Хомяк

Воскресенье. Девять часов вечера.  

Он поднимается по лестнице. Подошвы его тяжелых туфель с массивным стуком опускаются на крошащиеся, серые ступени. У этого жутко высокого и жутко худого человека поразительно тяжелый шаг.  

В воздухе витает этот особый, специфичный запах старых домов. Эхо чьей-то остро пахнущей стряпни, миллионов выкуренных сигарет, застарелой блевотины, алкоголя, духов, дезодорантов и квадриллионов чужих историй, наслаивающихся друг на друга слоями ярких красок. Он принюхивается и ведет по воздуху длинным и острым носом. Как собака, почуявшая где-то свои собачьи вкусности. Усмехается каким-то своим мыслям. Идет дальше, оставляя позади себя шестой этаж. Грудь под легким черным пальто спокойно поднимается и опускается, дыхание ровное. Он совсем не устал.  

Дом молчит. Все девять этажей погрязли в своей грязной, удушающей тишине и монотонном гуле слабых, мерцающих ламп. Он даже немного удивлен тому, что на гулкое эхо его тяжелых шагов, разлетающегося по лестничным клеткам, не сбегаются оставшиеся жильцы с требованиями быть потише. За окнами воет холодный ветер. Трещит старое, аварийное здание. Возможно, тут так замогильно тихо, потому что это поминки в честь древнего существа, долгие десятилетия служившим обиталищем для своих постояльцев.  

Он поднимается на девятый этаж. Последний. Здесь беспросветно темно. Не горит ни одна лампа. Ни из-под одной двери не льется полоска света. Он достает из кармана пальто зажигалку, чиркает колесиком, выбивая огонек, и осматривается. Грязный пол, покрытый толстым слоем пыли и древними сигаретными окурками. Мумифицированный трупик кота в углу. Большой паук на покрытой истлевающими листовками стене. Пломбы на обшарпанных и грустных дверях. Тут уже давно никто не живет. Почти.  

На одной двери пломбы нет.  

Он снова ведет носом и, тихо что-то пробормотав самому себе, утвердительно кивает головой. Хмурится. Подходит к двери. Убирает зажигалку обратно в карман, и достает оттуда же набор отмычек. В снова воцарившейся кромешной тьме садится на колено и начинает колдовать с замком. Движения выверены, раскованны, уверены.  

Несколько секунд – и замок открыт.  

Он стоит перед дверью и будто не может решиться протянуть руку и схватиться за ручку. Что-то его останавливает. Он мотает головой, сжимает руки в кулаки и, вдохнув, открывает. Тяжелая дверь медленно, с громким скрипом выходит из дверного проема. Внутри квартиры темнота еще более густая, чем на лестничной клетке. Она кажется настолько концентрированной, что пробивает ту невидимую метафорическую стену, отделяющую её от физического мира. Она похожа на гигантский провал на морском дне, тянущийся на многие километры вниз. Из неё тянет сильным запахом разложения. Из неё тянет чем-то чужим.  

Он захлопывает дверь. Дыхание сбилось. Сердечный ритм ускорился. На секунду его глаза подергивает холодная, ледяная корочка ужаса. Но только на одну короткую секунду. В следующую он берет себя в руки.  

Кулаки сжимаются и разжимаются, сердце и дыхание успокаиваются. Он дает себе ровно пять секунд, а потом его длинные и тонкие пальцы соединяются и начинают вести своё немыслимое, сломанное танго. Под неслышный, но идеальный, метрономный ритм, они переплетаются самым невозможным образом и сгибаются под неестественными углами. На его лице – окаменяющее напряжение. Челюсти сжаты, лоб покрылся морщинами, глаза закрыты. Дыхание подстраивается под ритм. Биение сердца подстраивается под ритм. Мир, словно, тоже подстраивается под ритм. Ритм, словно, искривляет реальность.  

Наконец, этот завораживающий и жуткий танец подходит к концу. Он складывает пальцы в свою последнюю печать и подносит их к губам.  

– Покажи.  

Что-то щелкает. Он открывает глаза и разнимает руки. Пальцы, сжимаясь в кулаки, громко хрустят. Он переводит дыхание и без тени сомнения открывает дверь.  

Внутри светло и пахнет вареной картошкой. Слышен шум льющейся в ванне воды. Оттуда же доносятся обрывки перебиваемого водой женского пения. В прихожей чисто. В обувнице стоят летние кроссовки и рабочие туфли. На вешалке – легкая спортивная кофточка и черная кепка. На полочке под зеркалом – запотевшая полуторалитровая бутылка газированной воды и банка из-под энергетика.  

Он переступает черед порог. Ждет.  

Что-то должно произойти.  

Через несколько минут шум воды стихает и из двери в конце коридора выходит голая девушка. Молодая, подтянутая, красивая. Она скользит взглядом по своему незваному гостю, но не задерживается на нем ни секунды. Поворачивается вправо и уходит из поля зрения.  

Через минуту с противоположной стороны кто-то начинает истошно пищать. Хомяк, или крыса. Какой-то грызун. Писк перерастает в жуткий визг боли. Девушка, одевшаяся в черную футболку и шорты, бежит к источнику звука, шлепая по полу босыми ногами. Её лицо встревожено.  

– Что случилось, Сем? Семочка! – Кричит она.  

Он идет за ней и попадает в кухню. Самую типичную для таких небольших квартирок. Белый советский холодильник, старая мебель, дешевая раковина из тонкой жести, небольшой стол у окна.  

На столе стоит большая клетка. В клетке хомяк. Толстенький, рыжий, со смешными глазками бусинками и белым животиком.  

Он, забившись в угол, стоял на задних лапках и пронзительно кричал, широко раскрыв пасть. Его маленькая голова странно дергалась в разные стороны.  

По клетке был разбросан корм.  

– Сема! Сема, что случилось?! – В голосе девушки паника. – Сема! Сема успокойся! Я тут, Семочка! Черт! – Она куда-то убегает и возвращается с телефоном. Трясущимися пальцами тыкает по экрану, стараясь сдержать слезы.  

Крик хомяка все нарастает. Он заполняет пространство. Он кажется жидким, материальным. Он отдается в ушах.  

Девушка бросает телефон и начинает открывать клетку.  

Хомяк взрывается. Мелкие кусочки его плоти разлетаются по всей клетке и вылетают сквозь прутья кровавыми брызгами.  

Бесшумно и мгновенно. Вот было живое и кричащее об этом существо, а спустя одно опускание век на глаза от него осталось лишь безмолвное кровавое месиво.  

Девушка замирает, а через несколько секунд начинает кричать. Гость складывает пальцы в печать и, поднеся их к губам, что-то шепчет.  

Мир плавится, яркая картинка стекает по темноте. От крика остается только эхо.  

Он в темноте, густой настолько, что не видно даже собственных рук. Окруженный смесью запахов гнилья, разложения и дерьма, рождающих что-то ужасное, словно моментально вплетающееся в геном, чтоб вечно отравлять душу. Хоть раз вдохнув воздух, пораженный этим запахом, словно навсегда теряешь возможность радоваться и видеть цвета.  

Он достает зажигалку. Чиркает колесиком, выбивая огонек. Осматривается.  

Это кухня. Та же самая, только другая. До неузнаваемости другая. Грязная, заплесневевшая, заброшенная. Заваленная трупами животных. В углу горой свалены мертвые коты и небольшие собачки с жуткими ранами на животах, из которых вылезают внутренности, в раковине сложены птицы со свернутыми шеями. На полу разложены раздавленные крысы. Маленькие и беззащитные тельца облеплены мухами, в дырах тлеющих шкурок копошатся опарыши. Десятки остекленевших глаз смотрят в темную пустоту.  

Посреди покрытого грязью стола стоит клетка. Пол и прутья покрыты засохшей кровью. Внутри сложены давным-давно, многие десятилетия назад засохшие цветы.  

– Они… Они всегда умирают…  

Гость оборачивается и видит позади себя старуху. Сгорбленная и уродливая, она с трудом стоит на своих раздутых, покрытых варикозными венами, ногах. На ней те самые шорты и футболка, что были у той девушки из другой реальности. В белизне её глаз отражается пляшущий огонек зажигалки. Из полупустого рта течет желтоватая слюна.  

– Всегда умирают… Что бы я не делала… Все… Все считают, что это я… – Её дряблое тело содрогается от приступа кашля. – Что это я. Но они сами… Сами… – Она плачет.  

Гость кладет руку на её лоб. Реальность снова смывается, обнажая спрятанную под собой другую.  

Утро. Другая квартира.  

В залитой солнечным светом комнате, на диване сидит девочка, играющаяся со хомячком. Она звонко смеется, пока животное бегает по её тоненьким ручкам. Гость чувствует, как она любит этого маленького и смешного зверька. Возможно, это первая её настоящая любовь. Она зовет его Малышом, постоянно гладит его, кормит, играется, а когда просыпается или приходит домой со школы, первым делом бежит здороваться с ним, и проверять, как у него дела. Она даже читает ему сказки, искренне веря, что в его крошечном черепе есть место для понимания её слов.  

И сейчас, играя со своим любимым хомячком, она даже не предполагает, что сегодня роковой день. Совсем скоро она отойдет в туалет, а вернувшись, она, погруженная в свои мысли, случайно сядет на Малыша.  

Этим залитым солнечным светом утром родители маленькой девочки проснутся от её истерических криков, когда она поймет, что эта раздавленная, неподвижная тушка с вылезающими из ануса внутренностями была тем, что она очень любила. Когда она поймет, что это её вина.  

Она уходит. Хомяк бегает по дивану, когда чьи-то холодные и чужие руки поднимают его в воздух. Удивленный и испуганный хомяк верещит, да так громко, что его вопли доносятся до девочки. Когда она выбежала из туалета, то увидела, как её питомец, тяжело дыша, заедает стресс в своей клетке, стоящей на полу. Она так и не поняла, как он смог туда пробраться сквозь закрытую дверцу.  

Умер он только через полтора года, от старости.  

…  

Воскресенье. Девять часов вечера.  

Жутко высокий и жутко худой мужчина в тяжелых ботинках и легком черном пальто, стоя на лестничной клетке девятого этажа аварийного дома, открывает глаза. Перед ним опломбированная дверь, открыв которую, он видит самую обыкновенную темноту заброшенной квартиры.  

Он улыбается и спускается вниз.