Промысл Божий

Чтобы баба Лида не мешала нашему разговору, я сунула ей книгу "О вере и спасении" архимандрита Амвросия (Юрасова) с ответами на вопросы прихожан. Она так увлеклась, что не заметила ухода моих собеседников. И потом:  

– Ушли? Ну и к лучшему! Вот и расскажу без свидетелей: со мною точно так и случилось! Ты еще такого не слышала! – последнее относилось к моему "охотничьему" увлечению рассказами. Похоже – выслушать мне сейчас что-то неординарное.... Километрах в ста уже от Немечено проходил фронт. И в наших сёлах – Крыли, Светино и Зимянино – прятались дезертиры: фронтовые – на одну ночь, и свои – еще не бывшие на передовой и вообще в армии.  

В наших Крылях жили соседские, Светинские, а в Светине наши прятались. Тогда, правда, так и говорили: жили.  

Ловили, то есть облавы устраивали, но поймать – не получалось: уходили, предупрежденные. А уж выдавать – кто ж Иудою станет добровольно! Но хоть и не было выдач – ночевали они не по домам, а все по овинам, по ригам, на полевых станах. Иногда и в конторах находили следы ночевок: из подшивок газеты выдерут и спят на них, чистюли – на грязном полу не располагались! Окна выставят и заберутся. Кто-то караулит, кто-то спит. А что уж днем делают – известно: прячутся, а в страхе не поспишь.  

Кто-то понимал, что дезертиры фронту, ой, как помогли бы! Но не до всех доходило: пусть не рядом воюют, но куда-то ж не допустили бы не немца!  

Но дезертирами были и свои! Это точно – к ним пошли да неколхозника – как не угнали в раскулачку! – видно, потому, что в кармане вошь на аркане, да из самого Зимянино какой-то интересной веры мужик: оружие брать нельзя, а в военкомате – нет, чтобы в ездовые куда определить! И не обещали, насмеялись только. А люди жалеют – потому и рысканье поимщиков бестолковое. А теперь обещают: при поимке отправят в штрафники. А те воюют без оружия! Всё равно им теперь смерть выходит!... Мне с Тоськой нынче в ночь пахать: она – на тракторе, я – прицепная. Других девок матери в ночь не пускают, а нам с товаркой – боевущие – матери не в указ! Что дезертиры? Не убьют. А хлеб отдадим – не помрем.  

Они вообще-то спокойные были – непакостные: родные подкармливали – не все для фронта – себе тоже оставляли. Не желая того, все ждали немца – может и нагрянуть! Неожиданно не придут, это уж так, к слову – нагрянут.  

Где до оккупации наши все позабирали – лютовал немец: даже последнего не взять! И так заголодали там селяне! Даже семян не было – все на фурах пошло отступающим коням.  

Полночи только пропахали – уходил нас сон: вечером в гуляньях были – ребят провожали. Мотор выключили, да и спим.  

Во сне, а может, в въявь – голоса, конь фыркает, сбруя побрякивает, как головой тряхнет. Проснулись, как дрему стряхнули – у стана въявь голоса с конем, вроде – бричка. Свои, значит. И – дальше в сон провалились.  

Сна не помню – что-то тревожное. И кто-то по лицу меня крепкими оплеухами лупит! Я еще во сне стала уворачиваться, еле глаза разлепила: бьет-то по глазам! А то меня Люська Сувориха награждает!  

Откуда она тут и за что? Так и кричу ей!  

Сбоку – не вижу – голос брата Федькиного – пять лет с Федькой дружим. В армию идти – аппендицит, да гнойный – чуть не кончился: все кишки в заражении. Как оклемается – на фронт! А оклематься – молоко нужно, сало, а нет того, и всё хиреет.  

Так Миняя разозлил мой вопрос! – а, любопытная Варвара! Хлясь, хлясь! Вот тебе и тихие! Рука-то – мужик – за двадцать ему. Повестка пришла, а получить некому – уже в бегах!  

Выволокли меня из трактора, а у меня сквозь побои и мысль прорезалась: где Тоська-то? А спрашивать – губы больно, скулы рот не открывают.  

Погнали меня к летней кухне. Как скотину бичами – так меня палкой промеж лопаток ухайдакивают. Упаду – рывком поднимут, да пинком с матом, палкой подхлестывают – и опять спотыкаюсь по пашне.  

Как с пашни сошли – я упала совсем: из сил на комьях выбилась. Доволокли до кухни – я не брыкаюсь: жду, когда мне конец или их силам – бить-то – тоже работа рукам-ногам.  

А как не противлюсь – они меня и привязали к пожарному щиту. Одну ногу к стойке, а потом, наверное, веревку протягивали через крючья-крепления для ведра, лопаты и еще чего. Умудрились руки связать за спиной, по груди перепояска, в поясе и где ноги начинаются. Хорошо держат веревки – я и повисла на них. Голова – чугун: удары сыплются наотмашь.  

Вдруг – передышка, и я под смешки разлепила глаза. Еще чего! Миняй весь разоблачился и уже перед носом! Но отступил, как с угрозой пообещала:  

– Всем прощу, но тебя под расстрел подведу!  

Братья Поскотины над ним насмехаются, даже Люська-харя-зад:  

– Кого испугался – да она ж сейчас кончится!  

Я так и дернулась:  

– Вот и кончайте – хватит мучить!  

И не жалко себя: вот и конец – избавление! И чувство – я не здесь уже. А где? Вот бы... Боженька, если живой Ты – освободи!  

И тут же нога подкосилась: в ногах ничто не держит! И руки свободны! Вдоль тела висят – отдыхают.  

Миняй стоит лицом к ним – одевается, и все смеются.  

Как я откачнулась от щита руками вперед – в шею ему вцепилась намертво! Он захрипел – и падать! И опоры мне нет! Я с ним на него и упала, – руки-то не расцепить!  

Как его у меня отняли – не помню. Давай его отваживать, а Венька опять привязал меня. На этот раз руки вместе с телом. Далась связать – устала.  

Повели его всей гурьбой в кухню. Зачавкали, загомонили. По разговору поняла, что мне не житье. Потому и жалели они, что не на кого списать все съеденное и то, что заберут с собой – не хотят ничего оставлять: где-то съестся.  

А ведь вчера сама Люська-повариха-харя-зад получила и завезла в кухоньку мешок овсянки, гороху с ведро и пять булок ржаного хлеба! Не подавились бы!  

И теперь – хоть и не за что, а чему быть... И обнаглела – попросила у Бога отпустить душу на покаяние. Так бабки говорят о тех, кто приговорен был болезнью и вдруг оживал насовсем – до времени, конечно, оживал.  

И снова помог мне Господь: отпустил! Оползла я всё поле и в лесу на Буяновом покосе вползла в стог, почему-то невывезенный в зиму. Ум у меня не выбили – на разживу оставили, как потом моя мать шутила – ушла от Крылей в противную сторону.  

Наверное, сознание смеркло: не помню, как засыпала – просто провалилась...  

Домой пришла ввечер. Всю дорогу так пить хотела, а тут ковш куда-то задевался, и я в сенях лицом прямо ткнулась в полное ведро. слышу сзади матин шаг, вот затворяется сенная дверь.  

– А, нагулялась! Тоська пятый день забегает – выведывает, где товарка запропала! – и кладет по моим болющим лопаткам с маху коромысло!  

Я поперхнулась, хлебнувши в крике – чуть не утопла! Мать – коромысло в сторону, ведро – в другую, бьет по спине, чтобы хлёб вышел. И такие глаза, как лицо мое увидела! Запричитала, обнимает, ведет в дом, и я опять в спячку.. А может, в бессознательность.  

Растрясли, разбудили, а глаза не открываются: будто прилипли веки. Но уши-то на что! Поняла – допрос снимают. И вот на носилках меня в машину. Это уже не матрац! Каждая выбоинка каждым синяком прочувствовала: тело – сплошь синяк!  

Сиделка говорит: счастье твое, что зубы целы и челюсти, глаза на месте, и нос не перебили. А про сон – сотрясение мозга.  

Сколько лежала – столько ходила милиция и выспрашивала. Тех ловят – нет ли, но эти в больнице всем надоели! Даже на выписке замаячила милицейская фуражка. Я и брякнула: хватит колготиться – я их своим судом рассужу! Только выищу!  

Милиция и давай за мной следить! Конечно: вдруг после такой встряски с ума сошла незаметно для врачей! И если что натворю – меня в тюрьму не посадят – в психушку только определят. Отвечать некому будет, а это непорядок!  

Про слежку я сразу догадалась! Хоть и незнакомый обличьем, но часто сталкиваюсь с ним. Село – не город, да и есть, пить, спать ему надо. А все уже знали обо мне и мужиках; Люська в каталажке побывала, а те всё бегают. Как умеют – так и ловят. Тоже – сыщики!  

А я из своего банного окошка углядела, что бабка Поскотиных – они через два двора от нас – днями шастает к навозному стогу на задах огорода. Никакой это и не навоз! Там прошлым летом на залежине между картошкой и тыном копёшку накосили, и сейчас ту копёшку навозом обложили для виду.  

И как не задохнутся! Свобода дороже! И это свобода! Дезертиры у фронта – где найдут, там и кончат! Обиженные, они и врагу предаться могут: там не убьют.  

И в ночь я во всем темном пошла туда. Стереглась, конечно: днем навозом дышат, а ночью можно и у тына поваляться.  

Пошла своим огородом до наших задов, а там вдоль тына через загорожи перебираюсь до огорода к огороду.  

Вот и их огород впереди. Кто-то у тына курит. Я затаилась. Огонек потух, я еще подождала. Все тихо. Перебираюсь через последнюю загорожу, и тут такая затрещина смахнула меня с нее! Я и сунулась в подзаборные бодылья прошлогодних подсолнухов и в сушь-крапиву, где уже новые злые побеги появились!  

Знакомые руки знакомой хваткой прут меня туда, где потух огонек курева. Поняла, что здесь точно мне конец будет! Сквозь эти мысли пробилась еще одна: милиция поможет! Но и я должна помочь ей!  

Дала дотащить себя до места. В полной тишине, как только разжались на мне чужие пальцы, не ожидая замахов, вскочила и головой припечатала моего носильщика к тыну.  

Видать, крепко ему жердина поясницу погладила – взвыл! Но упор свой, помня урок на стане, держу твердо: за уши его ухватилась! Он от первой боли не опомнился, и земля его тянет, да еще уши – совсем низким стал! Не упал, но теперь он мне не противник: не знает, за какую боль хвататься, и руки заняты собою.  

Я отвернулась от него, но не отошла: если кто уговорит упасть – обопрусь на него. Пока же прочно стою – налетай!  

Да, сзади не противник, но впереди – целый состав! Даже Люська-харя-зад со своим Венькой! Откуда и сила взялась – всю гвардию разметала! Ну, не гвардию – те-то за честь, а эти... Разметала, в общем! По пути у кого-то еще и нож закольный вырвала – с ним и упала Сувориха, налетевшая самой последней!  

Я, как тигрица, стою перед ними: они у тына все загибаются, стонут, а Люська-то лежит молчком. Себя уговариваю: с ней обойдется, а с другой стороны – дрожь боевую не могу унять – еще с десяток подавай!  

Подали: тот-то, мой "хвост" со своей братией бегут по картофельным ямам и всех вместе нас – правых и виноватых – в "воронок"! Я сама дошла, а тех тащили, волокли. Один поимщик мне вслед прошипел, мол, бабу-то за что? Я назад огрызнулась: вот и выясняйте – за что! А у самой холодок: убила ведь – не побила!  

На мое счастье – выжила: операцию сделали в госпитале.  

У меня в анкете образование в десять классов указано. И на суде так хотели, чтобы я повинилась – на грамотность давили. Если б меня убили – их бы не стыдили, а мне все нервы повымотали, хоть та не умерла. Как она на поправку пошла – так я и села, хоть и не за свой нож.  

– А если б вилы попались – и их бы прихватила? – спрашивает судья.  

Я и не скрыла:  

– Подумала б об убийстве – прихватила!  

Да если б не моя откровенность – когда в больнице обещала расправиться с нечистью – то где бы все были! Меня-то уж точно б не было, а те подались бы не на фронт, а дальше: перекинулись бы к немцу – не меньше! Он и так уж рядом был!  

Дали мне меньше, чем обвинители хотели, хоть я и раскаялась. Люська еще в больнице, а я парюсь в Средней Азии – так что оккупацию не переживала: без меня прошла.  

Мой Федька погиб в Чехословакии, а про его брата и Поскотиных до сих пор не слыхать. Люська всё ж свое получила: в оккупацию с кем-то приспала дитенка, а родиться не дала – травила его, а траванулась сама.... Рассказала на одном дыхании – от такой стремительности сама задохнулась прожитым и меня всколыхнула: так и не раскаялась? Ответ обескуражил непонятным:  

– А я не помню. Ребенка жаль, а Люську нет.  

– Ваш самосуд сейчас вас не пугает? Лета ваши, простите, последние! Вы так упирали на промысл Божий, а в чем вы его увидели? От веревок освободил? Так вас освободили не за тем, чтобы вы кого-то жизни лишали! А на исповеди покаялись? Чувствую – нет, или – не искренне.  

– А зачем? Свое отсидела, незачем батюшку тревожить: душу не расскажешь. Тебе только дела рассказала, и то забрало тебя! Зря рассказала: теперь всем донесешь.  

– Зачем? Мне и своего хватает. Людской суд вам уже был – что вам его бояться? Ваш рассказ меня тронул – не скрываю, но по вашим делам вам спасаться – я ничем не помогу. Разве советом: исповедуйтесь. А сама постараюсь не думать об этом.  

– Правильно! И не думай! Я уж сколько лет несу, и ничего – не тяжко. Давно не вспоминала. Это книжка твоя навеяла: к добродели одной другая добродетель сама прилепляется.  

Откровенно: я недолго думала о ее делах – не на глазах, чужая, и по возрасту.. Еще откровеннее: неприглядна мне ее позиция, и чтобы самой не судить – заставила себя забыть: не было этого рассказа! Но забыться не успелось – назавтра поутру она сама напомнила своим приходом и признаньем:  

– Всю ночь не спала! Ну, ты и искуситель!  

У меня невольно поучительно получилось:  

– "Жертва Богу душ сокрушен". Ваш рассказ мне и есть промысл Божий: прочитали – и нет покоя! Совсесть не дает! Исповедь и – как рукой..  

– А ведь Он меня всю жизнь спасает! Но больше тебе рассказывать не буду. Посмотрела б на тебя, как веревки-то с самой спали "сами"!