Господин Ревиниат

„Заговори, чтобы я тебя увидел. “ — Сократ  

Теплота была всем. Это было не то тепло, которое обжигало, и не то тепло, которое душило — это были нежные объятия чего-то древнего, чего-то безграничного. Руки матери. Не из плоти и крови. Матери, что старше мира, старше света, старше самого времени. Она что-то говорила, но в этом не было необходимости. Самого ощущения её присутствия было достаточно. Нежное, баюкающее прикосновение, оно обернулось вокруг маленького, свернувшегося кольцами существа в глубинах тотальной, бесформенной тьмы. Маленький змей не видел её, не мог видеть, потому что в этом месте не было ничего видимого. И всё же он чувствовал её успокаивающее существование, как человек чувствует уверенность дыхания, медленный, ритмичный пульс жизни. Он был в безопасности. Он был лелеем. Эта тьма была его домом, его утробой, его миром.  

Затем — взрыв.  

Оглушающий крик света, настолько ужасный в своей свирепости, что расколол извечную тьму. Он не пришёл постепенно, не подкрался, как первые робкие проблески рассвета. Он вредил. Он поглощал. Без милосердия, без мысли, без предупреждения. Невыносимая, обжигающая вспышка – непостижимо яркая, бесконечно жестокая.  

Змей извивался в агонии. Тьма задрожала, изогнулась, загорелась, и пламя поглотило всё. Жар, словно дыхание чудовища, пронёсся сквозь пустоту, превратив её в руины. У маленького, свернувшегося кольцами существа не было голоса, и всё же его страдания были воплем в тишине.  

Глубокий вздох.  

Дыхание Ревиниата когтями прорывало себе путь к жизни из недр его пересохшего горла. Воздух был тяжёлым, пропитанным удушливой влажностью от слишком большого количества тел, спящих близко друг к другу. Запах плесени, пота и застарелой пыли давил, словно вторая кожа. Это был тот же самый застоявшийся, спёртый воздух, который он знал с раннего детства, каждое утро оседающий в его лёгких затхлой массой. Некоторое время он лежал неподвижно, его крепкое тело напряглось от отголосков сна, угасающие языки пламени полизывали зазубрины его памяти.  

Слегка дрожащими руками он потянулся к лицу. Плоть под кончиками его пальцев была негладкой, шероховатой, слоящейся, словно ландшафт в технике импасто, навсегда изменённый какой-то давно забытой катастрофой. Сеть шрамов, затвердевших и неподатливых, растянулась по всей площади его лица, заходя на незрячие остатки глаз. Он прощупывал их, ощущая грубую топографию, прослеживая путь, по которому прошёлся огонь.  

«Это всего лишь сон. Не настоящий огонь. Не настоящая боль. »  

Кошмар пытался снова что-то ему сказать, пытался вернуть его в тот момент, когда мир перестал быть местом света и стал ничем иным, как звуком, формой и запахом. Но этот момент был давно в прошлом. Ему было уже двадцать три, и не следовало вздрагивать перед чем-то, что больше не могло ему навредить.  

Дыхание выровнялось. Тонкая, провисшая, деревянная рама кровати скрипела при малейшем движении. Грязная, изодранная десятилетиями использования тряпка, называемая одеялом, запуталась вокруг его ног. Он двигался осторожно, позволяя пальцам коснуться каждого из знакомых ориентиров своего существования. Стена рядом с кроватью была холодной от утреннего конденсата. Сколотый угол тумбочки в результате бесчисленных случайных ударов. Тихое, глухое трение, которое издавали его ноги по покоробленным сырым половицам, когда он скинул их с кровати. Он потянулся за своей одеждой.  

«Ветошь. Лохмотья. »  

Большинству из этих вещей было не меньше лет, чем самому Ревиниату. Что-то ему приносила его мать — Сайзам, а что-то ему доставалось от других ребят, чаще всего просто умерших от бушующей чумы. Он натянул их на своё мускулистое тело, шершавая ткань колола грязную кожу, запах щелочного мыла и застарелого пота цеплялся за волокна.  

Приют просыпался. Он слышал это в беспокойном шевелении тел на других кроватях, в скрипе деревянных рам, кашлю надзирательницы за стеной, бормотании девушек за двумя стенами. В другом конце блока хлопнула коридорная дверь.  

«Или это было окно? »  

Нет, точно дверь, ведь он отсюда чувствует нарастающий маслянисто-тинистый запах карпа — это был привычный запах рук кухарки.  

Ревиниат замер, вслушиваясь во всё, что плыло по волнам утреннего воздуха. Смрад сазана, густой и вязкий, как болотная жижа, смешивался с чем-то ещё — тонким, едва уловимым шёпотом меди, исходящим от пальца кухарки. Она всегда носила это старое кольцо, потёртое и холодное, — он знал это, потому что однажды, в детстве, случайно коснулся её руки, когда она протягивала ему миску с похлёбкой. Металл тогда обжёг его пальцы своей чужеродной прохладой, и с тех пор эта горьковатая острота стала для него маяком её присутствия.  

Он поднялся с кровати, медленно, чтобы не сбить привычный ритм утра. Дощечки под ногами заскрипели, словно жалуясь на его вес, но он давно выучил их голоса — где можно ступить бесшумно, а где лучше перешагнуть. Его пальцы скользнули по стене, находя трещины и выбоины, которые служили ему картой этого тесного мирка. Приют был стар, старше всех, кто в нём жил вместе взятых, и его стены хранили слои страданий, голода и редких, украдкой проскальзывающих моментов радости целых поколений.  

Снаружи, за пределами мужского блока, уже начиналась суета. Кто-то уронил жестяную миску — звон прокатился по коридору, неучтивый и отвлекающий, как удар молнии. Ревиниат поморщился, но не от шума, а от того, как он отразился в его голове, смешавшись с эхом кошмара. Огонь всё ещё тлел где-то на краю сознания, жар цеплялся за мысли, как смола. Он тряхнул головой, прогоняя видение, и двинулся к выходу из комнаты.  

Коридор встретил его опостылевшей какофонией. Шаги — тяжёлые, лёгкие, шустрые, вялые — сплетались в хаотичный узор. Кто-то снова кашлял, сухо и надрывно, словно лёгкие пытались вытолкнуть из тела саму душу. Голоса, приглушённые стенами, доносились обрывками: «…если не принесёшь к вечеру…» — «…опять крысы в кладовой…». Ревиниат шёл, ориентируясь на эти звуки, как на нити в лабиринте. Его левая рука держалась стены, а правая висела свободно, готовая уловить любое изменение в воздухе.  

Аромат кухни становился сильнее, и вскоре к нему прибавился стук ножа о доску — уверенный и почти идеально ритмичный. Кухарка уже разделывала рыбу. Он представил, как её толстые пальцы сжимают рукоять, как лезвие вспарывает чешую, выпуская наружу раздражающую, солоноватую вонь внутренностей. Желудок Ревиниата сжался — не от голода, а от воспоминания о том, как однажды он подавился рыбьей костью, и надзирательница, вместо того чтобы помочь, просто нависла над ним, пока он хрипел и задыхался, и пока не выплюнул её сам. Он чувствовал её презрительный взгляд на себе. Он даже знал, в какой позе она тогда стояла — скрестив руки, наклонив голову и нетерпеливо притопывая одной ногой.  

— Ревиниат! — голос кухарки пронзил пространство, занозистый и скрипучий, как ржавые петли. — Шевелись, слепошарый, или опять без жратвы останешься.  

Ревиниат не ответил, лишь слегка кивнул в её сторону, зная, что она увидит. Её шаги приблизились, и вскоре он почувствовал тепло её тела — не то ласковое тепло из сна, а тяжёлое, влажное, пронизанное запахом жира и старой одежды. Она сунула ему в руки миску, деревянную, с выщербленным краем, и он уловил слабый плеск жидкости внутри.  

— Похлёбка. Ешь быстро, а то другим отдам, — буркнула она и отошла, её шаги растворились в общем шуме.  

Ревиниат поднёс миску к лицу. Запах был слабым — вода, чуть подкрашенная рыбьими костями и щепоткой трав, которые росли на заднем дворе. Он сделал глоток. Жидкость обожгла язык своей пресностью, но он проглотил, не морщась. Это было лучше, чем ничего. Гораздо лучше, чем те дни, когда приют оставался без еды вовсе, и он целыми днями лежал на своей кровати, без сил на простейший разговор.  

За стеной кто-то тихо всхлипывал — девочка, судя по голосу, совсем маленькая. Её плач был приглушённым, словно она боялась, что её услышат. Ревиниат нахмурился.  

«Так плачут те, кто только что потерял кого-то. »  

Чума снова прошлась по приюту, выдернув ещё одну ниточку из и без того истончённого гобелена их жизни.  

Закончив с похлёбкой, он поставил миску на пол и вытер рот тыльной стороной ладони. Пальцы всё ещё дрожали от напряжения, которое не отпускало его после сна. Он ненавидел эту слабость, эту тень, что цеплялась за него, как паразит.  

— Эй, Реви, — голос, осиплый и басистый, раздался слева. Это был Суким, один из старожил, чья кровать стояла у окна. — Слышал, что ночью опять кого-то забрали?  

Ревиниат повернул голову в его сторону, хотя и не видел его лица. Он чувствовал Сукима — кислое дыхание, смешанное с едким потом и чем-то ещё, металлическим.  

«Кровь? Может, он опять дрался по пьяни. »  

— Кого? — спросил Ревиниат, стараясь не выдать слишком уж большой заинтересованности в голосе.  

— Мелкую, что спала у двери. Лихорадка, говорят. Надзирательница даже не стала звать лекаря, просто велела вынести её за ворота.  

Ревиниат сдержанно кивнул, хотя внутри что-то сжалось. Он никогда не говорил с той девочкой, но каждый день слышал. Теперь и её плач исчезнет, как будто и не было.  

— А ты чего такой понурый? — Суким кашлянул, и Ревиниат уловил влажный хрип в его груди. — Опять твои сны?  

— Живот болит, — отмахнулся Ревиниат, поднимаясь на ноги. Он не хотел говорить о кошмарах, особенно с Сукимом, который любил цепляться к любому намёку на слабость.  

Суким цокнул, но не стал настаивать. Вместо этого он добавил:  

— Слышал, сегодня привезут что-то из Пелеса. Может, еду, а может, новых. Надзирательница всю ночь шепталась с кем-то у ворот.  

Ревиниат замер. Пелес. Это слово всегда приносило с собой запах дыма и слухи о чуме, что пожирала целые деревни. Если привезут новых, то с ними придёт и болезнь. А если еду — то, скорее всего, гниль, которую никто другой не захотел брать. Он сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.  

— Посмотрим, — бросил он и двинулся к выходу. Ему нужен был воздух — не этот задушливый, наполненный смертью, а тот, что гулял снаружи, прохладный и свежий.  

Дверь распахнулась, когда он толкнул её плечом, и ветер хлестнул ему в лицо, принеся с собой морось из недалёкого леса. Он вдохнул глубоко, позволяя холоду выгнать остатки сна из лёгких. Шаги далеко за воротами — тяжёлые, множественные, незнакомые — приближались. Колёса телеги скрипели, и лошади фыркали, выдыхая облачка пара в утренний воздух.  

Ревиниат напрягся, прислушиваясь. Это был не обычный обоз. Слишком много шагов, слишком много голосов — низких, грубых, отдающих металлом и кожей.  

«Торговцы? Нет, солдаты…»  

Инстинкт, отточенный годами жизни в этом месте, подсказывал ему, что день не пройдёт тихо. Он отступил назад, в тень дверного проёма, и стал ждать. Ветер усиливался, принося с собой не только сырь чащи, но и резкий запах конского навоза, ржавчины и шкуры — явные следы солдатской амуниции. Ревиниат стоял в тени дверного проёма, чувствуя, как холодные капли оседают на его шрамах, словно пытаясь разгладить грубую поверхность. Шаги приближались, теперь уже отчётливо различимые: тяжёлые сапоги месили грязь, металл звякал о металл, а голоса, хоть и приглушённые расстоянием, резали кислород короткими, рублеными фразами. Это были не торговцы с их поверхностной болтовнёй и не крестьяне с телегами, скрипящими под тяжестью урожая. Это была армия.  

Он напряг слух, вычленяя детали. Три или четыре боевых коня, все в высококачественный тяжёлых подковах. Две телеги, но одна скрипит громче, будто ось давно не смазывали. Люди — не меньше дюжины, и среди них выделялся один голос, нарочито заниженный, чтобы придать себе властность, отдающий команды. Ревиниат уловил обрывок: «…быстрее, пока дождь не размыл дорогу…». Значит, они торопились. Но куда? И зачем сюда, в этот забытый всеми приют, где только смерть казалась единственным постоянным гостем?  

Дверь за спиной скрипнула — кто-то изнутри выглянул наружу. Ревиниат почуял Сукима. Его дыхание было тяжёлым, с тем же влажным хрипом, что и раньше.  

— Ну что, Реви, чуешь добычу? — голос Сукима был насмешливым, но в нём сквозила нотка тревоги. — А этим что тут нужно? Заблудились что ли?  

— Не заблудились, — коротко ответил Ревиниат, не поворачивая головы. — Но и не к нам.  

Суким хмыкнул и отступил назад, но дверь осталась приоткрытой, пропуская наружу звуки приюта: кашель, шорох шагов, тихий плач. Ревиниат же сосредоточился на приближающихся солдатах. Их шаги замедлились — телега остановилась у ворот. Послышался стук металла о дерево, словно кто-то ударил кулаком в латной перчатке по створке.  

— Эй, открывай! — рявкнул тот же делано властный голос. — По приказу короны!  

Надзирательница — он узнал её по торопливому шарканью ног и звяканью ключей на поясе — поспешила к воротам. Её голос, обычно резкий и командный, теперь дрожал от подобострастия:  

— Сейчас, господин, сейчас… Чем можем служить?  

Ворота заскрежетали, открываясь, и присутствие солдат стало ощущаться сильнее: железо, кожа, пот, смешанный с едким дымом костров, что, должно быть, горели в их лагере этой ночью. Ревиниат отступил глубже в тень, прижимаясь к стене. Ему не нужно было видеть, чтобы понять, что происходит: солдаты входили во двор, их шаги разносились по утоптанной земле, а телега скрипела, проваливаясь в грязь.  

— Мы ищем людей, — объявил тот же голос, теперь ближе. — Новобранцев. Король объявил набор. Батодамисты подняли бунт на юге, и их надо придавить, пока протесты не распространились дальше.  

Ревиниат притаился. Батодамисты. Он слышал про них раньше — шепотки в приюте, обрывки разговоров от проезжих торговцев. Говорили, что это сброд, сколотивший шайки из бывших крестьян и дезертиров, которые жгли деревни и грабили обозы. По большей части их считали обычными бандитами, но Суким явно им соболезновал, хотя и не очень распространялся о своих хульных взглядах. Но для Ревиниата это было не важно. Важно было другое: королевская армия предлагала выход. Выход из этой дыры, где каждый день пах отчаянием и трупной гнилью.  

— Люди? — переспросила надзирательница, и в её голосе послышалась насмешка. — Да у нас тут одни калеки да полумёртвые. Старики и дети. Чем они вам помогут?  

— Нам нужны те, кто может держать оружие. Если одна рука есть, то уже хорошо. Или хотя бы тех, кто не сдохнет в дороге. Король Васаил платит. Еда, одежда, серебро. Всяко лучше, чем тут от чумы подохнуть.  

Тишина повисла над двором, прерываемая лишь шумом ветра и редкими каплями, падающими с крыши. Ревиниат чувствовал, как взгляды обитателей приюта — тех, кто осмелился высунуться из комнат, — скользят по двору, выискивая, кто откликнется. Но никто не шевельнулся. Страх перед неизвестным перевешивал голод и нищету.  

Он сделал шаг вперёд. Настил под ногами скрипнул, выдавая его движение, и он почувствовал, как воздух вокруг напрягся.  

— Ты куда, слепошарый? — прошипела надзирательница. — Засунься назад, пока не огрёб!  

— Я пойду, — сказал Ревиниат, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. Он сжал кулаки, чтобы унять дрожь.  

Сострадательный смех солдат прокатился по двору — неприятный, хриплый, как звук точильного камня о клинок. Тот, что говорил раньше — командир, судя по всему, — шагнул ближе. Ревиниат ощутил его: тяжёлый запах железа и кожи был смешан с чем-то кислым, вроде уксуса, которым, должно быть, чистили доспехи.  

— Слепой? — командир заворчал. — Ты что, шутить вздумал, парень? Нам бойцы нужны, а не обуза.  

— Я не обуза, — ответил Ревиниат, поднимая подбородок. — Я вижу лучше, чем вы. На вас бацинет, отполированный до блеска, я чувствую на своём лице блик солнца, что от него отражается. Поверх кирасы тканевая накидка, очевидно, с гербом. Скакун в тяжёлой металлической барде со сбруей. А за спиной у вас очень уж большой двуручный клеймор. Я могу учуять врага за милю, раньше, чем ваши дозорные его заметят.  

Солдаты снова засмеялись, но в этот раз смех был короче, с ноткой сомнения. Командир замолчал, и Ревиниат почувствовал, как тот его разглядывает. Горячий взгляд скользил по его шрамам, по крепкой, мускулистой фигуре, по жилистым рукам, покрытым мозолями от работы в приюте.  

— Видишь, говоришь? — наконец произнёс командир, и в его голосе появилась тень интереса. — А ну-ка ещё расскажи, что ты видишь.  

Ревиниат кивнул, не теряя времени. Он закрыл глаза — хотя это ничего не меняло — и сосредоточился. Звуки двора обострились: дыхание солдат, скрип их доспехов, шорох ветра в ветвях за воротами. Он повернул голову чуть влево, прислушиваясь.  

— У тебя на поясе нож, — начал он, указывая на солдата позади командира. — Небольшой, с зазубриной на лезвии. Ты чистишь его маслом, но не часто — пахнет ржавчиной. А в телеге, — он кивнул в сторону повозки, — мешки с зерном, но оно старое, плесенью тянет. И ещё… — он замялся, втянув воздух, — у одного из твоих людей кровь на руках. Свежая. Не больше часа назад.  

Тишина опустилась на двор, тяжёлая, как сырая земля после дождя. Ревиниат слышал, как солдаты переглянулись — шорох их движений, лёгкий скрип кожи. Командир прокашлялся, и в этом звуке было что-то похожее на одобрение.  

— Проверьте телегу, — бросил он своим людям, не отводя взгляда от Ревиниата. Один из солдат — тот, что стоял ближе к воротам, судя по шагам — подошёл к повозке. Послышался звук развязываемых верёвок, шорох мешковины.  

— Зерно гнилое, капитан, — доложил солдат через мгновение. — Плесень, как он сказал.  

Командир проурчал, но теперь в этом звуке не было насмешки. Тепло его тела, смешанное с запахом уксуса и железа, стало ближе к Ревиниату.  

— А про кровь как? — спросил капитан, ещё больше понизив голос.  

Ревиниат повернул голову к солдату, что стоял справа — его шаги были чуть тяжелее остальных, а дыхание отдавало алкогольной кислинкой, будто он недавно пил дешёвое вино.  

— Это у него, — сказал Ревиниат, указывая пальцем. — На правой руке. Пахнет солёным железом. Не его кровь.  

Солдат выругался, и Ревиниат услышал, как тот торопливо вытирает руку о штаны. Капитан снова замолчал, и напряжение в воздухе стало почти осязаемым.  

— Допустим, ты не врёшь, — сказал он. — В цирке станешь звездой. Но в бою от тебя толку не будет. Слепой не выстоит против меча.  

— Мне не нужен меч, — возразил Ревиниат. — Я могу быть вашими ушами и носом. Вашей интуицией. Вы идёте на юг, к батодамистам, так? Они прячутся в лесах, устраивают засады. Я услышу их раньше, чем они ударят. Унюхаю дым их костров, шаги их разведчиков. Вы не потеряете людей из-за того, что не заметили врага.  

Капитан молчал дольше, чем раньше. Ревиниат чувствовал, как тот колеблется, взвешивает слова. Наконец, он услышал шорох — капитан почесал подбородок, покрытый щетиной.  

— Ладно, слепой, — сказал он, и в голосе появилась тень усмешки. — Докажешь, что не врёшь в деле — будешь богат. Но если облажаешься, вышвырну тебя в первую же канаву. Идёт?  

— Идёт, — кивнул Ревиниат, стараясь скрыть облегчение в голосе.  

Капитан повернулся к своим людям:  

— Грузите его в телегу. И проверьте зерно ещё раз — если вся партия гнилая, с торговца шкуру спущу.  

Солдаты зашевелились, и Ревиниат почувствовал, как кто-то схватил его за плечо — грубо, но без злобы. Его повели к телеге, и он шёл, стараясь не споткнуться о выбоины в земле. Запах плесневелого зерна ударил в нос, когда его усадили на скамью. Телега скрипнула под его весом, и он услышал, как капитан отдал приказ трогаться.  

Приют остался позади — его звуки, запахи, его тяжесть. Ревиниат вдыхал холодный воздух, чувствуя, как ветер уносит остатки кошмара. Впервые за двадцать три года он покидал это место. Впервые у него был шанс стать чем-то большим, чем слепым калекой в обветшалой общей спальне. Впервые за долгое время он чувствовал себя не просто куском плоти, доживающим очередной день, а частью чего-то большего, даже если пока не понимал, чего именно.  

Телега тронулась с тяжёлым скрипом, колёса вязли в размокшей грязи, оставляя за собой глубокие борозды. Ревиниат прижался спиной к грубым доскам, и ощущал, как вибрация от движения отдаётся в его костях. Лёгкое дуновение, пропитанное едким ароматом конского пота, обжигало лицо, но он не отворачивался. Этот воздух был новым — не застоявшимся, не прогорклым, как в приюте, а живым, острым, полным обещаний и угроз. Ревиниат погрузился в размышления о том, как его решение воспримет его мать. Он уже знал, что она скажет. Он уже слышал резкий вдох, как сжимались её губы и скрипели зубы от невысказанного разочарования. «Они будут искать тебя», — всегда предупреждала она. «Здесь ты будешь в безопасности». И всё же он сделал свой выбор. Да и смысл её слов был ему не очень понятен.  

Сайзам провела свою жизнь, отскребая грязь с королевских персон, которые никогда не скажут ей спасибо. Она отдала свои лучшие годы сверкающим залам и шёпотным планам, хозяевам, которые торговали верностью, как монетой. Много чего изобличительного о знати она рассказала Ревиниату, но ещё больше она утаивала. Даже от него.  

Солдаты вокруг молчали, лишь изредка перебрасывались короткими фразами — то ли команды, то ли ругательства, заглушаемые стуком доспехов и фырканьем лошадей. Витала гнетущая атмосфера и едва уловимый дух некачественного алкоголя, словно им пытались согреться в промозглую ночь. Ревиниат прислушивался к каждому звуку, выстраивая в голове картину окружения. Во главе колонны двигался командир, и его строгий голос звучал всегда первым первым, отдавая распоряжения поочередно разным людям. За телегой шагали ещё несколько человек, их сапоги чавкали по грязи, а металл оружия позвякивал в такт движению. Один из них, тот, что с кровью на руках, держался чуть позади — Ревиниат уловил его неровное дыхание, прерываемое редкими кашляющими звуками.  

— Эй, циркач, — голос одного из солдат, дерзкий и насмешливый, перебил шум дороги. — Ты там не усни, а то свалишься под колёса, и никто тебя вытаскивать не станет.  

Ревиниат не ответил, лишь слегка повернул голову в сторону говорившего. Он чувствовал его — молодого, судя по лёгкости шагов, с запахом свежесрезанного лука, застрявшего в складках одежды. Наверное, ел перед выездом. Солдат хохотнул, но смех быстро угас, сменившись стуком ножен о бедро, когда он ускорил шаг, чтобы не отставать от телеги.  

Дорога петляла, уводя их прочь от приюта, через поля, где ветер гнал запахи пожухлой травы и влажной земли. Ревиниат навострил уши, улавливая шорохи за пределами обоза: далёкий крик ворона, треск веток под лапами какого-то зверька, слабый плеск ручья где-то слева. Мир снаружи был огромен, и его звуки складывались в хаотичную, но живую мелодию, которую он впервые мог слушать без стен, заглушающих её. Это пугало и манило одновременно.  

Телега вдруг качнулась — одно из колёс угодило в выбоину, и мешки с зерном, лежавшие позади Ревиниата, зашуршали, грозя обрушиться. Он инстинктивно вцепился в край скамьи, ощущая под пальцами шершавую, влажную древесину, покрытую слоем грязи и старой смолы. Кто-то из солдат выругался, и телега остановилась. Послышались уверенные шаги с лёгким звоном шпор. Командир.  

— Что там опять? — рявкнул он, голос вибрировал от раздражения. — Если ось сломалась, я вас всех пинками до лагеря погоню!  

— Да не ось, капитан, — отозвался другой голос, ниже и спокойнее. — Колесо в яму провалилось. Грязь тут как болото, не вытолкать.  

Ревиниат почувствовал, как телега накренилась, когда несколько человек спрыгнули на землю. Их сапоги хлюпали, погружаясь в вязкую почву, а голоса переплетались в ворчливом бормотании. Ветер принёс новый запах — слабый, но пронзительный, как укол иглы: дым. Не тот, что от костра солдат, а другой, едкий, с примесью горелой плоти. Он напрягся. Дым шёл с юга, оттуда, куда они направлялись.  

— Капитан, — сказал он тихо, но твёрдо, чтобы его услышали. — Там впереди что-то горит. Недавно.  

Командир замолчал, и Ревиниат ощутил, как тот повернулся к нему.  

— Что ты говоришь, циркач? — в голосе капитана сквозило недоверие, но уже без прежней насмешки.  

— Дым, — повторил Ревиниат, указывая рукой в сторону юга. — Не просто костёр. Что-то большое. И… — он замялся, принюхиваясь ещё раз, — мясо. Горит мясо. Уже сложно сказать, какое.  

Солдаты вокруг притихли, их движения замерли. Даже лошади, будто почуяв напряжение, перестали фыркать. Ревиниат слышал, как капитан сделал шаг вперёд, втянув воздух через нос, но, похоже, ничего не уловил — его обоняние, притуплённое годами дыма и пыли, не могло соперничать с чуткостью Ревиниата.  

— Ты уверен? — спросил капитан, и в его тоне появилась тень тревоги.  

— Да, — кивнул Ревиниат. — Это не далеко. Двадцать минут отсюда.  

Капитан выругался себе под нос, затем вскрикнул на солдат:  

— Вытаскивайте телегу, живо! И пошлите двоих вперёд — пусть проверят, что там. Если циркач прав, нам лучше быть готовыми.  

Солдаты зашевелились, их шаги ускорились, а голоса стали резче. Ревиниат чувствовал, как телега дрожит под их усилиями, как колёса медленно выдираются из грязи с чавкающим звуком. Через несколько минут обоз снова тронулся, но теперь в воздух был натянут, как тетива перед выстрелом. Он сидел, сцепив руки, и прислушивался к каждому шороху, пытаясь понять, что ждёт их впереди.  

Двое разведчиков ушли вперёд — их шаги быстро растворились в шуме ветра, оставив лишь слабый звон шпор. Ревиниат уловил, как капитан приблизился к телеге, встав так близко, что тепло его доспехов ощущалось даже через доски.  

— Если ты ошибся, циркач, — начал он, напрягши голос пуще прежнего, — это будет тебе дорого стоить.  

Ревиниат не ответил, лишь слегка кивнул. Он не боялся угроз — страх перед капитаном был ничтожен по сравнению с тем, что тлело в его памяти, с тем огнём из сна, который теперь казался ближе, чем когда-либо. Дым впереди становился сильнее, его едкая нота резала ноздри, смешиваясь с влажным запахом леса. Он сосредоточился на звуках: треск веток под копытами, скрип телеги, глухое бормотание солдат. Но за всем этим было что-то ещё — далёкое, едва уловимое.  

«Крики? Нет, скорее стоны, приглушённые расстоянием и ветром. »  

Прошло не больше получаса, когда разведчики вернулись. Их шаги были быстрыми, почти бегом, и дыхание — тяжёлым, прерывистым. Один из них, тот, что пах луком, заговорил первым, голос дрожал от спешки:  

— Капитан, там лагерь наших. Вернее, то, что от него осталось. Всё в огне. Трупы… трое, может больше. И ни следа живых.  

— Батодамисты? — резко спросил капитан.  

— Не похоже, — отозвался второй разведчик с хрипотцой. — Следов боя нет. Ни стрел, ни зарубок от мечей. Как будто сами себя подожгли… или пока они спали.  

Ревиниат напрягся. Запах дыма теперь был не просто намёком — он висел в воздухе густым облаком, пропитывая одежду, волосы, кожу. Горелая плоть, смола, обугленное дерево — всё это смешивалось в тошнотворный коктейль, от которого желудок сжимался. Он слышал, как капитан выругался, как его шпоры звякнули, когда он отошёл от телеги, отдавая приказы:  

— Всем быть начеку! Оружие держать наготове. Это может быть засадой.  

Обоз замедлил ход, солдаты переговаривались тише, их голоса стали резкими шепотками, пальцы сжимали рукояти мечей, лошади нервно переступали копытами. Ревиниат наклонился вперёд, вслушиваясь в пространство впереди. Дым заглушал многое, но сквозь него пробивались треск угасающего огня, шорох пепла, уносимого ветром, и… что-то ещё. Нет, не шаги. Слишком лёгкие, слишком быстрые. Скорее скрежет, будто когти царапают землю.  

— Капитан, — позвал он, стараясь не повысить голос. — Там что-то движется. Звери.  

Командир резко обернулся, его шаги приблизились снова.  

— Что значит "звери"? — прорычал он. — Говори яснее, циркач!  

Ревиниат пытался разобрать звуки. Скрежет становился громче, ближе, но всё ещё был нечётким, заглушённым треском огня и шумом ветра.  

— Не знаю, — признался он. — Что-то… мелкое. Быстрое. Их много. Очень много.  

Капитан выругался громче, чем раньше, и рявкнул на солдат:  

— Круговая оборона! Сейчас же! Если это звери или ещё какая дрянь, рубите без раздумий!  

Солдаты зашевелились, их доспехи зазвенели, когда они заняли позиции вокруг телеги. Ревиниат слышал, как мечи покидают ножны, как натягиваются тетивы луков. Лошади заржали, почуяв что-то, чего не видели даже зрячие. Запах дыма теперь смешивался с чем-то новым — вонючим, звериным, как будто мокрый мех гниёт под дождём.  

Тогда он услышал это ясно: шорох множества лап, быстрых и лёгких — огромная стая крыс, несколько стай, но в каждой они были как будто сцеплены между собой. Они приближались со всех сторон, окружая обоз. Солдаты закричали, их голоса смешались с треском огня и звоном металла. Ревиниат вскочил на ноги, несмотря на качку телеги, и повернул голову туда, где звуки были громче всего. Что-то прыгало — он почувствовал движения воздуха, резкий свист.  

— Они здесь! — заорал кто-то, и суматоха захлестнула их с такой скоростью, что Ревиниат едва успевал улавливать её нити.  

Он ощущал присутствие врага: быстрые тени, острые зубы, запах крови и гнили. Писк, высокий и пронзительный, прорезал уши, переплетаясь с хриплыми криками солдат и ржанием лошадей, вставших на дыбы. Телега качнулась снова, сильнее, чем прежде, и Ревиниат почувствовал, как доски под ногами дрожат от множества мелких ударов — будто град сыпался снизу вверх по деревянному днищу. Твари карабкались по днищу телеги, их лапы цеплялись за щели в досках. Он сделал шаг назад, чувствуя, как скамья под ним дрожит от их напора. Внезапно одна из досок треснула — что-то мелкое, но стремительное прыгнуло вверх, едва не задев его ногу. Инстинкт сработал быстрее мысли: он ударил ногой вниз, с силой вдавив подошву в то место, откуда исходил шорох. Раздался хруст, писк оборвался, и липкая влага брызнула ему на лодыжку. Глухой удар металла о дерево. Ещё один хруст, ещё один оборвавшийся писк. Твари под досками зашевелились быстрее, их когти царапали с утроенной яростью, но теперь солдаты вокруг начали бить по телеге — кто кулаками в латных перчатках, кто рукоятями мечей.  

— Держите строй! — голос капитана рассёк сумятицу, хриплый, но всё ещё властный, несмотря на подступающий страх. — Рубите их, не дайте подобраться к коням!  

Но слова тонули в нарастающем грохоте. Лошади рванулись вперёд, телега качнулась, и мешки с зерном посыпались на землю, разрываясь под напором крысиных зубов. Плесень и гниль смешались с вонью звериной плоти, создавая удушающую завесу.  

Капитан выругался — низко, яростно, — и его шаги приблизились к телеге. Ревиниат уловил звяканье шпор, резкий выдох, а затем удар — тяжёлый, глухой, будто латный кулак врезался в дерево.  

— Отцепляйте коней! — гаркнул он, и в его тоне больше не было сомнений. — Бросаем телегу, пусть эти твари жрут зерно!  

Солдаты бросились выполнять приказ, их движения стали резкими, отрывистыми. Ножи заскрежетали по верёвкам, освобождая упряжь, а лошади, почуяв свободу, били копытами, едва не затаптывая своих спасителей. Ревиниат спрыгнул с телеги, приземлившись на размокшую землю, и тут же ощутил, как крысы рванулись к брошенному грузу. Их лапы шуршали по мешкам, зубы рвали ткань, и писк сменился чавканьем — жадным, мерзким. Он отступил, ориентируясь на звуки солдат, что окружали коней, и на тяжёлое дыхание капитана, который теперь стоял в шаге от него.  

— Циркач, шевелись! — бросил тот, хватая его за плечо и толкая вперёд. — Если не хочешь чумой заразиться, держись ближе к нам!  

Ревиниат не спорил. Он двинулся за капитаном, чувствуя, как грязь липнет к подошвам, а ветер хлещет в лицо, принося с собой всё тот же запах дыма — теперь ближе, гуще. Обоз — или то, что от него осталось — рассыпался: лошади рванули вперёд под окрики солдат, а телега осталась позади, погребённая под волной крыс. Их писк становился тише, растворяясь в расстоянии, но что-то ещё было не так. Конволют из перебивающих друг друга ароматов и звуков не дал Ревиниату вовремя определить приближающуюся опасность.  

Сначала это был свист — тонкий, едва уловимый, словно ветер играл с листвой. Но затем он стал громче, резче, и Ревиниат понял: стрелы. Они ударили внезапно, впиваясь в землю, в плоть, в металл доспехов. Один из солдат вскрикнул, его голос оборвался булькающим стоном, и тут же топот чужих ног — быстрых, уверенных — разорвал тишину.  

Слева — тяжёлый топот, запах кожи и крови, рёв мужчины с топором, чьё дыхание отдавало чесноком. Справа — лёгкие шаги, свист кинжала, прерывистый выдох, пропитанный страхом. Прямо перед ним — шорох травы, скрип натянутой тетивы, слабый щелчок спускаемой стрелы. Ревиниат пригнулся, и стрела просвистела над головой, с глухим стуком вонзившись в дерево позади.  

— Циркач, не стой столбом! — крикнул капитан.  

Он рванулся вперёд, и врезался плечом в того, кто был ближе всех — невысокого, жилистого, чья одежда воняла мокрой шерстью. Ударом под дых Ревиниат выбил воздух из лёгких противника, и услышал, как кинжал выпал из его руки, шлёпнувшись в грязь. Не теряя времени, он схватил запястье врага, вывернул его с хрустом и толкнул тело в сторону, где, судя по звуку, натягивалась ещё одна тетива. Стрела ушла в сторону, вонзившись в своего же, и визг боли подтвердил точность расчёта Ревиниата. Лошадь — одна из тех, что отцепили от телеги, — рванулась мимо, обезумевшая, сбивая всех на своём пути. Её копыта загрохотали в опасной близости, и Ревиниат откатился, чувствуя, как грязь облепляет его тело.  

— Ну, держитесь, супостаты! — голос капитана гремел где-то слева, сопровождаемый свистом клеймора, что рассёк воздух и чью-то плоть. Хруст костей, влажный чавк крови — батодамист рухнул, и его предсмертный хрип утонул в общем шуме. Но враги не отступали. Они наступали, тесня солдат к центру, где лошади метались, мешая обороне.  

Ревиниат поднялся, вытирая грязь с лица тыльной стороной ладони. Один из батодамистов — высокий, судя по шагам, с тяжёлым дыханием и запахом дешёвого табака — приближается к нему. В руках у того был меч — Ревиниат уловил слабый звон металла, когда клинок поднялся для удара. Он не стал ждать. Шагнул навстречу, пригнулся под замахом, чувствуя, как лезвие рассекает воздух над спиной, и врезался плечом в живот врага. Тот охнул, пошатнулся, и Ревиниат, не давая ему опомниться, ударил локтем вверх, целясь в челюсть. Хруст, стон — меч выпал, а затем последовал глухой удар тела о землю. Один из солдат рухнул в шаге от него, его доспехи звякнули о землю, и тёплая струя брызнула на сапоги Ревиниата.  

— Отходим! — наконец выкрикнул капитан, и его голос дрогнул, выдавая горечь поражения. — Хватайте коней, уходим к лесу!  

Кто-то из солдат толкнул Ревиниата к одной из лошадей. Он вцепился в гриву, ощущая под пальцами жёсткую шерсть, пропитанную потом, и забрался на спину животного, прижимаясь к его шее. Лошадь рванула вперёд, едва не сбросив его.  

Батодамисты не преследовали долго — их голоса и шаги растворились в шуме ветра, оставив за собой лишь запах крови и горелой смолы. Ревиниат дышал тяжело, чувствуя, как холодный воздух обжигает лёгкие. Лошадь замедлила бег, и голос капитана, усталый, но твёрдый, раздался впереди:  

— Остановимся у ручья.  

Ревиниат кивнул сам себе, ощущая, как грязь и кровь засыхают на коже. Густой лес теперь гудел от звуков сверчков и шелеста листьев, резко контрастируя с тем хаосом, что окружал их минуты назад. В помятых доспехах и порванных плащах, они остановили своих коней на краю мелкого ручья, слушая, как тихо журчит вода по гладким камням.  

— Меня Окард зовут, циркач, — апатично сказал капитан, перекинув ногу через седло и с тяжелым стуком упав на землю. Он снял помятый шлем и провёл рукой в ​​перчатке по мокрым от пота волосам.  

— Нас осталось всего четверо, — пробормотал он. — Нам нужно было набрать людей, а не терять их.  

Всё еще сидящий верхом солдат, издал невесёлый смешок.  

— Откуда набирать? Из каждой деревни, из каждого города мы уже забрали всех, кто готов был сражаться, — сплюнув в ручей проворчал он. — Те, кто остался, это трусы, калеки или старики с больными коленями.  

— Тогда они будут сражаться независимо от того, готовы они или нет. Батодамистов не волнует их готовность. Выбор прост. Они возьмут в руки оружие и пойдут с нами, или я своими руками их задушу, чтобы не достались врагу. — Голос Окарда был холодным, как сталь за его спиной.  

Ревиниат услышал, как один из Солдатов отвернулся, сжав челюсти. Кто-то медленно выдохнул. Окард провёл пальцем в перчатке по рукояти своего клинка, глядя на ручей, словно он мог дать какой-то ответ.  

— Мы отправляемся в Пелес с первыми лучами солнца.