Любовь таежная

Иной раз судьба так повернет, людей ломая в водовороте житейском, что сам же он опомнится не сумеет в какой омут его затянет. А вроде спокойно все было, тишь да благодать, но день один перевернет все, и станет человек вроде как и чужим самому себе.  

Тяжелые, тягучие мысли заполонили, оживили воспоминания дней ушедших, когда сидя в жестком кресле приполярного аэропортовского зала, сложив крестом тяжелые обветренные руки, ожидал Петрович вылета.  

Он только отработал очередной свой сезон и отчитавшись в головной конторе, летел ближайшим рейсом домой. Хотя если разобраться, что-то за дом? Так, квартира холостяцкая хоть и в центре областного города, но такая же неустроенная и неприкаянная, как и ее хозяин.  

Неожиданно вздрогнул он почувствовав, как на плечо ему рука опустилась, мысли прервав.  

Подняв голову привстал он сразу, документы достал с билетом на рейс. Не волновался особо, этот наряд он знал: из транспортной милиции они были. Но неожиданно паспорт открыв, просмотрев в него бегло и забрав его себе, произнес сержант мрачно:  

–Пройдемте…  

Неважное начало как для разговора, недаром ему сегодня сон приснился, как две мыши сыр в мышеловке делили. Так и не пришли они к согласию, придушила она их обоих.  

Матери своей Петрович не помнил, померла она рано, отец военный несколько раз появившись, отдал его на попечение тетке своей, а та недолго подумав, в интернат мальца и определила. Интернат это для словца только, а детдом он и есть детдом, во всей свой безысходности. И прошло детство Петровича, как карамелька стеклянная, вроде и сладко, а все же не шоколад. Из детдома вышел, словно и мира вокруг нет, все лица незнакомые, ни угла своего, ни слова теплого. Но в институт строительный все же поступил, в общежитии живя на копейки тянулся, компаний шумных избегал, за это прослыл нелюдимым, хотя народа не чурался. Но, несмотря на аккуратность, едва срок тюремный не заработал.  

Как то в столовой студенческой очередь подошла Петровича на раздачу, деньжат у него в обрез, каждый пятак медный в лицо знает. Попросил он тогда три порции каши в одну посуду и подливкой полить, тут не до разносолов. А рядом с ним хлыщь стоял, вощенный весь из себя, да все комментировал: мол гляньте, что за хряк стоит, в корыто себе бы навалил, да хлебал бы из него. Все да ничего и проглотил бы обиду Петрович, сколько раз зарок себе давал не ввязываться, а тут не стерпел по молодости. Стояла рядом с этим чертом, одобряюще посмеиваясь, да этим его подбадривая, девица его видать знакомая, накрашена в меру да одета модно. И сама, посмотришь – дыханье сводит. А тот бес трелевочный и рад стараться для нее, шуточки в сторону Петровича отпуская. Зашумело у того в голове, в грудь злоба ударила. Порцию получив, развернувшись вместе с разносом на голову ее шутнику и одел. Далее, не дав ему опомнится, в довесок кулаком в нос добавил. Красавица та в каше стоит, ресницами хлопает, а хрен тот на полу сидит, сопли пополам с юшкой кровавой по морде размазывает.  

В общем, пообедали все трое славно…  

Но, должное надо ей отдать, барышня та правильная оказалась, с понятием. Частенько ее по жизни Петрович вспоминает, на все годки отмеренные ему, ее не забудет…  

После, в отделении рассказала она все по совести, следователь послушал, головой покрутил, а затем порвав заявление бросил его в мусорную корзину. Хлыща того умыли, да разошлись по мировой. А мог бы и ход дать, поехал бы тогда Петрович столыпинским проездным, на пару годочков на стройки народного хозяйства.  

Выйдя после с участка милицейского, остановила она Петровича в глаза ему заглянув, да так, что заколотило того как в лихорадке. Затем вздохнув и развернувшись, так потемну и скрылась. Но чего греха таить, встречались они затем, близки были. Однажды наткнулись они на хлыста того, видать следил он за ними, зубами скрипел, но руку не смел поднять, хотя догадывался от чего румянец на щеках девичих.  

Но все же видать, разного они были полета. Это он почувствовал. Того и расстались.  

Да и кто женскую душу поймет, кто в нее заглянет? Чай не омут, а все же потемки порой…  

После хотя и женским вниманием не обделен был, а ее забыть не смог. Иногда находило на него, просыпаясь ночами смолил одну папиросу за другой, а вытравить ее из себя, из воспоминаний своих так и не смог. Не жены тебе, не детей, тайга мать да мишка косолапый за брата…  

Но судьбу не обманешь, звал север Петровича… тем более, попал он сразу на прииск золотой намывочный, механиком на драгу. А там разного люда пришлось повидать: фартовые с бывшими сидельцами и просто за рублем длинным, с некоторыми душа в душу а неких сторонился, на расстоянии держал. Человек ведь что: добра никогда не помнит, уступку сделаешь, за слабость сочтет, после отыграется. Дружбу особо не с кем не водил, требовал по справедливости, почем зря словами не кидался, в драку и на нож не лез без надобности, но и спуску не давал. Ведь на прииске срок твой за каждым камнем лежит, по лезвию ходишь. Упаси тебя золотишко прикарманить: закон есть закон, сдал государству, что наработал, свое получи и домой на материк. А кто и в дом казенный…  

Как то давненько на одном из притоков Ингоды, на бережке блеснув матово, желтизной отдав, поднял Петрович небольшой самородок формы странной, почти как сердечко. Усмехнулся он потаенно, видно имя своей зазнобы прошептав, да с размаху на быстрину реки его и закинул.  

Вроде, как и легче ему с тех пор на душе стало…  

Бригадирствуя уже сам, в приисковой конторе сидел подолгу, выбирая из картотеки на сезон людей, всматривался в фотографии, кого отложит отдельно направо в стопочку тот и прошел. Чутье у Петровича тайга выработала за долгие годы почти звериное.  

Повариха прежняя, дородная Митришна лет пятидесяти, приболела перед самым выездом. Так, по крайней мере сказала кадровичка конторская и в последний момент, вынесла карточку табельную новую. В папку ее положив, не глянув, пошел Петрович в отдел главного механика, ему еще за дизтопливо расписаться, впереди два" Камаза" шло, все погрузились по местам рассевшись, команды ждали. Шествие замыкала «буханка» бригадирская. Вот и тронулись, поехав…  

Тайга…тайга. Вроде и равнодушна ты и дела тебе нет до человека, до люда разного, одно зверье лесное ты бережешь а все же завораживаешь ты собой, душу выворачивая от напускного и лживого, оставляя один на один со своей совестью. Весна в полном праве настала, но тишина вокруг, только воздух с терпким лесным запахом и тень одинокая иногда промелькнет среди стволов замшелых. До прииска, где драга стояла, еще километров полста осталось, когда в головном "Камазе" водителю дорогу правя, открыв папку, посмотрел Петрович на карточку учетную новую, прочитав: « Ефремова Е. А. 25 лет», да на фото ее внимательно глянул. Сердце его тоскливо сжалось, выругался он в сердцах. Но деваться было некуда, авось пронесет.  

Ибо нет хуже заразы, когда на прииске женщина окажется, молодая да красивая. А так оно получалось и все к этому шло…  

Смену приняв, оборудование с зимы законсервированное запустили, драга намыв стала давать. Теперь раз в неделю инкассацию ждать нужно, концентрат золотой в контейнера расфасовав и опечатав, ей сдавать. Все в ритме рабочем пошло да поехало, у новенькой на кухне дело также спорилось. Как то по утру дня второго, засмотрелся Петрович как она воду несла, вроде и одета сапоги резиновые до колен, да брюки темные мешковатые, а фигуру подчеркивали, и талия угадывалась с изгибом бедер да грудь под плотной рубахой… Молча взяв за дужку ведра, тепло руки ее почувствовал, но свою руку убирать она не стала, так вдвоем они это ведро и донесли в молчании обоюдном до самой кухни. Фотография одно дело, а в жизни все же она еще краше была.  

Красота ее была сродни тайге, проста и вроде без изысков, но пронзительна до глубины душевной…  

Но этот день и инцидент преподнес, бульдозерист Михеев после обеда вышел ошпаренным и на вопрос Петровича скользил как налим, уходя от ответа. Но все просто оказалось, и сложно сразу: плеснула повариха ему стакан кипятка в лицо, а за что… это пока неведомо было.  

Открыла она двери, вроде как ничуть не удивившись позднему визиту Петровича, с расколотыми волосами плавной волной на плечи спадающими, и глаза карие подведены немного, совсем малость самую, словно ждала кого то она, несмотря на вечер поздний.  

– Зайдите… – негромко произнеся, поставив чайник и взяв стакан, насыпав в него столовую ложку чая.  

–Здравствуйте, Елена Александровна…. – присев за небольшой столик, он положил руки на него, немного по-хозяйски, но и как бы с уважением к тому, кто здесь проживает.  

– Виделись. Сейчас чай поспеет. А с чего так фамильярно? – она слегка улыбнулась. – Леной зовите…  

–Я вот что скажу – нахмурился Петрович – Конечно, судить я не берусь, дело как бы и не мое, но за порядком…  

–А это вы правы, не судья вы мне… – сняв блюдце со стакана, она подала чай, темно коричневый почти черный, перебила она Петровича – Ложку меда возьмите, что бы на сердце меньше давило. А если и судить то я так полагаю, это уж мое дело будет… – Она вздохнула и присев напротив, провела рукой по столу, словно смахнула невидимые крошки.  

– Ты пойми меня правильно… – доверительно начал Петрович, но она вновь его перебила, не дав договорить.  

–Да знаю я, что я вам как кость в горле… – резко сказала она, придвинувшись к Петровичу так, что он почувствовал, почти физически ощутил ее дыхание, и волнующий едва уловимый аромат ее тела.  

– Да и что скрывать… – отвернувшись, глядя в сторону поверх него, глухо произнесла она – Я слышала вы мужчина рассудительный и бригадир справедливый. Я перед вами скрывать ничего не буду, все равно выплывет. Обьявите всем, что полюбовница я Михеевская, на том и порешим, да и смуты не будет среди мужской части... – выдохнула Елена.  

Замолчали они оба, Петрович смотрит как в стакане чаинки оседают, а Ефремова в окно, словно в темени таежной пытается разглядеть нечто.  

Матвей Иваныч годков под шестьдесят был но мужик справный. Но как не крути, но лета свое брали. Как то по молодости Петрович решил речушку сплавную перейти по бревнышкам, да так и ушел подводу. Матвей тогда его багром достал, сам рискуя, но жизнь тем ему спас. В благодарность Петрович его теперь по хозяйству в партию завсегда к себе брал, после того как он по здоровью сдавать стал.  

Сидя как то раз, чаек прихлебывая Матвей Иваныч вроде как из далека начал:  

–Это же какая разница в годках то будет между поварихой нашей, да бульдозеристом?  

–Нам дело то какое? – нахмурился Петрович.  

–Так я же смотрю иногда на тебя парень, нет у тебя дела то к ней, как у того цыгана до лошади…  

–Иваныч, ты того, говори да не заговаривайся…  

–А ты парень, не ерепенься почем зря, а послушай. Ты случай на Гремячем помнишь?  

На прииске Гремячем история мутная была, но хуже всего, что кровавая. Официально признали, что один золото пытался скрыть, а другой прознав, решил доложить куда следует. Ну и тот с ножом на доносчика и пошел, а второй якобы защищаясь руку перехватил, да так, что этим же ножиком и зарезал обидчика. Так дело как по самообороне и закрыли. Вот только молва другое говорила: не поножовщина то была, а убийство из за женщины молодой.  

Неожиданно догадка Петровича посетив, в мысль сформировалась.  

– Это что же получается, ты сказать хочешь, что та кухарка на Гремячем и …  

–Правильную речь держишь, Петрович. А убийцей который оправдан был вчистую, парня того молодого зарезав, Михеев был…  

Петрович насторожился, вперед подавшись про чай забыв Иваныча слушая.  

–А теперь ответь мне, раз ты умен больно, с какой радости двадцатилетняя у всех на виду, на связь пошла с убийцей того парня молодого, который у нее в женихах ходил? А разница в годках у них под четверной. Михееву вон 49 стукнет… Молчишь?  

_______________________________________  

В отделении милицейском встретил Петровича лейтенант молоденький, дознаватель, рыжеватенький и быстрый весь из себя, живчик такой. Ручонки потирает, бумагу достал, протокол пишет, все честь по чести, где родился, где крестился...  

А Петрович мрачнеет, сквозь окошко с решеткой солнышко северное радостно светить, грея словно улыбаясь, отпускать от себя не желает, дескать мил ты мой человек, как же я без тебя обойдусь…  

Откинулся следователь на спинку стула, победно так на Петровича поглядывает и спрашивает, разговор пока вроде ведет:  

– А вот вы гражданочку Ефремову, как вообще, знаете?  

–Да как не знать то, гражданин начальник, бригадир я ее… – все мрачнеет Петрович, в толк взять не может, что дознаватель то крутит – Кухарил человек в бригаде, отвахтовала справно все, чин по чину… Конторская, оформлена. Жалоб не имела.  

–Это я знаю. Повариха значит то была, ага…- привстал следователь, по кабинету закружил возбужденно – Борщи значит варила, кашу всякую…  

«Что же ты крутишь то, окаянный…» – Петрович в толк взять не мог с какого конца подойти, но пока молчать решил, тут не дай бог не то ляпнешь.  

–Хорошо варила значит. Да кто же сомневался? Вон наварила, перед посадкой в самолет на регистрации в кастрюле нашли. Думала, мы внутрь не заглянем…- подойдя к сейфу и достав пакет, веско положив он его на стол письменный перед лицом Петровича:  

–Что, бригадир? Почти килограмм будет. А если всю твою команду потрясти…  

«Это же годков на пятнадцать потянет... » – тоскливо подумал Петрович. «Ох, дура девка…» – Почти на самом дне, песочной россыпью тускло отблескивая, желтело…  

Через минут так пятнадцать бригада с обшаренными чемоданами, ручной кладью и сами обысканные до исподнего, плюясь в сердцах, по одному покидали отделение.  

Кроме одного человека, из гостиничного номера привезенного, взявшись за голову, выл он как пес цепной в кабинете следователя протяжно, и тоскливо глядя на наволочку из которой золото посыпалось…  

И цена его была Михееву знакома…  

Стояли они вдвоем, снег срывался, и на ее ресницах таял…  

–Выходит, отомстила ты все же, добилась своего…  

–А у меня Петрович, наверно и человеческого мало чего, после Гремячего осталось. Все эти годы на одной злобе жила, своим же ядом думала отравлюсь. Он же мне всю душу измотал, что мол и тебя куплю, придет время. Думаете, это он человека убил, которого я любила? Нет… – она качнула головой, словно гоня прочь странные, и страшные мысли с воспоминаниями только ей ведомыми – Это он меня убил, всю и без остатка. Небось брезгуешь да осуждаешь, что на прииске с Михеевым за золото спала? Так оно к нему и вернулось… сполна, до грамма последнего. А себе только опилки медные, пополам с латунью оставила…  

– А ему значит, срок тюремный в качестве довеска. И все же, не судья я тебе.  

–Вот и я, о том же. Прощай…  

Улыбнулась она ему рукой взмахнув, а Петрович все в толк не мог взять, что же на свете белом иногда творится: то ли высшая некая правда суд свой вершит, души людские ломая, то ли...  

"А с другой стороны – подумалось ему, смотря ей вслед – Идет... и вроде как святая, в беде своей и пороке…"