Вася! Давай!

Вася! Давай!  

Разговаривают ли артисты в балетном спектакле? В особых случаях, когда этого требует режиссура. Либо в странных ситуациях, подобных той, что описывается ниже.  

В тот давний вечер давали «Щелкунчик»- знаменитое творение Петра Ильича. Я была занята в танце «Пастушков» или по-другому «Французском» во втором акте. За пультом стоял дирижер по фамилии Васильчиков, у которого в балете было только два темпа – очень быстрый и очень медленный, третьего не существовало. Например, гости на бал третьего акта в «Лебедином озере» шли у него таким судорожным шагом, как будто только что перед выходом приняли приличную порцию экстези. А легкий темп наших «пастушков» он переиначил на свой вариант номер «два», то есть очень медленно. Даже чересчур медленно. Медленнее просто не бывает. В таком темпе двигаются люди, которые перенесли операции на ногах и заново учатся ходить. После первых же двух тактов вступления я поняла, что закончим мы номер не скоро.  

Надо сказать, что тогда этот танец был не тем зрелищем, от которого можно получить эстетическое удовольствие. Костюмы были из старого спектакля, в котором по сюжету это были « две овечки и пастушок». Но спектакль поставили новый, а костюмы оставили прежние, видимо денег на них не хватило. На голове шапочки, напоминающие бараньи рога, сзади какие-то хвосты-недоделанные кринолины, мы их называли «унитазами». Ну, в общем, ничего хорошего. Нужно было двигаться быстро, чтобы никто ничего не понял. Говорят, одна любопытная девочка в зале спросила маму: «Ма-ам, а кто это? ». «Мороженое»- нафантазировала мама. «Мороженое!?» В костюмах цвета застиранного постельного белья? Артисты обозвали танец просто «козлами», и особо-то никто и не рвался его танцевать. Предпочитали русский, испанский, восточный, там костюмы были поприличнее. Да и номер не был шедевром. Поставил его один, мягко говоря, не очень талантливый балетмейстер. С самого начала пять одинаковых неинтересных комбинаций подряд. Скучающий зритель. Из глубины сцены мы в медленном темпе вынужденно продвигались вперед. И все ближе и ближе. Мы уже на авансцене, так сказать «на ладони». А на лицах наших тоска просвечивается через улыбку. Зритель уже собирался зарыдать.  

И вдруг раздался голос, и этот голос заговорил со мной. Хотите, верьте, хотите, нет, но зрители первого ряда и, не сомневаюсь, что второго тоже, услышали произнесенный из оркестровой ямы очень громко и достаточно фамильярно такой вопрос: «Лизок, что хочешь? ». И тут как будто за меня кто-то открыл рот, и я заорала в ответ: «Быстрее можно? » И тот бойкий валторнист, что задал мне вопрос, бесцеремонно обращаясь к дирижеру, приказал: «Вася! Давай! ». И Вася вдруг послушался и так дал, так замахал палочкой, так резко поменял темп, что задремавший оркестр вздрогнул, и мы поскакали по сцене, как будто у нас переключили скорость и закончили мы наш танец в три раза быстрее, чем было возможно.  

За кулисами все хохотали. Музыкант этот оказал всем услугу. Зритель не умер от тоски, глядя на трех дураков на сцене, какими в тот момент выглядели мы. И, думаю, запомнил нас навсегда. Ну а мы не умерли от позора, ведь что может быть хуже того, когда зритель думает про себя: «когдаонинахренсвалят? ». Но зато теперь есть о чем писать, жизнь такая штука всегда подкинет сюжет.