В дороге

Однажды, жарким летним днём, Иван Петрович Брехунов, купец второй гильдии, ехал в своей большой и вместительной бричке, направляясь в гости к здешнему помещику Кирьянову на пару дней, дабы вместе поохотиться, а заодно решить кое-какие коммерческие дела. Компанию ему составлял уездный врач, Николай Михайлович Егорьев, которого хозяин также давно хотел залучить к себе в гости. Оба они были мужчинами средних лет, но очень сильно отличались меж собой. Брехунов, хоть и не достиг ещё сорока лет, но, подобно чеховскому Ионычу, был весьма толст, страдал одышкой и вообще по внешним признакам имел вид крайне нездоровый. Егорьев же, напротив, при высоком росте имел телосложение худощавое, и все его манеры выдавали в нём человека бойкого, подвижного, не привыкшего подолгу сидеть на одном месте. Что, впрочем, было немудрено при роде его занятий и образе жизни.  

Как ни странно, при всей несхожести их характеров и поведения, они прекрасно ладили между собой, хоть и прекрасно знали слабости друг друга и были не прочь поддеть или уязвить товарища.  

В то утро настроение у обоих было хорошее, покойное и благодушное, и, как обычно в таких случаях, между ними завязалась довольно любопытная беседа.  

– Что-то давно вас не было видно, почтенный Николай Михайлович, совсем забыли старого друга, Нехорошо, право, так поступать. Замучили вас поди ваши пациенты-то своими глупыми хворями. Вот гляжу я на вас, и даже жалко вас становится: умный, молодой ещё, образованный человек, а занимаетесь таким неблагодарным делом. Нет, это, возможно, благородно и всё прочее, и на том свете вам воздастся за усердие ваше, только, сдаётся мне, напрасно это всё. Из ничего бьётесь, и даже спасибо вам никто не скажет.  

Подобный разговор возникал у них не впервые, и оба знали, что каждый всё равно останется при своём: Брехунов будет хулить медицину и доказывать бесполезность этого занятия, а Егорьев, напротив, будет стоять на том, что врачевание – это важное, святое, благородное дело, и никакой благодарности ему не нужно. Так вышло и на сей раз.  

– Вы бы, Иван Петрович, чем других поучать, лучше на себя посмотрели. А то вот, обрюзгли, с сердцем у вас нелады, выпить любите. Того и гляди, сразит вас delirium tremens или ещё что. Да к тому же и прелюбодейничаете, прости Господи. Срам один, а ещё других учите. Хотя, казалось бы, образованный человек, в университете учились, языки знаете  

Сказано это было беззлобно, просто из желания поддержать беседу, и Брехунов нисколько не обиделся.  

– Ишь ты, праведник выискался, слова какие страшные говорит. Тоже мне, Иов Щигровского уезда. Я же, дурень вы этакий, добра вам желаю, от души говорю, а вы меня вот так обижаете. Или, небось, сами без греха?  

– У меня, Иван Петрович, грехов много, врать не буду. Один Бог без греха. Но, простите великодушно, таких грехов, как у вас, за мной не числится. Я Бога не забывал.  

– Ладно, будет вам вздор молоть. Глядите, лес какой тут красивый, недалече уж ехать осталось, версты три. А у Кирьянова, между прочим, сестра-девица дома живёт, весьма недурная собой. Вот мы её вам сосватаем, тогда и узнаете, как на честных людей напраслину возводить и всякими непотребствами укорять.  

Здесь нужно небольшое отступление.  

Иван Петрович уже пятнадцать лет жил в законном супружестве со своей женой, Натальей Фоминичной. Была она дочерью богатого московского купца, старше Брехунова на три года, и, говоря по правде, не обладала ни физическими, ни нравственными качествами, способными привлечь к ней сердце и душу другого человека. Женился он на ней без любви, ради приданого, и едва ли не с первых дней супружества стал заводит себе любовниц, о чём знали все близкие и дальние друзья и знакомые. Знала ли о том сама обманутая супружница, доподлинно неизвестно, но и без того так тиранила и допекала благоверного, что, право, избави Бог от такой жены. Николай Михайлович же в свои сорок лет оставался холостяком, и вообще всячески сторонился женского общества, находя его представительниц особами пустыми, недалёкими, вздорными особами. Что же до сестры Кирьянова, то это была девица двадцати пяти лет, которую и впрямь можно было назвать красивой. Егорьев видел её раза два, и не имел возможности составить о ней какого-либо определённого мнения. Перспектива сватовства не произвела на него особо благоприятного впечатления.  

– Шутить изволите, Иван Петрович. Вам известен мой взгляд на супружество и вообще на женщин, а по сему попросил бы вас впредь мне ничего подобного не предлагать.  

– Экой вы медведь, в самом деле. А я ведь не шучу, дорогой мой. Как ни крути, а жениться вам нужно, без этого никак. Конечно, Анастасия Петровна, comme tous femmes, барышня своеобразная, со своими причудами, но чрезвычайно милая, да и брат приданого не пожалеет. Чего ж вам ещё желать-то?  

– Ещё раз вам говорю: увольте меня от ваших глупых и скабрезных шуток. А жениться из-за приданого – это вообще последнее дело. Я до такого никогда не опущусь – не вам чета.  

– Ой, не зарекайтесь, mon cher ami. И напрасно вы так на меня серчаете. Я, между прочим, такой же смиренный serviteur de Dieu, как и вы. А может, даже лучше. По крайней мере, я не строю из себя chevalier sans peur et sans reproche, не рисуюсь и не стараюсь казаться лучше, чем я есть на самом деле. Я, знаете ли, придерживаюсь принципа Вольтера, который говорил, что tous genres sont bonnes hors le genre ennuyeux. И вам, друг ситный, настоятельно рекомендую взять этот принцип на вооружение, вместо того, что оскорблять меня жестокими словами. Впрочем, вы знаете, я на вас нисколько не обижаюсь. Я ведь вас люблю, хоть вы и несносный человек, да и вы, я положительно убеждён, хот немного, но питаете ко мне тёплые чувства.  

– Я нисколько вас не оскорбляю, Иван Петрович. Я лишь высказываю своё мнение. Das ist mein Meinung. Оскорбить можно честного человека, а назвать вора вором – это не оскорбление, а la constatation d’un fait. И всё это я вам говорю именно потому, что мы друзья. Кто, кроме друга, способен сказать горькую правду.  

– Эх, вы, карась-идеалист. И ничем же вас не проймёшь. Нет, поймите правильно, я уважаю ваши убеждения. Это всё очень честно, благородно и всё в таком духе. De plus, si vous voulez savoir, vous êtes peut-être la meilleure personne que j'ai rencontrée dans ma vie. Vous avez une âme et un cœur, et aujourd'hui, peu de gens peuvent se vanter de cela. Juste mon conseil: ne soyez pas si idéaliste, cela vous ruinera. Tôt ou tard.  

– Благодарю, Иван Петрович, не ожидал от вас столь высокой оценки. Но по части идеализма, тут вы извините – что есть, то есть. Это, если хотите, моё кредо, и я от него не отступлюсь. И я верю, что однажды все люди начнут жить так, как я. И тогда этот мир станет гораздо лучше – не таким злым, диким, пошлым, жестоким, каким мы его видим сегодня. Ego dixi, как говорится.  

– Sie sprechen sehr kluge Dinge. Нет, правда. У вас свежая, чистая, наивно-доверчивая душа, вы ещё не утратили способность мечтать, верить в идеал, стремиться к свету, к истине. Впрочем, это и немудрено, вы ведь недавно в наших краях, а до того всё в столицах живали. А я, знаете, хоть и прожил несколько лет в Петербурге, но сам плоть от плоти старая уездная колоша. Помните, как у Островского: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие». Вот так мы и живём, проходят годы, десятилетия, а ничего не меняется. И, по совести говоря, не знаю, изменится ли когда-нибудь. Боюсь, что, во всяком случае, не при нашей с вами жизни. Хотелось бы ошибиться, но, увы, я реалист, и привык трезво смотреть на вещи. Так что плюньте и живите себе спокойно. А, глядишь, наши внуки-правнуки увидят здесь новую жизнь.  

– Внуки, правнуки… А я что же? Получается, зря живу? Нет уж, увольте. Я понимаю, что вы хотите сказать: наш удел – работать и работать, как волы, а счастье – удел лишь наших потомков. Но, милейший, я с этим не согласен. Можете считать меня дураком, идеалистом, мечтателем, наивным фантазёром, Дон Кихотом или кем угодно ещё, мне сие совершенно безразлично. Нет, вы не подумайте, я не претендую на многое. Я слишком хорошо знаю ограниченность своих способностей, но я буду делать то, что от меня зависит. Mon verre n’est pas grand mais je bois dans mon verre. Да, один я могу мало, ничтожно мало. Но со временем нас, таких, как я, станет большинство, и вот тогда начнётся совсем другая жизнь. Впрочем, я, должно быть, уже не увижу этой новой жизни. Omnia mane una nox et nihil est aeternus in noster mundus. Мы с вами, почтенный Иван Петрович, уйдём, имена наши забудутся, но наши дела, наши замыслы будут жить, и семена, посеянные нами, дадут новые всходы.  

На горизонте уже виднелись очертанья кирьяновской усадьбы. Брехунов тем временем немного задремал и, казалось, не слушал своего собеседника. Егорьев же продолжал говорить. Казалось, ему было важно выговориться, излить всё, что накипело у него в сердце.  

– Посмотрите, Иван Петрович, как бедно, гадко, пошло и мелко мы живём, и какие мелкие, мизерабельные, пустые люди вокруг нас. Даже вот Кирьянов, наш общий знакомец. Ничего не могу о нём сказать плохого, он честный, добрый малый, и в карты хорошо играет, и говорит красиво. Но кто он, в сущности говоря? Нечто вроде тургеневского Рудина: говорит ладно, да толку мало. Конечно, такие люди тоже нужны обществу, но не они двинут его вперёд. Да и не мы с вами, старые, потёртые калоши. Но настанет время, и придут нам на смену новые люди, молодые, свежие силы, свободные от лени, корысти, предубеждений. Они и сделают то, на что мы, их отцы и деды, оказались неспособны.  

Егорьев замолчал, слегка утомлённый своими многословными речениями, и, очевидно, ожидая какой-то реакции от своего спутника. Меж тем, Брехунов издал какой-то странный звук, словно бы собираясь что-то сказать, но в итоге ничего не сказал и продолжил дремать. Разбудили его лишь голоса крестьян, работавших в имении Кирьянова, да радостные возгласы хозяина усадьбы, давно поджидавшего дорогих гостей.