обрести тебя завтра.

– Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь.  

Так странно: мне снова приходится улыбаться и заверять тебя, что я все знаю наперед, что у меня все схвачено, что я – на шаг впереди. Ты пока еще не догадываешься, что это неправда. Ты просишь меня не отключать телефон и докладывать время от времени о своем местоположении и о самочувствии, ты заботишься обо мне теперь даже больше, чем когда-то должна была заботиться обо мне моя мама. Но она ничуть не изменилась – до сих пор выбирает работу. И ты тоже нисколько не изменилась – до сих пор выбираешь меня. И я, мне кажется, точно такая же, какая и раньше: куда-то вечно сбегаю от тебя, кого-то ищу, в чем-то копаюсь и с чем-то разбираюсь. Вот и теперь – ухожу прочь.  

Две недели назад наступила календарная весна, и ровно столько же снег и не думал начинать таять. Солнце стало пригревать землю лишь в прошлые выходные, но на улице все еще было по-прежнему, по-зимнему неуютно и прохладно, а по вечерам и ночами – так и просто холодно.  

Я успеваю замерзнуть за семнадцать минут, которые вынуждена провести у автобусной остановки в ожидании нужного. В восемнадцатую минуту ожидания он подъезжает, и я захожу в пустой салон. Я беру у водителя билет и сажусь на одиночное место прямо за его кабинкой. Говорят, это место самое безопасной. Хоть где-то мне безопасно!  

Но все еще тревожно. Я наблюдаю за собой глазами водителя: снова с полупустым рюкзаком на коленях, снова с Marlboro во внешнем кармане и с черной зажигалкой во внутреннем. С вижу – конечно, ничего не изменилось.  

С одного конца города к другому – дорога долгая. За время поездки я успеваю согреться и задремать. Люди заходят, люди выходят. Они шумят и не дают мне окончательно и безвозвратно провалиться в дремоту. Кто-то из вошедших громко справляется у водителя, остановит ли тот автобус у церкви, а потом интересуется у попутчика, проезжает ли автобус через вокзал или заворачивает сразу же после моста. Какой идиот! Сам не знает, как и куда хочет добраться. А я знаю. Знаю, что мне нужно добраться до конечной остановки, и в идеале – до станции, к которой приходят все междугородние автобусы.  

Мой план безупречен: за две-три остановки до конца маршрута в салоне остаются лишь трое. Водитель – за рулем, попутчик – в конце салона, а я – на месте прямо за водительской кабинкой.  

А ведь я здесь когда-то уже бывала. Бывала, когда искала тебя, когда еще не отчаялась найти. Мне помнится, что в прошлый раз я уезжала ни с чем – и с чего, стало быть, теперь я вновь возвращаюсь и продолжаю поиски?  

Автобус останавливается.  

– Подскажите, пожалуйста, какой автобус едет дальше? – спрашиваю я у водителя, пересчитывающего монеты.  

– Отсюда отходит только один, – бурчит он, не отрываясь от счета, – но вам некуда спешить – первый рейс будет в десятом часу.  

А время едва ли доходит до восьмого часа. Вот проклятье!  

Водитель глушит автобус у станции, где уже полно точно таких же автобусов, отличающихся друг от друга лишь номерами; и полно таких же водителей – коллег по цеху, отличающихся друг от друга лишь по росту и телосложению.  

– Я через полчаса выдвигаюсь обратно в город, – предупреждает водитель, когда я, схватив рюкзак, иду к распахнувшимся дверям автобуса. – Надоест ждать – имей в виду.  

Я оставляю его без ответа и осматриваюсь. На глаза попадается дорожный указатель – он, кажется, здесь один. Три мили по прямой. Три мили!  

В прошлый раз я добиралась на такси, и водитель содрал с меня вдвое больше, чем по стандартному тарифу. В голове возникают дурные ассоциации, и я решаюсь идти пешком: благо, солнце светит в спину и не режет глаза, и греет меня, не давая замерзнуть и околеть. Воздух холодный, не весенний. И ветер – он тоже еще зимний. Он толкает меня в спину, и я, расстегнув куртку и окончательно собравшись с мыслями, отхожу от станции.  

– Ах! – вскрикиваю неожиданно для самой себя, чувствуя, как костлявые руки заключают меня в самые что ни на есть крепкие объятия. Я слышу прямо за своей спиной довольную улыбку. Правда, слышу улыбку! И чувствую тепло и самый жар, разлитый по телу сковавшей меня в объятия девушки. Бабочки разлетаются по всему телу и бьются о ребра, о кости конечностей. Сигналит пролетающая мимо машина, и я вновь оказываюсь на дороге, залитой мартовским солнцем. Я вновь одна на пустой трассе.  

– Давай, давай! – и парень хватает меня за руки, утягивая в толпу фотографирующихся, и я по инерции влетаю в кадр и падаю в белые костлявые плечи. – Улыбку!  

Кричит пролетающая над трассой птица, и я вновь иду одна по дороге. Я снова теряюсь в бесчисленных вспышках, посекундно возвращающих меня обратно.  

– Ой! – и ты, снимая неудобные босоножки, натершие ноги, ступаешь на мокрый и теплый асфальт. Смеясь, ты подхватываешь обувь одной рукой, попутно пытаясь не выронить рюкзак и телефон из другой руки. И ты смотришь на нас, как мы лениво плетемся по тротуару. И ты кружишь в промокшей насквозь одежде на пустом перекрестке. Сырые волосы небрежно падают на плечи, сырая белая рубашка приятно липнет к рукам, а бело-серая юбка из фатина чудесно тяжелеет и холодит все тело. Ты прыгаешь, кружишь, смеешься звонче и звонче, рассекая воздух босоножками и полупустым рюкзаком.  

Я спотыкаюсь и вновь оказываюсь далеко от тебя. Я не сбавляю темпа шага, хоть и чувствую, что дорожки жгучих слез на щеках уже не первую минуту разъедают кожу. Я осматриваюсь и не узнаю местности, в которой оказываюсь. Неужели иду неправильно? Где-то здесь точно должен быть еще один указатель! Он ли в дали? Пройдя с полмили, я узнаю его. Теперь же следует свернуть направо.  

Я слышу, как ты играешь на пианино. Точно играешь! Как и в тот вечер после очередного семейного ужина. Ты играла для нас душераздирающие мелодии какого-то малоизвестного композитора, которым, быть может, сама и являлась, ты расходилась в мелких срывах и истериках, но ни на мгновение не переставала ударять тонкими белыми пальцами по клавишам инструмента. Мы плакали. И, Дьявол, я снова плачу. Я не помню ни единой мелодии, но уверяю – ты играешь. Я слышу! Я знаю!  

С каждым мгновением солнце пригревает сильнее, а я до сих пор иду по голой трассе. Где-то вдали стоят угрюмые жилые дома – квадратные силуэты на горизонте, обозначающие наличие коттеджного поселка. Немногим ближе стоят причудливые конструкции ЛЭПов, на которых копошатся маленькие черные точечки – птицы. Еще немного – по моим меркам десять-двенадцать минут – и можно поворачивать направо. Если продолжать двигаться прямо, я дойду до другого города. Туда мне путь перекрыт. Поэтому, вдохнув глубже, я поправляю лямку полупустого рюкзака и иду дальше, не отклоняясь от намеченного себе самой маршрута.  

Вот и разветвление дороги. Три пути – в коттеджный поселок, к другому городу и направо. Кривой линией до автозаправочной станции, а прямой – до пункта назначения. Вот и неприметный серо-зеленый указатель у сухого дерева, не оправившегося от морозной зимы. Вижу цифры приблизительного расстояния до больницы… до столовой… даже до музея! Наверняка под музеем имеется в виду какая-нибудь пыльная развалина, обозванная местными жителями достопримечательностью.  

Солнце все никак не унимается – печет и печет.  

Совершенно нет сил продолжать путь без воды. Именно жажда заставляет меня свернуть в магазинчик при автозаправке и стащить с стеллажа воду. Чувствую, что еще минута без воды – и пересохшее горло удушит меня ранее, чем я доберусь до конечной точки своего маршрута.  

Я ставлю бутылку воды на стойку, и паренек называет мне сумму. Я кладу на стойку банкноту и жду, пока молодой кассир расправится с нею и отдаст сдачу. Он ругается на кассовый аппарат, и я едва ли сдерживаю улыбку. Он чересчур забавный – суетливый и стеснительный. Наверняка работает здесь недавно, ведь те, кто работает долго, гораздо бесцеремоннее, наглее и холоднее.  

– Извините, опять подвисает… – смутившись, говорит он, указывая на монитор.  

Я только киваю и, чтобы не смущать и без того смутившегося парня, переключаю свое внимание на жевательные резинки и карамельки. Кассир пыхтит, барабанит пальцами по стойке и продолжает ждать отклика программы.  

– Давно работаешь? – задаю вопрос, ответ на который меня ничуть не интересует.  

– Скоро месяц будет, а вы? Ой… – он осекается, – то есть… вы не местная?  

– Местная.  

– Извините, – и паренек краснеет. – Вот ваша сдача. Счастливого пути!  

Я выхожу из магазинчика. Тугая дверь на удивление быстро поддается, и я оказываюсь на площадке перед станцией. Пахнет бензином. Или каким-то другим топливом. Навязчивый неприятный запах.  

Жадно поглощаю воду. Странно, что даже обычная вода мне сейчас кажется вкусной. Вот уже бутылка становится наполовину пустой.  

Ветер ходит, и я поправляю куртку и убираю бутылку в рюкзак. Стою, наблюдая за всем, что творится на станции. Машины приезжают и уезжают. Какая-то женщина, упирая руки в боки, ругается с каким-то мужчиной. У другой машины стоит ребенок с игрушечным паровозом в руках. И мужик – вероятно, его отец, – курит куда-то в сторону, чтобы дым не летел в сторону малыша. Иллюзия заботы.  

Тоже хочу покурить.  

Я отхожу за магазин и смеюсь: кажется, тут до меня уже кто-то придумал устроить свою курилку. Скамейка и старая пепельница на ней. И туча окурков под скамьей. И переполненный всякой дрянью мусорный бак.  

Скамейка хлипкая, и я не решаюсь присесть, а только ставлю на нее рюкзак. Сама – стою рядом. Достаю из карманов пачку Marlboro и черную зажигалку. Из-за ветра никак не хочет загораться пламя… а, вот же! Наконец-то удается прикурить.  

Горький дым сигареты мешается с навязчиво кислым запахом топлива. Щебечут птицы, на станции – ругаются люди. Шумно, даже чересчур. И вот – чьи-то шаги. Видно, не я одна сбегаю сюда покурить. Кто-то настойчиво хочет подпортить мои законные три минуты спокойствия. Я рефлекторно опускаю руку, чтобы не было видно сигарету, а это – всего лишь тот же кассир. Вышел. Известно, зачем.  

– Не против? – он указывает на скамью. – Что куришь?  

Я толкаю рюкзак в сторону, но парень не спешит присесть. Странно – за стойкой он выглядел моложе и казался ниже ростом. Я молча демонстрирую ему красную пачку, и он вскидывает бровь и одобряюще кивает. Из своего кармана он достает красную пачку Winston, и я не сдерживаю ухмылки. Предлагает и мне, но я поднимаю руку с уже зажженной и истлевшей на треть сигаретой. Паренек поджимает губы и опускается на скамью. Он разминает шею, хрустит суставами. Молодой старик!  

– Куда направляешься? – спрашивает он, повернув голову в мою сторону. – Куда едете?  

– Я не еду. Я иду.  

– Как это?  

– Ногами.  

– А… я думал, вы заехали на заправку.  

– С кем же? С теми, которые на всю станцию обсуждают свои отношения? Или, может, с теми, кто курит при ребенке и отходит в сторону, думая, что так – не считается?  

– Да… так себе компания. Но я потому и спрашиваю, ведь могло быть и....  

– Не могло, – и сбиваю пепел с сигареты.  

Прохладный еще ветерок подхватывает маленькие частички пепла, унося их дальше и дальше. Ветер колышет мои волосы. Чудесное ощущение. Но пора с ним завязывать. Мне надо идти.  

– Заглядывай на обратном пути… на перекур.  

Улыбаюсь себе под ноги. Тушу окурок о стену, бросаю его в мусорный бак и ненароком попадаю в бумажный стакан с остатками кофе.  

Вдыхаю прохладный весенний воздух полной грудью. Да – теперь я точно имею силы, чтобы продолжать свой путь. Солнце по-прежнему греет спину, лишь изредка заглядывая откуда-то со стороны и врезаясь в краешек правого глаза. Но я быстро привыкаю к нему.  

Наконец вижу вдали огражденную черно-серым забором территорию. Пустые сады, едва справившиеся с снежными завалами. Площадки с тренажерами, есть даже сцена и два ряда длинных сгнивших за зиму скамеек перед ней. Еще какие-то неуклюжие сооружения. Территория большая.  

А само же здание – небольшое. Серо-голубое. Местами – зеленовато-синее. Видно, не раз красили и перекрашивали. Много дверей, и не ясно, в какую войти. Нужно найти центральный вход. Пятиступенчатая мраморная лестница, ведущая к большим дверям. И вывеска над дверями довольно-таки примечательная. Видно, недавно повесили. Информационные стенды справа от здания. Слева – желто-серая скульптура. Так сразу и не поймешь, что за творение.  

У входа стоят две девушки. Их одинаковые синие куртки выглядят довольно грузно и объемно, а под ними – белые халаты. Примечательная черта, позволяющая определить их цель пребывания здесь. Это медики.  

Прохожу мимо них. Ни косого взгляда в свою сторону, ни других знаков внимания, к счастью, я не получаю.  

Беспрепятственно попадаю внутрь четырехэтажного здания. В фойе по-больничному чисто, но по-человечески шумно, хотя на этаже никого нет. Справа – столовая, слева – приемное отделение. Прямо передо мной – регистратура, но за стойкой пусто. К кому мне обратиться?  

Замечаю краем взгляда пустующие диваны. Они находятся совсем недалеко от центральных дверей. За ними – лишь большие окна с широкими подоконниками с цветами. Недолго думая, оставляю рюкзак на диване и присаживаюсь сама. Жду. Сама не знаю, чего. Даже если дождусь, то вряд ли смогу ответить на вопросы, которые ко мне возникнут. Нервничаю. Сердце колотится как бешеное, ноги гудят, руки холодеют. С чего бы вдруг?  

Откуда-то бледной тенью выплывает силуэт уборщицы. Она останавливается у дальнего дивана, брызгает на него каким-то средством, а затем с необоснованным усердием протирает его сухой тряпкой. Понимаю, что и к дивану, на котором сижу я, она тоже подойдет. Мне нужно встать и где-нибудь остановиться. Где-нибудь, где я не буду препятствовать ее работе. Я поднимаюсь и отхожу к дверям. Минутой позже две девушки, стоявшие все это время у порога, вытирают ноги о придверный коврик и проходят мимо меня – уходят к приемному отделению. Только сейчас замечаю правее него лифт и лестницу.  

– К регистратуре сейчас подойдут, – говорит уборщица, ни на мгновение не подняв головы и не отвлекшись от своей работы. – Вы посетитель?  

– Нет, – на удивление растерянно отвечаю я и тотчас же откашливаюсь. – Я ищу.  

– Кого вы ищете? – спокойно и даже как-то лениво отвечает женщина. Не знаю, как ей объяснить и стоит ли вообще. – Главврача? Кого-то из персонала? Или у вас здесь работает кто-то? Родители?  

– Нет, я… понимаете, я ищу человека, который… – думаю, уборщица замечает, с каким трудом я подбираю слова, – который может быть здесь.  

– Серьезно?  

– Да.  

– Кого я только здесь не встречала… Одни приходят, чтобы сдать с потрохами очередного болеющего, другие – рвут и мечут, чтобы какого-нибудь другого бедолагу отсюда поскорее вытащить. Третьи вообще смешные – заходят сюда по ошибке или спрашивают, как скоро будет автобус и как добраться до города. Четвертые кушают у нас и уходят. А ты интересная – пришла, чтобы искать. Кого ты ищешь?  

– Близкого человека.  

– Откуда знаешь, что этот близкий человек именно здесь?  

– Ниоткуда не знаю, – вздыхаю, присаживаясь на скрипучий стул рядом с диваном. – Я знаю только, что этот человек болен и попал в… похожее место. В какое именно – я понятия не имею. А это… это одно из ближних к городу, и я… я ищу. Я не в первый раз сюда прихожу. Я около года назад была здесь.  

– Заведующий сменился, – махнула рукой уборщица. – Старый уволился, а новый получил финансирование и подлатал все. Так что… тут все поменялось. А ты… ты, получается, давно ищешь.  

– Давно ищу. Давно ищу, и никак не могу найти.  

– У нас пациентов предостаточно. С полсотни минимум. Может и найдешь среди них того, кого ищешь.  

– Не могу же я… – едва ли сдерживаю нервный смех, – заглядывать в каждую комнату…  

– Правильно, – кивает уборщица, – не можешь. Да тебе и не позволят. Надо раздобыть тебе кого-нибудь, кто проведет тебя как посетителя какого-нибудь пациента. Хм… – она задумалась.  

Мне было непонятно, почему посторонний человек думает о том, как решить мои проблемы.  

– Давай-ка дождемся дежурную. С ней придет какая-нибудь медсестричка. А хоть и Мюренн, – просияла женщина. – Она точно тебе не откажет.  

Уборщица расправилась с диванами и, оставив моющее средство и тряпку на кушетке рядом с цветами, взяла в руки лейку. Женщина наполнила ее водой и принялась поливать все цветы. Их на этаже было бесчисленное количество. Мне даже захотелось ей помочь, но едва я предложила свою помощь, она помотала головой и внезапно улыбнулась, глядя куда-то за мою спину. Из столовой вышли другие две женщины.  

– К нам пришли, – улыбаясь довольно естественно, сказала уборщица и кивнула головой в мою сторону. Обе женщины в миг обратили на меня внимание и вопросительно посмотрели. – Говорит, ищет близкого человека.  

– Пойдем, разберемся, – отвечает та, что выглядит солиднее и строже. Другая женщина выглядит мягче, спокойнее. Я узнаю в ней медсестру Мюренн, о которой минутами ранее говорила уборщица. – Так и кого вы ищете?  

В горле в миг пересыхает. Слова поначалу отказываются слетать с губ. Обе женщины замечают, что я нервничаю, и одна из них холодно справляется о моем самочувствии, а другая даже начинает успокаивать.  

– Так нервничаешь, будто сама к нам сдаваться пришла, – улыбается та, что уселась за рабочее место в регистратуре. – Кого ищешь? Работника? Пациента? Знаешь имя? Фамилию?  

Дрожащим голосом произношу самые родные двенадцать букв из всех. И вдруг замечаю, что обе женщины вдруг удивляются, когда я называю имя и фамилию. Медсестра заметно грустнеет и менее заметно вздыхает – от этого даже мороз по коже проходит!  

Мне отчего-то очень страшно. Я боюсь, что не успела.  

– Да, вы не ошиблись. Она здесь.  

Последняя фраза расходится эхом в моей голове. Шум в ушах, свист и звон. Муть перед глазами, режущая и раздражающая посекундно. Картинка темнеет, и я рефлекторно поднимаю руки и хватаюсь за стойку регистратуры. Медсестра спрашивает, все ли в порядке. Наверное, мой ответ прозвучал совсем неубедительно – и она ведет меня к дивану. На мгновение закрываю глаза. Открываю, и вижу, что уборщица протягивает мне стакан воды. Отказываюсь, но стакан из ее рук принимаю. Держу его. Как трудно мне это дается!  

– Почему вас огорчило, что я ее ищу? – спрашиваю у медсестры. Она и сейчас грустная. – Почему? Она жива? Вы сказали, что она здесь. Вы не сказали, что она «была здесь». Она здесь, так?  

– Да, здесь. И мне отрадно, что ты о ней вспомнила.  

– Я и не забывала, – поправляю девушку. – Никогда. Но вы грустная. По вам не скажешь, что мои слова – отрада.  

«Скорее отрава» – шепчет уборщица. Ее никто не услышал. Кроме меня.  

– Я рада, что о ней помнят, – повторяет медсестра.  

– Тогда почему вы медлите? К чему вы клоните? Вы можете отвести меня к ней?  

– Мюренн, не томи ее. А то, – улыбаясь, бурчит другая женщина, – всю больничку на уши поставит.  

– Да, конечно, – на выдохе отвечает Мюренн и, ударяя ладонями по коленям, встает с дивана. – Тебе лучше? Идти можешь? – спрашивает меня и тут же получает в ответ уверенный, решительный кивок. – Пойдем.  

Забываю рюкзак на диване. В нем нет ничего ценного – ключи, телефон, бутылка воды и портмоне, привезенный мамой к моему дню рождения. В самом деле – ничего действительно ценного. Я иду вслед за Мюренн. Она легко минует ступень за ступенью, а я понимаю, насколько сильно потяжелели ноги, и как трудно мне даются одиннадцать шагов вверх.  

Хватаюсь за перила и останавливаюсь на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Мюренн оборачивается. Нет отдышки – в этом я уверена. Сердце колотится совершенно по иным причинам. Медсестра тоже останавливается. Смотрит на меня. Словно хочет сказать что-то, но не может.  

– Мюренн… Если есть, что сказать – пожалуйста, не молчи. С ней что-то случилось? Я уже была здесь, и я искала ее, но… Мюренн, что не так? Ответь!  

– Я обязательно приведу тебя к ней, я обещаю, но…  

– Что не так?  

– Я ясно представляю себе день, – начала она, остановившись и опустившись на ступень лестницы, – когда увидела ее впервые. От этого воспоминания не избавишься, даже если очень захочешь.  

Мюренн хотела о чем-то мне рассказать, и я не имела права кричать на нее и просить провести меня скорее.  

– Быть может, – продолжала девушка, – она даже не хотела сюда приезжать, но так решили медики и ее родители. Казалось бы – какой серьезный и сильный поступок! Поступок настоящих родителей, искренне желающих дочери добра, искренне заботящихся о ее самочувствии. Только они не приезжали сюда больше. Я их ни разу здесь не видела. Ни звонков, ни вопросов, ни визитов. Думаю, они ни разу не задумывались о том, чтобы забрать ее домой.  

Я опустилась на одну ступень с Мюренн.  

– Ее родителям было тяжело, я должна это понимать. Но она здесь уже очень давно. И мне подсказывает что-то… вернее, я знаю, что все не так должно было сложиться.  

– О чем вы?  

– Не здесь ей нужно быть, не в нашем красочном раю. Мы позаботились о ней, силой и усилиями поправили и поддержали ее здоровье. На этом наши полномочия кончаются, и она не сможет быть здесь без основания. Я грустная – я много думаю о ней, хотя мне должна быть безразлична ее судьба. Или… или хотя бы не так не безразлична.  

– Понятно…  

– Разные здесь есть люди: обиженные есть, есть несчастные по вине плохой работы какого-нибудь из отделов мозга или какого-нибудь из узелочков нервной системы. Но забытых здесь давно не было, их я по пальцам могла пересчитать. И ты – тому подтверждение. Ты не забыла, ты не оставила подругу.  

– Когда я пришла в прошлый раз, мне сказали, что ее здесь нет. Не вы, но кто-то другой.  

– Кому-то другому, быть может, и дела не было. Не захотел выслушать и помочь тебе. Ну, да впрочем, полно здесь таких. Но я тебя не видела прежде, это верно. Я бы запомнила. Точно как и ее.  

– А чем она вам запомнилась? Самое яркое… незапятнанное… что в ней?  

– День один, когда у нас… был День театра. Неофициальный, конечно, но мы организовали свой концерт. Собрали всех в внутреннем актовом зале, а она – участвовала. Мы с медсестрами тогда все закутки и каморки облазили за неделю, пока искали необходимые реквизиты. А она нам с этим помогала, и нашла тогда же красную юбку в пол, черный берет и белую блузку. И шарф еще такой широкий, клетчатый. Тогда многие медсестры сказали, что в этом она будет похожа на Арлекина.  

– И что было дальше?  

– Она выступала.  

– Играла?  

– Да, играла. Только не с концертной программой. Ее номер был последним, но она не вышла на сцену, а потом, когда уже все разошлись. Но наверняка во всем здании ее игру было слышно. Словами – не опишешь. Она стояла на пустой сцене, уверенно играла на скрипке, ни на секунду не сомневаясь в том, что она делает. Будто бы… даже не она играла, а ее душа.  

– Мэй Рузвельт. Скрипка.  

– Я даже не удивлена, что ты знаешь.  

Мюренн поделилась со мной еще одной историей. О том, как ее самая важная пациентка нашла прошлой весной в гримерке разные принадлежности – белоснежную пудру и угольную помаду. Медсестра рассказала, что пациентка оставила всю пудреницу на лице, а помаду – смешала с багряно-красным и стерла полоской у уголка губ. Мне трудно было не узнать ее стиль. Конечно, мы с Мюренн говорили об одном и том же человеке.  

Мюренн рассказала, что после перфоманса пациентка они пошли гулять до дальнего заброшенного выхода к реке. Во время прогулки пациентка сказала: «Нужно фото», и медсестра навела на нее камеру. Мюренн показала мне снимок, на котором на фоне речных льдин стоял тот самый силуэт. И я видела со снимка тот самый взгляд, ту самую красно-белую челку, выбившуюся из-под черного берета. Силуэт стоял с листком в руках, на котором трижды было выведено: «Почему»  

«И действительно – почему? »  

– Разболталась, как всегда, – упрекнула себя же Мюренн, поднимаясь с лестницы. – Не могу молчать, когда так много в голове вертится. Ну, пойдем же, пойдем.  

Следуя за медсестрой, я поднимаюсь на второй этаж. В первые же секунды отмечаю, что здесь тоже очень тихо, и Мюренн объясняет, что после завтрака большинство пациентов находятся на групповых или индивидуальных занятиях. Это-то мне хорошо знакомо, и медсестра могла ничего не говорить. Не могу сдержать нервного смешка.  

– К ней совсем никто не приходил, да? – спросила я у Мюренн, когда мы миновали фойе на втором этаже и забрели в левое крыло больницы.  

– За все это время ею интересовались лишь дважды.  

– Неужели оба раза – я?  

– Нет. На моей памяти ею интересовался какой-то парень, представившийся ее троюродным братом. Он появился под самый сочельник, и мы посчитали, что он действительно ей какой-нибудь родственник. Но она не признала в нем никого из родственников. Поначалу она была рада его приходу, но когда он не явился в обещанный час обещанного дня – мы поняли, что этот молодой человек не ее родственник. Когда кто-то из медперсонала спрашивал у нее о нем, она начинала кричать, истошно орать, и не прекращала, пока ее не оставляли в покое. Он что-то сделал плохое, это было очевидно. Но что – никому так и не удалось узнать.  

«Неужели… это…»  

Мюренн провела меня до самого конца коридора и остановилась у предпоследней двери справа. На двери висела информационная табличка с номером палаты, с именем и фамилией находящегося в ней пациента и с его диагнозом. Чем не тюрьма?  

– Мне уйти или остаться?  

– Уйдите, – выговорила я сквозь подступивший к горлу ком. – Пожалуйста.  

– Хорошо. Но если вдруг что – жми тревожную кнопку над кроватью. Заметишь сразу.  

Мюренн стучит в дверь вместо меня и уходит. Вдохнув поглубже, я заставляю руки подняться, толкаю дверь и оказываюсь внутри палаты.  

Слева ничего нет – пустая стена; с краю – старый шкаф; у самого окна – рабочий стол. Кажется, в палате никого. Неужели именно таким образом Мюренн хотела подготовить меня к тому, что ее не стало? Неужели? Не может быть!  

Сделав несколько шагов вперед, я правым уголком глаза замечаю наличие пятнышка. От присутствия в палате чьего-то силуэта все внутри меня переворачивается с ног на голову. Ведь я знаю, чей он. Ведь я знаю, кто здесь.  

Мне трудно дышать. Я пытаюсь как можно более осторожно, аккуратно и спокойно повернуться лицом к силуэту, но ноги меня плохо слушаются и оборачиваюсь я крайне неуклюже. Наконец вслед за нечеловеческим напряжением приходит долгожданный покой и облегчение. Ведь я вижу ее, ведь я наконец-то ее вижу!  

Немыслимыми усилиями мне удается преодолеть ком в горле – неприступный барьер – и вдохнуть полной грудью воздух больничной палаты. На вдохе с щек срываются кислотные слезы: они обжигают кожу и, наверное, прожигают линолеум. Но я пытаюсь дышать ровно. Я плачу, я дрожу, но изо всех сил стараюсь не забывать дышать.  

– Я так долго искала тебя, – произношу на выдохе едва ли слышно, пытаясь удержать невозможные слезы и не рассыпаться по полу палаты миллиардами обломков и осколков. Передо мной действительно Фратте, с ее непревзойденной никем красно-белой челкой, с ее незначительно отросшим каре из соломенных черных волос, с ее большими печальными глазами, с ее бледностью и худобой, с ее горем.  

Как я была рада ее видеть в эти секунды. Так рада, что даже слезы не хотели останавливаться ни на мгновение.  

Сомнений не было – она меня узнала. Но в ней давно уже многое переменилось, поэтому в девушке, сидящей на застланной пестрым покрывалом кровати, я с трудом узнавала свою Фратте. Все, что было в ней – все то, что можно было пронести с собой сквозь поток времени – неотвратимо поблекло, если и вовсе не исчезло.  

Иногда случается потерять частицу мозаики, кусочек пазла, и картинка перестает быть полной. Ее уже не склеишь и не повесишь в комнате, ее уже не отдашь в подарок. Она теряет свой смысл. И как бы ты ни пытался выкрутиться из ситуации – написать гневный отзыв о работе службы доставки, попытаться отыскать в коробке забытый кусочек, дорисовать утраченную деталь – все бесполезно. Изъян заметен.  

Недостающим элементом в мозаике Фратте был ее брат-близнец. Его она потеряла, и ни одна служба доставки не сможет помочь вернуть его. Его не найти и в заводской коробке. Взамен – не нарисовать нового. Остается лишь разобрать старый пазл и начать выкладывать новый.  

«В день, когда не стало Франка, Фратте прокляла всех. Всех, кто мог и не мог быть к этому причастен. Их отец добился лишь того, чтобы врача, совершившего последнюю ошибку, отстранили от должности. Были долгие и тяжелые суды. Родителям дважды выплачивали компенсацию – от больницы и от государства. Но разве им нужны были эти деньги? »  

– Я очень по тебе скучала, Фратте.  

«С момента, как не стало Франка, каждая минута жизнь Фратте была безвозвратно отравлена. Она провела дома чуть менее четырех суток со дня смерти брата, а на следующий же день после похорон родители отвезли ее в больницу. Врачи пронаблюдали ее в стационаре лишь несколько дней, а потом развели руками и уговорили родителей отвезти ее в какую-нибудь лечебницу, где ей удастся подправить психическое здоровье. Фратте не отнекивалась, не сопротивлялась: ей не нужно было защищаться, не нужно было ни с кем ругаться и убеждать врачей или родителей в том, что ей лучше оставаться дома. Ведь дома ей тоже было несладко»  

– Многое изменилось, но я помнила и помню тебя. Помню все, что с тобой связано. И все, что когда-то связывало нас.  

«Она никогда не говорила слова против своего нахождения в этой больнице. Она не считала дни. Фратте перестала обращать внимание сначала на время суток, а потом и на времена года. Она не записывала ничего из того, что с ней успевало здесь случиться – то немногое, что может происходить, пока ты находишься на добровольной реабилитации. Но ей не становилось лучше. Сложно было говорить о том, чего хотели добиться ее родители, отправляя ее сюда. Никто не знал, чего они ждали. Улучшений? Ухудшений? Высказывания лечащих врачей о том, что отсутствие результата – тоже результат, Фратте губило. Откровенно губило! »  

– Я знаю, что и ты тоже меня помнишь. Я надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я не пришла раньше.  

«Меня не было рядом, когда это случилось. Меня не оказалось поблизости тогда, когда ей, возможно, это было очень нужно. Мне тоже тяжело давался уход Франка. Он не был моим братом, не был моим биологическим родственником, и мне никогда не понять, насколько трудно Фратте. Но духовно он был близок мне. Мы не были друг в друга влюблены, не имели достаточно сведений друг о друге, чтобы считаться хотя бы хорошими приятелями, но, признаться честно, нам было, о чем поговорить. Мы виделись не так часто, как иногда хотелось бы, но, случись нам увидеться, мы могли говорить сутками напролет. И сколько же всего мы не успели обсудить! Мы многое не успели! »  

– Я боялась, что слишком поздно. Но вот я здесь, и я вижу, что еще не поздно.  

«Франк верил в Бога. Он никогда и никому не навязывал своих взглядов, но вместе с тем никогда не отказывался от своих убеждений. Он был католиком. Католиком, который ни разу за жизнь так и не побывал в церкви. Но он знал, что Богу не важно – придет ли он на службу на неделе. Он, как и многие католики, был твердо убежден в том, что после смерти его ждет Суд. Но лишь немногие из его окружения знали, что Богу не за что судить Франка»  

Стойкость, самоконтроль и самообладание меня покидают. Я поднимаю дрожащие руки к лицу. Я пытаюсь удержать рвущийся наружу плач, но слезы предательски текут по щекам и пальцам. Плач вырывается из груди, остается судорожными вдохами и выдохами, слезами и истеричными конвульсиями.  

В лице Фратте что-то меняется, а я не замечаю этого. Я замечаю лишь, что она поднимается с кровати и, немного наклонив голову, подходит ко мне и обнимает меня за плечи. Ее холодные руки осторожно заключают меня в объятия, и я утыкаюсь носом в ее плечо.  

Я жалкая. Неуравновешенная, истеричная, нервная. Я невыносимая. Все, что со мной творится – невозможно. А Фратте в миг делает это возможным. Она успокаивает меня, при этом не произнося ни слова.  

Я так скучала по ее рукам…  

– Я не сержусь, – говорит она спокойно. – Ладно?  

Киваю, а она гладит меня и вытирает мои слезы.  

– Я знаю, ты пришла бы раньше, если бы могла. Ты бы сделала это, если бы ты могла это сделать.  

– Прости… – скулю, прижимаясь к ней с новой силой. – Прости, что заставила тебя столько ждать.  

– Нет, не проси у меня прощения, – качает она меня в своих руках. – Это ничего, ладно? Я не ждала. Ни минуты, ни часа, ни дня, ни месяца, что находилась здесь. Я ничего ни от кого не ждала. В ожидании мне сделалось бы еще хуже. Мне было нечего ждать, и я не ждала.  

– Я так долго искала тебя, Фратте…  

– Я знаю. Это ничего, это пройдет.  

Спокойствие еще долго не приходило.  

Даже когда я опустилась на кровать рядом с Фратте, меня не отпускало и не покидало ощущение, что еще мгновение – и я расплачусь вновь.  

Но Фратте была немногословна. Это я в ней любила сильнее всего, ведь ее слова были самыми нужными, самыми важными, и она никогда не говорила лишнего. Она рассказывала только то, что было нужно. Она делилась только тем, что было важно.  

– Я же не все время здесь была одна. Ко мне не приходил никто, но я никого и не ждала. Родители, друзья... все люди остались там, в городе. Здесь им было не место. Впрочем, никто из них и не думал приходить. Только зимой ко мне пришел гость... Я его не звала, я его не ждала, а он – пришел.  

Фратте потянулась к тумбе, стоявшей у ее кровати, и достала из среднего ящика фотографию. Она протянула ее мне, и я увидела, как с снимка на меня смотрят пять пар сияющих глаз: две пары янтарных, и по одной сине- и бело-серых, и черно-карих. И одни из них – мои.  

«Не может быть…»  

– Кто тебе это принес? – негодуя, спрашиваю я, отвлекаясь от слез.  

Фратте молчит. Я перевожу взгляд с фотографии на нее. Мой взгляд врезается в ее янтарные глаза.  

– Мне ее принес Флойд, – говорит она твердо, а я – оказываюсь в ступоре. – Да-а, – тянет Фратте. – У меня было похожее выражение лица, когда он пришел и отдал мне эту фотографию. Я не спрашивала ничего у него. Не знаю, откуда он ее взял, где он ее нашел, и как фотография попала в его руки.  

– Он пришел к тебе зимой?  

– Да, за сутки до сочельника. Он пообещал, что придет и на следующий день. Почти заставил меня себя ждать. Но я не стала ждать, что он придет снова. Конечно, он изначально не собирался возвращаться сюда.  

«Сукин ты сын, Флойд! Как я тебя ненавижу! »  

– Что-то случилось, да? Он что-то тебе сделал, верно?  

– Он смылся осенью, и я не знала... ну… это долгая история, скучная и неинтересная, но в ней Флойд поступает как Флойд. Ничего из того, что ему не свойственно.  

– Расскажешь мне эту историю?  

Я делюсь с Фратте всем, что помню. За окном уже смеркается, а я только-только завершаю свой рассказ.  

– Кажется, мне предстоит услышать еще не одну историю?  

– Да-а, – я тру глаза и усмехаюсь вопросу Фратте. – Вовек не расскажешь всего, что случилось.  

Она молчит. Молчит и смотрит на фотографию, лежащую у нее на коленях. Минуту, две, три. Дольше.  

– Фратте, поехали домой.  

– У тебя теперь есть Алексис.  

– Знаешь, что она сказала мне, когда я собралась вернуться сюда? Она надеется, что я знаю, что делаю.  

– А ты знаешь? – Фратте поднимает свои янтарные глаза и улыбается мне.  

– Нет.  

Снова молчит. Смотрит на фотографию. К горлу подступает ком. Мне тяжело выдавливать из себя слова, но я чувствую, что должна что-то сказать.  

– Пожалуйста, давай вернемся домой.  

Фратте снова переводит центр своего внимания с фотографии на меня. В момент становится не по себе и хочется поежиться: вспоминаю, как временами мне бывало трудно выносить эти янтарные глаза.  

– Пожалуйста, давай вернемся. Это ведь только формальности, – я мотаю головой и беру ее руки в свои. – Они ведь не удерживают тебя здесь силой. Ты можешь уйти! Они могут связаться с твоими родителями, – я в растерянности выдумываю на ходу все возможные варианты, а Фратте только смотрит, – могут просто отпустить тебя со мной, могут... могут сделать с этим что-нибудь! Ты ведь не обязана находиться здесь до скончания вечности... – и только когда Фратте дотрагивается рукой до моей щеки, и я замолкаю.  

– Не думаю, что мне в действительности есть, куда возвращаться. Мне очень важно, слышишь? Очень приятно, что ты об этом думаешь и говоришь. Но, наверное, сейчас просто не время…  

– Пожалуйста, – я высвобождаю свои руки и растираю потоки слез по лицу, – пожалуйста, давай вернемся. Меня уже очень скоро отсюда вышвырнут, – всхлипываю, – а я так не хочу снова расставаться с тобой!  

– Ну, тише, тише, – она снова осторожно обнимает меня за плечи. – Да и к тому же... родители не оставили ничьих номеров. Вряд ли врачам удастся с кем-то связаться.  

– Но это же совсем не значит, что ты тут теперь живешь, и что ты не можешь вернуться домой, если захочешь...  

– Конечно, не значит. Наверное, я чего-то не знаю, и чей-то номер мои родители все же оставили, но послушай, – она смотрит мне прямо в глаза, – послушай и услышь то, что я говорю, ладно? Я не могу пойти с тобой. Пока не могу. Если ты переживаешь, то я сегодня же подойду к врачам, или поставлю в известность Мюренн, ладно? Я попрошу их связаться с родителями ил, с кем-нибудь, с кем я смогу отсюда уйти, хорошо?  

Я могу только кивать в ответ на ее слова. Она меня успокаивает – это слишком очевидно. Но вместе с тем я знаю, что она никогда не говорит пустых слов. Фратте никогда не бросается словами.  

– Пообещай мне, что сделаешь это.  

– Я обещаю лишь тогда, когда уверена, что в моих силах выполнить обещанное.  

В палату заглянула Мюренн. Она увидела, как Фратте обнимает меня. И увидела, что я плачу. Реакция медсестры была странная: мне показалось, будто она заранее знала, что Фратте доведет меня до слез.  

– Мюренн, пожалуйста, – начала я, вытирая слезы, – свяжитесь с ее родителями. Понимаете, ей нужно вернуться домой. Вы сами мне говорили, что…  

– Твой рюкзак остался внизу, – отвечает Мюренн, словно не слыша моей просьбы. – Пойдем, заберем его. Я ничего не трогала.  

– Подожди минутку, – я складываю ладони у груди, обращаясь к Фратте.  

Шмыгнув носом и стерев слезы с лица, я выхожу из палаты вслед за медсестрой. Она идет впереди меня до самой лестницы, но едва мы оказываемся на лестничной клетке, девушка останавливается.  

– Что? Что не так?  

– Ее родители не могут забрать ее.  

– Почему?! – возмущаясь, спрашиваю громко, и это слово эхом расходится по всему лестничному пролету. – Почему? Почему не могут?  

– В начале февраля они взяли билеты на самолет до...  

– То есть, вы хотите сказать, – я перебиваю Мюренн, закипая от ярости, – что они просто взяли и свалили из страны? Вы серьезно?  

– Они не успели. Самолет разбился.  

«Тогда многое становится на свои места – вот почему Фратте еще здесь»  

Шум в ушах. Звон, свист, треск. Удары сердца, слышные во всем теле. Все перед глазами мутное. Дрожь, мурашки. Бессилие.  

– Другой информацией я не располагаю. Пятого февраля действительно случилась авиакатастрофа: в Перу разбился туристический самолёт с семью пассажирами на борту. Туристы были... черт. Тише, тише, тише.  

– Я в порядке, – твердо отвечаю ей. – Я надеюсь, вы не додумались рассказать об этом Фратте.  

– Разумеется, нет, но рано или поздно она узнает об этом. С нашей помощью или без нее.  

– И когда узнает, то попадет сюда же, – я киваю ступеням.  

– Я понимаю, о чем ты сейчас думаешь.  

– А что другие? Ее родители указали кого-то еще? Кого-то, кто сможет забрать ее, или...  

– Да, в документах есть контакты ее родственника. Кажется, брата ее отца, но он с начала года не отвечает на звонки.  

– И что? Вы собираетесь держать ее здесь до момента, пока он не объявится? А если не объявится? Вы хоть что-нибудь сможете сделать с этим или нет?!  

– Она может самостоятельно расправиться с документами и уйти. В лечении она более не нуждается, может быть выписана с отмеченным улучшением, только вот…  

– Мюренн, пожалуйста, помогите мне сделать так, чтобы она вернулась.  

Я спускаюсь за своим рюкзаком и поднимаюсь к Мюренн вновь.  

– На нее обрушится много забот после выписки. Если врачи сочтут, что она к этим заботам и переменам готова, то у нас не останется оснований держать ее в стенах нашего учреждения.  

«Я надеюсь, ты не пиздишь мне, Мюренн»  

Прошло гораздо больше минуты, прежде чем я вернулась обратно в палату к Фратте. Но она, казалось, даже не сдвинулась с места.  

– С моими родителями что-то случилось, – сказала она спокойно. – Можешь ничего мне не объяснять, я за это не тревожусь.  

– Ты знала?  

– Я чувствовала.  

– Тебя выпишут в понедельник. Я уверена в этом.  

– Ты сумасшедшая.  

– Я знаю.  

– Алексис будет волноваться, если ты не вернешься, – немного помолчав, продолжает Фратте. – Ты с легкостью уедешь на городском автобусе. Еще три рейса точно будут. Если поспешишь, успеешь на один из трех.  

Молчу.  

Боюсь говорить то, о чем думаю.  

– Я что-то сказала не так?  

– Ты... – мне так трудно говорить ей это в глаза, что я жмурюсь и отворачиваюсь от нее, – ты даже не представляешь, как трудно расставаться с тобой после стольких... дней поисков, и я… мне очень трудно. Мне очень трудно, Фратте. До понедельника, до другого дня – это не важно, понимаешь? Мне трудно бросать тебя, оставлять одну. Но я… мне не позволят остаться.  

– Ты нашла меня спустя такое время, – усмехнувшись, отвечает Фратте. Она подходит ко мне и крепко обнимает вновь. – Разве теперь важно, когда мы увидимся снова?  

– Как никогда важно.  

– Ну... – она пожимает плечами и, чмокнув меня в макушку, добавляет с самой ясной и убедительной улыбкой на лице: «Рано или поздно»  

«Рано или поздно настанет день, когда Фратте возьмет свои вещи, разложит их в небольшом чемодане и насовсем уедет из больницы на одном из автобусов. Рано или поздно она вернется в город. Рано или поздно она отыщет адрес многоэтажки, постучится во вторую дверь на шестом этаже и увидит на пороге дома крепкого мужчину. Рано или поздно из-за его спины выглянет маленький рыжеволосый мальчик, а потом из какой-нибудь комнаты выглянет девушка, которая в миг узнает в гостье Фратте и налетит на нее с объятиями самой нежной крепости. Рано или поздно они вместе отужинают, и Фратте, заночевав у них в гостиной, наутро вернется домой. Рано или поздно она наведет в ней порядок, и рано или поздно придет по адресу квартиры, в которой живет Алексис. Она с легкостью подружится с ней и с ее большой семьей. Она обязательно пожмет руку ее брату Бруклину и справится о самочувствии его беременной жены Евы. Она обязательно выпьет чаю в компании родителей Алексис – мамы Ислы и отчима Энрико – и рано или поздно они с Алексис придут и ко мне. Они вдвоем, вероятно, не застанут меня дома и отправятся на вокзал, где я, ничего не подозревая, буду крепко и на прощание обнимать Альберту, провожая ее в город, в котором ей предстоит создать еще не один грандиозный проект. Рано или поздно случится быть дню, когда многое станет не таким уж и сложным, ломаным, запутанным и непростым. Рано или поздно жизнь многое расставит на свои места самостоятельно, без вмешательств со стороны. И мне хорошо, ведь я понимаю, что этот день вполне может оказаться завтрашним»