вождя народов. Три – четыре оперы… «Кармен», «Аида», «Травиата» и все они трактовались, если была трактовка, с политической точки зрения: борьба угнетённых с угнетателями, борьба рабов и нищих с господами. Какое-то время звучали оперетки Оффенбаха, и тоже с той же подоплёкой: «Трое слепых», «66». Всё, как в русских народных сказках: обмани богатого и одари бездельника. И ещё была музыка: кусочки, крохи из Сен-Санса и некоторых других. Я всю эту музыку знал наизусть, то, что звучало по радио. И не представлял тогда, что всё, что нам давали – это капля в океане музыки. И океан этот начал к нам просачиваться только после смерти вождя народов. Но и то иногда очень своеобразно. Прозвучала, например, реклама по радио о классике, (Из Апрелевки) и всем желающим предлагали выписать каталог и по нему заказать желаемое. В пластинках. Ну я тут же и написал, о каталоге, и мне очень быстро его прислали, Каталог по русским ЧАСТУШКАМ. Наверное, кто-то там рассудил: ну зачем в глубине Сибири слушать классику, им достаточно и частушек. Больше я в эту контору не писал. А вот о другом задуманном письме хочется упомянуть.  

С песнями было проще. Много их тогда звучало, правда, тематика была почти одна – военная. И вот вспоминается одна, на шпионскую тему тогда она была, а в современности её переделали на чистую любовную лирику. Это «На закате ходит парень возле дома моего…». А раньше, сразу после войны, этот парень был шпионом. После слов «два загадочных письма» следовало: «Я разгадывать не стала, и скорей в НКВД. Говорю, кого видала и рассказываю где. А он и не знает и не замечает, что наша деревня за ним наблюдает». Такая вот лирика.  

Да, но настоящие концерты, со включением классики и чего-то нового, доселе неслыханного и интересного были большой редкостью. И приурочивались к официальным праздникам, и какой-либо гвоздь сезона, прозвучавший там, можно было услышать только на следующем концерте. Ну это два – три раза в году. Помню, например, с каким нетерпением ждали следующего праздника, чтобы послушать песню «Ой, дивчина, шумит гай». И кроме этой редкости по времени, ещё и другая была неприятность у этих концертов. Это официоз. То есть любой такой концерт начинался с «Осанны», со славословия, особенно любимому вождю, особенно любимой партии. Звучали – пятнадцать, двадцать, и тридцать минут давно уже надоевшие песни и гимны, какие-то нудные кантаты в честь вождей. С унылой, но, якобы, торжественной музыкой. Бывали и всплески, когда что-то старинное исполняли на новые слова о «дорогом вожде». (Например, «Прощание славянки»). Но, но, но – какие мысли это всё порождало? Как же можно так восхвалять, ведь это лесть неприкрытая, и как же можно было умному человеку выслушивать всю эту лесть, лесть о самом себе, о себе — любимом вожде? Неужели он этого всего не понимает? И вот об этом-то я и вздумал написать «дорогому вождю». И сочинять стал письмо, в уме. И сильно засомневался, что он этого не знает или не понимает. А если знает и понимает, то зачем-то это ему нужно? И вот так-то я и не записал и, естественно, не отправил это письмо – под сильным сомнением, что меня правильно поймут, раскаются и разгонят всех этих блюдолизов. Во, на что замахнулся.  

Как-то на уроке зоологии, а это уже не начальная школа, учительница, пожилая уже, долго распиналась о невозможности оживления различных организмов, в том числе и у человека. И я посмел возразить. Как же, говорю, а вот у меня книжка есть, и тут описаны случаи оживления. А у меня в портфеле – нет, тогда у нас были самодельные сумки для книг – как раз оказалась нужная книжка, добытая всё на том же чердаке. И я предъявил её. Старушка полистала её минут пять, посмотрела на рисунок пальца, человеческого, под колпаком и в питательном растворе, который – палец, реагирует на уколы иглой, и потеет, и у него отрастает ноготь. А дальше пошли примеры с животными, и наконец, оживление человеческого сердца. Так вот, пролистала она всё это, взглянула на дату издания книги и выдала – «ну это же так давно было! » (Книга была издана после Первой мировой войны) А я в ответ произнёс что-то вроде, давно было, а сейчас не умеют? Наука стояла на месте? На этом диалог и кончился.  

И после десятого класса закрепилось стойкое отвращение к школьному образованию.