Последняя чашка чая.

В тот день вечером Андрей Николаевич пригласил меня к себе в гости. Он часто меня приглашал, да только я все возможности не находил навестить. С Андреем Николаевичем мы знакомы уже давно, еще с моих малых лет, когда он и мой покойный отец были лучшими друзьями. Была суббота, поэтому я решил выделить пару часов, чтобы зайти в гости. От Андрея Николаевича давно ушла жена, поэтому теперь он живет совсем один. Мне очень жалко, что он был такой одинокий, поэтому с радостью сходил его проведать. Приглашал он меня без особой цели на чашку чая, потому что ему не с кем было даже поговорить, поделиться своими впечатлениями и мыслями. Всегда, когда я к нему приходил, начинался продолжительный разговор обо всем на свете, что только взбредет в голову и мне это всегда нравилось.  

Сам я живу с женой вот уже три года и даже не представляю какого мне будет, если вдруг она уйдет от меня или исчезнет. У меня не будет никакой мотивации для жизни, для деятельности. Мне кажется, все что у меня есть, не будет иметь никакого значения без неё. Я просто уткнусь лицом в подушку и буду так лежать днями напролет, пока меня кто-нибудь не найдет. Я уверен, что не захочу ни работать, ни развиваться, в отличие от Андрея Николаевича. С тех пор, как от него ушла жена, что-то в нем сразу поменялась. Он её сильно любил и уважал всю их жизнь, что эти перемены, которые произошли после ее ухода, меня порядком удивили. Душевная боль его так изменила, что он, наоборот, только взялся за себя. Стал работать, зарабатывать деньги, потом построил себе хоть и не огромный, но красивый уютный дом. Сделал все так, как ему одному пожелалось. Купил новую машину и до сих пор откладывает деньги на будущее. Меня эти перемены, конечно же, удивили, потому что, судя по самому себе, я бы ни в коем случае не смог бы так сделать. Но какое бы не было богатство, какое бы ни было состояние, одиночество не придаст этому никакой радости, по крайней мере на продолжительный срок и это точно. Хотя он часто говорит мне: «Самое дорогое, что у меня есть, это одиночество». Я всегда не понимал эти его слова, и что он этим имеет ввиду. У меня хоть и есть догадки, но я все равно не осознаю этого. То есть ни перед кем не надо отчитываться или спрашивать разрешения. Не надо приходить к общему разрешению вопроса, а просто всегда делать так, как угодно самому себе. Может в этом и есть какая-то сладость, но явно одиночество никогда не заменит близкого человека. В наших близких мы оставляем кусочек себя, мы продолжаем жизнь в своих близких, а они в нас. Он еще говорил: «Одиночество – выбор сильного человека». Но какой же тут может быть вообще выбор. Разве мы выбираем это одиночество. Разве что одиночество выбирает нас, а не мы его. Я конечно, не знаю, как Андрей Николаевич, но мне кажется многие, кто так говорит, просто пытаются утешиться этим. По мне, это очень страшно, когда нет близкого человека рядом. Хотя бы даже потому, что никто тебя по-настоящему и знать не будет, а ведь это очень важно, чтобы хоть кто-то знал твою душу, чтобы хоть кто-то мог прочувствовать тебя и понять каков ты на самом деле. Поэтому, не смотря на то, как говорит Андрей Николаевич, всё – таки я чувствовал, как никто другой, что нужно обязательно его навещать и давать понимать, что я у него есть.  

Несколько лет назад, когда еще был жив мой отец, то Андрей Николаевич явно был не одинок. Отец мой погиб уже тогда, когда ушла его жена. Папа всегда его поддерживал, и я знаю, что часто его навещал и они всегда могли поделиться друг с другом чем угодно, знали все свои тайны и всю подноготную. После смерти моего отца Андрею Николаевичу стало, конечно же, очень тяжело, поэтому он стал звать меня, как сына своего лучшего друга, к тому же он меня хорошо знал, как я уже сказал, с самого малого возраста. И считал близким человеком, к тому же он много во мне замечает отцовского и говорит: «Ну прямо как твой папаша! ». И мне это нравится, я рад быть похожим на своего отца. Для меня он всегда был авторитетом и хорошим человеком.  

Я решил идти к нему пешком, хотелось прогуляться, потому что погодка стояла приятная на славу. Только недавно начался февраль месяц, было морозно, сухо и плавно, без лишних движений, потому что не было ветра, падали на землю мягкие хлопушки снега. Всегда любил такую погоду и сейчас люблю. Настроение было довольно хорошее, потому что мне самому уже хотелось увидеться с Андреем Николаевичем. Как и своего отца, я его всегда уважал, что было между нами взаимно. Дорога была недолгая. Живет он не так уж и далеко от меня. Но мне в любом случае составило бы удовольствие пройтись в морозную погоду и вдохнуть свежий воздух, который бодрил и приятно обдавал свежестью легкие. Когда я подходил к его дому, который хорошо выделялся среди соседних избушек своей оригинальность, то увидел его курящего на балконе в халате. Он меня, конечно же тоже заметил и вошел в дом чтобы оттуда дистанционно открыть мне калитку. Андрей Николаевич всегда любил старину и даже судя по его дому, можно было легко об этом догадаться. Дом был хоть и кирпичный, но все было так организованно, что можно подумать, будто это дом какого -нибудь лесника или охотника. Внутри все было еще более уютнее. Весь интерьер был хоть и по-современному оформлен, но все было из дерева. Сразу было понятно, что эта хижина одинокого холостяка, который выходит на балкон, чтобы покурить трубку. Мне все это очень нравилось и было безумно приятно и уютно находится в таком доме.  

– Ну здравствуй, пропащий! – встретил меня Андрей Николаевич на крыльце, приветливо протягивая правую руку и расправляя левую, чтобы сразу же и обнять.  

– Здрасьте, здрасьте, Андрей Николаевич. – ответил я ему, тоже протянув руку и по-родственному обняв.  

– Давай проходи скорей, что стоишь? А то холодно.  

Я вошел в дом и навстречу мне бросился его верный друг – пёс Тагир. Большая лохматая собака, породу которой я вовсе не знаю и не смогу опознать.  

– Вона как, помнит еще пропащего, хе-хе! – любил стебаться Андрей Николаевич.  

– Да ладно вам, месяц назад был у вас, не так уж и давно. – сказал я мужчине, присев на корточки и теребя руками по голове Тагира.  

– Не давно, не давно, эх молодежь. – говорил он, проходя на кухню, делая знак рукой, чтобы я тоже следовал за ним.  

Я снова невольно осмотрелся и насладился таким интересным и грубоватым интерьером. Посреди кухни стоял круглый стол и на полу два стула, а больше ему никогда и не требовалось. Вдоль одной стены был установлен красивый кухонный гарнитур, а напротив этой стены был вход на кухню. На одной боковой стене было большое окно, в которое проникало много света и хорошо освещало кухню, а у другой стены стоял холодильник и висел небольшой телевизор.  

Я совсем забыл сказать, как выглядел Андрей Николаевич, чтобы было легче представлять. Он высокий, коренастый мужчина, подстриженный практически налысо. У него всегда трехдневная, небритая щетина, которая придает ему вид, похожий на холостяка-лесника, и вся его внешность полностью соответствует его домашнему интерьеру. На первый взгляд в тот день Андрей Николаевич был в поднятом настроении и нельзя было сказать, что он задумчив или грустен, но я заметил какую-то нотку растерянности в нем и тревоги. Это выдавалось разными неловкими движениями и на лице его порой промелькивало печально – тревожное выражение, что было не так уж и сложно заметить. Но я этому не придал особого значения, прошел в кухню и встал, наблюдая вид из большого окна.  

– Что застыл? Помогай мне наливать чай, коли пришел, ха-ха! – весело разговаривал со мной Андрей Николаевич, пытаясь всем этим взбодрить меня.  

– Ха-ха! Как скажете, Андрей Николаевич! – и я подошел к гарнитуру, чтобы порезать бутерброды и достать конфеты.  

– Да я шучу, что уж ты, я сам все сделаю, садись и отдыхай.  

– Да я сам хочу помочь, мне же не сложно.  

– Так! – властно посмотрел на меня Андрей Николаевич, неожиданно повернув голову в мою сторону и посмотрев в глаза, в то время, пока засыпал чай, – Я говорю сядь и сиди, я сам все сделаю!  

– Понял, понял, – плавно поднял я руки вверх, будто бы на меня кричали по-настоящему, и отошел медленно к столу.  

– Так то, ха-ха! Ну давай рассказывай, я слушаю.  

– Что рассказывать? – спросил я, любопытно смотря на него.  

– Как что? Как дела рассказывай, как жена, – ответил Андрей Николаевич, разворачиваясь с чашками налитого в них чая и аккуратно приближаясь к столу.  

– Да что рассказывать. Все в порядке. Лена дома отдыхает. А так все по-старому и однообразно. Работа, дом, работа, дом.  

– А ты почему ее не привел с собой? Я же тебе всегда говорю, чтоб ты с Леной приходил! – спрашивал громко и заботливо Андрей Николаевич, присаживаясь на стул напротив меня.  

– Да она сама не захотела. Говорит, чтоб мы лучше вдвоем сидели, и она не хочется мешать мужским разговорам. Я, конечно, сказал, что она не может ничему помешать, но Лена все равно дома осталась.  

– Ну что ж, хорошо хоть пригласил, а там уж как пожелает, – задумался вдруг Андрей Николаевич, помешивая чайной ложечкой свой чай.  

– А ваши как дела? – коротко и скромно спросил я.  

– Да мои то уж тем более как обычно. Хотя вот сейчас пока зима, хожу с Тагиром на лыжах кататься. К ошейнику его веревки прицепляю, а он везет меня. Да иногда, скажу тебе, так быстро, что я удивляюсь его выносливости, – увлеченно рассказывал мужчина.  

– Здорово! Я тут недавно тоже съездил на лыжах. Ленка к матери уехала, ну а я решил развеяться, да прокатиться. Детворы много встретил. Я, значит, еду кое как, а они там рассекают, умелые такие. Конечно, далеко от дома их не отпускают никуда, разъехаться особо не получается, но в любом случае молодцы ребята, – поделился я своими впечатлениями.  

– Да-а, детвора, хорошо хоть чем-то полезным еще занимаются, – с какой-то долькой безнадежности проговорил Андрей Николаевич.  

– Это вы о чем?  

– Да все о том, что нынче дети совсем другие пошли со своими интересами, – недовольно и громко произнес Андрей Николаевич.  

– А что делать, раз времена такие? Ничего же не поделаешь.  

– Да я не понимаю куда родители смотрят. Сидит их ребенок целый день за монитором, за экраном и ничего не делает. Неужели ты бы позволил такое своему ребенку? – поинтересовался мужчина.  

– Нет конечно, да только куда от этого денешься. Невозможно все это запретить, да и нельзя, – пытался я оправдать эту ситуацию.  

– Да хотя бы контролировать. Ты видел детей нынешних? В них разврата и похоти больше чем у нас с тобой вместе. Они и взрослеют раньше теперь. Нынче в этом интернете можно посмотреть абсолютно все. И запретное, и не запретное. Нынешние дети знают в десять лет о том, что им вообще не положено еще знать и больше чем знаю я сам, и это нормально? – у Андрея Николаевича была особенность всегда заводиться и не знающий его, может подумать, что эта агрессия направлена в его сторону, но на самом деле это просто его натура.  

– Да, это, конечно, плохо, – отреагировал я спокойным голосом.  

– Это не плохо, дорогой, это отвратительно! А ценности какие сейчас у детей? Сейчас я тебе кое-что расскажу, – продолжал громко говорить Андрей Николаевич, быстро допивая свой уже полу-остывший чай, – совсем недавно у меня утром не завелась машина, а мне нужно было ехать по делам. Ну что было делать, пришлось идти на автобус. Давно я не ездил на автобусах и было совсем непривычно толпиться. Сел я, значит, примерно в середине автобуса, а спереди от меня сидели две маленькие девочки, лет, кажется, около десяти. Разговаривают, все что-то шушукаются. А одна такой голос выделывает пафосный. Я сначала подумал, что она специально, в шутку, ради покривляться. Но потом понял, что эта её обыденная манера разговора, что меня удивило и сразу же вызвало отвращение. В правой своей руке она держала дорогой телефон и старательно им размахивала, чтобы увидело, как можно больше народу, – Андрей Николаевич рассказывал очень увлеченно, упорно смотря мне прямо в глаза, даже сколько-то их выпучив, – я сижу и хоть и с омерзением, но любопытством наблюдаю за ней. И тут вдруг она сказала, как можно громче, обращаясь к своей подруге: «То чувство, когда мой телефон дороже автобуса, в котором мы едем». Тут я чуть не пришел в ярость, но не мог ничего поделать. А её голосе звучало столько форсу и пафоса, что мое омерзение доходило до точки предела и я желал быстрее уже вырваться их этого автобуса, – закончил мужчина, немного отдышавшись.  

Я даже сначала не смог отреагировать на его речь и так ничего не ответил. Но я видел, что возмущения его еще не закончились и сидел в ожидании, чтобы продолжать слушать. На самом деле я был с ним полностью согласен. Он хот местами и преувеличивал, местами и обобщал, но так было доступнее прочувствовать весь смысл его слов.  

– Молодежь теперь только и подражает. Смотрит видео, фильмы, а потом ходят и повторяют за персонажами. И самое интересное в этом то, что чем больше тот, кого показывают развратен и беззаконен, чем больше в нем грязи и похоти, тем больше он и привлекает молодежь. Они видят в нем своего кумира, он их привлекает, гипнотизирует. И после этого они начинают подражать ему. Чем больше безнравственности, тем больше и привлекательности для них! Ну а как же, в этом же нет одобрения, все это обходит основные нормы морали, потому они и кидаются, да пытаются показаться такими же. Развратниками! Да как это можно?! Такие беспечные, чистые, безгрешные души впитывают в себя столько похоти, грязи и сладострастия! Да пороть их надо, пороть! Родители должны смотреть, наблюдать, а что они делают?! Да ничего! – здесь Андрей Николаевич прервался и был уже покрасневший. Меня всегда удивляла эта его не безразличность к окружающему миру. Он так во время разговора все это говорил, что было видно, насколько он всем этим озабочен. Порой у него изо рта летели слюни, а иногда он и вовсе приходил в бешенство, поэтому сдерживал себя и вставал быстро со стула, чтобы успокоиться, понаблюдавши в окно на природу, которая удивляла своим видом из его дома. Еще он всегда возьмет трубку и начнёт ее курить, что Андрея Николаевича постепенно успокаивало.  

Я не соглашусь с ним на счет того, что детей нужно пороть. По мне, так от этого у них только будет больше мотивации, чтобы продолжать увлекаться и подражать. Я считаю, что нужно чаще разговаривать с детьми и пытаться вызвать у них интерес к совершенно другим вещам. К вещам нравственным, божественным и по-человечески правильным. Но я не стал возражать Андрею Николаевичу, потому что всегда немного, по правде говоря, боялся это делать. Я хоть и хорошо его знаю, но никогда не пытаюсь возражать ему и исправлять его, когда он находится в таком состоянии. Бывает, конечно, уж что-то он скажет слишком противоречивое моим понятиям, и мы начинаем спорить, но он такой вспыльчивый, что начинает мне грубить. Это был большой минус в нем, что он признает только свою правду.  

Как я говорил, так он сейчас и сделал. Вскочил со своего стула, быстро прикусил зубами свою трубку, все это время лежавшую на подоконнике и закурил, повернувшись к окну, широко расставив ноги и остановив свой взор на горизонте. Так он простоял минут с десять и молчал, а я в это время хлебал свой недопитый чай, прикусывая сдобными пряниками. Опять у меня было такое ощущение, что он хочет что-то сказать еще. Так оно и случилось.  

– А ведь в руках такой молодежи все наше будущее. Будущее мира нашего. Так если так оно и есть, то что вообще всех нас ждет.  

– Да ведь не все так плохо, Андрей Николаевич! – начал я, – вы, по-моему, все слишком преувеличиваете. Это может дети такие, да потом они вырастают вполне адекватно мыслящими и порядочными людьми. Сколько раз я замечал, как из одного ребенка вырастает совершенно другой юноша или девушка. Не все так плохо, как вы говорите! – решил я все-таки сказать ему поперек, потому что он и правда преувеличивал.  

–Да что там вырастает? Ничего там не вырастает! Все как закладывается в этой глупой не доросшей головешке, так потом и остается. Только уже не снаружи, а внутри. Они лишь научаются только маски надевать и все тут, – не сходил со своего мужчина, кончив курить и сев на прежнее место.  

Я понял, что спорить не имеет смысла и оставил его на своем. Вроде говорит о детях, о глупых головешках. А сам не понимает, что его правда не может быть истиной для всех. Польза спора и обсуждения в том, что есть возможность прийти к какой-то общей истине. А тут тот случай, когда это совершенно бесполезно. Я не принципиален в том, если кого-то в чем-то не смогу убедить. Поэтому я оставил этот спор и не стал более продолжать.  

После нескольких минут молчания Андрей Николаевич вышел из состояния глубокой задумчивости и начал говорить:  

– Знаешь, я хочу себя пережить, очень хочу. Мне становится больно от той мысли, что меня не станет и тогда все, что было в моей голове и моем сердце исчезнет бесследно.  

Я даже не знал, что ответить на это. Он так неожиданно и ни к чему не привязываясь произнес это, что я просто не находил слов. Андрей Николаевич заметно нервничал и мне на секунду казалось, что он будто бы хочет мне в чем-то признаться, но ему не хватает духа. Я понимал, что он к чему-то хочет привести, но все же я не мог быть в этом полностью уверенным. Я ждал, что он скажет дальше и вскоре он продолжил.  

– А ведь продолжить себя я мог бы в своих детях, в своих внуках., – тихо говорил Андрей Николаевич, уставившись в одну точку с немного выпученными глазами, – но у меня… – не договорил он.  

– Так еще ничего не поздно, все образуется у вас, Андрей Николаевич, все образуется. К тому же вы сейчас высказываете мне свои мысли и то что вас тревожит. Все это остается во мне, а значит вы уже себя продолжаете. Постойте, – пытался я взбодрить его, – у меня есть одна хорошая идея. Вам надо писать. Попробуйте писать мысли свои, вести дневник или произведения, тогда все останется на листе. А если это получится талантливо, то это увидят люди, увидят знакомые, так вы обязательно сможете себя продолжить. У вас есть возможность оставить огромную часть себя на листе, попробуйте… – не успел я договорить, как Андрей Николаевич меня перебил.  

– Да ну что ты перестань, – перебил он меня резко сморщившись и махнув рукой, – какой я писатель. Да и не хочу я этого вовсе. И что я там напишу? Про детей что-ли этих и или про что? Тьфу, чушь!  

Еще совсем недавно, когда я пришел, Андрей Николаевич показался мне совершенно веселым и в бодром духе, но сейчас все обстояло абсолютно по-другому. По всем признакам его поведения и вида можно было легко догадаться, что он очень нервничал и переживал. Я был почти уже уверен, что он что-то хочет сказать, но боится. Я никогда еще его таким не видел, что было для меня удивительным и нежданным. Он потирал ладони кистей, потому что они у него непрестанно потели. Он постоянно ерзал на стуле и не мог найти себе места. Я уже думал спросить у него, не хочет ли он что-то мне сказать, но не стал этого делать. Наверно, было правильным, если он сам решится и скажет. А если нет, то и не стоит. Тогда я подумал. Что мне пора.  

– Спасибо за чай и за гостеприимство, Андрей Николаевич, мне пора идти домой, – сказал я подымаясь со стула, вытирая рот салфеткой. Но он все также продолжал сидеть, уставившись в одну точку и никак не отреагировав на мои слова, тогда я спросил, – у вас все хорошо?  

– Постой, – сказал он почти шепотом.  

– Что? – спросил я, уставившись на него в ожидании и в плохом предчувствии.  

– Я не смогу себе простить сказанного, но не могу этого более держать в тайне, к тому же ты должен это знать, хоть я и пообещал себе сразу, что никогда этого не открою, – он на несколько секунд замолчал, чтобы собраться своими мыслями, – ты мой сын, Олег.  

– Да ну что вы, с ума сошли? – сказал я с усмешкой, еще ничего не осознавая и не понимая. Он резко встал и посмотрел мне в глаза таким серьезным и больным взглядом, и я сразу понял, что он ни капли не бредит и не шутит.  

– Нет, Олег, я не сошел с ума. Ты мой кровный сын.  

– Да как это может быть, вы, верно, издеваетесь надо мной, – отмахнулся я рукой, но не сводя с него взгляда.  

– Я что, похож на того, кто шутит? Твой настоящий отец, который тебя воспитал и всю жизнь считал своим родным сыном, уже умер. А я твой кровный отец. Я тот, кто произвел тебя на этот чертов свет!  

– Но как это вообще может быть? – вскрикнул я в недоумении, начиная несказанно нервничать.  

– А так, Олег, вот так, – тихо говорил он с заслезившимися глазами.  

Я упал на стул, шокированный этой вестью. Я перестал понимать, что вообще происходит и никак не мог поверить в сказанное. Я даже не мог сосредоточиться, а просто сидел в недоумении, пытаясь собраться с мыслями. Андрей Николаевич подошел ко мне и положил руку на мое плечо. Так я сидел чуть больше минуты, чувствуя на своем плече тяжесть прикосновения его руки.  

– Сынок, – прошептал Андрей Николаевич. Эти слова будто бы привели меня в себя, я отдернул плечо, моментально вскочил, кое как второпях оделся и выбежал из его дома, даже не закрыв за собой дверь.  

Я шел домой шатаясь, как пьяный, не понимая ничего, не замечая дороги и окружающих. Помню только, что на улице еще было светло. Когда я вылетел как пуля из дома Андрея Николаевича, то уже где-то в глубине осознавал, что домой мне идти никак нельзя. Я не мог в тот момент никого видеть рядом с собой, а дома была Лена. Пусть она мой родной человек, которому я доверяю как никому другому, но даже её я не мог тогда видеть. Она бы сразу же поняла, что что-то произошло и начала бы спрашивать, что же именно. А пока я сам не разберусь в сказанном, пока я сам не начну пребывать в трезвом уме и сознании, то не смогу ничего объяснять и рассказывать. У меня начали подкашиваться ноги и все мое существо охватила слабость, что я просто хотел упасть и больше не вставать, но в то же время я хотел бежать без оглядки и сломя голову. Немного отойдя от дома Андрея Николаевича, я приземлился на одинокую лавку, занесенную снегом. Я не ощущал ни сырости, ни холода. Я свалился на эту дряхлую лавку и закрыл свою голову руками, пытаясь собраться с мыслями, но понимал, что на это мне нужно время. Одновременно меня посещали десятки разных мыслей и переживаний, но я не мог ни на чем остановиться, чтобы как следует все обдумать. Он мне сказал, что я его сын, но как же тогда мать? Неужели моя родная мать изменяла моему отцу с его же лучшим другом? У меня это не могло уложиться в голове. Несколько раз я пытался встать и бегом вернуться к Андрею Николаевичу, чтобы все выяснить и понять, но либо не находил в себе сил встать, либо передумывал. Мне стало безумно обидно за отца, что он жил, можно сказать, в сплошном обмане и даже догадываться не мог о таком. Как бы страшно это не было, но мать в эту минуту мне стала совершенно отвратительна, и если бы я ее тогда случайно встретил, то непременно не нашел бы ничего лучше, как вскочить и убежать как можно дальше, пока не выбьюсь из сил.  

Я уже не помню сколько я просидел на этой лавке, помню только, что начинало смеркаться. Минута за минутой я постепенно пытался привести в порядок свои мысли и принять сказанное Андреем Николаевичем. И даже если это было правдой, то мой отец навсегда останется тот, с кем я прожил всё свое детство и юность. Сначала мне было противно от матери, а потом я вдруг начал испытывать неудержимую злость в сторону Андрея Николаевича. Он позарился на женщину своего лучшего друга и оставил все в тайне, продолжая дружить и улыбаться в глаза моему отцу, когда тот ничего и подозревать не мог. И я всю свою жизнь думал, что они верные друзья и взаимная опора, но оказывается, ничего подобного и быть не могло. Как жаль, что более нет моего отца, тогда бы я немедленно все ему рассказал, хоть и понимаю, что Андрей Николаевич мне и осмелился это открыть, только потому, что отца более нет в живых. Я верю, что он все это видел из своего другого мира, нового мира, где живет и обитает его душа. Ненависть меня охватывала все более сильно и значительно, я искусал нижнюю губу до крови, накапливая злость, чтобы вернуться в дом изменника и задушить его собственными руками. А если он такой совестливый и осознающий свою ошибку, то тогда и не посмеет сопротивляться. Я уже встал с накопившимися кровью глазами и решил вернуться к изменнику, чтобы отомстить, но вдруг произошло неожиданное. Я услышал выстрел со стороны дома Андрея Николаевича. В один миг моя злоба исчезла и по коже пробежали мурашки. В одно мгновение я ощутил холод, который прежде не замечал, с такой силой, что мои челюсти неостановимо дрожали, часто стуча зубами. Плохое предчувствие охватило всю мою душу и разум, что я мгновенно побежал в дом Андрея Николаевича.  

Меньше чем через минуту я уже подбегал к его калитке, а из соседних домов уже выглядывали любопытные головы, чтобы узнать о произошедшем. Некоторые из людей, которые увидели меня бегущего, видимо, приняли за виновника выстрела и сразу закричали, чтобы меня задержали. Многие послушались и выбежав из своих калиток бросились за мной с криками, чтобы я остановился, а то мало мне не покажется. Но я никого не слушал и быстро вбежал в дом. Почти одновременно со мной сзади вбежали мужики, пытаясь меня схватить, но вбежав в дом, сразу поняли, что я не был виновником выстрела.  

Мое плохое предчувствие подтвердилось. Андрей Николаевич с простреленным виском полулежа находился у стены его гостиной. Его пес Тагир валялся рядом без движения и временами скулил, оплакивая своего мертвого хозяина. Люди, что вбежали со мной вместе, опешили и не смогли издать ни звука. Я сначала тоже остановился, но сразу увидел рядом с мертвенно бледной рукой Андрея Николаевича сложенный в два раза листок и быстро его подобрал, засовывая в карман, пока никто не заметит, будто бы переживая, что у меня его отберут. У меня сжалось сердце от произошедшего, но я понимал, почему он совершил такой самосуд. Бабы, которые вбежали вслед за мужиками подняли визг, закрывая рот руками и подымая крики. Они выбежали на улицу и как полошенные забили тревогу, что Андрей Николаевич, который был таким счастливым, потому что все имел, совершил самоубийство. По всем очевидным признаком не составляло труда понять, что это и правда было самоубийство. Еще несколько минут назад, до увиденного, я кипел злостью, желая отомстить, но в тут мне стало его очень жалко. Его печальные глаза были открыты и еще не высохшие от слез. Я его ни в чем не оправдывал, но было жалко за то, что он всю жизнь прожил, храня в себе эту тайну и теперь не смог себе простить. Единственное, что я хочу еще здесь оставить, то это слова из его записки, которая, очевидно, была написано на скорую руку. Но явно он желал успеть как можно больше.  

«Олегу Селиверстову.  

Сын мой. Это последние слова, что я оставляю. Скрывать мне что-то более нет смысла, а если это письмо кто-то и прочитает, то все равно вся тайна теперь раскрыта, а письмо это попадет тебе в руки в любом случае. Речь будет несвязна в силу моего состояния. Ты сейчас убежал, и я сразу взялся за ручку. Прости, но я не мог более держать это в тайне. Я знаю, что оставил в обмане и отца твоего и тебя в нем держал, как и твоя мать, но пойми, что я более не мог этого скрывать. Не осуждай строго мать, она любила твоего отца, и я это знаю. Я осмелился тебя назвать сыном своим, прости, но я осмелился. Хочу хотя бы раз в жизни произнести это слово, ощутив себя хоть каким-то отцом. Я поклялся себе однажды, что никогда и ни за что не открою эту тайну, поэтому теперь осуждаю себя за предательство слова своего. Я не вижу дальнейшей жизни. Все стало бы только сложнее и принесло бы, должно быть, много проблем, а я не хочу обременять тебя этим. Ты можешь проклинать и осуждать меня, но я всегда был рядом с тобой и с твоей семьей и всегда старался помочь чем мог. Я оставляю тебе завещание и все мое состояние, которое я откладывал всегда только для тебя одного. Когда ты ко мне приходил, то я всегда раскрывал тебе всю душу свою и обсуждал меня волнующее, выслушивал же и тебя. Только с тобой я мог так поговорить за чашкой чая. Сегодня моя чашка чая была последней. А ты живи, дорогой мой. Я считаю, что жизнь эта моя и я имею право сам себя осудить. А коли нет, так бог меня теперь и осудит. Живи, Олег, живи, у тебя прекрасная жена и обязательно будут дети. Так вот отдай своим детям всего себя, все существо свое отдай детям своим. Только не балуй!  

Я не прошу тебя простить меня, но не смею требовать. А если не простишь, то хотя бы постарайся понять. Пусть меня уже и не будет, когда ты это прочитаешь, но это все равно навсегда останется для меня важным. Я тебе говорил, что хочу продолжить себя после смерти, пережить. Оставь меня в памяти своей, и воспользуйся деньгами, что я тебе оставил. Обязательно воспользуйся, они чистые, сынок, чистые и благородные, поэтому не отвергай, прошу. Прости, что речь моя запутана и непоследовательна, я пишу спешно, отрывками своих мыслей, которые не могу полностью здесь оставить. Я хочу много успеть здесь сказать, но понимаю, что не выйдет. Я тебя люблю, Олег, люблю. И всегда любил. Перед концом я не посмею врать. Я уважаю твоего отца, настоящего отца, что он воспитал тебя, вырастил. Мое предательство омерзительно, непростительно, но он правда оставался для меня лучшим другом, я всегда и его любил. Я никогда не мог простить себе сделанного, не мог простить себе этого обмана, поэтому сейчас совершу самосуд, и знаешь, мне совсем не страшно. Как же много еще хочется сказать, но в голове творится непонятно что, и я больше не буду это растягивать. Прощай, мой сын, прощай мой друг, прощай. Я тебя люблю. Вспоминай меня хоть иногда.  

Навечно твой кровный и в то же время любящий отец Андрей. »  

Это письмо я прочитал сразу же после того, как выбежал снова из его дома. Наверное, я простил его. Я смог его понять и, поэтому, простил. Он и правда всегда был рядом со мной, как он и сказал. Мне жаль теперь только то, что мой отец при жизни так ничего и не узнал. Во время того, как я читал эти слова, то на глазах моих невольно выступали слезы. Я понял потом, что и я к нему был сильно привязан. Но только никак не мог осмыслить того, что все время, когда я с ним был рядом, то находился в это время с кровным отцом. И теперь моя жизнь приобрела совсем иной смысл, теперь я полностью поменялся.