Лед растаял

Лед растаял  

Вполне привычное, даже обыденное и нечем не примечательное утро встречало своим рассветом и стоящим ещё вдали близ берез туманом, режиссёра Николая Петровича, в его доме, что находился в изрядном отдалении от деревни Заря, в которой, ранее, уже довольно давно, а именно 40 лет назад родился, в семье обычных рабочих людей. Матери учителя литературы местной небольшой сельской школы и отца работника колхоза. Каждый год из 19 лет он вставал ранним утром, с первым криком петуха и лучом солнца, что по ребячески играло собою на потрескавшемся окне дома родителей. Этот луч все 19 лет бил прямо в глаз и никогда, за все время не давал поблажек, не давал возможности избежать, очевидно, неприятного, а для кого то и травмирующего опыта. Лишь однажды, встав на час раньше самого солнца, Николай Петрович, а тогда просто 10летний мальчик Коля, встал без неприятного луча. Но как только он вышел на улицу, дабы отправиться к небольшой колонке и набрать оттуда воду, предательски готовый, словно бы, ко всему луч с хитрым прищуром ударил прямо в лицо мальчика Коли, обиженный на природу, солнце и все вокруг в тот день, мальчик не выходил из дома весь день, решившись выбраться только ближе к вечеру, когда самый главный и грозный противник ребенка в лице солнца, скрылся за горизонтом. Сейчас же Николай Петрович спокойно и бесстрашно смотрел на солнце, что аккуратно, словно лист с информацией выходящий из жерла аппарата, в ранние годы именовавшегося фототелеграф. И вот первый луч выскользнул от края, что люди называли горизонтом и бился о стекло деревянного дома Николая Петровича. Мужчина усмехнулся вышедшему и бывшему некогда противником, солнцу, а затем снова вернулся за свой стол.  

На нем лежало несколько книг, в основном исторические альманахи, с невероятным количеством заложенной в оные информации, а также ряд относительно классических книг, пусть даже они и не стали именно теми настольными книгами для большинства жителей страны. Здесь была и книга Хемингуэя «Старик и море», её в явно неофициальном русском переводе Николай Петрович получил от товарища из Венгрии, когда сам Николай Петрович был в Греции, на небольшом фестивале авторского кино. Рядом с этой книгой лежал и подарок от его школьного, а затем и университетского, а уж после этого и вполне постоянного друга. Владимир Ильич подарил ему книгу Набокова «Лолита», но на обложке, естественно ненастоящей красовалась обложка другой книги мэтра- Камеры Обскура. Такой фокус Владимир провернул в аэропорту, приехав из Америки. Владимир часто бахвальствовал, что книга досталась прямо из рук писателя, что даже он порывался подписать её, но Владимир с гордостью отказался, списав все на дальнейшие проблемы. Но почти все понимали, что Набокова он видел лишь на экране ТэВэ, а если и видел где вживую, то на возможной встрече с читателями, коих, вообще было довольно мало. Помимо вечно запрещенной литературы, на столе лежали неоконченные и забракованные когда-то сценарии фильмов, работу над которыми Николай Петрович начал ещё лет 10 назад, в лучшем случае, а в худшем, он в своих залежах бумаг натыкался на уже пожухлые листы времен института, где маленькими буквами в достаточно аккуратной форме были зарисовки сценария для очередной короткометражки. Поверх всех этих бумаг лежало письмо его жены, Наташа писала из Италии, где осталась жить вместе с дочерью, а Николай Петрович ввиду обстоятельств, а также возможно и своей странной глупости решил вернуться в СССР дабы продолжить писать сценарии и снимать кинокартины. Да только весь год не было ни одной возможности это делать. Сценарии отвергались на прослушиваниях, а любые попытки выйти на других режиссеров умножались на ноль и превращались в пыль. Кто-то не брал трубку, а кто-то не хотел даже видеть Николая Петровича. И вот теперь, он приехал в свои родные края, прямо в начале весны, за окном все ещё лежали снега, а подснежники ещё только делали первые шаги, чтобы показать свое белобрысые головы из под шапок. Родной дом встретил его позавчерашним вечером тишиной, холодом и общей сумятицей всего и вся. Николай Петрович с небольшим багажом зашел в свой дом, в дом где он не был уже 15 лет. Здесь все осталось как прежде, этот деревенский дом он построил как дань уважения жизни в родных местах, именно здесь он жил первые осознанные и вторые менее осознанные взрослые годы. Именно здесь они жили с Натальей, именно здесь воспитывали дочь Риту, здесь же ему являлись самые лучшие сценарии в его карьере, здесь же за бокалом другим, Николай Петрович обсуждал с командой кинопроизводства что и как им предстоит создать, сюда же он возвращался спустя месяцы усердной работы. Но никогда ещё стены не были так чужды, пусты и пугающе неуютны.  

Для каждого, наверняка для каждого, человека возвращение в родные пенаты спустя многолетнюю разлуку абсолютно идентично пугающее. Возвращения куда бы то и было, после многих лет тяжелы и общая отстраненность человека в эти моменты становится все более ясной. Николай Петрович был один, впервые за долгие годы. Да на завтрашнее утро к нему приедет Московская интеллигенция, приедут некоторые люди, коих в это время Николай Петрович называет своими друзьями, впрочем нет, не друзья. Это скорее товарищи, знакомые и помощники, интересные персонажи, но никак не друзья. Николай Петрович задумался. А были ли в его жизни вообще люди, коих можно и даже следовало называть и считать друзьями? Владимир был ему другом? Наверно так можно считать, пусть и с некоторыми допущениями, но Владимир всегда готов был придти на помощь Николая Петровичу. А смог бы сам Николай Петрович придти на помощь? Наверняка смог бы. Но кто есть кроме Владимира? Товарищ из Венгрии по имени СтанИслав, с ударением именно на второй слог, был лишь именно что товарищем, неким приветом, воспоминанием и ностальгическим персонажем социалистического блока. Но назвать его другом было нельзя. Стала ли его жена Наталья ему другом? А можно ли вообще говорить о жене в подобном контексте? Николай Петрович думал что можно, отчего же нельзя. Жена всегда помогала ему, всегда говорила как поступить лучше, в особо трудные периоды она терпела лишения, как и её муж, то есть он, то есть Николай Петрович. Тогда кто это если не друг? Но ведь…но ведь она не друг, она жена, их связывала в первую очередь любовь к друг другу, а затем и общий ребенок. Можно ли сочетать и то и другое? На сей вопрос просто так и не ответить. У его отца были друзья, наверняка были, куда без них. Это были явно настоящие деревенские мужики, с сильным рабочими руками, с легкими волосами на голове, словно бы невесомыми, а также с небольшими усишками, черного цвета или светлого молока. С ними отец изредка выпивал стакан другой, сидя где-нибудь в глубине поля, на мягком, островатом, но пушистом сеновале. Там они травили анекдоты, рассказывали обо всем, что происходило с ними в этот день и обсуждали всех деревенских и не очень баб. А после уставший после работы и разговоров отец возвращался домой, где аккуратно обнимая жену за талию, целовал её в шею и проваливался в сон. Да, наверняка все именно так и происходило, а на утро, уже отдохнувший отец поцеловав жену в губы отправлялся на работу, где его ждали одновременно и товарищи и друзья. И так все годы жизни, по кругу, без особых изысков и происшествий.  

Николай Петрович вздохнул и отпил уже остывший чай, что налил ещё два часа назад, холодный и абсолютно неприятный на вкус чай, что Николай Петрович купил на вокзале мерзкой субстанцией пронесся по его горлу в пищевод, а после камнем остановился где-то в желудке. Кружку с чаем он поставил обратно, а сам вернулся к штудированию бумаг, то и дело вспоминая прошлое. И свое и родителей. Читая старый сценарий фильма «Юркина Жизнь» Николай Петрович сразу же вспомнил свои детские годы, в ещё живой и обитаемой деревни Заря. Как ещё маленький он, Коля, бегал по местному полю, а высокие и сильные мужики окрикивали его, то и дело прогоняя, чтобы несносного ребенка не снес трактор или случайный трудящийся работник. Но ребенок не слушал и продолжал бегать. Вот как и Юрка из произведения, да вот только в фильме Юрка не вырос, он не стал Юрой, а затем не стал и Юрием, оставшись мальчишкой Юрой, что умер на местном пруду, в очередной раз забравшись туда, куда не следовало забираться никому и никогда. У него, у Коли конечно такого не произошло, несмотря на желание исследовать все и вся вокруг деревни, он никогда не забирался ни в огромный желоб на окраине, что вел в невнятные дали. Совсем недавно он осмотрел это место и заметил лишь небольшую канаву, вода в которой, а точнее смесь воды и грязи была ему максимум по щиколотку. Также он никогда не забирался в заброшенное здание местного ДК, одного из первых, что построили в деревне между прочим, всегда именно это здание и являлось гордостью деревни Заря, собственно с потерей оного, после неожиданного пожара деревня и начала отмирать и лишь самые стойкие жители продолжали проживать там, продолжая работать и воспитывать детей. Детей к слову в деревни было и не так много, несколько мальчишек и девчонок, Миши, Саши и Тани всех мастей. Их имена, будучи не самыми важными именами, естественно исчезли из головы Николая Петровича, даже образы этих, ещё некогда знакомых ему детей испарились, в голове были лишь темные силуэты, что звали его гулять на завалку, на речку или бегать по полю, неясные и очень далекие голоса приветствовали его, заразительно смеялись и шутили, но никого из них Николай Петрович не помнил. Хотел бы помнить, хотел бы даже знать что произошло с ними после их разлуки, кто остался жив после войны? Кто остался в деревне, а если и остался то где он сейчас, после расформирования деревни Заря? Обитает ли он или она где то в городе или попросту исчез или исчезла навсегда, сокрытая тенью городских домов или уже неизвестных иных деревень.  

В каком году отсюда переселили жителей? 50-е, 60-е, почти сразу после отбытия его, Николая Петровича из родительского дома. Или когда-то позже. Отчетливо он этого не помнил, родители прибыли к нему в 55 году, когда он жил в Москве уже 2 года. Им выдали квартиру где-то на окраине, по крайней мере именно так они объяснили свое прибытие. Расселена ли была тогда Заря или ещё трепыхалась Николай Петрович не помнил, в те годы у него была иная проблема, его студенческий фильм «Современность» был отложен на полку как антикоммунистический, ему стоило больших усилий не сесть в те года за антигосударственную деятельность, в тот момент ему помогла Ева Рубенштейн, тогдашняя дама сердца Николая Петровича. Высокая еврейка с острым поддернутым носом, слегка беловатой кожей, чуть старше, примерно на 3-4 года, встретила тогда ещё обычного студента Николая на лестнице университета, там она преподавала восточную философию. Николай помог госпоже Рубенштейн перенести ряд книг из библиотеки, что находилась на цокольном этаже, как говорили ректоры, а по сути в пропахшем сыростью подвале, местами поддернутом мхом и плесенью разных цветов. С тех пор студент Николай часто забредал в квартирку Евы Рубенштейн в течении нескольких месяцев, он рассказывал ей о новой французской школы кинематографа, а она объясняла ему основы дзен-буддизма и новой китайской философской школы. Ева довольно трепетно относилась к материалу что преподавала, правда естественно выделялась из всех преподавателей своей общей оторванностью от типичного чтения лекций, временами она могла заговорится на все полтора часа так и не коснувшись темы лекции, рассказывая попутный материал не так важный для студентов философов. Николай же внимательно слушал её, изредка выцепляя из огромного облака речи Евы несколько образов и аккуратно переписывал ощущение от них в свой небольшой блокнот, что почти всегда был у него в сумке. Почти все впоследствии, увиденное или услышанное, в той или иной форме появлялось в сценарии, а затем, если повезете, на экране в кинотеатре. Ева знала нескольких достаточно видных государственных деятелей, Николай часто спрашивал, а тогда скорее это называлось «интересовался» у своей подруги, не спит ли она с этими высшими чинами. Но Ева лишь аккуратно улыбалась и проводя рукой по щетине Николая говорила короткое «Нет», с выдохом на букве «т» и медленным поцелуем, после все это вполне логично и быстро перерастало в любовный акт, на утро Ева словно с материнской любовью целовала едва проснувшегося Николая, а затем улыбаясь отправлялась в университет. С Евой Рубенштейн, Николай спал всего три раза, но зато какие это три раза были. Все друзья одногруппники с коими Николай общался естественно знали обо всех этих любовных делах товарища, но сохраняли спокойствие и уважение при встрече с Евой в университете, подобное же проявляли и к Николаю. Но сразу же после помощи сбежать из лап закона, Ева покинула Николая, оставив ему небольшой подарок, издание японской поэзии хайку. Он ещё несколько раз видел её в университете, робко кивал и смущался видя её, но даже не пытался начать с ней разговор.  

После, можно сказать, освобождения Николай даже не хотел возвращаться в родную творческую стезю, посадить в этот раз могли за все что угодно, на карандаше он все равно был записан в стенах министерств и всего прочего, хотя может карандаш был аккуратно стерт Евой, когда она находилась в этом самом министерстве. В любом случае следующий свой сценарий Николай написал спустя год в 1956 году, картина называлась «Жалость», произведение повествовало о жизни бездомного скитальца по имени Андрей, он бродил по деревням, весям и городам, медленно погружаясь в устрашающее положение и рассказывая каждому встречному о своей тяжелой судьбе и жизни. В конце фильма, по оригинальному сценарию Андрей должен был придти на Красную площадь и умереть, но его помощник, а по совместительству оператор Дмитрий советовал изменить конец, напоминая о предыдущим опыте некоего политического подтекста. По итогу Николай Петрович изменил концовку «Жалости» и убил Андрея в деревне с названием «Река», где буква «е» была заменена на букву «э», по итогу в день съемок Дмитрий не дал сделать и этого, оставив обычное название. Но благодаря этому работа вышла, в университете её приняли, затем пустили небольшим тиражом по таким же небольшим кинотеатрам Москвы и Ленинграда. После этого Николай Петрович и Дмитрий окончательно поняли, что кино их призвание и продолжили совместную работу. Обыденным вечером Николай сидел у Димы и они обсуждали уже готовые сценарные зарисовки, дописывая хорошие куски и убирая все ненужное, опасное и сложное для всех, и для зрителя и для них как творцов. Николая не очень устраивало такое положение дел, слегка давя на его творческое эго, но нечего поделать с этим ещё было нельзя.  

Николай Петрович задумался. Где теперь Дима? Последний раз он видел его в 1960 году, когда они посмотрели «Хиросима, любовь моя» и отправились обсуждать все увиденное и просмотренное. Московская интеллигенция тогда практически вылизывала работу Рене, пусть и очень тихо, что бы никто даже не видел намека на то, что зарубежное кино хоть как то смогло поразить советского зрителя. Дмитрий слегка уныло шел по улице, пиная невесть откуда взятую бутылку, Николай шел рядом и тихо говорил о том, что и в СССР нужно снять подобное. Дмитрий заметил, что подобное может снять Андрей, что был выходцем нашего курса. Андрей был талантливым, даже очень, но будет ли ему интересно подобное? С этим вопросом диалог Дмитрия и Николая закончился и они оказались в полной тишине, лишь легкий стеклянный лязг бутылки, что пинал Дмитрий и шум улицы, что заполнялась народом разного возраста и разных рабочих специальностей. Впереди показались милиционеры, Дмитрий мигом поднял бутылку и опустил её в первую урну, пройдя мимо милиционеров Николай и Дмитрий сохраняли молчание. Думал ли каждый над вопросом, связанным с фильмом и Андреем или им обоим следовало просто помолчать. Теперь Николай Петрович не понимал. Дмитрий поднялся на свой этаж, а Николай продолжил стоять у дома, он рассматривал идущих людей, сидящих на лавочке, звезды на небе, что только-только зажглись и город, уже успевший стать ему родным и таким близким. В этот вечер он узнал о смерти своего отца, сильный и рабочий мужчина, словно бы в один момент перестал быть сильным и сломавшись в ужасной лихорадке умер прямо на кровати. Словно ту самую шестерню, что держала его организм в живом состоянии, неожиданно слетела и вокруг не оказалось ни одного мастера, ни одного человека, что мог бы помочь, мог бы смазать все смазкой, взять шестеренку и вернуть её в строй, вместе со всем механизмом организма. Это был тяжелый год, прошел ещё месяц, и мир покинула и мать Николая, не успев победить горе от потери отца, ему следовало горевать с ещё большей силой. Но он не горевал, начался 1961 год и он снял первый полноценный фильм «Сбитый Летчик», что помог заявить о себе уже не только в студенческом круге, но и вполне понятном круге киноведов и интеллигенции, что любила кино. Оператор был другой, Николаю даже казалось, что он был немного талантливей Дмитрия, которого он попросту потерял во время всех ужасных событий его жизни. Справившись с семейным горем, он даже не заметил, что один из его лучших университетских друзей попросту исчез из его жизни. За «Сбитого Летчика» Николая похвалила государственная комиссия, а один из министерских по фамилии Дегтярев, Николаю Петровичу помнилась именно эта фамилия, лично переговорил с ним и сообщил, что теперь за ним будут смотреть куда меньше, а также решил задать несколько вопросов касаемо Андрея, который с недавнего времени считался новым русским режиссёром, громко заявившим о себе. Но Николай нечего не ответил, сказав что лично с ним не общался. Дегтярев хмыкнул, улыбнулся и вышел на улицу. На ней шел дождь, он сел в «Победу» белого цвета и скрылся где-то в дождливой Москве. Николай стоял на лестнице кинотеатра и смотрел вдаль, теперь людей на улице не было, а если и были, то всячески старались скрыться от дождя. К нему подошла девушка с красного цвета зонтом, она завязала простой разговор, похвалила его фильм и задала какой-то абсолютно неважный, неестественный для нормального диалога вопрос. Николай внимательно посмотрел на девушку, а она лишь мягко улыбнулась. Так он встретил свою будущую жену Наталью, что работала манекенщицей у многих сейчас уже крупных режиссеров, а по итогу став штатным у Николая Петровича.  

Николай Петрович поднялся из-за стола, взял кружку с омерзительным чаем и проследовал в сторону кухни. Вылив чай в раковину, он быстро прошел в место, которое Николай Петрович называл гостиной своего дома. Внимательно он вглядывался в большое панорамное окно, в нем виднелись деревья, снег все ещё лежащий повсюду, а также до сих пор заледеневшее озеро, название которого уже никто отчетливо не помнил, называя это неглубокое и небольшое прудообразное место озером «Заревое», по имени деревни, что находилась рядом, а ныне заброшена. Заброшена также как и само озеро. Как и все вокруг на километры вперед, впрочем рядом была дача одного из министерских, поэтому место не совсем заброшенное, но министерского наверняка на своей огромной даче и не было, чем он будет заниматься здесь в это время, когда снег ещё не сошел, а тепло так и не прибыло в наши места. Солнце висело на небе, но его лучи ещё были слабы и не приносили столько тепла, сколько должны были. Впрочем, должны ли? Отчего солнце вообще должно, что-либо человеку? Отчего снег должен уходить с мест? Лишь бы человеку было удобно, а что есть удобство человека? Сейчас Николай Петрович сидел вдали от основной цивилизации в деревянном доме с камином пусть и с проведенным газом и электричеством. В большинство моментов здесь всегда вырубало электричество, ввиду жесткой и холодной зимы или ввиду обыденности, в духе пьяного лесоруба, ситуация с последним была два раза. С разными лесорубами, трудная эта работа лес рубить.  

Но вместе с Натальей, а впоследствии и с Ритой здесь жить было удивительно легко, словно никакого мира за пределами стен и нет, настоящего, человеческого. А лишь настоящая природа и оригинальная, та самая, кто-то называет её божьей-жизнь. Наталье нравилось жить вдали от людей, спокойная обстановка хорошо сказывалась на ней, да и трудится над костюмами на втором этаже ей было одно удовольствие. Она смотрела вдаль на облака, деревья и зеленый пол из цветов и травы и придумывала самые интересные из костюмов, как для фильмов Николая Петровича, так и для фильмов других советских режиссёров. Помниться однажды, режиссер Андрей тоже заходил к ним, дабы Наталья помогла его команде с рядом костюмов, в старорусском стиле. Николай тогда впервые пожал руку Андрею, они обсудили свои работы, обсудили общий уровень кино в стране, а затем Андрей робко улыбнувшись, покинул их дом, его забирали на машине, Наталья поехала с ним, дабы на месте начать разбираться со всем. Николай тогда впервые остался один в своем же отдаленном, даже отшельническом доме. Встал на место жены, что также месяцами сидела одна. Сейчас ситуация повторилась, да вот только жена не вернется, а машина не приедет его забрать к ней. К ней он должен вернуться сам. Николай поднялся на второй этаж по деревянной лестнице. Удивительно, но за много лет лестница так и не стала громко скрипеть, да, благородный деревянный и приятный для ушей скрип имелся, больше похожий на игру талантливого скрипача, а вот мерзкого и тягучего так и не наблюдалось, что конечно изрядно радовало Николая Петровича. Мужчина оказался на втором этаже, где находилась мастерская его жены, их с женой спальня, а также комната Риты. В последней комнате все осталось без изменений и казалось, Николай, открыв дверь, сразу же увидит свою дочь, сидящую за столом или лежащую на кровати и читающую книгу. Но открыв дверь его встретила лишь пустая комната, с кроватью, слегка пыльной и столом, что был забит книгами, под ним стояла небольшая картонная коробка, в которой лежали особо хрупкие вещи. Стул, был неаккуратно задвинут в стол, что было неудивительно, ведь коробка мешала этому, но на миг Николай Петрович вообразил, будто бы Рита забыла его задвинуть, когда выбежала на улицу получать почту или встречать своего отца с гостями. Дочь Николая Петровича вообще редко позволяла себе соблюдать какие либо правила в их доме, но несмотря на свою несносность и оторванность от морали и этикета, кои даже попирать в мыслях было нельзя, в среде Московской интеллигенции, Рита почти всегда была готова помогать родителям по дому, читать новые сценарии отца или примерять костюмы, что только что сшила мать, благо природа и гены не обделили её материнской красотой и многие товарищи Николая Петровича по работе часто отмечали, что Рита очень похожа на мать внешне, а духовно, внутренне чистая копия отца, слегка закрытого, но очень умного человека. Николай Петрович был согласен с такой характеристикой дочери, пусть и слегка не понимал, откуда в нем нашли какую бы то ни было закрытость, возможно, это имело место быть в вузовские годы, но теперь все ушло на дальний план и он взрослый мужчина, живущий одновременно сегодняшним днем и будущим. Впрочем, сейчас он наиболее точно подходит под термин закрытости от мира и общества.  

Сейчас его жена и дочь находятся в Италии, у его хорошего знакомого, они там не пропадут, дочь активно учится, а жена нашла работу и там, у ещё одного молодого и талантливого режиссера итальянца. Несмотря на понимания того, что его семья живет вполне хорошо, а не сводит концы с концами, Николаю Петровичу снова стало тяжело на душе, он рассматривал ещё оставшиеся вещи, сложенные в аккуратные стопки на кровати в их с женой спальне, на кучи книг, сваленных уже в менее аккуратные кучи, они все лежали на полу этой же спальни. Несколько манекенов, видимо от ветра, что ворвался в распахнутое окно, рухнули на пол, Николай Петрович быстро закрыл окно и поднял упавших. Манекены смотрели на него пустым взором, Николаю Петровичу снова стало не очень уютно и этот холодный, несуществующий и неосизаемый взгляд безликих манекенов только ухудшил ситуацию, он отвернул их к окну, а на головы нацепил несколько длиннополых шляп, затем осмотрев запыленный и заваленных хламом и вещами второй этаж, медленно спустился обратно в гостиную, там ему следовало прибраться, пока не приедут гости, пусть и приедут они лишь завтрашним утром. Николай Петрович посмотрел на часы и слегка обомлел, прошло уже больше четырех часов, во всю шел обыденный субботний день, он прошел мимолетом пока Николай Петрович летал в воспоминаниях и видениях прошлого. Ухмыльнувшись самому себе в отражении зеркала прихожей, он принялся прибираться в доме, с ещё большим усердием, чем то, что появилось в нем изначально.  

Спустя ещё пару часов физического труда, здесь его отец мог бы гордится им, Николай Петрович закончил уборку дома. По крайней мере первый этаж был чист и абсолютно пригоден к любому виду отдыха, жизни и дискуссий. А этого собственно и было вполне достаточно. Свой рабочий кабинет он привел в порядок, разложив бумаги по папкам, пусть и не очень скрупулезно, некоторые были ошибочно добавлены в ранние бумаги, а какие то из старых во вполне свежие, но это было не суть важно. Настоящим разбором бумаг он займется уже позже, после того как завтрашние гости уйдут. На его рабочем столе осталась лишь печатная машинка, небольшой фотоаппарат Зенит, без объектива, последний где то запропастился на втором этаже. В общей куче, а может и не совсем общей, вещей, что лежали в спальне, а также лежащие в коробке. В холодильнике режиссера лежало несколько бутылок вина, шампанское, два вида колбасы и целый кусок хлеба. По какой-то непонятной, абсолютно далекой от воспоминаний причине, Николай Петрович попросту привык хранить хлеб любого вида в холодильнике. В голову приходило только одно объяснение, в годы войны в погребах хранили все и, видимо мать, каким-то образом повлияла на будущее сына, показывая вот такой пример. Впрочем, годы войны Николай Петрович и не помнил, слишком уж маленьким он был, а деревня слишком уж далеко от войны находилась, да и существовала в собственных проблемах и делах, словно для Зари, войны и не было.  

Взгляд Николая Петровича зацепился за небольшую рамку с фотографией. Её сделали уже довольно давно. На ней запечатлена вся команда фантастического, пусть и сильно приземленного, фильма «Я не знаю, что мне делать», здесь и сам Николай Петрович, сценарист и режиссёр и Наталья, что отвечала за костюмы, Семён их оператор, несколько продюсеров, именно которых, он к сожалению забыл, а также главные актеры- Олег и Екатерина. На последней все ещё оставался костюм её персонажа, яркими красками желтого цвета были подчеркнуты её глаза, на голове была абсолютно безумного и гротескного вида шляпа, одетая в желто-чёрное платье, она с улыбкой смотрела в объектив. Олег, что играл главную мужскую роль пребывал в ещё более яркой и счастливой улыбке, лишь Николай Петрович был сдержан и спокоен, чувствуя, что проблемы с данной картиной начнутся как только он пойдет с ней на слушанья. Проблемы конечно начались, но не такого уровня, которых страшился Николай Петрович. Комиссия сказала, что по сравнению с фильмом, что принес им Андрей, картина Николая Петровича выглядит так, что её можно запускать прямо сейчас. Николай Петрович пытался припомнить о какой картине Андрея шла речь, но название никак не могло вспомниться, перед глазами лишь стоял образ Андрея, сидящего на подоконнике и устремившего взгляд куда то вдаль от города, от людей и всего вокруг. В руках у него были бумаги со сценарием и небольшая книга. Николай встретил его, выходя от проверяющих, крепко пожал ему руку и ретировался к своей команде, дабы объяснить и попытаться решить все проблемы, что не допускают показ фильма. Андрей провожал его взглядом, а затем с тяжелым вздохом уже третий, а то и четвертый раз, зашел в кабинет проверяющих.  

Николай Петрович поставил рамку на место, а затем вздохнул и сел на диван. Часы показывали 6 часов вечера, на местные уже недеревенские, а лесные просторы начала темной вуалью наступать ночь, покрывая леса и озеро в тьму. В небе начали загораться звезды. Николай Петрович поднял со стола небольшую книгу, это был сборник рассказов Чехова. В мир главного драматурга и главного писателя лично для себя, Николай Петрович погрузился на ещё несколько часов. Торшер рядом с ним загорелся желтоватым, слегка неприятным светом, за окном блестел диск луны, пусть и не полноценный в своем виде, звезды горели ещё ярче и все это слабо, словно именно так и нужно было, освещали макушки деревьев, мягко поблескивали на тающем снегу и тонком льду озера. Николай Петрович кончил читать когда стоял полноценный поздний вечер, часы медленно и тихо тикали, звук отражался от деревянных стен и мягко доносился до ушей, в общем спокойствии обстановки стояла словно бы осязаемая и бездушная пустота, Николай Петрович уже давно не читал книгу, он попросту листал страницу за страницей, выдерживая эту странную и максимально юношескую паузы в чтении. Все его внимание было приложено к дому, к его скрипу и тихому, словно детскому дыханию. Страха не было, в душе стояло уныние, скука и чувство того, что абсолютная обыденность снова поглотила его и навеки заперла с собой в одной комнате, в одном доме. Он положил книгу на стол, это было еще одно громкое действие, помимо стука часов. Николай Петрович осмотрел темную комнату, а затем встал и пошел в свой кабинет, все внимательней вглядываясь в тьму. Он прекрасно понимал, что в тьме нечего нет, и как бы некоторые не говорили не смотреть в тьму, иначе тьма будет смотреть в тебя, Николай Петрович смотрел с ещё большей силой и искренностью, сверля тьму взглядом, словно бы освещающим каждый угол. В доме было пусто. Тихо и максимально уныло. На улице слабо трепыхал ветки деревьев легкий ветер, в доме тихо тикали часы и скрипели половицы. Николай Петрович сел за свой стол, включил лампу, а затем достал один из поздних сценариев, что начал ещё в Греции, продолжал работать в Италии, а закончит видимо только сейчас. Он внимательно посмотрел на название «Мы будем помнить», большое, длинное и максимально неуютное кино для массового зрителя. Это полностью понимал Николай Петрович, но рассказ о жизни забытых, потерянных и скрытых под водой или сокрытых с карт деревень, он словно бы был обязан рассказать, вплетя в сей рассказ все переживания, все воспоминания и всю свою душу, казалось бы даже самого себя, дабы показать все так как есть. Сейчас осталось лишь закончить работу и наконец «Мы будем помнить», пусть и ляжет на полку, пусть никогда и не выйдет в прокат, а в худшем случае даже не будет снято, будет готово и тяжкий груз ответственности, что словно бы лежал на Николае Петровиче наконец спадет с шумом и всплесками прямо на дно синего и глубокого моря. Словно это самые важные слова, что он так и не сказал умершим родителям, словно именно этого и не хватало в кино. Рассказ о смерти крестьянства, рассказ о отмирании деревень и рассказ о жизни именно тех людей, на которых, ещё по мнению Солженицына, живет и держится весь наш мир, вся наша страна и все наше разнообразное, магически несовершенное и пугающее многих, общество. Николай Петрович начал читать сценарий с самого начала, дабы вносить исправления в особо слабые места, а также дополнять все то, что ещё не успел сказать, словно бы не осознавая те вещи, что осознал сейчас. А осознал ли вообще? Возможно это все странная иллюзия, странная реакция на одиночество, поиск хоть какого то дела, дабы занять себя, а может Николай Петрович, наконец, познал себя, познал всю жизнь и наконец сможет рассказать обо всем, что так долго томилось в нем. Кажется именно такие произведения никогда и не выходят, никогда не выбираются с грузных, пыльных полок, сокрытых где то в подвалах киностудий, издательств и в некоторых случаях институтов. Сколько картин, сколько книг и сколько фильмов мы не увидели, только потому что их кто то забраковал, тот кто не понимает нечего, тот кто создан лишь пугать и пугая разрушать все вокруг. Жизни, мечты, судьбы и целые человеческие души.  

Спустя час Николай Петрович закончил работу, сценарий был завершен, общий план вырисовывался с новой силой, «Мы будем помнить» готово, на секунду Николай словно почувствовал теплый взгляд своей матери, своего отца, других деревенских жителей, миллионов крестьян, предки которых были ещё крепостными и находились в ещё более трудном положении. Произведение будет тяжело пронести, будет тяжело понять, но понять это следует. Николай Петрович на миг понял, что его друзья, а скорее знакомые из московской интеллигенции попросту не поймут, а может даже не захотят смотреть и возможно даже связываться с данной картиной. Многие наверняка отвернуться, многие попытаются убрать целые страницы сценария из работы, попытаются повлиять на мнение Николая, перетащить его на свою сторону, но теперь он понимал, теперь он понимал многое и это многое перестало давить на него, его словно отпустило, он научился жить и чувствовать. Фотография это правда, а кино это правда, 24 раза в секунду. Это фраза из произведения времен новой французской школы кинематографа. И именно сейчас он понимал, лучше показать быт крестьян, рассказать все о обычных людях в практически натуралистичной форме, чем попросту показать статьи историков, фотографии разных периодов или воспоминания родственников. Это все часть фильма, но не настолько глубоко и правдиво как показ подобного в форме фильма. Николай Петрович вздохнул, часы показывали полночь, успокоившись и став легче, он выключил лампу и отправился в гостиную. Завтра новый день, точнее уже сегодня утром, а сейчас его ждет так нужный и важный для него сон.  

Очередное утро встречало Николая Петровича солнечными лучами, что медленно но уже набравшись силы били в глаза мужчине, что лежал на диване. Он уже давно проснулся и сейчас обдумывал о чем вообще говорить с людьми, что прибудут к нему. О чем вести диалог с Евгенией Григорьевной, она работает в небольшой галерее в центре Москвы, там выставляют картины относительно современных и подпольных ребят, на естественно таких же подпольных выставках. Несколько раз Николай Петрович приходил туда и встретил ряд современных художников, рядом с довольно небрежно и неприятно нарисованной картиной стоял Игорь Холин, Евгения Григорьевна естественно стояла рядом с ним и пыталась научиться искусству у «мастера», коим она естественно считала Холина, при этом сама не понимала в искусстве нечего, читая максимально омерзительные бульварные романы, желтую прессу и смотря на авангардных художников только по причине того, что смотреть на них было модно в среде Московской богемы. Низенькая Евгения Григорьевна, в очках черного цвета, с довольно большой, даже громоздкой оправой смотрела снизу вверх, вздергивала свой длинный нос и своим гнусавым голосом рассказывала всем известный факт о том, что Владимир Маяковский написал половину плакатов с пропагандой большевистского режима. Все стоящие рядом с ней с внимательностью самого высокого пошива и с изрядно удивленными лицами слушали прописные истины, а некоторые даже делали записи в своих небольших блокнотах и один Николай Петрович сидел укутавшись в самого себя и поражался уровнем знаний людей, закатывая глаза на очередном анекдоте Василия Шалимовича про евреев, что скрываются и в государственных стенах и вообще везде. Тонкий словно лист бумаги, конечно в самом утрированном варианте, Василий Шалимович смотрел на всех, как на своих приятелей по распитию алкоголя в государственной библиотеке, поэтому многие воспринимали его благосклонно, к тому же усатый и изрядно полысевший мужчина средних лет любил хвастаться своей подростковой поездкой в США, где лично встретил уже довольно известного даже в СССР Владимира Набокова и даже пожал ему руку. Все эстеты, конечно же, поражались уровню знакомств и даже просили показать правую руку, за которую держался мэтр. Николай Петрович был шокирован подобным идолопоклонничеством в среде интеллигентов, а также слегка смутился, ведь его рассказ о встрече с Трюффо на берегах Греции, был проигнорирован всеми эстетами, по причине того, что молодая богема попросту не знала кто это, а знакомиться с этим, абсолютно устаревшим они даже не желали. Устаревшим естественно по их мнению. Наверняка придет и Елена Владимировна, наверняка. Она вполне обыденно прибывает и встречается с ним, она единственная выделялась на фоне остальной богемы своей начитанностью, а отсюда основная масса и недолюбливала Елену, ввиду куда большего разума сокрытого в ней. Поэтому, в большинстве случаев, встречаясь у Шалимовича в библиотеке или у Евгении Григорьевны в галерее Николай Петрович проводил больше времени за разговорами с Еленой, в некоторые моменты даже узнавая много новых вещей, что впоследствии влияли на него творчески. Елена Владимировна работала редактором в главном издательстве Москвы, поэтому была на короткой ноге со многими влиятельными политиками, известными советскими и не только писателями, а также была вхожа почти во все круги элитарных обществ творческих граждан страны, но обыденно общалась лишь с небольшой группой, где были все вышеперечисленные. Иногда в группу добавлялись некоторые особо не важные персонажи, что также неважно и быстро покидали их группу, поэтому имена многих ему были уже не известны. Наверняка и сейчас прибудет какой-нибудь очередной новый, молодой эстет, который не разбирается ни в чем конкретном, создавая эффект свой начитанности знанием двух картин Брейгеля и чтением одной книги Ницше. «Так говорил Заратустра» к примеру, она казалась молодому эстету наиболее маленькой и её он мог прочитать в перерывах между посещением Третьяковской галереи, где выставлены уже непонятные ему картины и местного бара, где выступали такие же как он, молодые, несчастные и непонимающие нечего и не в чем. Одним из таких был студент Михаил, он был наверно, одним из первых таких прибывших и быстро ушедших в их группе. Молодой писатель, как он себя называл, показать успел только одну работу, Елена Владимировна и Николай Петрович не удержались и довольно сильно прошлись по первому опусу Михаила, сказав что это ещё даже не уровень начальной школы, настолько все было плохо. Отстеганный взрослыми он был принят более молодой публикой в лице Евгении Григорьевны и молчаливого Дмитрия, что вполне обычно отсутствовал на большинстве встреч группы, да и вообще словно бы и не числился в их «клубе эстетов Москвы»  

Прошло ещё несколько часов, Николай Петрович стоял на кухне и пил только заваренное кофе, единственный подарок от жены из Италии, что остался у него в этих холодных и далеких от неё стенах. В холодильнике стояли, закрытые тонкой салфеткой, бутерброды, рядом с ними лежали в небольшой тарелке помытые фрукты. Николай Петрович знал, что в большей мере все хотят увидеть его, вернувшегося из заграницы, на родину, самостоятельно. А поесть они смогут и в гостинице под Воронежем. Тем не менее, Николаю Петровичу казалось не совсем правильным совсем оставлять их без еды, поэтому и приготовил все эти незамысловатые блюда. За окном что-то начало шуметь, это явно пробирается по грязной и не самого лучшего качества деревенской дороги, машина из города, с его городскими товарищами. Николай Петрович слегка удивился, не слишком ли рано прибыли его гости, но поставил кружку с кофе в раковину, надел на себя пальто и медленно вышел на крыльцо дома, дабы увидеть прибытие товарищей.  

По грязной дороге в сторону его дома ехал легковой автомобиль, один из тех, что раньше считался министерским, а теперь благодаря кое-каким знакомствам, а точнее знакомству с Еленой все могли ездить на европейской Мерседесе, пусть и не самой новой модели. Новую модель можно было встретить в Италии, в историческом центре. Кажется на ней ездит Папа-Римский, по крайней мере это все, что запомнил Николай Петрович, посетив такое невероятное микрогосударство, как Ватикан. Папа-Римский на странного вида мерседесе, гвардия из не итальянцев, а также красивого вида главное здание на площади, собственно площадь это и был весь Ватикан, хотя Николая Петровича и уверяли, что ранее, когда видимо только Ватикан и был на планете, он был куда больше и город Рим не был столицей, столицей был именно Ватикан, с провинцией в своих стенах под названием Рим. Впрочем, это рассказал Николаю Петровичу странноватого вида дедушка неаполитанец, приехавший вместе с престарелой женушкой в Ватикан, сквозь очки он смотрел на режиссёра, хвалил, увиденные его работы и рассказывал невероятные небылицы, кои Николай Петрович помнит до сих пор.  

Автомобиль, наконец, завернул за небольшой пригорок и остановился прямо перед Николаем Петровичем. Двери машины открылись и оттуда вышла вся пестрая и уже не такая молодая, как раньше, толпа, точнее это была группа, толпа звучит слишком режущи уши для подобной публики. Из машины первой вышла Елена, на ней было зеленого цвета пальто, шерстяной шарф черно-белого цвета, а также большого размера черные очки. На ногах были предусмотрительно надеты резиновые сапоги, такого же, как и пальто зеленого цвета. Бледные ноги были неприкрыты нечем, что показалось немного странным Николаю. Вслед за Еленой выскочила и Евгения Григорьевна, с широкими глазами она осматривала все вокруг, одетая в привычную для такого времени года курточку черно-серого цвета и страшного вида красный берет, она выглядела как огромная черепаха. На ногах были легкие ботинки, что конечно могли смотреться замечательно в городских стенах, но здесь за границей города, в просторах природных они теряли лоск и красоту, все больше и больше загрязняясь с разных сторон. На ногах Евгении были очередные синие джинсы, что были привезены ей её неизвестным мужем из Польши или может быть даже США, этот неизвестный и никем, кроме наверно Евгении Григорьевны, не виданный муж часто колесил по свету. По крайней мере так говорила сама Евгения Григорьевна. Из автомобиля вышел молодой человек в пальто и очках, незнакомый Николаю Петровичу, вместе с ним вышел Василий Шалимович, блеснув уже абсолютно лысой головой, он с улыбкой посмотрел на Николая Петровича, улыбка была возвращена. С водительского места вышел Петр Иванович, настоящий хозяин галереи где работала Евгения и по общим домыслам являющийся тем самым неуловимы мужем. Евгения попросту стыдилась такого человека как Петр, впрочем Николаю Петровичу он казался вполне начитанным и спокойным человеком, пусть и абсолютно невписывающимся в их странный эстетствующий кружок. И неожиданно из машины вышел ещё один человек, точнее ещё одна. Девушка 16 лет, с покрашенной в красный цвет прядью волос, одетая в легкую куртку и джинсы с ботинками, она вышла из машины и встав рядом с Евгенией, отчего та слегка поникла, начала осматривать все вокруг. Двери машины захлопнулись, Московская интеллигенция сохраняла молчание, вдыхая природный воздух и смотря на окрестности. Николай Петрович решил нарушить это странное молчание и поприветствовал гостей:  

–Добро пожаловать друзья, в самом деле, я ожидал вас гораздо позднее, впрочем нельзя же сказать что я не рад вас видеть.  

–Здорово Коля, вижу вернулся в родной дом, когда я последний раз тут был, в 64?  

Улыбнувшись сказал Василий выходя вперед, пожав руку он медленно прошел в дом, попутно осматриваясь и видимо вспоминая былое, громко ахал.  

–Здравствуйте Николай, да добраться до вас все так же не просто. Во всех смыслах, рада видеть вас в добром здравии.  

Сказала довольно спокойно и словно бы сухо Елена Владимировна и быстро прошла в след за Василием, воспринимая обстановку дома куда спокойней. К Николаю Петровичу подошел студент, так он прозвал паренька в очках и Петр Иванович. Петр привычно пожал руку Николаю, передал ему небольшое письмо, выудив его из кармана.  

–Письмо с большой земли, посмотришь в доме…ну или когда захочешь.  

Студент довольно смущенно протянул дрожащую руку и представился:  

–Егор…Егор Сергеев, я…я пишу заметку в Зарю о ваших фильмах. Очень рад познакомиться.  

–Заметку значит, звучит интересно, заходи в дом, чувствуйте себя как у себя.  

–Мы взяли Егора, потому что Елена его потащила.  

Сказал Николаю Петровичу, поравнявшийся с ним Петр.  

–А кто это, студент какой-то?  

–Судя по всему мальчик её, не знаю. Особо нечего и не скажешь, застенчивый как кролик, учится на журналиста-фотографа.  

–Неплохо, заходи, а то вижу Евгения Григорьевна сверлит тебя непереносимым взглядом.  

Услышав это Евгения слабо улыбнулась и подхватив под локоть девушку, стоящую рядом подошла к Николаю Петровичу  

–Шалом алейхем вам Николай Петрович, я тут…я тут с попутчицей, моя дочь, зовут Саманта, имя ей досталось от мужа, знаете он съездил в США, а вы наверно слышали о Саманте Смит, мисс Смит, бедная маленькая девочка, такая трагедия…  

–Постойте Евгения Григорьевна, я понимаю…может Сам…Саманта представиться сама?  

–Ага, представиться, она совсем несносная глупая девчонка, представляете, совсем не может отличить старшего Брейгеля от младшего, впрочем это же касается и Александра Дюма, что отец, что сын для неё один человек и все с этим. В её возрасте я…  

–Понимаю, проходите.  

Евгения отпустила дочь и прошла мимо Николая Петровича, её дочь Саманта пристально смотрела на Николая Петровича.  

–Проходи, а мать свою…не слушай, она любит рассказать о себе многое…а действительно отец в США был?  

–Не знаю, я его если честно и не видела никогда. Спасибо что приняли нас, правда, ехать до вас далековато.  

Сказала Саманта и прошла мимо Николая Петровича в дом. Дом, что некогда был холоден, чужд и пустынен в миг наполнился шумом разговоров, споров и человеческих слов. На секунду Николай Петрович подумал, что сейчас на душе все станет ещё лучше. Улыбнувшись поднявшемуся в небо солнцу, он зашел в дом и закрыл дверь. С небольшой крыши над дверью мягко упал тающий снег.  

В ранее практически пустом доме наконец зажглись огни разговоров, шум внутри дома, от шагов, бряканья бокалов и тарелок создавал в сердце Николая Петровича настоящую атмосферу товарищеской встречи, потому что по прежнему ощущения дружбы со всеми прибывшими к нему людьми не имелось, напротив увидев расплывшуюся в улыбке Евгению Григорьевну, ему снова вспомнились тяжелые Московские деньки, где эстеты пытались унизить себе подобных определенными поверхностными знаниями. Сейчас например, Евгения Григорьевна рассказывала очередную историю, что явно вычитала из какой-нибудь желтушной газеты:  

–И знаете эти огромные пирамиды, это ведь настоящие зиккураты. Знаете о таком. Древние считали, что сильного лидера, свет и ум всей их нации следует закрыть в специальном месте, а не просто вырыть яму в земле и поставить гранитный блок. Все должно быть вселенских масштабов. Вот Ленина к примеру точно также и похоронили, это ритуальность не больше не меньше.  

Василий Шалимович присоединился к размышлениям Евгении Григорьевны и смело добавил:  

–А вообще все ведь есть ритуальность, ну сами посудите, с тех времен, древнейших, я даже не о Египте говорю, а вот о древней Месопотамии, где цивилизация, в том форме в коей её знаем мы с вами ещё только зародилась, тоже имело место вполне ритуальные действия. С тех пор все это и идет по земле, от египтян до коммунистов, прости их господи и от древних евреев до гитлеровских ученых. Все есть ритуальность. Впрочем…знаете, Ленин не заслуживал такого.  

–Не заслуживал может и не заслуживал, я с вами тут спорить не буду…. он ведь в 21 году или нет, постойте в 31 году со Сталиным спорил о будущих действиях руководства страны.  

–Помнится там не 31 был, а куда раньше, но не суть продолжайте.  

–Так вот, несмотря на незаслуженность его погребения прямо в центре нашей прекрасной столицы, он предлагал вполне логичные вещи, страшные, но логичные.  

–Знаете Евгения Григорьевна- вдруг вклинился в разговор Пётр:  

–Я вот потерял своего деда по материнской линии из-за деяний этого вашего логичного и лысого гражданина, считайте что именно он расстрелял моего деда, пусть и другими руками.  

Евгения Григорьевна на миг смутилась, осмотрела всей вокруг своим пустым и непонимающим взором и наконец, придя в себя, ответила:  

–Вы простите меня Пётр…не знаю, как по батюшке, но сейчас ворошить прошлое не стоит.  

–Знаете, мне кажется что именно этим вы сейчас и занимаетесь!  

Заметил Пётр. Николай Петрович все это время наблюдал за идущим и разгорающимся с силой спором, но сейчас решил остановить его и подняв руку сказал:  

–В любом случае, друзья, давайте уйдем от этой спорной темы, к тому же Пётр, здесь наверняка у многих родные ушли из жизни по вине наших большевистских братьев, так что вы не один такой. Не один вы и в погибших на войне родственниках, но поймите вы оба. И Пётр и Евгения Григорьевна…никаких логичных, правильных или исключительно верных и светлых действий никто и никогда не совершал. Вся история о инь-янь, черном и белом, абсолюте добра и зла лишь глупые и наивные фантазии. Есть только человек и его действия. Исключительности никакой нет, логичности в совершении определенных вещей тем более.  

Все молчали и Николай Петрович продолжил:  

–Вот знаете, я этой ночью в полном, практически сумасшедшем и иррациональном лично для меня беспамятстве закончил сценарий своей новой работы. Натолкнуло на неё, а точнее принесло понимание что следует сказать все произошедшее в этой деревне. Со мной, с моими родными, соседями, а может и друзьями. А также со всем совершенно незнакомыми мне людьми. Они никакой выбор не совершали, их начали переселять, коммунисты совершили неправильный выбор, не логичный и неимеющий никакого резона. Деревня сейчас мертва, вот в самом понятном смысле сего слова. Ни коммунистам не нужна, ни бывшим некогда жителям, ежели они вообще остались на этой земле. Правильным ли считается действия коммунистов? Расселение деревень, улучшение цивилизационной стороны этих мест, с одной стороны верно. Неверно только то, что сами люди не готовы. Да и нужно ли им вообще это? Их не спрашивали.  

Василий Шалимович прокашлился:  

–Знаешь, Коль…страшные вещи говоришь. Так ведь можно что угодно оправдать. И убийства евреев нацистами и все-все-все. Раз нет правильных и неправильных, хороших и плохих, то действия нацистов просто действия? Они не несут нечего кроме самого факта?  

–Я понимаю что для тебя, как впрочем и для всех эта тема больна…трудна и омерзительна в плане воспоминаний…. но ведь логики в действиях нацистов не имелось, рассказы и расах лишь псевдонаучная чушь, неимеющая никакой подноготной. Просто…пойми я вижу теперь все именно таким образом…все просто есть, придерживаюсь такой философии. Действия есть действия без окрасок и без…без всего. Если мы начинаем красить действия какого то одного лица, то почему не красим действия другого. Или красить разные стороны могут по разному. Кто то считает убийства евреев правым и хорошим делом, а кто-то одним из самых омерзительных дел к которому вообще можно было придти. Есть действия и есть мнения, есть и все. Никаких окрасов и ярлыков.  

Евгения Григорьевна ахнула, видимо услышав знакомое слово, а затем, как ни в чем не бывало разбавила философскую мысль Николая Петровича очередной заметкой прочитанной в небольшом журнале, на этот раз это была психологическое упражнение с использованием определенных слов(ярлыков) для большей производственной силы работы. Николай Петрович взял кружку с чаем и отпил его, разговор снова ушел в желтушные и пустые темы, впрочем, нужны ли были какие либо другие в этом кругу. Студент Егор внимательно смотрел на Николая Петровича, но только последний замечал взгляд, студент поспешно отпивал из кружки. Так прошло ещё несколько часов. Дочь Евгении Григорьевны, девушка со странным нерусским именем- Саманта сидела в кресле с довольно объемной книгой в руках. Читала сборник поэзии Серебряного века. Завидев это Евгения Григорьевна словно бы присвистнула и громко начала разговор о поэзии, части искусства о которой она не знала абсолютно нечего, даже на уровне поверхности.  

–О, читает у нас. Серебряный век, прошлое должно оставаться в прошлом Саманта. Сейчас то видели уже, новые поэты появились. Вы знаете поэты шестидесятники, недавно виделась в нашей галерее с Беллой Ахмадулиной, замечательная женщина, такая женственная, умная, в общем то невероятная, а стихи то какие….  

Евгения Григорьевна ушла в повествование о стихотворном таланте Ахмадулиной, с каждым разом словно мы этого не поняли, подчеркивала величину ума госпожи Беллы. Впрочем, в представлении Николая Петровича, даже обычная девушка лет 20 со знанием пары десятков стихов станет для Евгении эталоном разума и творческих знаний. Тут размышления Евгении прервал Василий Шалимович:  

–Да что шестидесятники, модные поэты…. вот настоящее подполье, знаете пару лет назад был в квартирке Генриха Сапгира, знаете в Лианозовской группе состоит, хороший поэт, вместе с Сатуновским и Холиным. Так вот, там паренек у него сидел, Эдом назывался. Начитанный просто до невероятного уровня. Он правда с проблемами, сейчас уж точно. В эмиграции, прямо как Бродский. Группу «Конкрет» ещё основал, с Сапгиром и Холиным, практически перед самым отбытием из страны. Талантов сейчас много, но весь настоящий талант в подполье, как говорят в Англии в underground’е.  

Студент Егор робко поднял руку и слегка потупив взор задал вопрос:  

–А что по вашему вообще искусство?  

Студент обратился абсолютно ко всем, поднял взор и оглядел небольшую комнатку, все сидящие в ней задумались, первым тишину нарушил Пётр, быстро сказав:  

–Искусство для меня это уже прошедшее проверку времени, собственно классические вещи из литературы и живописи.  

Евгения Григорьевна тихо кашлянула и ответила так:  

–Для меня, Егор, искусство все то, что затрагивает наши глубинные струны, наши души если угодно. Так что мне хватает и классики и новых классиков, если так можно сказать.  

–Я скорее солидаризируюсь с Пётром, в сущности считаю точно также.  

Коротко сказал Николай Петрович, покосившись на Елену Владимировну, та медленно проговорила:  

–На самом деле, как бы глупо и наивно, а может слишком легко и просто не звучало, искусство для каждого свое. Кто-то смотрит на стихи господина Холина и видит там искусства, не видя подобного в молодом Набокове, а кто-то напротив, лелеет и уважает лишь старину, боясь прикоснуться к чему бы то ни было новому, видимо страшась, что для него все это, собственно новосозданное, окажется максимально чуждым и отдаленным. Но я бы сказала, что нахожусь посередине, меня интересует молодая литературная жизнь, в особенности когда эта молодежь предельно откровенно, жестко, я бы сказала даже натуралистично и эротично описывает бытность своего поколения. Чего, к примеру не могли себе позволить писатели классических периодов, пусть и с исключениями. Но в то же время читать все подряд я также не вижу смысла, потому что за этим большим морем литературных или живописных работ, лишь небольшие островки реального творчества бывают, и найти их не так и просто. Искусство должно что-то доносить, говорить о поколении, о времени и о мире. Я считаю так.  

Василий Шалимович присвистнул, а затем, куда более коротко сказал:  

–Я считаю, что наиболее заумные тексты это не искусство, а попытки навязать ученичество массам, толку нет, а массы и не читают это. Поэтому искусство должно быть живым, но нацеленным на массового зрителя. Вот как ранние картины Николая Петровича. Уж извини товарищ, но последние работы…это как работы Андрея, никому непонятны, но очень интересны.  

Вслед за взрослыми глашатаями фронта интеллигенции на вопрос решилась ответить и дочь Евгении Григорьевны, Саманта отложила книгу и сказала:  

–Искусство нельзя отмерить, нельзя увидеть, да, впрочем, я бы сказала что и ощутить, а все вот эти разглагольствования о важности Ахмадулиной или Набокова лишь типичное для времени обсуждение, которое в разные года формировалось на кухнях коммунальных квартир, на полях сражений и прочее-прочее. Пройдет 20 лет и обо всех их забудут, потому что молодежь будет как моя мать, тянуться ко всему новому, не познавая, а лишь поддакивая общему духу эстетства, впрочем и само эстетство напускное довольно. А что ты кривишься мать? Я говорю неправду? Неужели ты считаешь, что твои знания, абсолютно поверхностные имеют смысл? Имеют хоть какой-то уровень, могут вообще называться знаниями? Ты прочитала пару книг по философии, не поняв нечего, рассмотрела тысячи посредственных картин, знаешь большое количество различных людей искусств, но сама…. сама не стоишь нечего, крутясь рядом как юла.  

Евгения Григорьевна побагровела, но нечего не ответила дочери, она же в свою очередь, завершив тираду, вернулась к чтению сборника. Несколько минут в доме стояла тишина, солнце медленно заходило за горизонт, погружаю округу в вечерние сумерки, с крыши с шумом рухнул снег, вдали наверняка продолжала таяние ледяная корка озера.  

Прошло ещё несколько часов, дом погрузился в аккуратный желтовато-белый свет от дешевых и слегка пыльноватых лампочек, по углам дома разошлись на небольшие дуэты гости Николая Петровича и продолжали уже слегка потерявшие громкость и смысл, пустые разговоры. Сам Николай Петрович вышел на улицу, накинув на плечи черное пальто жены, оставшееся в доме после поездки в Москву. Улица встретила его тишиной леса и мертвой деревни поблизости, лучами луны, что освещала все вокруг и слабый хруст тающего снега, который казалось бы и не был слышен, а лишь представлялся в голове Николая Петровича, потому что именно этот звук он и хотел бы слышать. Оперевшись на перекладину ограды, Николай Петрович начал рассматривать машину, слабо освещаемую лунным светом. Дверь позади него скрипнула, он повернулся. К нему подошла Елена Владимировна, Николай Петрович слегка смутился, но быстро взяв себя в руки вернулся к созерцанию автомобиля. Когда-то, ещё будучи ребенком он воспринимал их как нечто невероятное. Тот первый день переезда, когда в городе он встретил целую кучу, тогда ещё говорили так, машин, автомобилей…Тогда он почувствовал себя чуждым городу, миру, да и человечеству, ведь как папуас из Африки смотрящий на самолет, он смотрел на автомобили. В деревне тогда имелся лишь трактор и старый «Зилок», ещё времен войны. Один из товарищей, имя которого уже навсегда было забыто, рассказывал не то небылицу, не то реальную историю о том, что именно на этом «Зилке» в деревню пробрались немцы, да так и остались здесь жить. Что мол даже предки их имеются. Не до конца было понятно, с чего товарищ Николая Петровича считал подобным образом, но вот теперь Николай Петрович перестал сомневаться в этих словах. На «Зиле» действительно приехали немцы, плененные, чинили недалеко от деревни железную дорогу, а в деревне отдыхали. Почти все уехали после войны на родину, а вот какое-то количество осталось, так и жили бок о бок с теми, против кого воевали долгие 5 лет, а может и все 8 лет…  

Елена обратилась к Николаю Петровичу, тихим, едва слышным голосом:  

–Три года назад я писала вам…  

–Три года…это давно уже, моя память все чаще меня подводит, о чем же писали?  

–Я тогда наивной девочкой была, только окончила ВГИК, сидела дома, перечитывала оставшиеся учебные пособия, пыталась понять, зачем я вообще решила связать свою жизнь и искусством кино…так и не смогла в то время ответить на этот вопрос. А вы, зачем вы связали себя с этим?  

–Даже не могу толком объяснить. Чувствовал что во мне всегда, с самого рождения имелась некая тропа, творческая…. и я должен был…должен был связать себя с ней, пройтись по ней и дойти до конца. Правда теперь и не знаю где я, все ещё на этой дороге или уже наконец вижу что-то на горизонте. Прочтешь потом мой новый сценарий, мне твоя помощь не помещала бы.  

–Да…хорошо, обязательно. Даже и не вспомню, когда вы так обращались ко мне.  

–Бывало, наверное. Как я уже сказал память паршивая. Так о чем было письмо?  

–Я просила совет. Даже множество советов, хотела понять как мыслит уже набирающий обороты и силы режиссёр, а потом…потом даже не знаю, возможно написала даже больше что требовалось, что можно и нужно отправлять.  

Елена замолчала, Николай Петрович внимательно осмотрел слегка смутившуюся женщину, а после снова вернулся к созерцанию пейзажа вокруг. Сколько лет прошло. Три года, нет, явно больше. Письмо Елена отправила ещё в 20летнем возрасте, когда и самому Николаю Петровичу, бывшему тогда попросту Николаем было не больше 28. Значит куда больше, если конечно Елена завела разговор о том письме. Сколько ей сейчас? Чуть больше 40? Возможно и просто 40 и он слишком уж состаривает знакомую, к тому же выглядящую вполне молодо, если бы он не знал её вовсе, не дал бы и больше 30. Письмо она отправила ещё молодой, только окончившей обучение студенткой. Написала что считает его произведения невероятными, пусть так и не считала основная публика, если таковой можно назвать несколько тысяч зрителей, хотела узнать дополнительные секреты, если таковые вообще имелись, признавалась что видела его и Андрее на одной съемочной площадке, тогда товарищ Андрея, его будущий оператор помогал молодой Елене с работой. Признавалась в любви, писала почти наивным девичьим слогом об этом, в самом его глупом, пошлом виде. Но он тогда не ответил ей, даже не подумал. Письмо так и осталось вскрытым лежать в глубине его стола, перевезенного после на старую Московскую квартиру. Николай Петрович вздохнул и снова погрузился в максимально неконкретные и пустые мысли, рассматривая освещенный луной пейзаж мертвенно-бледного леса.  

–О чем задумались, Николай Петрович?  

Нарушила тишину Елена, доставшая из кармана пальто пачку сигарет, явно американских, видимо успела добраться до некоей поставки иностранщины, как когда то говорил отец Николая Петровича. Видимо с предыдущей темы Елена решила быстро уйти, начав куда более привычный, обыденный и скучно-серый диалог.  

–Да так…не о чем то конкретном. Курить начали?  

–Да, к сожалению эта дрянная привычка меня стороной не обошла. Мать курила, отец курил, дядя и двоюродный брат тоже курили…по наследству считайте передалось. Трудные времена начались и вот…сразу же…  

–А когда было легко?  

–В сущности никогда…я знаете…письмо то прочитайте, я его забирала с почты…оно на мое имя пришло.  

–Как же? А почему…  

–Не спрашивайте, кто же его знает, лучше прочитать и узнать, вам так не кажется.  

–А почему передал то его…  

Елена Владимировна отвела взгляд в сторону, Николай Петрович замолк, достал небольшой конверт из кармана, с шумом раскрыл его и выудил оттуда небольшую записку. Полноценным письмом назвать это было нельзя, скорее это напоминало клочок бумаги с именем возлюбленной или возлюбленного, который школьники передавали друг другу, чтобы выведать все тайны товарищей. В тексте этого небольшого клочка не говорилось ни о чем любовном. Текст был слегка смазан, словно его смочили перед написанием, но затем, дойдя до второго предложения, Николай Петрович понял отчего такое произошло. Текст был написан его дочерью и в нем, явно заплаканная и убитая горем девушка писала о смерти матери в Италии. «несчастный случай», сухо констатировала полиция Италии и не менее сухо передала на бумаге дочь. Николай Петрович не понимал нечего, на миг ему казалось, что это страшная шутка его дочери, что приехав к ней, он ещё припомнит ей подобное, но все же с каждой секундой он понимал, шуткой тут и не пахло, а его жена действительно погибла или умерла или покинула этот мир… После сообщения самой страшной новости дочь сообщала казалось бы ненужные уже вещи, словно пыталась отойти от шока сама и не вводить читающего письмо отца в это же состояние. Но к сожалению, а может и к счастью у неё не вышло. Эмоции захлестнули Николая Петровича, руки самопроизвольно сжались в кулаки, он случайно оторвал клочок от угла записки и с тяжестью сжав зубы, со страшным звуком взвыл. Елена Владимировна, стоящая рядом с грустью обвела его взглядом, затушила сигарету и подойдя к нему аккуратно приобняла.  

–Вы…вы не переживайте…ужасные новости мы не хотели приносить…но не могли же мы в неведении держать вас, а … Пётр, он не знал что в нем…. я просто не могла передать его так просто. Вы держитесь, вам придется сейчас…. приехать к дочери, забрать её, а может лучше и не делать этого…. оставайтесь там…там спокойней.  

–Нет…я не могу, как же... да и она…нет, как же, не может такого быть, я просто…. я не понимаю, как…. как?  

–Такое бывает…. я пыталась узнать у знакомых, но к сожалению нечего конкретного…. несчастный случай.  

–Несчастный…. куда же…как же, куда смотрит их полиция, вообще есть она там!?  

Елена Владимировна нечего не сказала, лишь с грустью кивнула, а затем отошла от Николая Петровича, затем она начала доставать сигареты, но в доме начали раздаваться громкие крики. Она вопросительно посмотрела на дверь, затем на Николая Петровича. Последний быстро вытер слезы с глаз, убрал письмо в карман пальто, которое теперь, он просто не имел права выбросить или забыть, вместе с Еленой зашел в свой дом, на этот раз, судя по всему в последний.  

Внутри, в гостиной стояла Евгения Григорьевна, в руках она держала Саманту, за копну волос. Девочка плакала, кричала и брыкалась, но и Евгения Григорьевна кричала не тише дочери. Рядом стоял побелевший Пётр, близ него студент Егор, отдергивать Евгению Григорьевну пытался лишь Василий Шалимович, но пытался и это самое главное.  

–Что происходит?!  

–Эта гадкая…эта гадкая, ужасная, она просто…. я ненавижу её, с первого дня, с первой секунды…. ЭТО ТЫ ВИНОВАТ!  

Кричала Евгения Григорьевна попеременно на Петра и Саманту, а затем со слезами посмотрев на Николая Петровича и Елену Владимировну, медленно процедила:  

–Я…не знаю что делать…. я убью её!  

Николай Петрович рванул вперед и схватил Евгению Григорьевну за руку, что с силой сжимала в руках волосы Саманты  

–Отпустите её, вы вообще понимаете что делаете?  

Она посмотрела на него удивленным взором, обвела всех в комнате, а затем отпустила волосы дочери из рук. Девушка мигом пробежала мимо Василия Шалимовича, но была остановлена Петром. Он крепко схватил её за плечи и попытался успокоить. Евгения Григорьевна смерила его пронизывающим и холодным взглядом, а после хотела было открыть рот, но была остановлена Николаем Петровичем:  

–Не нужно…успокойтесь уже, мне кажется ваша так называемая галерейная московская интеллигенция не так поймет ваши действия. Если вообще примет их как данное. Но вы расскажите им, что пытались снять скальп со своей дочери, потому что она поддерживает коммунистов, или против чего вы теперь, а Евгения Григорьевна?  

Она нечего не ответила, лишь удивленным и даже испуганным взором посмотрела на Николая Петровича, но последний лишь продолжал монолог:  

–Вы нечего не понимаете. Ни в чем вообще. Вы лишь делаете вид, поддерживать разговор вы умеете, язык подвешен…это к слову тут почти всех касается, не думайте что я решил наконец высказать все о чем думаю именно вам. Слишком много чести для вас Евгения Григорьевна. За годы прожитые в одиночестве, практическом одиночестве здесь, и месяцы прожитые в Европе я многое понял…осознал можно сказать. И наконец до меня дошло, наконец омерзение от подобных вам вышло из темного угла на свет. И пришло, как неожиданно время все высказать.  

–Да…да как же вы…да вы вообще..  

–Вот видите, даже сказать в оправдание нечего не можете. Только что вы хотели нанести серьезный физический ущерб дочери, до этого, как я понимаю все 14 лет поливали её грязью и пытались сделать подобной себе, удобоваримой обществу интеллигентов, усредненной версией всех себе подобных. После этого вы говорите, что мои взгляды странные? По крайней мере они остаются лишь взглядами, я не порчу жизнь никому, и уж тем более своим…своим близким.  

Василий Шалимович подошел к Николаю Петровичу и положив руку ему на плечо сказал:  

–Ты…это, Коля видимо переутомился за сегодня, или может чего случилось?  

Николай Петрович отдернул руку Василия и отошел вглубь комнаты, вновь накинул пальто и быстрым шагом вышел из здания. За ним из здания вышла Саманта и Петр. Разгоряченный ссорой и всем произошедшим он шел вперед, под ногами мягко хрустел подтаявший снег, впереди виднелась гладь озера, а рядом с ним уже изрядно сгнившая постройка из дерева, бывшая некогда небольшим общим складом для деревенских. Его мать сушила там рыбу, пойманную отцом или другими жителями, а затем, почти как в сказке или книгах марксистов люди делились друг с другом. Теперь делится было некому, делится нечем. Все вокруг было забыто, пусто и абсолютно мертво. Николай Петрович встал близ озера, до него подать рукой, но на лед сейчас заходить было бы максимально неумно и опасно. Но так считал лишь Николай Петрович, возможно, так считала и Саманта. Но по какой-то причине, возможно из-за этой же разгореченности девушка пронеслась мимо него, без верхней одежды, одетая лишь в рубашку она бегом пересекла четверть озера, Николай Петрович только заметив это даже попытался побежать за ней, но был остановлен Пётром, подоспевшим тут как тут.  

–Нет…нельзя же, её ещё ладно, выдержит…но ты то куда!  

–А как же…твою же мать, САМАНТА!  

Девушка не слышала никого, он медленно шла по льду, лед медленно прогибался и тихо трескался под её шагами, девушка добралась до середины озера, добравшись до неё, он просто рухнула на лед, никак не реагируя на крики Петра и Николая Петровича.  

–Нужно что-то делать, веревку там…черт Петр думай же!  

–Я…. я..не знаю, я не знаю, как же так…  

–Да приди ты в себя, твоя дочь там!  

Петр вздрогнул, а после медленно кивнул и развернувшись медленно поплелся в сторону дома, пройдя несколько метров он, сродни Саманте, рухнул на снег. Николай Петрович ещё раз выругался и отвернувшись о Петра аккуратно встал одной ногой на лед. Слегка прохудившийся лед неприятно потрескивался, но проваливаться ещё не собирался. Николай Петрович сделал второй шаг, лед трескался ещё громче, но все ещё выдерживал его. Аккуратными, почти незаметными шагами, которые впору было назвать скольжениями, Николай Петрович направился к девушке в центре озера.  

Но вот очередной шаг, лед трескается сильнее, нога Николая Петровича по щиколотку проваливается в холодную весеннюю воду озера, теряя опору Николай Петрович боком заваливается на лед, он трескается ещё сильнее. В центре озера звучит крик, лед в центре все-таки прохудился, и Саманта рухнула в холодную воду. На берегу стоял заплаканный Пётр и с грустью смотрел на все происходящее, Николай Петрович кричал ему, чтобы он начал действовать, попытался помочь, хоть каким-то образом. Но Пётр не слышал нечего. Крики в центре замолкли, всплески закончились вместе с ними. Николай Петрович, промокший до последней нитки смог вывернутся и вылезти на более устойчивую корку льда, дрожа он полз в сторону Пётра, что также без движения стоял на берегу. Наконец выбравшись на берег, Николай Петрович рухнул на землю. Петр все также стоял и наблюдал за тонущей, а теперь скорее уже утонувшей дочерью, где то на середине полузамершего озера. Николай Петрович попытался встать, но возраст и переохлаждение делали свое дело, встать ему не представлялось возможным.  

Пётр обернулся на обессиленного Николая Петровича, а затем тихо пробормотал:  

–Лед растаял…лед тронулся….