Глаза любви холодным январским днем

Он был на грани всего, что было до этого момента в его жизни. Мир в одночасье рушился под потоком душераздирающих мыслей. Выбор его не пал на то сумасшествие, с которым он был в последнее время под руку. Он не стал в этот момент погружаться так же, как это делал с той единственной и сокровенно желанной. Он думал о плохом, но никогда не хотел именно вот так завершать свою победоносную и скрытую от миллиона общественностей, жизнь. Его душу в этот момент обозревали очень много скрытых глаз, которые и в моменты ливневых дождей, и в моменты алого пожара, и в моменты стихийных бедствий видели всё, что с ним происходило. Но он тогда этого не знал. Не знал он и то, что ему придется жить.  

Секунды были очень медленны. Доли секунд были, словно вот-вот остановится это жаркое, ненасытное и всепоглощающее сердце доброго и бескорыстного рыцаря эпохи тления новой эпохи прогресса.  

Ему не было дела до всех житейских, неразрешимых и постоянно бьющих его мысли действий. Он был погружен мыслями о картинке, которая застыла перед его глазами в его воображении. Эта картинка была очень, мила, чиста и милосердна на этот момент его жизни. Дороже этого несуществующего воображения ничего не было. Не было тех уютных, гладких и сочных вещей, которые в данный момент хранили его тело в заточении. Он видел синь и блеск, как будто смотрел в глаза Богини. Он видел в этих глазах жажду материнства и желание быть нужной тому, кто сделает ее жизнь счастьем и подарит ей влажное чадо. Так же он видел в ее глазах жуткую и невыносимую от желания, страсть. Чувство поднебесной свободы голосило блеском синевы ее очень красивых глаз. Глаз выражающих только желание тления, забвения и покоя. Ему не хотелось верить в то, что он смотрит в глаза той, которая так легко и просто зашла в открытые двери его сердца. Но это превратилось в реальность. Воображение его вновь проснулось, и он глядел и глядел в тончайшие нити глаз, выражающих желание и страсть. Страсть и желание оторваться от женской плоти, которое так и не приносило ей счастье; которое не могла принести на эту чашу земли новое чадо новой эпохи человеческого сознания.  

Он погружался в мир, придуманный из плотского, живого и активного. Он был в своей фантазии в этой ситуации миллион раз, когда ровно, как и сегодня, погружался в мир белеющей синевы которая исходила из глаз в глаза которой он всегда смотрел. Его нежность перерастала в чувство сладкого и ждущего одиночества. Его страсть голосила по всем артериям его тела. Его мысли были скованы снежной пеленой. Белоснежными объятиями человека, который смотрел ровно, бескорыстно и нежно.  

Потом он посмотрел, обернувшись, в пелену майского солнца, которое накрывало тело девушки, которую он так любил до этого момента. Месяц ровных и спокойных раздумий. Взглядов на человека, который по его инициативе отсутствовал рядом с ним на протяжении этих дней, и вот она лежит сбоку у него, на кровати. В заплаканные светло-зеленые глаза он смотрел не смело, хотел спрятать свой взор за черными ресницами, скрывавшие его глаза от глаз той, у которой на глазах катились слезы, притягиваясь вниз, на мягкое и старое покрывало. Он чувствовал себя неоправданным человеком, созданным для того, чтобы продолжить свой затейливый и лихой род. В этот момент он понимал, что до этих слез был момент совершенно противоположный пониманию этой ситуации. Ситуации расставания на долгие годы.  

За долгие дни месяцев ему верилось в любовь. Он купался в ней, как в суете спокойной, которая была ему так нужна на каждом моменте его жизни. Самые отвесные скалы, на которых он стоял, были для него очень твердой и постоянной опорой его не крепких ног. Но он научился на них стоят, как он это делал всегда в лесу. В Лесу Безмятежном, спокойном и покорном.  

Он наслаждался каждым худшим, со стороны, моментом. Все было наоборот. Самое плохое в эти моменты было самым прекрасным, самым счастливым, самым желанным, самым единственным. И небо было еще краше. И ионы воздуха были очень прозрачны и очень милосердны. И это счастье уже не могла удержать эта женская красота светло-зеленых глаз. Он разлюбил ее ровно, стойко, как будто приняв самое важное желание в его жизни – разлюбить. Ему показалось, что это будет справедливое наказание за измены, ложь и непокорство его справедливому нраву. Он был верен всегда идее своей верности и счастья, которое он принесет своей верностью. Зная это, он всегда прощал. Рычал и прощал всю весеннюю и летнюю грязь, которая так прилипала к его подошвам, одежде и мнению о нем. Он закрывал глаза, на все подобные веши, веря в свою единственную и неповторимую любовь с зелеными глазами. Думал, о том, что судьба его повернулась от его руки. Думал, и не знал, что есть поворот дороги, на котором обязательно открывается всё таинство истины и скрытого. Скрытого от его не верящих глаз.  

В эти моменты ему вспоминались жуткие и желанные секунды уединения, которые были так сладки всего на всего пару месяцев назад. Было поздно для оживления этих мыслей. Чувство истлели как будто иссохлись фрукты на жарком, горячем и припекающем солнце. Ушла влага из этих неосязаемых явления так и не раскрытой его души и лона. Он даже не мог найти отгадку, почему он столько времени мог быть в забытьи, погружаться в суету как чайный пакетик в кипяток, и не видеть всю лживость зеленых растений глаз единственной для него, и не единственной для некоторых. Которых он никогда так и не увидел.  

И когда через перекресток проезжал какой-то незнакомый и неведомый пассажирский автобус он увидел сквозь грязное и далекое окно глаза, которые ему напомнили о том, что его нет рядом с тем, кто бы мог бы смотреть ближе, чем эти глаза цвета не увиденного, цвета далекого и ускользающего по дорогам. По тем же самым дорогам, по которым ехал этот наполненный людьми пассажирский автобус. И он не хотел понимать, да и просто не хотел очутиться в этом самом эпицентре пассажирского автобуса, не хотел чтобы на него, уставшего, смотрело это количество неопознанных глаз, не хотел чтобы его тело ощутило тепло взгляда исходящего из глубин сердца женского, милосердного и праведного. Он просто был не готов оказаться объектом обозрения всего культурного, что собой олицетворял человек едущий в неизвестном ему направлении, маршрутными путями и рельсами, и без того замысловатыми для его понимания.  

А когда он заглядывал в эту синь и промежность божественную, что была между двух хрустально-светлых облаков и точек счастья в глазах единственной ему было очень хорошо. Неопознанной его сознанием до конца и никогда еще не раскрытых не только им самим. Он просто смотрел на глаза. На теплые глаза выражающие гладь, тишину и безветренный штиль всего женского начала. Всего ее бескорыстного, не жадного и тленного женского начала, невозможного стать началом жизни маленького чада и своеобразным продолжением ее счастья. Трудно сказать про ту любовь, которой он пылал благодаря этой синеве и прозрачности. Это трудно объяснить человеческими и земными словами. Ведь так только могут петь птицы в лесу обреченном на пожар, в лесу осеннем и тленном, в лесу в котором дятел делает свое миролюбивое дело, в лесу наполненном воздухом всех чащ и склонов, плавно переходящих в болото человеческого бытия и в болото простое, отдающее запахом тины, гниющей и радужной растительности. И это могут сказать лишь те, кто веками заплетается телами в полях с прорастающими семенами. Семенами и травой. Зеленой, темно-зеленой и сочной. Сочной и наполненной влагой каждого прикосновения росинок и лучей солнца, которые пробиваются сквозь росинки и влажные хрусталики лазурного утра. В такие моменты слова произносящиеся не нужны. Не нужны жесты и мимика жаждущих мужских рук. Нужны лишь только движения, которые смогут расплескать желание женского начала в любой абстрактной плоскости единого целого, которое смогло создаться лишь благодаря желанию петь, как эти птицы; благодаря желанию щебетать так счастливо как эти птенчики; желанию погружаться во внутренний прохладный мир после жаркого соединения душ и тел. Под сводами зеркальных облаков, теплых туч, страстных проливных дождей, взглядов лучезарных солнца происходит всегда невообразимое действие только лишь четырех глаз. Синих, голубых, желтых, зеленых, карих, чайных, милосердных, страстных, желанных, одиноких, милых и нежных.  

Словно каждое мгновение этого невообразимого и не снимаемого на фотокамеру, счастья всегда останется в памяти того, кто так и не смог там побывать. Кто лишь только это увидел в глазах единственной и желанной, но так и не смог воплотить все это в реальность. Не смог воплотить так, как это разгадал в ее глазах нерешительности, синевы и простора.  

Осознавая, что он сейчас просто совершает непонимающие до конца поступки, он наблюдал как за его окном прозревает, сквозь сказочный рисунок, очень неясный и темный вечер. Он уже осознавал, что время просто побежало вперед, а он стоит ровно на том же месте великое множество секунд образовавшим этот вечер и огласившим этот вечер его именем. Именем тленного и того, что так не могло покинуть его разбитое вдребезги сердце. Волновые потоки усилились и он прозрел. Увидев темноту с новой точки зрения его бытия для него, как каплями из-под крана, доходило постукивание затухающего сердца. Сердца отлученного от этой иллюзорной и не настоящей картинки. Картинки физически и духовно придуманной им самим. Как будто этих глаз никогда не было, и как будто что-то шевельнулось не так в левой стороне груди. Как трава зеленая, которая, не ожидая, заморозка на почве, очутилась закованная в холод и жажду холодного воздуха. Лишь только влажная морось окатила эту траву. И лишь только дождь смыл ее проявления на черни земли, на которой снова хотела прорасти другая, более насыщенная и более темно-зеленая, трава.  

Когда он смотрел в эти глаза, ему не вспоминались счастливые картинки, на которых были лишь мученические и счастливые от правильности лица людей, ставших для него гуру, наставниками и учителями. Ему не вспоминались уроки жизни, которые были в его жизни несколько совершенно беззвучных и минувших лет назад. Ему в эти моменты не вспоминался тот мост, освещенный осенним солнцем, который светил и освещал не только его, но и еще железную дорогу и поезда время от времени проходившие с севера на юг, проходившие под его небольшой тенью. Как он был наедине с хрустальной синевой еще неузнанных глаз. Как он вкушал еще очень молодые и ранние поцелуи. Как забывал он все на свете и возвращался лишь поздно домой, к постели юношеской и такой нежеланной для одинокого взгляда его двух карих глаз. Как те моменты жизни всегда приходили к нему. И ему это не вспоминалось. Был застывший момент затирания цвета в глазах любви, в глазах которые становились в миг разного и переливающегося цвета.  

А в метрах от этого моста был дом обычной атмосферы того времени. В этом доме и в его четырех стенах заключалось синева, влажность глаз от рассвета и от желания активно двигаться, и от желания неумолимо жить и любить. Любить беззаветно, открыто, плодотворно, жарко и нежно. В этом далеком от его дома месте жила любовь юная, робкая, яркая и свободная. Словно речка, на которую опускается синий цвет небосклонов и в которой происходят многозначительные процессы взросления и набухания сердца женского, милосердного и умеющего любить. Любить ровно так же. Желать ровно так же как это всегда происходило в этом романтическом месте. На мосту, под которым проходили всегда поезда идущие в направления с севера на юг. А следом на запад и на восток....  

Эти глаза не обременены заботами, которые покрывают то место, в которые он ездил, чуть ли не каждый свой свободный вечер, желая увидеть ее глаза. Покидая свой твердый дом, он ехал к ней, чтобы на осеннем теплом ветру, сквозь тленный бархат желтых листьев, сквозь лучи ускользающего за горизонт солнца увидеть синь глаз. Чтобы вновь и вновь погрузиться в сладкий и сладострастный многоминутный поцелуй. Чтобы максимально приблизить коричневые и голубые оттенки, ускользающего с каждым днем все быстрее и быстрее дневного, света.  

Все быстро поменялось, и он уже не осознавал, как билось его сердце, ведь он покидал человека, в котором сплелась любовь неподвластная, свободная, независимая с похотью того, что в миги только является настоящим, а во все остальные секунды, дни и ночи является лишь только желанным, похотливым и очень развратным. Раскрывая для себя новые страницы их совместной истории, он понимал, что сильная сторона его подошла ровным счетом к ее стороне только благодаря его качествам – прощать, доброте, желании быть единственным с единственной. Но все было на самом деле не так. И он теперь это понял. Понял и запечатлел себе тот момент, ту фотографию, которая до сих пор сохранилась и в его и в моих глазах. Как будто это было вчера.  

А она все там же. На том же самом месте. Лежит на покрывале, упавшая на него со слезами и так не хотевшая уходить, зная, что все кончено. Кончено для нее и для этой святой любви, в которой светлая зелень ее глаз скрывала нечто очень плохое и отдающее запахом измены и желания страсти. Она была там тридцать минут. И этот разговор, затянувшийся на час, можно было сравнить лишь с одной минутой рабочего разговора. Разговора по делу и не бесцельного.  

А потом он снова окунался в мир придуманный. В мир, за гранями которого находилась она. Желанная и ровная.  

Следом наступила ночь и восемь утра. Он чувствовал себя очень плохо, ведь вчера ему довелось стоять возле окна и наблюдать как чернота и темень не режут его глаз. Как это было ровно, пусто и бессмысленно. Жизнь ровнялась каждой секунде и каждой доле секунды. Он жил и осознавал свою жизнь каждую эту секунду и думал, что в эти миги обязательно придет одна, окончательная и победоносная – последняя секунда его жизни. Надломившись в сознании, он не верил в себя и не видел в себе ничего реального, ничего плотского. И лишь душа его голосила и хотела удалиться из этого холодного январского вечера и направится в мир абстрактной материи и несказанного счастья и звуков весеннего леса. Она, душа, в этот миг хотела там быть постоянно. Зафиксировать этот момент и жить лишь с марта по октябрь, отдаваясь жизни такой, какую придумала природа.  

Со временем глаза его стали «другими». Они не выражали той страсти и того желания которое когда-то выражала его душа. Его материальный и плотским мир стал активным, и своеобразно нашлась гармония желания и плоти. В эти моменты он заглядывал в глаза девушкам и видел в них только оттенки, какого либо цвета. Белизна встречалась в каждом цвете каждых глаз и у каждой девушки, но не было никогда видно той хрустальности синевы глаз очень знакомой ему женщины и несбывшийся матери, какие он видел тогда, в январский вечер, перед своим воображением, стоя у окна.  

Он не вспоминал в тот момент, когда стоял у окна, когда, будучи погруженным, в нереальность, забыв обо всем тленном на свете, назначал свидание очень желанной девушки с голубыми и темными глазами. Как он, погрузившись в одно только желание, соблазнял ее хмельными и жаркими поцелуями в местах очень людных, в местах общественных. Не вспомнил он и так же как был в тех же самых местах и пытался скрыть от незнакомой общественности свое сокровенное желание ее любить. Любить беззаветно. Любить на основе лишь только того чувства, что вырывалось наружу и он так не хотел его выказывать, не показывая своего главного козыря в своей судьбе. Не показывая любовь никому, кроме себя самого и ей, желанной. Желанной, той, которая носила в своих глазах очертания то гладко-голубой, то взволнованной бледно-синей синевы. Не вспомнил он и те моменты неосознанности, когда так желанно завладел ей. Как завладел ей на месте, в котором хранился покой, смирение и согласие, еще не его дома. Дома не ставшего его крепостью и оплотом счастья. Млечного, как та картинка. Как та сказочная фотография, которую невозможно вообразить ни с чем иным, как только с обрывом. С обрывом счастья. С обрывом у реки темной и песчаной, над которой так забавно пролетает солнце, покрывая взором железную дорогу, ведущую на север, расположенную в нескольких километрах от него.  

Выложив не мало сил над тем, как бы ее заманить к себе он бился безрезультатно полгода, не отдавая себе отчет, все ли он делает правильно. В его артериях лишь бились импульсы еще не увиденной картинки в тот холодный январский вечер, что стоял и ожидал чего-то от него за окном в дни благочестивые и милосердные для некоторых. Как будто выкрал он ее, голубоглазую и наполненную только душой, такой же полной как чистая пустота. А когда это произошло, он понял, что нет ничего прекраснее на свете, чем эта пустота, в которую он провалился так же ошеломительно и сокрушительно, как и соблазнял ее долгими месяцами переписки и внимания. В миг воцарилось счастье. В миг он понял, что он не только сливался телом с женщиной, которая никогда не сможет стать матерью, но и сливался гранями душ. Душ, которые хотели обрести друг друга. Загадочно для их материи билась вокруг суета, пытавшаяся залезть в их уединенный мир, который скрепился лишь на эти недолгие минуты пребывания, ее у него дома. Легкая женская поступь понимала, что нет ничего серьезного в этом мире для нее. Ведь ей не суждено было стать счастливой. И не суждено было быть чьей-то единственной. Но в ней очень сильно билось сердце и желание вперемешку со страстью. И каждая ночь напоминала ей о нем. О нем, который посмел взглянуть в ее глаза, созданные после этого всего, его воображением. Синева воцарялась в его жилище и в его постели. Даже сквозь всю красноту пробивались ее цепкие голубоглазые взгляды. Она жаждала видеть не только это все, что окружало ее в четырех стенах. В эти моменты душа рвалась ее к простору. Потеряв покой, она прорывалась сквозь пелену стен и бывала то в центре, то справа, то слева, то внутри этой белой пустоты, что была за окном. За окном, в который она тоже посмела посмотреть своими светло-зелеными глазами. И когда она коротала ночи в этих четырех стенах, мир ее был стабилен, ровно так же, как и цвет его карих глаз.  

Он то вспоминал, то не вспоминал это всё. А потом забывался от боли о нетерпения в своей постели в тот момент истины и непонимания. Смотрел кинематографические сны, которые не помнил и которые никогда так и не смог вспомнить. Потом снова приходил какой-то размеренный покой и желание смириться со всем этим миром и погрузиться в свою душу. Погрузится светло-зеленую траву, ровно так же, как он погружался в светло-голубое и темно-голубое небо. Погрузится в ветерок, который так нежно ласкал его, когда он, лежа на песчаном пляже, читал эту этикетную книгу продиктованную кем-то для него.