Как-то ехал я в ночь на Рождество...

Как-то в ночь на Рождество, ехал я домой в санях, ночь стояла непроглядная, ели мелькали по сторонам, и только фонарь в упряжке освещал мой путь. Дорога была простая, лежал я в возу саней, да трубку курил. Тишь да гладь, одно слово.  

Как вдруг, коняга моя взяла и встала.  

– Н-но, родимая! Пошла! Н-но! Ах, чёрт, не хочет!  

– Звал меня, барин?  

Батюшки-светы! Из серного облака чёрт вышел! Глаза хитрые-э! Копыта по снегу хрустят, хвост виляет, рога блестят и пятачок пар выпускает. Настоящи-ий...  

– Что пришёл, чёрт? – Говорю ему я.  

– Как «что»? Ты звал, вот и пришёл! – Захихикал тот.  

– Ты давай. Не того мне. А ну брысь, паршивый!  

Огрел я его прутом еловым, а он только хрюкнул, да ка-ак засмеётся визгливо – жуть!  

– Как это я уйду да просто так? Ну уж нетушки! Ты меня звал, вот я пришёл! Чего надо, говори, а то не уйду.  

– Ну, ладно, чёрт. – Говорю я, – коняга моя встала. Пусть пойдёт, вот моё задание.  

Опять засмеялся злыдень, да начал в снегу валятся от хохота. А я стою, да смотрю. Не понимаю, чего тут смешного?  

– Дурак ты, паря! – Говорит он, – какое задание? Я – чёрт! Ты сказал – тебе и делать! А ну, катай меня, смертный!  

– Что-о-о?! – Закричал уже я. – Да я как сейчас тебе!  

Закатал я рукава, отломал от ёлки лапу потяжелее, ушанку набок заломил, да поймал чёрта за хвост.  

– Ты чего, мужик?! – Испугался тот. – Ты чего?! Ай! Ай! О-у-у-у-й!  

Визжит гадёныш, а вырваться не может! А я его веткой по спине: хрясь!  

– О-у-уй!  

Хрясь!  

– А-а-айу-у-у!  

Хрясь!  

– Ма-ма-а-а-а!  

– Не до мамы, рогатый!  

Тут, смотрю, а лошадь-то моя исчезла!  

– Куда конягу дел, паршивец?!  

– Не скажу-у-у-у! – Визжит гад, извиваясь как уж на сковороде.  

– А ну, паршивец, в упряжку полезай, да вези меня сам!  

– Как это, барин, – ишь как уже барин я у него, а не мужик, – чёрт, а простого мужика везёт! Наши же засмеют!  

– Потерпишь!  

Так и поехал я далее, с чёртом в упряжи, да еловой лапой в одной руке, а трубкой в другой.  

Как, в чистом поле, ба! Вурдалаки идут!  

– Тпру-у, рогатый! Ну-ка, правь к тем молодцам!  

Стоят упыри, да смотрят на нас, ржут над чёртом.  

– Чего надо, мужик? Обедом стать хочешь, что ли? – Гогочут они.  

– Зачем, – говорю, – выбрались в Рождество землю топтать? Чего в могилах не лежится?  

– Как это «чего»? – говорят, – кровушки хотим напиться человечьей. Вурдалаки мы. – И опять смеются, что мой конь.  

– Ах так? – Взревел я. – Человечины хотите, отребья загробные?! А силушки мужицкой изведать, к обеду не желаете?  

Стоят гогочут опять. А я им, бам, еловой лапой по маковке!  

– Ты чего, совсем? – Говорит один, голову чеша, – мы же вурдалаки! Бойся нас, ай! Ай! Ой!  

И бегут от меня по снегу, а я их стегаю ёлкой, в сторону погоста гоню.  

– Негоже! – говорю, негоже, в Рождество землю божию топтать!  

– Отстань, дурак! – Воют те. – Мы Кощеюшке, властителю, жаловаться буде-э-э-эм!  

И только пятки синие сверкали в лунном свете. Хорошо-то как, душу отвести! Да, вот, сестрица поди уже заждалась. Назад к саням надо.  

Вернулся я к упряжке, смотрю, а чёрт дымится!  

– Что, – говорю, – сделалось с тобою, рогатый?  

– От чего не сказал, что колокольчики в упряжи серебряные?! – Визжит лохматый, – пытался упряж перегрызть, а они динь-дилинь-динь! Больно-о-о-о!  

– Будешь знать, как мужику русскому дорогу переходить. – Усмехнулся я, да и залез в сани обратно.  

– Поезжай, – сказал, – в дерёвню. Сестра ждёт не дождётся из города с подарками.  

Едем дальше по снежному морю, в свете луны.  

Смотрю, а вдоль дороги скелеты стоят, костьми белеют!  

Но, странно то, что стоят они и всё. Смотрят. Черепушки свои пустые за мной воротят, да глазами пустыми чёрными смотрят. Снег пошёл, пурга завелась, не видно: ни зги!  

– Тпру-у! – Кричу, – стой, хвостатый! Далее пёхом пойдём.  

Смотрит на меня глазами своими чёрными чёрт взмыленный, дышит громко, хрипит:  

– Уморил ты меня, человече... Сделай милость, отпусти до дому, не могу боле бежать!  

– А ты лошадь мою верни мне, так и отпущу!  

– Да съели её уже давно братья мои, дети мои, жена моя! Отпусти, на милость господу...  

– А ну! – Стеганул я его лапой опять, – Ты рылом своим не те вещи говоришь, копытное! Бежать устал? Так ты у меня полетишь!  

Сел я опять в сани, навезал колокольчики на лапу еловую, и давай стегать чёрта по заднице!  

Вой стояа-ал! Жу-уть! Дым пошёл, ругается чёрт, на чём свет стоит! И кричит мне:  

– Надоел ты мне, мужик! Хочешь лететь? А полетели!  

И взлетел чёрт! И сани за собою тянет! Взлетели мы – ба-а! Красота – словом не описать! Высоко летим, деревню свою вижу. Говорю чёрту:  

– Вон дом мой, к нему вороти!  

– Облезешь, мужик! – Смеётся зло чёрт, – к Кощеюшке-батюшке повезу тебя! Будет Бессмертный участь твою решать!  

Ну а мне что? В Рождество-то нечисть побить – милое дело. Достал я топор из под сена за пояс его заложил, да улёгся поудобнее трубку курить.  

Летели мы, без часу день, без дня неделя. Тут, чую, встали.  

– Слазь, – чёрт говорит, – приехали.  

И смеётся тихо-тихо, мерзко-мерзко. Ну, я ему лапой пригрозил, да и пошёл, куда палец его кривой указывал.  

Изба стоит на холме, вижу. Большая изба, в три жилья, чёрная вся. Окна забиты, из трубы дыма не идёт. Да скелеты белые, с мечами кривыми у входа стоят. Подошёл я к двери дубовой, сталью обитой, как вход мне мечами и закрыли.  

– А ну, – говорю, – отворяй, Кощей! Бить тебя пришёл, нет боле мочи! В Рождество нечисть ходит, до дому не доехать!  

Слышу, смех хриплый изнутри. И слова:  

– Пущайте...  

И скелеты мечи убрали, да дверь сама отворилась. А внутри – темень. Ну, сбегал я до саней с чёртом, что за ухом, что мой пёс, чесал. Взял фонарь, да лапу заветную, и пошёл в избу.  

А внутри там, ба-а! Разгром! Мебеля разбросаны, поломаны, всё в пыли и паутине, а посреди хаоса сего, на трое костяном сидит Сам, и смотрит так на меня, с укоризною, мол: «Чего надо»? Ну, я ему и говорю:  

– Надоел мне беспредел слуг твоих, Кощей-мерзавец, биться будем. Выходи.  

Смеяться стал, хрипло так, что плащ на теле худом, кожа да кости, ходуном заходил. Злато из карманов посыпалось, корона набок завалилась золотая. А я стою, и не понимаю, чего смешного-то?  

– Не буду Я с тобою «биться». – Говорит он, – слуг моих победишь, не силою, хитростью, не умом, дубиною, выйду на бой. А нет – так на нет и суда нет!  

И опять смеётся, да так, что пыль с него падает.  

– Будь по-твоему, злыдень. Выводи слуг своих.  

И вышли они, как деревья, из под земли, в серном облаке. Смотрю, два скелета. В кольчугах, при мечах, да щитах. А мне и не страшно. Знаю же, что то кости, да и всё. На них дунуть, они и рассыплются!  

Стоят они, машут мечами кривыми, костьми скрепят. Ну, да я отвязал по колокольчику серебра, от лапы еловой, да и кинул каждому в зубы! Они в прах там где стояли и обратились! Хмыкнул Кощей, щёлкнул пальцами тонкими, кривыми, в перстнях золотых, да из-под земли упыри поднялись, ажно три!  

Ну, думаю, дело не трудное, а попотеть придётся. Кожа у них, что дуб, не пробьёшь, однако до мяса они охочи – что жуть! Ну, я кусочек ладана, за пазухой припасённый, в обед свой положил, да и достал.  

Упыри носами повели, увидали мяса кусок, да и бросились на меня, а я им его и кинул!  

Начали они драться, не на жизнь, а на смерть! Но тут, один из них мясо вырвал, да впился в него клыками! И тоже в прах превратился! Второй и третий только обрадовались, и начали меж собою за мой обед драться.  

Когда и второй исчез, третий понял мой обман, да и пошёл уже на меня. Во мне же мяса больше, чем в обеде. Ну, я только вздохнул, поцеловал крестик нагрудный, положил его в кулак, да впечатал им в лоб упырю! Он и осознать не понял, а уже кучкой серого пепла на полу чёрном лежал.  

– Умаялся, поди? – Спросил Кощей недовольно. – Испей мёда сладкого, да поешь жаркого со стола моего!  

И посреди избы стол встал, полон еды был, да мёда с квасом. Ан нет, не поведётся простой мужик, как я, на такое.  

– Спасибо тебе, немил нечистый, – сказал я, да и сел на пол, где стоял.  

Расстегнул кафтан, достал хлеба ломоть, да бурдюк с водой. Кощей, как их увидал, скривился весь, щёлкнул опять пальцами, стол и исчез. Поел-попил я, да и встал опять.  

– Далее сражаться будешь, человече, али как? – Хрипит Кощей.  

– Буду, злыдень, буду. – Отвечаю я.  

– Твоё дело, мужик. Последний бой победишь, со мной в поединке сойдёмся.  

– Как угодно. – Пожал я плечами.  

Смотрю, а посредь избы лес встал! Ба-а! Неужель, Кощей лешего-хранителя себе заманил? Ан нет! Смотрю, а то и не лес толком, а берёзки чахлые. Кикимора значится.  

Иду я по лесу, без пяти минут час, и встала предо мной кикимора болотная, смердящая. Тело – кора берёзовая, волосы – трава мокрая, руки – ветви ивовые, а глаза – красные. Жуть.  

Ну, достал я топор заветный из-за пояса, да и пошёл на неё.  

Обвили меня руки её, что змеи, зашипела кикимора, язык длинный выпростая, что у трупа вздутый. Дохнуло на меня смрадом, да так, что голова кругом пошла, чуть топор не выронил.  

Замахнулся я топором раз, второй, полетели щепки да слизь болотная во все стороны! Визг поднялся – хоть вату в уши пихай! Смотрю, а болота и нет уже. Стою опять пред Кощеем, весь чистый и сухой, будто и не было той битвы.  

– Ну, – говорит он, – прими же смерть от рук моих, и стань слугой моим.  

– Нет, – говорю, – не пойдёт так, говорю я. – Биться буду за жизнь свою, да покой люда мирного.  

– Как хочешь, мужик, – опять засмеялся он, да и встал с трону.  

Стал он выше дома самого, меч взял в руки, что с меня ростом, да и давай, смеясь аки сам диавол, гонять меня по дому! А я и, что делать не знаю! Лапу потерял, крест мал будет слишком, только обух от топора да кулак верный и осталися. Ну, думаю, помирать так чтоб все помнили! Вспрыгнул я над мечом его, ухватился за рукав его, да и полез ему на загривок! Влез на шею, да и давай по тем же шеям его дубасить еловым обухом!  

Зарычал Кощей, Бросил меч на пол, да и давай руками-граблями махать, меня пытаться с загривка стянуть! А я ему:  

– Облезешь, злыдень! Будешь ещё нечисть в Рождество на охоту пускать? Будешь ещё козни мужику простому строить? Будешь?! Отвечай, будешь или нет?!  

Шишку я ему набил знатную, волоса последние повыдернул, да вот, свалил меня супостат всё же. Упал я, гля! А меч-то его нормальных размеров сделался! Ну, вспомнил я былины старинные, что мне бабка рассказывала, схватил меч, да и давай им в сторону злодея целить. Тот, как я в него попал, уменьшился немного, канючить стал, чтоб я перестал, что отпустит меня, только чтоб я прекратил! А я ему:  

– Ну уж нет! Я к семье своей на праздник опаздываю, а ты мне тут ещё будешь!  

– Золота дам! – Визжит он, – много золота! Только перестань!  

– Облезешь! – Понравилось мне слово это. И давай я его плашмя мечом по хребту лупить.  

Устал я когда, умаялся, бросил меч к тяжело дышащему злодею, проклял его напоследок, да и побрёл к саням. Сел в воз, да и заснул, под галдёж чёрта.  

Проснулся я, гляжу, а вот он двор мой, дом мой, подо мной, в пяти саженях!  

– Спасибо, чёрт! – Говорю.  

А он бурчит:  

– Обращайся... Доволен? До дому довёз, и в Рождество успели. Отпусти уже, человече, сделай милость?  

– А, бог с тобой! – Махнул рукой я. – Иди куда хошь.  

Выпряг я его, вылез из саней сам, а чёрта уже и след простыл. Вытащил я подарки сестринские, да и вошёл в избу.  

И перестала с тех пор нечисть в праздники шататься близ люда простого.  

Который год рассказываю историю сию, да мне не верит никто. А только, по сей день, в коробе заветном лежит обух от топора, да лапа еловая сухая, с клоками шерсти чёртовой.