Хрустальные капли войны

И снова хрустальные капли войны  

Бегут по щекам нерожденных надежд.  

Как символ разорванной в клочья мечты,  

Поломанных жизней, разбитых сердец.  

(Константин Бровков)  

Офицер широко раскрывает рот, из которого вылетают слюна и проклятья. Не слышу и не понимаю его. В ушах звенит, а в глазах ползают черви. Я внимательно всматриваюсь, но не узнаю обезображенного злостью лица, которое налилось кровью от перенапряжения. Синяя венка разрезает лоб, такие же надувшиеся вены усыпают шею, а глаза – два шарика для гольфа – вот-вот выскочат из лунок. Если он не прекратит орать, его голова разорвётся от перенапряжения и выпустит наружу содержимое, как разогретое на сковороде зерно кукурузы. Так и происходит. Череп офицера раскалывается, но не от ненависти, а от попавшего в неё осколка. По крайней мере, он больше не будет орать.  

Мы давно зачистили этот район, давно зачистили этот город. Их не должно быть здесь, особенно с такой мощной поддержкой техники, как не должно быть вшей на гладко выбритой голове. Но они здесь, палят из орудий. Снаряды со всех сторон, а с неба – дождь. Холодный, ледяной. Тысячи прозрачных хрусталиков. И гром, похожий на плач.  

Асфальт после попадания снарядов вздувается огромными прыщами и выкидывает в воздух фонтаны земляного гноя. Стоящий справа от меня боец в недоумении рассматривает образовавшуюся в животе воронку, будто от одного взгляда рана затянется, и он вернется к семье живой и невредимый. А тот, что слева, держит в руках свою нижнюю челюсть и пытается что-то сказать. «Грхкх» – вырывается из его глотки вместе с кровавыми ошмётками. Свисающий до груди язык не позволяет ему сформулировать свои мысли. В произносимых словах не больше смысла, чем в проклятьях офицера, чья голова превратилась в попкорн.  

Руки мокрые то ли от пота, то ли от крови погибших товарищей. Они крепче сжимают автомат. Цевьё безразличным холодом отдаёт в ладонь. Здания плюются стеклом и обломками кирпичей, а земля трясётся от взрывов. Или это трясутся мои ноги от страха.  

Кто-то, кто не заслуживает уважения и прощения, убегает прочь, подальше от боевых товарищей. От бойцов, чьи спины он должен прикрывать и с кем должен разделить холод братской могилы. Камуфлированные стебли пшеницы дружно падают один за другим, выкашиваемые пулемётной очередью. Тот, кто струсил, не желает быть истёртым в муку. Он убегает. И я бегу рядом с ним. Бегу вместо него. Я – это он. Предатель и дезертир.  

Озлобленные металлические пчёлы жужжат, пролетая мимо, заставляют пригибаться и спотыкаться об разбросанные как в кукольной мастерской руки, ноги и головы. Неживые, но еще теплые. Падаю, вымазываюсь в разлитую, как в художественной студии, красную краску, которая невыносимо пахнет железом. Встаю, и продолжаю бежать. Медленно. Намного медленнее, чем хотелось бы.  

Вокруг сверкает и грохочет. Феерия огня и шума, яркий фейерверк в честь моего предательства. А с неба дождь – поток расплавленного хрусталя, а под ногами – скользко. Почему я до сих пор жив?  

Слышу металлический лязг танковых гусениц и хруст раздавливаемых костей, чувствую запах застарелого пота солдат и тошнотворный смрад кишок. Но не вижу ничего, кроме чёрного проёма в трёхэтажном здании. Парадный вход для дезертиров. Прямоугольное приглашение умереть.  

Не принадлежу себе. Я – предательство и страх. Окутанный безрассудным ужасом, бегу в выбранном направление. В здание, которое пышет опасностью. В мышеловку. Мои ноги вносят меня в темноту, лестница провожает на верхний этаж, длинный коридор заводит в разрушенную взрывом квартиру.  

«В одну воронку снаряд дважды не падает» – думаю я.  

Не успеваю рассмотреть узор на сохранившихся обоях и отдышаться пыльным воздухом, не успеваю развалиться на диване и отпраздновать отдых галетным печеньем. Что-то залетает через разрушенную стену и громко, разрывая мои барабанные перепонки, заявляет о своих правах на комнату. Незваный гость в ярости изрыгает огонь и раскидывается осколками. Он выталкивает меня в окно взрывной волной.  

«Оказывается, падает» – думаю я.  

Глаза зажмуриваются от страха, и не видно, как невидимый фонарщик зажигает звезды. Только лечу вниз, навстречу смерти. Медленно. Намного медленнее, чем хотелось бы.  

Тело падает, а душа стремится вырваться и унестись ввысь. К ангелам. В царство покоя и смирения. Но, видимо, накопленные грехи крепко приковали её к телу. Только когда разобьюсь, цепи лопнут, и душа вместе с кровью вытечет из бесформенного мясного мешка. Впитается в пропахшую порохом землю и уйдёт в преисподнюю.  

Ощущение падения прекращается, и я вздрагиваю, но не чувствую удара. Умер или сломал позвоночник? Но почему же так невыносимо болят ноги? Как будто стая диких собак разрывает их на части, не стесняясь скулить от наслаждения. Или это я скулю от боли.  

На плечо ложится чья-то рука. Прикосновение лёгкое и испуганное. Оно кажется опасным. Если ещё не умер, то сейчас точно умру. Теперь у Смерти есть выбор: или я, или положивший свою миниатюрную руку на моё плечо. Зря ты пожалел патрон, сукин сын! Хотел перерезать мне горло, как скотине?  

Обеими руками хватаю самонадеянного противника за горло. Тонкое, нежное, тёплое. С пульсирующей жилкой. Чувствую его аромат – сладковато-цветочный. Наверное, так пахнет страх. Сердце противника ритмичными ударами отдаётся в моих руках, всё быстрее разгоняя лишённую кислорода кровь по венам и выталкивая хрипы из сдавленного горла. Хочу увидеть его искаженное предсмертной гримасой лицо. Должен раскрыть глаза. Мне нужно это. Чтобы доказать, что не трус. Что не предатель.  

Поднимаю непослушные веки и упираюсь взглядом в маленький прозрачные хрусталики, которые выкатываются из испуганных глаз, чистых, как небо. Рычу от злости и сдавливаю сильнее. Всё больше и больше хрусталиков. Они стекают друг за другом по щеке, такой гладкой, будто никогда в жизни не тронутой щетиной.  

Перевожу взгляд ниже. Ищу знаки отличия, шевроны, нашивки. Но вижу лишь китель, каких не бывает. Каких не может быть. Ни в одной стране мира не шьют такой военной формы. Это не зелёный футляр с грязными пятнами, который разрешает безнаказанно убивать. Это нежно-розовый колокольчик из воздушной полупрозрачной ткани. Он водопадом стекает с обнаженных хрупких плеч, обтекает бугорки небольшой груди. А ниже ножки. Босые и тоненьки.  

Я разжимаю руки, которыми тут же закрываю лицо. Падаю в объятия кровати и прячу стыд от разрывающего тишину надрывного кашля. Прячу раскаяние от её задыхающегося сочувствия. Через считанные мгновения мягкие волосы растекаются по моей груди. Как же сладко они пахнут цветами! Рука гладит мой живот, а я вздрагиваю от влажных прикосновений, крепко сжимая зубы.  

Я чуть не задушил её, а она, дурёха, обсыпает меня поцелуями, вроде получила долгожданный подарок. В очередной раз чуть не раздавил ей трахею, а она осевшим голосом, как будто извиняясь, шепчет: «Мы справимся».  

Молчу. Мне нечего сказать. Не хочу ни плакать, ни извиняться. Хочу запить обезболивающее её голосом. Хочу поверить в падающие с тонких дрожащих губ слова, и больше не мучиться кошмарами. Любить её, а не оставлять синяки на шее.  

Как же болят ноги, чёрт возьми. Я потерял их больше года назад, а они до сих пор болят.