Неоправданные ожидания

Дорогой друг,  

Позволь, в первую очередь, сказать, вернее, написать: здравствуй, дорогой друг. Как поживаешь? Я не имею и малейшего понятия, куда и к кому придет мое письмо. Сколько дней оно еще пролежит на моем столе, пока чернила на чистом, двойном листке в линейку из моей тетрадки по литературе будут сохнуть и блекнуть под теплыми лучами июльского солнца, пока бумага будет впитывать запах свежескошенной травы, что будто бы зеленеет с каждым часом все сильней и сильней, прямо под моими окнами, пока я буду выдавливать из себя последние капли благоразумности и воображения, чиркая своим кривым, едва ли возможным к прочтению, почерком слова, значения которых я не знаю, да и не захочу знать никогда. Я не знаю, когда я поставлю точку и закончу засеивать белизну синими ростками, что расцветут в прекрасный букет каких-нибудь васильков, стоит лишь тебе раскрыть конверт. Все, что я знаю, так это то, что температура в моей комнате, продуваемой прохладным, после ураганным, ветерком, наверное, около двадцати градусов. На моем расстеленном уже как дня два диване, всём сбуровленном и не застеленном, на самом краешке, спит моя кошка – она очень боится одиночества, и когда мои родители уходят на работу в ночную смену, приходит ко мне в комнату и проводит со мною бесконечное количество минут, несмотря на то, как бы сильно мы друг друга ненавидели.  

Это письмо – не мое летнее домашнее задание, как бы мог подумать ты, мой дорогой друг. Быть может даже, получив этот конверт от неизвестного отправителя, ты даже не станешь его открывать, а просто разорвешь, рассыпав все мои семена по своему деревянному, или если тебе повезло в твоей жизни, кафельному полу. Но если ты его сейчас читаешь, дорогой незнакомец, пожалуйста, не отвечай – хотя, ты даже не сможешь этого сделать, ведь я не напишу обратного адреса на этом голубоватом или чистом, белом конверте. И, я хочу попросить тебя, мой безмолвный читатель, лишь об одном одолжении: если уж ты начал, то, молю, дочитай мое письмо до конца. Как бы тяжело тебе не было, сколько бы раз ты не хотел бросить, дочитай. Доведи до конца хотя бы одно начатое тобой дело, как сделаю и я, дописав своё письмо.  

Тебе не нужно знать мое имя, как и мне твое, дорогой мой немой читатель – я уже придумал тебе сотню и более прозвищ. Если тебе так важно, вставляй вместо моих «друг», «незнакомец», «приятель» и «незнакомец» свое имя. Я не обижусь, если ты будешь пропускать часть моих слов и даже целые абзацы – порой, мне будет трудно закончить дописывать их, я уже предчувствую это, правда. Знаешь, товарищ мой, некоторые истории никогда не должны быть рассказаны, и, если так подумать, мой рассказ входит в этот послужной список. Но, правда есть правда, насколько бы горькой она не была, не так ли? Некоторые мои предложения так легко вычеркиваются на бумаге, а для каких-то и слов не хватает будто. Мне совсем не нравится этот парадокс – о, вот сейчас было то, о чем я только что написал.  

Я оттягиваю начало так сильно. Слова начинают путаться. Может мне стоит закончить на сегодня, что думаешь, друг? Прости, я, наверное, слишком часто к тебе обращаюсь. Сейчас, рядом со мной лишь кошка, и она на меня даже не смотрит. На твоем месте я бы определенно чувствовал себя неуютно, но, понимаешь ли ты меня, и нет, я не хочу тебя пугать. Я хлчу, правда хочу, чтобы ты, дорогой читатель мой, чувствовал себя так, будто мы знакомы уже не первую сотню лет, и вот, наконец, спустя кучу лет, ты получаешь мое письмо и испытываешь радость маленького ребенка, хотя сам уже давно не молод, и глаза твои едва видят, но ты с безумной теплотой щуришься и читаешь мои буквы, вспоминая всю нашу долгую дружбу. Из меня явно плохой писатель. Но я уже привык к этому. Я никогда не был хорош в чем-то. И даже начать свой рассказ у меня не получилось – вновь я будто бы с места в каньон прыгнул. Говорит ли так еще хоть кто-нибудь?  

Так любила корить меня моя бабушка – царствие ей небесное, как говорят взрослые. На самом деле, если признаюсь я честно, она мне и не была бабушкой. Как-то раз моя мама сказала в разговоре с моей старшей сестрой, что она была её то ли двоюродной, то ли троюродной тетей, о бишь тетей её сводной сестры, но я не знаю точно, как все это устроено – я никогда не интересовался своей семьей. Но свою «бабушку» я любил. Очень сильно.  

Наверное, дорогой друг, тебе не интересно читать это, и я, верно, отнимаю твое время почем зря, но, меня никто никогда не слушал. И это сделало меня жадным до внимания – правильно ли это выражение? Иногда я могу говорить совсем непонятно, и предложения строить так, что чтобы понять хоть одно из них потребуется вечность, и это, отнюдь, не из-за моего почерка. Я так беспечен, так отвратен и даже самому себе я не нравлюсь до тошнотного позыва в животе – Господи, даже не верь я в тебя никогда, но дай мне сил, чтобы только суметь, смочь не разорвать все листы и не сжечь их остатки вместе с собой в костре моей ненависти. Я взял с тебя клятву, дорогой мой незнакомец, как бы ничтожен я не был и как бы не кружили голову твою мои слова – дочитай. Сделай это ради меня, ведь я, я до осточертения уверен, к тому моменту, как ты разорвешь бумагу, надежно прижатую моими пальцами, чтобы склеить две половинки в единое, я уже буду удобрением для земли.  

Мои пальцы дрожат и я, кажется, обжог и без того уже давно онемевшие подушечки свои пальцев, наливая из каленого, советского чайничка заварку в свою кружку, попутно заваривая себе чай из ромашки и ночных трав. Я купил его на последние деньги – но они мне и не понадобятся больше. Этот чай пахнет очень вкусно, но вкус его отвратен, признаться честно, но добрая, тучная продавщица сказала мне, что он помогает успокоить нервы, но, наверное, мне ничего уже не поможет. Так думают все, кто смог дожить до двадцати пяти, разве нет? Люди, мои ровесники, и даже помладше, намного младше, обзаводятся третьим ребенком, второй ипотекой и, уже не в первый раз, разводятся, а что делаю сейчас я? Пишу письмо, которое, скорее всего, я уверен как никогда, уже бросили, смяв к чертям, в мусорное ведро, или даже открывать не стали, или, может быть и такое, что его даже никто и не получил. Я не знаю, как работает современная почта. Может ли быть такое, что конверт без обратного адреса никуда не отправят?  

Ты уже закатил глаза, моей дорогой друг, и думаешь: «Сколько можно? Сколько слов ты еще напишешь, прежде чем перейдешь к сути? » и ты совершенно прав. Я боюсь. Боюсь признаваться самому себе, или, быть может, боюсь возвращаться в те страшные воспоминания, но тогда, зачем же я начал это все? Я могу просто скомкать бумагу и забыть об этом, как о страшном сне, но, вот беда – я помню каждый свой кошмар. Их было поразительное количество – всего четыре или пять, хотя я уже и не молод, но это правда. Страх – это особенная вещь. И я научился его испытывать очень давно и также давно я потерял возможность чувствовать что-либо еще, кроме него.  

Много воды утекло с тех самых пор, но я вырос – честно, я уже давно не ребенок. Но и назвать себя взрослым я не могу. Когда человек становится взрослым? Ты знаешь, мой приятель? Когда ему исполняется восемнадцать лет или когда он заканчивает школу? Или, быть может, когда женится? Когда покидает родительский дом? Когда выбрасывает свои игрушки или передает их своим детям? Я стался в этом мире совершенно один и до сих пор не знаю ответа на это вопрос. Но, если уж быть честным, я никогда и не задавался им до сего момента.  

За окном чернота. Но она не сравнится с той, что внутри меня, с той, что покрывает мои руки от кончиков пальцев до самых плеч, или, постой, дорогой друг, это кровь? Какого цвета она? Ты усмехнешься, или, что более вероятно, сейчас нахмуришь брови, и подумаешь: «Она красная», но ты не прав. А что такое правда? Какого она цвета? Я думаю, правда цвета крови. Она окровавлена от и до, и, кровь – то ее корень. И кровь, на мой взгляд, чернейшая. Откуда я это знаю или почему же я так думаю? Это долгая история и начало ее там, где находится ее конец. А ее конец – это я.  

Тебе не надо знать мое имя, сколько мне лет или где я живу, ведь меня больше не существует, как и обратного адреса. Скажем так, возможно, мое имя начинается на ту же букву, что и твое, возможно, я был старше тебя или младше, когда ты получил это письмо, дорогой незнакомец, мой немой читатель, но я когда-то жил. Жизнью, это, признаться честно, тяжело было назвать, я, скорее, выживал, или, даже, существовал – да, так будет верно.  

Я родился в очень бедной семье, где основа ее была долгом. Долгом перед родиной за то, что она дает тебе еду, мирное небо над головой и возможность дышать полной грудью, или долгом перед системой обстоятельств, что вынуждают тебя быть человеком в свинарнике, где все свиньи – это ты, но носят они лишь другой код в виде своего собственного имени, что, иногда, даже совпадает с твоим. Я был рожден, но никто не предупреждал меня о том, что я должен был платить по счетам за своих родителей.  

Когда-то я слышал, что в стране, что совсем недалеко от меня, Родина-мать своих должников заставляет продолжать отдавать свой долг в течение семи поколений после того, как один из них однажды забыл о том, что ежемесячный платеж сам себя не погасит. Эту страну все называют тюрьмой, но, разве все остальные ими не являются? Я думаю слишком много, и это никогда не было моей особенностью. Умные люди говорят, что думать – плохо. Но никто не запрещает им это делать. Этот абзац самый неудачный из всех – а я лишь просто разозлился на то, что моя ручка перестала писать. Я сменил чернила, и теперь все вокруг меня черное. Я никогда не любил черный.  

Мой отец был пьяницей. Заядлым и отвратным пьянотой, коих я когда-либо встречал, но, знаешь, что, дорогой читатель? Я часто врал – лгуном меня не назовешь, но я унаследовал от отца пристрастие к тому, чтобы обманывать всех вокруг. Он любил говорить, но я не знаю, что он говорил. Я никогда его не слушал. Может быть, поэтому никто никогда не слушал меня?  

Мать не была лучше. Я даже не помню ее имени, и не знаю, как она сейчас. Может быть, тоже спилась, а может, продолжает вкалывать на своем заводе, названивая мне по пятнадцать раз в день. Я сменил свой дом, сменил город и не раз – номер, но она все равно, из раза в раз, находит меня. Это и есть материнский инстинкт? Знаешь ли ты, дорогой мой друг, каково это – желать смерти своим родителям?  

Может быть, уже остановишься? Шучу. Ты, верно, еще не совсем понял, дорогой мой, немой мой приятель, почему я попросил тебя дочитать это письмо? В каком году ты живешь? Существует ли в твое время кино? Кто-то сказал, когда я смотрел телевизор, что за кино – наше будущее. Это правда? Люди продолжают читать книги, или ты, дорогой мой незнакомец, получил этот конверт, не знаешь, что это за такие иероглифы начирканы на бумаге? Я давно потерял значение времени. Какой для меня год, сколько мне сейчас лет, сколько сейчас времени или сколько страниц я уже исписал своими треклятыми мыслями – я не знаю. Я и понятия не имею. Ни малейшего понятия. И мне неважно ничто из этого. Говорят, я где-то читал, что существует реинкарнация. Кажется, тогда это назвали перерождением – я не уверен. Я ни в чем не уверен, но, если такое и вправду есть – я бы хотел увидеть, какие цифры выдолблены на моем каменном надгробии. Хотя, я, наверное, достоин только безымянной могилки где-нибудь в глубине леса с лепленном на скорую руку деревянном крестом. Ты знаешь, дорогой друг, я был бы рад и кресту из березовых веток – обо мне хоть кто-то из всего этого мира позаботился.  

Я взял пару печений, что приготовил пару часов назад. Моя духовка сломалась, и я пожарил их на сковороде на последней работающей конфорке. Они уже засохли и грызть их трудно, но они все ещё вкусные, несмотря на то, что я пересолил тесто. Начало светать, и я вижу крыши соседних домов, они уже почти высохли от внезапного ливня, прошедшего прошлым вечером. Кажется, помнится мне, я даже слышал гром. Я мало что помню, но это вновь ложь. Я помню все, но хочу ли я этого? В подъезде, что прямо перед моим окном горит свет, там никого нет, но я вижу открытый счеток на третьем этаже.  

Мои родители много работали, и я часто оставался с бабушкой. Мое детство было хорошим, у меня было много игрушек, я много рисовал и много гулял, иногда, даже смотря мультфильмы на бабушкином телевизоре. Но… Этого никогда не было достаточно. У меня не было друзей, и, признаться честно, тогда меня это не волновало. Мне хватало себя. Но, когда я пошел в школу, оказалось, что я не был достаточно социализирован для этого, и теперь это уже не волновало никого, кроме меня. Наверное, это я виноват в том, что у меня никогда не было друзей. Я пытался, четно, пытался, но каждый раз, каждая моя попытка была тщетна. Я был просто пустым местом. Никто даже не задирал меня, всем было плевать, и, наверное, даже не ходи я помногу дней в школу, никто бы этого даже не заметил.  

Я так часто повторяюсь. Может быть, я так и остался ребенком? Я только что услышал, как на взрыв лают собаки на улице – кто-то когда-то сказал мне, что животные предчувствуют неудачу. Тогда я только-только окончил школу, и шел домой, и чья-то собака начала лаять на меня. Она порвала мою выпускную ленту, и ее хозяин, скрывая смешок, произнес: «я же говорил», но он, наверное, не знал, что вся моя жизнь – это одна сплошная неудача.  

Ты, дорогой друг, сейчас, верно, думаешь, что я слишком много преувеличиваю, но, как бы грустно и неприятно было бы это все признавать для самого себя, говорю лишь правду. Отвратительную, горькую правду, как никогда в жизни не делал. У меня уже пальцы заплетаются, что даже ручкой водит по бумаге не хочется, и, наверное, если я сейчас лягу спать, на утро, что у меня будет после полудня, когда все уже будут возвращаться с работы, я просто возьму ножницы и вырежу этот абзац к черту. У меня щиплет глаза, и я не могу больше писать, не прищуривая один глаз, и кожицу всю со своих губ я уже сорвал, и шея безмерно болит, но я продолжу, пока меня не стошнит на стол. «Почему же я сам не могу остановиться, но все пытаюсь остановить тебя? », – спросишь ты, дорогой приятель, а я отвечу – у меня совсем уже нет времени. Но я продолжаю его тянуть раз за разом прописывая одни и те же слова. Сейчас я бы хотел нарисовать бабочку вместо всех этих слов. Маленькую бабочку с маленькими черными крыльями, что сидит на засохшем цветке, но готовится к своему первому, но самому важному полету в ее жизни. Она не знает, получится ли у нее полететь, ведь она никогда этого не делала, и она боится сделать этот шаг, чтобы упасть вниз и сразу же воспарить вверх, ведь ее крылья такие маленькие. Она знает, что этот шаг изменит всю ее жизнь, и она уже никогда больше не будет прежней, но она так боится, что у нее не получится это сделать. Её жизнь так коротка, чтобы сомневаться, но она продолжает раз за разом отходит назад с самого края своей взлетной полосы. Она прямо как я. И у нас с ней на пару всего один день.  

Я любил рисовать, очень сильно. Кто-то в детстве, один из тех немногих людей, что были ко мне добры, сказал мне, что я прирожденный художник, и с того мгновения я мечтал о том, чтобы им стать. Тогда у моей семьи не было денег на то, чтобы отправить меня в художественную школу, а что уж там – у меня не было ни нормальной бумаги, ни красок. Все, что у меня тогда было – лишь газета и карандаш. И я рисовал. Много. Очень много. Я сидел на переменах один за своей партой и рисовал на полях тетрадей, вырывал из них листы и рисовал, доходило даже до того, что учитель стыдил меня перед всем классом за то, что моя тетрадка больше похожа на альбом, нежели на конспекты по математике. Он еще спрашивал тогда: «У тебя что, нет денег на альбом? ». Но он не знал, что ответ на этот вопрос был: «Да».  

Мне долгие годы приходилось рисовать в клетчатых тетрадях дешевой, детской акварелью из шести цветов за двадцать рублей одной и той же, износившейся кисточкой. У меня даже не было возможности купить гуашь – её цена в восемьдесят рублей тогда была непосильной для моей семьи. Я сохранял каждый рисунок, что когда-либо нарисовал, и никто никогда не понимал, насколько эти детские каракули были для меня важны.  

Я все еще был ребенком, когда умер единственный человек, которого я когда-либо любил. Моя бабушка. Я до их пор помню, как шел со школы и случайно наступи на стекло. Когда-то мне сказали, что наступить на стекло – к смерти близкого человека и тогда, наступив на осколок, я в шутку подумал: «Наверное, бабушка умерла». Придя домой, я узнал, что так и есть.  

Я не винил себя, нет. Я никогда не винил себя в этом, а про стекло забыл, как только узнал ту грубую новость. Лишь спустя много лет я вспомнил об этом. Я никогда не верил в приметы.  

А знаешь, дорогой мой друг, я помню, какой вкусной была у бабушки перловка. Такая желтая, с комочками. Я любил посыпать её сахаром и есть. Бабушка её еще всегда готовила в такой голубой, высокой кастрюле. В ней же она варила щи, борщ и готовила тесто для блинов. Она всегда отдавала мне первые блинчики, и, хоть и говорят, мол, первый блин комом, у нее всегда самыми вкусными была «первая партия». Кажется даже, будто бы с её смертью мой мир потерял все краски.  

Я помню, что день ее похорон пришелся на понедельник. Я помню, как отпрашивался у учителя, чтобы пойти на ее похороны в понедельник и помню, как холодно было на кладбище в то утро. Как много есть вещей в моей памяти вещей, которые я бы с преогромной радостью забыл, но среди всей этой грязи есть парочка воспоминаний, за которые я бы умер.  

Спустя некоторое время, мой дорогой, немой незнакомец, я начал читать. Взахлеб. Мне даже было неважно, что читать. Я читал, потому что одиночество, что стало моим самым лучшим другом тогда, было невыносимым. Возможно тебе, мой читатель, покажется, что я вру опять, и я не был одинок, и ты скажешь: «У тебя все еще есть семья! » и ты будешь прав. Отчасти.  

Тогда, когда мне казалось, что я отвратен другим людям, когда никто из моих одноклассников не хотел со мной разговаривать, не хотел брать меня в пару на физкультуре, не хотел даже седеть рядом со мной за одной партой, когда все другие места были заняты, я вдруг подумал, что, если я стану знаменит, то все захотят со мной общаться. Тогда я захотел стать писателем – помнишь, я говорил, что из меня плохой писатель? Верно, дорогой мой приятель, у меня, как всегда, ничего не вышло. Я – неудачник, и неудачник с маленькой буквы.  

А ведь у меня были идеи, и я правда думал, что они не бездарны, не бездарны, как и сам я. Но это «не» всегда было лишним. Тогда я придумал сюжет про девочку, что через зеркало попадает в другой мир. Тебе, верно, знакомо это описание?  

Насколько же я бездарен. Знаешь мой дорогой друг, выражение: «Художник должен быть голодным»? У меня даже это не получилось! Я объедался как свинья и каждый раз наказывал себя за это. Люди, что пережили бедность и голод никогда в своей жизни больше не голодовали, а я голодовал! Я не пил даже воду, я мечтал о том, чтобы упасть в голодный обморок в школе, чтобы привлечь к себе внимания – я ничтожен. Но у меня никогда не было сил даже на то, чтобы наложить на себя руки. Я не мог даже вены себе перерезать – лишь брал циркуль и, вдавливая острие, наносил себе царапины, которые взбухали, и я смотрел на них, думая, что они выглядят, будто бы шрамы. Я прятал их под одеждой.  

Грязная, отвратительная свинья – это я, и место мне в свинарнике средь таких же свиней.  

Солнце уже взошло, и я даже не могу передать словами, что я чувствую – а я ведь хотел быть писателем. Но, знаешь, мой дорогой друг, писать про жизни других людей проще, чем про себя самого. Моя жизнь слишком пуста, чтобы говорить что-то про нее. Хочешь, расскажу про то, какой вкусный чай с молоком я сейчас пью? Он уже остыл, но все ещё не холодный. Я налил много заварки, немного кипятка и совсем чуть-чуть молока. Мой дядя любил пить такой чай и каждый раз, когда мы приезжали к нему он предлагал попить чая и обижался, когда мы отказывались от молока. У него всегда было много конфет и печенья. А ещё у него была большая коллекция зажигалок в виде оружий. Я любил их разглядывать, будучи у него в гостях.  

Прямо на мой профиль падают теплые солнечные лучи. Я чувствую, как горит моя шея, и это ощущение слишком приятное, чтобы задергивать занавески – мне повезло, что солнце решило лично провести меня в мой последний путь. Нет, меня не пугали дождь и гроза, в этом тоже была своя особенная прелесть, но, я боюсь, что, как бы сильно я ненавидел солнце, я бы не хотел оказаться вновь в тени. Я поиграл со своей кошкой, пуская на стены солнечные зайчики маленьким карманным зеркальцем.  

Постой, мой дорогой друг, у меня ведь нет кошки? Прошло так много лет, как я уехал от своих родителей, но каждый раз, стоит мне не поспать всю ночь, так мне начинают мерещиться кошки, знакомые люди, родные дома. Я уже не так молод, чтобы не спать всю ночь без последствий. Ну вот, мой чай уже стал холодным.  

Знаешь, дорогой приятель мой, мне так и хочется спросить, как же ты поживаешь, как проводишь свои выходные и какие сны тебе снятся в ночь со вторника на среду. Хотел бы ты, чтобы я перестал говорить лишь о себе и спросил, наконец, о том, какое твое любимое телешоу? Знаешь, хоть я и не знаю твоего имени, не знаю, сколько тебе лет, и даже не имею малейшего понятия, получил ли ты мое письмо, я уже люблю тебя. Уже люблю тебя и нашу короткую дружбу. А ты, дорогой друг? Хотел бы ты стать им по-настоящему?  

Как же глупо я звучу. Но я не хочу перечитывать те строчки, что я уже написал – пусть это останется только между нами. Хоть раз в жизни я не хочу извиняться за свои слова.  

Поэтому я прошу, пока ты ещё не ненавидишь меня – остановись здесь. Я не хочу тебе лгать, я не хочу больше лгать себе. Я бы хотел поставить точку, сказать: «Прощай, незнакомец», но я не могу. Я обещал довести это дело до конца. Самое последнее дело в моей жизни. Я не обижусь, я не буду злиться, если ты прямо сейчас остановишься.  

Я так хочу сказать: «Прости», но я уже пообещал себе, что не буду извиняться за свои слова. Но, раз уж я уже предал себя, попросив тебя остановиться, я сделаю это вновь, но уже в самый последний раз: прости, что разочаровал и тебя.  

После всех моих попыток стать хоть кем-то, кроме пустого места, я сдался. Да, вот так просто – как, я надеюсь, сделал и ты, дорогой приятель, сдавшись и поддавшись на мои уговоры, и бросив читать мое письмо. А я ведь только сейчас понял, насколько же длинным оно у меня выходит. Я начал принимать свои ошибки и игнорировать их. Мне стало все равно на свой внешний вид, но свои увлечения и на свое одиночество – и, даже наоборот, я стал считать его своей привилегией. Я наивно начал думать и убеждать себя в том, что мое одиночество и вправду мой самый лучший друг, когда как, на самом деле, он был моим злейшим врагом, что, если уж быть честным, все-таки одержал надо мной вверх. Поразительно, не правда ли? Во всех фильмах добро побеждает зло, а вот в жизни же, как ни странно, наоборот.  

А знаешь, дорогой читатель, я припоминаю, как в детстве сказал своей сестре, после просмотра мультфильма, что однажды сниму свой мультфильм, где зло победит добро, и, надо же, я сдержал свое слово. Но какую цену мне пришлось за это заплатить?  

Никто из взрослых не говорил мне, что за все в этой жизни придется платить, а главное, что и за свою собственную жизнь мне придется оплатить сполна.  

Я не выбирал тропинку, что приведет меня на зеленую милю. Она выбрала меня сама, как бы абсурдно это не звучало. Я вырос. В какой-то момент я вырос. Но что изменилось? Я смотрел на мир детскими, обиженными глазами. Я не жаждал мести, нет – я лишь хотел справедливости. Я хотел, чтобы меня любили также, как любят и остальных.  

Повзрослев, я бросил то, что всегда тяготило меня – семью. Я знал, что я всегда был их самым большим разочарованием. Я был грязным пятном на их картине жизни, и тогда, я решил, что больше не хочу видеть боль в их глазах и не хочу, чтобы меня жалели. Я сам стер себя, не оставив ни одного намека на свое жалкое существование в этом сумеречном мире. И, знаешь, мой дорогой незнакомец, я даже подумал тогда, что это мой самый верный выбор в жизни.  

Иногда я задумывался, зачем же это все? У меня было так пусто внутри, что я даже не мог сделать хоть что-либо. Я лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как меня съедает это отвратное чувство тошнотного вакуума. Будто бы исчезло все, и остался лишь густой туман, и мне было слишком все равно, чтобы попытаться его хоть как-то развеять. Я бы мог подергать руками, мог бы прищурить глаза или отправить в путь, будто бы тот самый ежик, но тогда я не хотел даже этого.  

В какой-то момент своей недолгой жизни я понял, что я был рожден тем самым козлом отпущения. Это было грубо, грубо для любого другого человека, но я уже не чувствовал себя человеком. Я был скелетом с кожей и мясом на нем. Не более. А знаешь, дорогой мой слушатель и читатель, описывая это я так же чувствую это пустое, будто бы безграничное чувство безразличия. Быть может, вернее даже, точно и тебе, не послушавшему меня, скучно читать мои пустые размышления.  

Я устал, мой дорогой друг. Я пойду, немного посплю и вернусь. Я расскажу тебе свой сон, если мне приснится хоть что-нибудь. Мне уже давно ничего не снилось, но я хотел бы увидеть сон в самый последний раз.  

Я не спал, дорогой друг. Внезапно я понял, что не на все вещи хватает время, и ты вынужден балансировать. Когда-то, когда у меня еще была возможность общаться с людьми, когда я еще был молод, я переписывался с людьми по почте. Я не имел и малейшего понятия о том, кто эти люди, как они выглядят и чем живут, все, что я о них знал, так это то, что они мои друзья. Я думал, что они мои друзья. Но, нет, не подумай ничего плохо о них, они прекрасные люди, а тот, кто их бросил, это я. Не ненавидь людей, о которых ты ничего не знаешь – ненавидь только меня. Пожалуйста.  

Тогда я был молод, и я все еще питал надежды к тому, чтобы стать известным и популярным. И между моим никудышным творчеством и моими друзьями встала стена. Они, безусловно, меня поддерживали и верили в меня, они хотели, чтобы я был счастлив и занимался тем, что я люблю. Я же тогда был лишь глупым, запутавшимся ребенком. И, знаешь, приятель, это было похоже на прогулку босиком по лезвию острого ножа. Мне приходилось выбирать: или мои друзья, или мое будущее. Я, как ты мог понять и без того, выбрал будущее. И прогадал. Опять.  

Я не спал, потому что время – я забыл, что это. Будучи ребенком, я не думал и вовсе о нем. Для это казалось лишь кроткими часами, пока я вместе со своим лучшим другом, и долгими минутами сна. Повзрослев, и пережив то, что, похоже, сломало меня больше всего, я понял, что время – ограничено. Я рос, и начал мечтать. Тогда я хотел стать первым среди всех, и я смотрел на тех, кто писал свои книги и романы еще в раннем юношестве и мечтал об этом – я хотел стать вечно молодым. Уже тогда я впервые задумался о том, чтобы совершить самосуд. Я даже продумал план и дал себе время. Я помню, что датой моей смерти должен был стать третий день ноября. Но я не смог. Я не помню причины, да и она не так важна, как может показаться. Моя первая попытка оказалось провальной, и кто бы только мог подумать. Став старше, я будто бы потерялся. Для меня время перестало значит совсем ничего. Часы смешались, день переменился с ночью, а возраст встал. Лицо, которое я видел в зеркале, было мне ненавистным в любое время.  

И лишь сейчас, когда я впервые за долгие года смотрю на часы, я понимаю, что мое время подходит к концу. Так быстро. Я будто бы и не успел оглянуться, как одной ногой уже в могиле. У меня нет выбора. Я знаю, что я должен это сделать.  

Я не ложился в постель. Она все также сбуровлена, моя пижама скомкана и валяется на моих подушках, а мой пустой пододеяльник почти касается пола одним своим уголком, свисая с края разложенного дивана. Диван занимает почти всю комнату, и я хожу по нему, чтобы выйти из спальни. Я хожу босиком и чувствую, какая же мягкая простыня покрывает износившийся и кое-где порванный матрасец, вбитый внутрь моего дивана. Я не могу придумать, чем заменить слово: «диван».  

Я дождался утра, немного отдохнул от письма и пошел на прогулку. В самый последний раз. Еще не было солнца, а небо было затянутым – казалось, что вот-вот нагрянет гром, и с облак польется дождь. Было тепло, совсем не жарко, как сейчас, когда я продолжаю усердно вливать остатки себя в это письмо. Дул несильный, прохладный ветер, что раздувал мою куртку. Я гулял около двух часов. Людей на улице почти не было, за исключением старушек, что со своими лыжными палками шустро занимались скандинавской ходьбой. Еще были девочки на велосипедах и женщина на самокате. Сегодня, на удивление мое, мне встретились лишь одни женщины. Я боюсь их, и проходя мимо каждой из них, я боялся оторвать своих глаз от сухого асфальта – мне казалось, будто бы стоит им только посмотреть в мои белые глаза, так они сразу же все поймут и в страхе убегут, зовя: «На помощь! ». Мне хотелось лишь в самый последний раз оказаться среди людей, в этом маленьком кусочке социума, что так отчаянно все эти долгие года отвергал меня. По дороге домой я сел на автобус. Мне нужно было проехать лишь одну остановку, но я хотел почувствовать, каково это быть активным участником этого маленького мыльного пузыря, не боясь, что он лопнет, стоит мне лишь попытаться стать его частью. Он не лопнул, и на одну секунду, в моей голове промелькнула мысль: «А кажется, что у меня может получиться». Но уже слишком поздно.  

Я пришел домой и просидел со спущенными до щиколоток штанами пятнадцать минут. Я вновь начал понимать, что такое время и так безрассудно его трачу. Я никогда не находил радостей в мелочах, но мои друзья по переписке когда-то пытались научить меня этому. Моя подруга из Китая говорила, что для нее радость – съесть немного печений и конфет в перерыве между учебой. Мой друг из Румынии писал мне, что он любит разбирать непонятные почерка, и радуется каждому полученному письму, даже если оно будет от коллекторов. Моя знакомая из Индонезии делилась со мной тем, какие красивые цветы вырастила ее мама в горшках на балконе. Она даже прислала мне однажды засушенный клубень. Он был нежного, персикового цвета. Я никогда не ел персики, но, когда я написал, подруге, что: «Этот оранжевый цвет очень красивый», она ответила мне: «Они так похожи на спелые персики, и даже пахнут также». Я спросил о том, что такое персик и получил небольшую коробочку, внутри которой аккуратно замотанными в шуршащую иностранную газету лежали три персика. Они были сладкими, и я даже помню, как теплой струйкой по моему подбородку скатилась капля липкого нектара. Я съел один, а два оставшихся написал на натюрморте. Или в натюрморте? Я не знаю, как правильно говорить на лексиконе художников.  

Я написал натюрморт на обычной, дешевой акварельной бумаге, старыми акварельными красками. Я никогда не выкидывал ни одну из палитр, даже если краски в них оставалось совсем чуть-чуть. Я никогда не рисовал натюрморты раньше, но свой набросок я отправил подруге. Ей он очень понравился. Я написал ей, что это моя благодарность за персики.  

Больше я ей не отвечал.  

Я стянул с себя штаны и переоделся в домашние, заношенные до дыр, брюки. Потом я сделал салат, как я люблю. Я нарезал пару помидор, выдавил остатки майонеза в тарелку и сыпанул щепотку соли. Салат был невкусным – помидоры были не свежими. Но я решил этому порадоваться. Не всему же идти строго по моему плану, не так ли, дорогой читатель? Я всегда требовал от жизни, чтобы все было так, как я этого хочу. Но кто я такой, чтобы жизнь меня слушалась? Я всего лишь неудачник, что дал волю эмоциям, что всю свою недолгую жизнь делал неправильные решения, и всегда получал то, чего он действительно заслуживает. Даже в мой самый последний день судьба надо мной не сжалилась. И я не смею на это жаловаться.  

Я заварил себе зеленого чаю, и сел писать мое письмо вновь. Чай вкусный. А я вновь не знаю, о чем писать. На чем я остановился?  

Я чувствовал безмерную боль от того, что всегда и всеми был отвержен. Конечно, я надумывал. Ты, дорогой друг, верно, тоже испытывал это чувство, когда внезапно все будто бы о тебе позабыли? Когда ты вновь остался наедине со своим злейшим врагом и не можешь ничего сделать, чтобы спастись от него и его ядовитых объятий. Тогда я погружался в себя, и тонул в бесконечном количестве дней, сходя с ума от пустоты, окружающей меня своим собственным пузырем, что никак не хотел лопаться. Я перепробовал все иголки, я колол его булавками и осколками стекл, но у меня никогда не получалось вырваться из этой мыльной оперы.  

Я опустился на самое дно, и думал, что там и есть мое место. Я сковал свои руки и ноги цепями, став приятелем якорю, чтобы никогда не подняться на поверхность этого океана. Там никогда не было для меня места.  

Тогда я стал воровать. Я был уже состоятельно молод. Я не был юнцом, но еще не входил в ряды старперов, как принято было тогда их называть. Сначала это были мелкие кражи, как крал любой ребенок. Аккуратно стащил конфетку с прилавка, под шумок сунул в рукав ручку или с полки вытащил тихо остатки орешков, высыпавшихся из ящичка, когда люди насыпали их в свои развесные пакеты. Ничего серьезного. Но этих краж стало слишком много. Я уносил кучу маркеров в своих карманах, крал небольшие пачки сладостей и однажды даже попытался стащить ботинки. Меня много раз ловили, но я изловчился отмазываться и ни разу не попал на срок. Но ни один срок бы не был настолько же жесток, как разочарованные глаза моей матери, что вновь и вновь платила магазинам штрафы за мое воровство. Но я лишь перед сном, лежа в своей постели думал о том, как бы я сбежал, когда меня вновь бы поймали на краже. Этого было слишком мало. Я хотел еще.  

Но тогда я еще не знал, что это было лишь моим извращенным желанием внимания. Пускай, оно было бы грязным, пускай бы меня все ненавидели и говорили обо мне лишь сухие слова сожаления моей семье, но они бы обсуждали меня. Внимание – это все, чего я хотел, и мне было все равно, насколько низко мне бы пришлось ради него опуститься.  

Я хрустнул пальцами, но указательный на левой руке не хотел хрустеть. Я погнул его вправо-влево и почувствовал, как шипучая жидкость налила сустав. Он должен хрустнуть, и я гну его, как бы больно мне не было. Он должен хрустнуть. Но все никак не хрустит.  

Я много пил и дебоширил. Не раз я был в обезьяннике и не только из-за пьянок. Я нарывался на людей, дрался с алкашами и бомжами, и это все сильней отдаляло меня от людей, на которых я хотел быть похожим. Но мне нужно было больше. Больше внимания.  

Я не хочу больше писать. Я вновь убеждаюсь, что это была плохая идея. Вся моя чертова жизнь – это одна большая плохая идея. Дорогой друг, мой немой друг, ты, скорее всего больше не хочешь быть моим другом. И я тебя прекрасно понимаю.  

Будучи юным, совсем-совсем юнцом я мечтал о друге. Я выходил гулять, но никого не было. В моем дворе, в моем родном городе, была большая железная горка, что летом разогревалась до 345 градусов по Цельсию. Я часто садился на траву под ней и представлял, что у меня есть друг. Я воображал его одежду, как его зовут и из какой он семьи, но я никогда с ним не разговаривал и никогда не видел его. Лишь очертаниями и простыми словами в своей голове я создал его, чтобы лишь один раз вспомнить о нем. Но сейчас я ничего не помню о нем. Мое детство было странным, и я не хочу его помнить.  

Я любил рисовать людей. Мне нравились эти маслянистые портреты, рисованные густыми мазками краски, и я всегда хотел уметь рисовать также, но, что не удивительно, да, дорогой друг, у меня никогда этого не получалось. Краска никогда не высыхала так, как надо было: она бледнела, смазывалась и выглядела просто отвратно. Я пытался наносить десятки слоев, но лишь долгие годы спустя я понял, что дело было в краске. Те рисунки все еще хранятся в моих папках.  

Я редко просматриваю свои рисунки. И еще реже рисую. В какой-то момент моя любовь превратилась в зависимость – наглую, беспощадную зависимость. Я чертил одни и те же фигуры, один разрез глаз, она одежда и сидел часами, глядя на мои каракули ручкой – я представлял, как оживают мои герои, как ругаются, мирятся, влюбляются, спят или едят. Я делал так постоянно, пока в один из дней мне не надоело. И уже тогда я начал рисовать знаменитостей: они не всегда выходили похожими. Никто не понимал, кто есть кто, но я спокойно определял каждого. Быть может, потому, что их лица я срисовывал с фотографий. Я ненавидел рисовать также сильно, как и любил. И свое творение я любил сравне.  

Однажды я, проглядывая свои вещи не нашел одного блокнота и тогда случился сорокадневный потоп Ноя. Я, зажимая рот чтобы не издавать лишних звуков, тихо ревел, снова и снова перерывая горы бумажной макулатуры, что когда-то считал своим величайшим достоянием. И признаться честно, до сих пор эта макулатура – единственное, что у меня есть. Но все же, дорогой незнакомец, я нашел его. Старенький блокнот, от и до разрисованный в чужих лицах.  

Я чувствую тошноту и совсем не хочу есть. У меня болит голова и быстро бьется сердце – в последний раз мое бренное тело пробила лихорадка. Я полагаю, это из-за недостатка сна, ведь в моем возрасте положен не только ночной сон, но и обязателен дневной. Я никогда не любил спать и не намерен тратить свои последние часы на это. Уходя, я должен быть истощен. Я должен почувствовать ту детскую боль, ту усталость, страх и панику, это ядовитое, отвратное ощущение, будто бы твой желудок прилип к позвоночнику, а вместо мозгов в черепной коробке огромный чан с безвкусным, белым супом. Однажды я познакомился с гнусным ничего – незабываемым чувством, когда все вокруг превращается в огромный белый шум, но звука его нет. У тебя пустая голова, глаза не хотят закрываться и внутри там, где было сердце, пропасть, глубины которой не видно. Я не верю в существование души, но тогда в свой самый первый и, к сожалению, не единственный раз, я ощутил то, как хрустят стенки маленькой комнатки, в которой она проживала. Больше я не хочу ощущать ее вновь. Физическая боль – единственное, что я хочу ощущать свой последний день жизни.  

Мой дорогой друг, я так устал говорить о себе. Когда-то кто-то сказал мне, что из меня вышел бы знатный политик, потому что я хорошо умею говорить о том, что меня не волнует. Я тогда обиделся. Этот человек был старше меня, но тогда я считал политику – мерзкой вещью. Я не понимал, почему взрослые так любят ее обсуждать, пока я сам не вырос. Я все ещё не люблю политику, но сейчас я знаю, кто и на чьей стороне, и почему так важно иметь свой собственный ярлык. Всему нужен свой собственный ярлык. Но у меня его нет. А ты, дорогой мой немой читатель, уже нашел свой ярлык?  

Я теряю хватку. Будь мое письмо произведением некого жанра, а я – народным классиком некого века, учителя и литературные критики бы разобрали каждое мое слово и, как любят говорить люди, нашли бы скрытый смысл там, где его нет. А то, что мои слова редеют, а сам я будто бы исчезаю с каждым мгновением, растворяясь в кривых буквах, они бы назвали хитрым приемом. Наверняка они бы сказали, что мое письмо – это олицетворение всей моей неудачной жизни. В самом начале оно полно описаний, оно непонятно и странно ровно начало моей жизни, мое детство, а конец его пуст, сух и нелеп, как и закат моей скоротечной старости. Я подал им идею – они воплотят её в свое удовольствие.  

Я мог бы стать учителем вместо всего того, что уже сделал. А, если уж напрямую, однажды я об этом думал. Тогда я был юн, да, мой дорогой некто в сером, как ты мог уже давным-давно понять, большая часть моих глумейших решений была принята, когда я был несостоятелен, отчаянно неразборчив и жаждал внимания. Я думал, что мне интересна история нашего мира и, как же глупо, политика. Я строил из себя великого ученого, что будто бы в тайне ото всех построил машину времени и видел все на свете своими собственными глазами. На деле же я знал пару дат, когда началась война и когда закончилась, да в придачу знал название некоторых стран. Я был ребенком, что пытался курить и материться, только вместо этого он говорил словами, значение которых узнал вчера вечером, когда быстро пролистнул словарь перед тем, как засесть пред телевизором за просмотром конспирологических программ.  

Но кто же знал, что в скором времени я перестану хоть быть хоть кем-либо? Кто е знал, что однажды я совершу то, что задумывал десятки лет назад? Кто же знал, что однажды я решу разочаровать всех, и даже самого себя, в самый последний раз? Разумеется, мой дорогой благоприятель и незнакомый знакомый, я знал. Я догадывался.  

Догадывался, что однажды, я сделаю то, за что не смогу себя простить. Много воды утекло с тех пор, и все они – это мои слова. Знаешь, а ведь человек на, то ли семьдесят, то ли шестьдесят, процентов состоит из воды, но я уже будто бы давно распорол себе вены и лишился последних капель моей крови вместе с потом и слезами. На что же только не способны люди, лишь бы оттянуть свой последний миг, но ведь, помнишь, дорогой друг, как говорят: «Перед смертью не надышишься»? И сейчас я понял – я уже задыхаюсь.  

Когда-то, когда я был ребенком, и совсем не понимал, почему папа плохой и почему пить белую жидкость, а после кричать, бить стены и маму плохо, я часто смотрел вместе с ним телевизор. Когда я хотел смотреть мультфильмы, ему было плевать, и мы смотрели один и тот же канал, одну и ту же передачу: как какой-то мужчина расследует убийства. Я всегда думал: «Почему люди убивают? ».  

Сначала мне было интересно, и я просто смотрел один выпуск за другим, не обращая ни на что внимания, но лишь годами позднее я задумывался над ними отрывисто помня те дела, что они расследовали. Я до сих пор не знаю, правдивы ли были их сюжеты, но, признаться честно, мне нет до них никакого дела. Я лишь думал и думал: «Как же человек становится маньяком? ». Когда-то я прочитал, что убийцы – это психически больные люди и я считал это правдой, но ведь не всех их отправляют в психиатрические лечебницы, называя невменяемыми. Разве я невменяем?  

Дорогой друг, мой самый любимый приятель, самый незнакомый знакомый, и просто мой дорогой читатель. Я просил тебя уже много раз, но сейчас я не буду тебя останавливать. Ты все равно меня не послушаешь. Поэтому, раз такова воля твоя – я вновь попрошу то, о чем попросил тебя в самом начале нашей такой короткой, но такой долгой дружбы: дочитай мое письмо. До самого конца. Там я скажу тебе: «Прощай, дорогой друг». Мы больше не увидимся.  

Я не был жестоким ребенком. Прошу, поверь мне – я любил животных, я был добрым и очень тихим, спокойным ребенком. Я не помню, когда все началось, хоть и нет уж и стар. Я стараюсь забыть все, чего боюсь, а ты уже знаешь, что боюсь я всего. Я никогда не спал в темноте, у меня нет дома зеркал. Я боюсь собак, боюсь спросить у кого-нибудь время на улице. Я боюсь, что у меня не хватит смелости сделать, о чем я тебе кличу все эти долгие часы. Я боюсь, и это не сказано грубо.  

Однажды мне стало интересно, каково ощущение, когда ты сжимаешь глазное яблоко в своей руке – я задумался: «Похоже ли это на то, когда ты сжимаешь в руке отваренное яйцо? В кулаке лопается упругий белок и гутой, застывший желток бледного цвета проскальзывает между твоими пальцами. Так ли это? Я не пробовал. Но вскоре после этого я увидел историю о том, что один из заключенных, приговоренных к смертной казни, за час до нее вырвал сой собственный глаз и съел его – какой же он на вкус?  

Спустя какой-то время я заметил. Как груб стал я – мне хотелось хлопать дверями, кричать и крушить все вокруг. Я сдерживал все это в себе, я сжимал зубы до боли, я впивался своими ногтями в кожу ладоней, я старался унять эту ненависть, эту ярость. Она была непослушна – она ломала меня всего изнутри. И это было слишком больно. Не раз я сбивал костяшки в кровь, пачкая своими кулаками подъездные стены. Я бил себя, я сжимал свою кожу до побеления и изнурял себя тренировками, голодом и страхом – это помогало, но не сильно. Я знал, что я не должен был держать её в себе. Но я не хотел становиться проблемой.  

Но я ей стал. Для себя самого. Это было тем, что меня сломало. Это было тем, из-за чего я начал думать, что я живу, только, когда чувствую глухую, сжимающую мое горло, боль и острое, будто бы лезвие ножа, подставляемое к моему горлу, отчаяние. Я не смог остановиться. Я хотел, чтобы мое горло перерезали.  

И однажды, глубокой ночью, когда я был трезв, когда не чувствовал похмелья и вновь встретился со своим давним знакомым, что смел назвать я Ничего, когда я вновь ощутил это отвратное ничего в своей груди, я увидел её. Она не была красивой, не была стройной или пуной и фигуристой. Она была самой обычной. Было темно, никого не было вокруг, а я несколькими днями ранее увидел по телевизору в фильме, как люди ставили деньги на бои без правил. Я вспомнил один прием, и поставил сам на себя деньги. Я сыграл в русскую рулетку со своим тошнотворным ничего и выиграл, проиграв.  

Да, мой дорогой друг. Мой дорогой, немой незнакомец. Я убил её. Хотел ли я того? Я не знаю. Я не чувствовал ничего, когда услышал этот звук разорванной струны в воздухе, когда её шея хрустнула в моих пальцах. Она упала на меня мертвым грузом, едва ли не придавив к земле, а я подхватил её подмышки, сразу же нырнув в карман. Там был телефон и ключи с мягким, розовым брелоком в форме сердца. Я глянул на время и увидел пропущенный звонок от «Заи». И тогда я просто перехватил её тяжелое тело поудобнее, перекинув одну её руку через свою шею, и потащил к себе домой, будто бы пьяную.  

Мне не было страшно, что её голова безвольно болталась на сломанной шее, будто бы пуговица на последней нитке. Мне не было страшно, что рядом с собой я не чувствую ни дыхания, ни сердцебиения, хотя рука, которую я держу ещё теплая. Мне не было страшно, что меня мог кто-нибудь увидеть. Я не ощущал ничего, кроме этого самого ничего. Пустота в голове в груди. Лишь немного крутило желудок и сопливил нос.  

Я не хочу искать оправдания. Я знал, что я делал. Я это сделал, и я признаю свою вину. Знал ли ты, мой дорогой, верно уже, незнакомец, каково это – резать человеческую плоть? Это похоже на то, когда ты отрезаешь себе кусок колбасы для бутерброда. Нужно лишь замедлиться и почувствовать, как мягко скользит лезвие ножа по мясу колбасы или, например, по куску твердого сыра. А холодная кожа, когда тело уже совсем остывает, наощупь, будто бы шелк.  

Я принес её домой и посадил на стул. Она осела тканевой куклой, едва ли сразу же не упав с него. Я повернул её лицо за подбородок и увидел, как некрасиво размазаны тени по её прикрытым векам. Я стер этот грязный макияж с её лица и лег спать. Лишь на утро я понял, что я сделал. Её кожа уже начала синеть, потому что в комнате было душно, но я не мог открыть и форточку – боялся, что люди учуют запах.  

Я убил человека. И я никогда себя за это не прощу.  

Я смотрел на это лицо, что замерло в гримасе страха и испуга. Я убил ни в чем не повинного человека. Я издевался над его телом. А ведь этого человека, эту девушку, молодую, красивую девушку кто-то любил. У неё была семья, у нее были родители, был парень, у нее было свое будущее, и я так нагло его отобрал. Я отобрал чью-то жизнь, когда сам никогда не имел своей собственной. Я разочаровал самого себя. Разочаровал себя тем, что не убил себя в те разы, когда у меня была возможность. Теперь ты понимаешь, мой дорогой незнакомец, почему я просил тебя ненавидеть только меня в этой истории, почему я просил тебя не читать мое письмо до конца? Я попросил тебя дочитать его до конца, как ты отвратно тебе не было и сказал тебе, что здесь самый главный злодей я. Я хотел, чтобы люди знали, что я не хотел этого делать, что я принимаю свою вину и отдаю все должное – я отдам свою жизнь тоже. Я хотел, чтобы хоть кто-то знал, что я не плохой человек, только потому, что я убил человека. Я хотел, чтобы этот кто-то знал, что я был таким всегда и что виноват в этом я сам.  

Я больше не хочу причинять другим боль, я не хочу, чтобы они разочаровывались во мне. В этой жизни и так слишком мало приятных вещей, и я не хочу лишать их этих маленьких возможностей стать счастливыми. Я не хочу отнимать чужие жизни, только потому, что моя не задалась.  

Мне никогда не хватало мужества, чтобы сказать слова, за которые мне бы никогда не было стыдно. Мне не хватало решимости, чтобы стать тем, кем я всегда хотел быть. Мне не хватало смелости, чтобы жить. Мой дорогой друг, даже если ты меня ненавидишь, пожалуйста, прости меня. Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты был счастлив. Не ради меня, не потому, что я тебя попросил, а ради себя самого. Будь счастлив для себя. И неважно, как именно. Ты можешь умереть завтра, если думаешь, что так ты станешь счастливей, ты можешь счастливо жить в нищете или разбогатеть и стать счастливым. Просто будь собой и не бойся того, что ты можешь сделать что-то неправильно. Не упускай возможности и будь счастлив.  

И, да, может показаться, что я звучу сейчас безумно глупо и наивно, но я хочу так звучать. Я хочу стать в последний раз ребенком, который наивен и носит розовые очки. Это мое последнее желание, перед тем, как я совершу недетский поступок. Перед тем, как я, наконец, стану взрослым и понесу наказание за то, что сделал.  

Я больше никогда никого не разочарую.  

Прощай, мой дорогой друг