В очень далёком тылу

В очень далёком тылу.  

Шёл последний год войны.  

Даже последний месяц её, если не считать Японии, потому что о японцах тогда серьёзно никто не говорил,..Считается, что 9 мая – это и есть День Победы и окончания войны…  

А для нас, малолеток, -- это была тоже последняя весна в детском садике, а осенью предстояла школа.  

Был особенно теплый день апреля, когда нас в очередной раз привели на железнодорожный вокзал смотреть на кару боевых действий.  

Её, очень большую, давно повесили на перроне и постоянно красные стрелки на ней продвигались вперёд, влево, всё ближе и ближе к Берлину. Зимой до него было ещё далеко, и нам показывали на руках (как рыбаки показывают размер рыбы) – как далеко, а сейчас показывали уже на пальцах—как близко, ну какой-то мизинчик остался.  

Я и дома нарисовал себе такую же карту, маленькую конечно, но очень правильно срисовал это слово – Берлин, всем на удивление, потому что ещё не умел ни писать, ни читать.  

Потом было лето (даже май у нас считался летом), и нас водили на прогулки уже за город. Был там удобный бугорок возле железной дороги, где поезда шли очень медленно, и мы там встречали поезда. Это были воинские эшелоны с теплушками, и во всех раскрыты двери и в дверях сидели или стояли солдаты, и кто-нибудь из них играл на гармошке, и они кричали нам, а мы—им, и махали руками.  

А кто-нибудь из солдат вдруг бросал нам пачку бумаги: очень крепкой, очень лощёной, очень белой немецкой бумаги, и мы накидывались на эти падающие с неба, мерцающие и очень увёртливые листки. Через пару мгновений эти листки исчезали—и я ни разу не видел их у кого-нибудь руках: опыта у меня не было такого, что нужно не только быстро «слямзить», но и ещё быстрее «заныкать», спрятать… И мне не везло, даже тогда, когда повезло. Однажды бумаги полетело так много, что хватило и мне: я ухватил один листок, и тут же в него вцепилась какая-то девчонка, и мы драли и рвали этот листок, отстаивая свои права, и когда я наконец догадался, что под ногами у нас ещё лежит бумага, и нужно отцепиться от того вконец измочаленного листа—и я отцепился, то под ногами уже ничего не было. Как и у меня.  

А солдаты смеялись и кричали, что «Рассея большая…раньше всё раскидали…на всех не хватило…»  

А мы удивлялись, что они не везут такую чудесную бумагу домой, своим детишкам… Мы-то думали, что они едут домой, а их везли в Китай, … бить японцев…  

И всё лето шли эти эшелоны...  

В августе, недели за две до школы нас выпустили из детского садика--насовсем, на «каникулы», и по этому поводу с десяток из нас босоногой шпанистой стайкой, без взрослых, ходили друг к другу в гости, и обсуждали новости, … и тут вдруг одна девочка сказала, что «американцы придумали такую бомбу, что если бросить её… к нам, то весь наш город сгорит.  

Большие и страшные пожары я к тому времени уже видел, но чтобы всё…всё… всё… это знакомое и большое пространство – всё оно за доли секунды промелькнуло перед глазами, --в это как-то не верилось… и верилось…  

И кто-то из наших обозвал девчонку дурой, и сказал «что таких бомбов не бывает», но на аргумент:--«Папа сказал! » -- возражений не было.  

Все знали, или чувствовали, -- какие папы у нас, в наших краях, "бывают"…  

Зимой у нас появились пленные японцы…  

А у меня появился русско-- японский военный разговорник. (Для допросов пленных. ) А для меня первые японские слова...