невозместимая потеря.

Старый город дышал ровно. Сегодня он поглощал кислород даже ровнее обычного; лишь изредка закашливался и пропускал кое-где во дворах своих спальных районов или кое-где на пустующей в этакое время магистрали одну-другую легковую; изредка оживлялся чьим-либо спешным шагом уже на работу или только с работы, чьей-нибудь сонной прогулкой с четвероногим другом, или самонадеянной попыткой выбросить мусор, попав в контейнер издалека с первого раза.  

Солнце лениво поднималось откуда-то снизу. Оно нехотя вылезало, карабкаясь и хватаясь за линию горизонта, усаживаясь где-то между перистых белых и серых облаков. Свежесть летнего утра ощущалась лишь моментами, когда налетал ветер. Без ветра – было душно.  

Пустую площадь разрезал лишь липкий шум – шум тяжелых шагов миниатюрной девушки. Она была мрачная, серьезная, задумчивая и будто бы даже неживая. Одета она была явно не по погоде: большая черная футболка, не пропускающая сквозь себя ни единого вздоха утреннего ветерка куртка, плотные джинсы, потрепанные конверсы. За ее спиной бренчал черный рюкзак, усеянный разными значками; на запястьях – шумели подпрыгивающие при ходьбе браслеты. Густые темные волосы были собраны в невысокий, но тугой хвост, и были целесообразно убраны под черную кепку. Обычная девушка. Обычно отталкивающая. На ее счастье, на площади совсем не было людей, и она беспрепятственно и решительно шла прямо, насупив брови и подавшись корпусом немного вперед. Рассекала площадь быстро, явно куда-то спеша, и ни на секунду не сбавляла темпа шага, хоть и беспрерывно чего-то остерегаясь.  

Впереди ничего и никого не было. Пустая площадь. Не работающий по утрам фонтан. Маленький неглубокий прудик с зацветшей в нем зелено-серой водой. Некрашеные скамейки на равном друг от друга расстоянии по всему периметру площади.  

Пройдя площадь насквозь, девушка наконец увидела вдали заветный пункт назначения, у которого ее, должно быть, уже поджидали. За несколько десятков метров не было видно, есть ли кто-то у крайней скамьи, и девушка продолжала приближаться в решительной осторожности и в осторожной решительности. В десяти шагах наконец стало видно: там уже кто-то был.  

Это была другая девушка. Она сидела ближе к левому краю скамьи, понурив голову и теребя пальцами один из пинов, закрепленных на ее небольшом рюкзачке. Она, должно быть, уже различила приближающиеся шаги от общего шума города, однако никакого внимания на них по-прежнему не обращала.  

– Что говорить, что говорить, что говорить… – крутилось в голове у подходившей. – Да, Эмер ждет слов, – проговаривала она вслух. – Это нужно. Уверена, что нужно. Но что сказать? Думай, думай же, думай!..  

Вот и скамья. Совсем близко. Рыжая девушка с редкими прямыми волосами сидит чуть левее центра. Мертвенно-бледная, бледная до ужаса. Она не обращает внимания ни на кого и ни на что. Ветер колышет на ней вискозную кофточку и бежевые тонкие капри. Или это не ветер? Ведь и без ветра ее ноги сильно трусятся, а тонкие пальцы – без конца подрагивают.  

Эмер будто бы через силу поднимает серо-красные глаза на девушку, когда та подходит уже совсем вплотную. «Ты пришла. Я боялась, что ты не вернешься» – вот и все, что можно найти в этих глазах. Они полные слез. Слезы на пустых стеклянных глазах появляются в считанные секунды. А девушка, стоящая напротив, все пытается что-то в них найти. Собирается с силами, поднимает руки и подходит к плачущей ближе. Эмер только закрывает глаза и лбом упирается в живот подошедшей. Она ненадолго поднимает руки и хватается за талию Эльмы.  

Горячие слезы остаются блестящими пятнами на черной футболке и кислотными дорожками на воспаленной коже щек. Пустыми глазами она рассматривает пятнышки, смотрит на дрожащие пальцы и дрожащие ноги. Эльма только неумело придерживает Эмер за плечи и предплечья.  

– И почему только на твою долю выпадают такие горести? – крутится в голове у Эльмы.  

Ей тяжело наблюдать за тем, как Эмер в сотый раз утирает глаза тыльными сторонами ладоней, размазывая кислотные слезы по щекам и по скулам. Как шмыгает носом, как закатывает глаза, пытаясь убедить их не предавать ее и не подставлять крайний раз, выпуская новые слезы. – Эмер... – она опускается перед ней и дотрагивается одними руками до ее щек, заглядывает в красно-серые глаза. – Надо собраться. Перетерпеть, переждать и пережить. Будет легче. Слышишь? Я с тобой. И мы справимся.  

«Пожалуйста, только не оставляй меня…» – кричат воспаленные глаза Эмер, хватающейся за предплечья Эльмы изо всех сил.  

Проходит с треть часа, не меньше. Площадь оживляется, просыпается город. Чаще и чаще снуют угрюмые сонные люди. Нарастает шум проезжающих машин откуда-то со стороны магистрали. Совсем уже рассвело.  

Эмер сидела на том же месте, ни разу не встав со скамьи, ни разу не шелохнувшись. Плакала. С каждым прошедшим мгновением она все сильнее и сильнее погружалась в свою печаль и в свое несчастье. Все неотвратнее и неизбежней становилась ее тревога.  

– Уже восемь, – вздохнув и переступив с ноги на ногу, произнесла Эльма. Ищущим взглядом она смотрела на обессилевшую девушку. – Опоздаем, если не поедем сейчас.  

Эмер молчала. Помотав головой, она пожала плечами, а затем осторожно поднялась со скамьи и, покачнувшись, оперлась о деревянную спинку. Эльма тут же взяла ее под руку.  

– Можешь? Нормально? – участливо уточняла Эльма чуть ли не каждые три минуты, пока они вдвоем уходили с площади, мимо людей, мимо фонтана, мимо всего ожившего города. Эмер не отвечала. Изредка только подносила к носогубной складке тыльную сторону ладони и шмыгала носом. Позднее она и вовсе высвободилась из рук Эльмы и пошла сама, пошла в сторону большой цветочной клумбы.  

Эмер недолго рассматривала цветы. Она склонилась над ними, выбрала два ярчайших соцветия и аккуратно сорвала их с клумбы. Девушка поднесла цветы, зажатые между пальцев дрожащей рукой, к носу, но запаха их не почувствовала. Она хотела что-то сказать Эльме, но холодные нервные губы отказались шевелиться и помогать ей воспроизводить звуки вслух.  

Эльма подошла ближе. Она вынула холодные руки из карманов куртки, вновь поднесла их к горячим щекам подруги, но та вдруг мотнула головой и отступила.  

– Почему мне приходится думать об этом? – сказала Эмер, глядя сквозь Эльму.  

Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать.  

Пять часов – не иначе как пять лет. Нескончаемо долго, невыносимо тяжело. Боль за грудиной и в сердце, боль в висках, боль по всему телу. Эльма выходит из углового магазина с бутылкой пива, покрывшейся за несколько секунд крошечными холодными капельками.  

Глаза Эмер все еще мокрые от слез, хотя она не начинала плакать. Слезы возникают сами собой. Просто текут.  

– Возвращаются, – шепчет Эльма, вынимая из внутреннего кармана куртки темные очки и цепляя их на нос. Она кивает в сторону приближающихся к магазину людей. Шестеро? Семеро? Нет, их всего трое. Двое взрослых и маленькая девочка. Она мрачнее их всех. Она бежит навстречу Эмер, и та спешно убирает бутылку пива за спину.  

– Эмер, мы вернулись! Эмер, я очень хочу домой... – скулит девочка, прижимаясь к внезапно оживившейся девушке. – Пошли домой, пошли домой!  

– Пойдем, – кивает Эмер, проговаривая слово невероятно легко, убедительно и будто бы даже весело.  

Она поправляет воротник кофты девочки. Маленькая девочка лишь смотрит на нее своими большими серо-голубыми глазами. Она не видит в ней своей сестры. Она видит маму. Жмётся к ней все сильнее и сильнее.  

– Пойдём, – повторяет Эмер и сквозь боль и силу улыбается девочке, кивнув ещё раз для верности. – Беги за тетушкой. Мы пойдем домой.  

– Ты идёшь? – отзывается тётя, хватая племянницу за руку крепче и с безразличием окидывая взглядом Эмер.  

– Следом за вами пойдем. Будем.  

Женщина переводит взгляд на Эльму. Эльма – рефлекторно отходит в сторону. Она знает – она нисколько не причастна к всему, что случилось. Она даже не часть этой семьи. Она – никто.  

Трое уходят.  

– Нет, – отзывается Эмер и мотает головой, хватая Эльму за руку. – Я знаю, о чем ты думаешь. Нет. Не уходи.  

– Я не ухожу.  

Холодное пиво. Пол-литра на двоих – ничтожно мало. Ничем не делают лучше. Эльма отходит, чтобы выбросить пустую бутылку. Эмер достает из внешнего кармашка черного рюкзака пачку сигарет, дрожащими пальцами вынимает одну. Щелкает зажигалка. Эльма возвращается к подруге. Они передают друг другу тлеющую на жарком ветре сигарету. Давятся едким дымком. Курят, сидя на холодном бетонном отступе в тени, но каждая размышляет о чем-то своем.  

Эльме уже давно пора возвращаться домой. Она отпрашивалась лишь на несколько часов, а провела вне дома более половины суток. Солнце уже готовится скатиться за горизонт. Девушки провели на улице не менее двадцати часов, и обе страшно устали. От тяжелого долгого дня, от чересчур запутанной и несправедливой к ним обеим жизни. От времени. Но никогда друг от друга.  

– Я знаю, тебе нужно идти, – говорит Эмер, едва ли Эльма собирается с мыслями, чтобы начать говорить. – Я и так задержала тебя. Ты пробыла со мной долго. Все свое свободное и, возможно, даже несвободное время ты провела рядом со мной. Я благодарна тебе. Я знаю, что тебе нужно идти.  

– Уверена, что мне не стоит остаться? Я... – она безбожно врала, не отводя взгляда от Эмер, – могу остаться еще на одну ночь, если ты в этом сейчас нуждаешься.  

– Я люблю тебя. Сейчас и всегда. Ничего не меняется в моем отношении к тебе, и я хочу, чтобы ты это понимала. Я тебя люблю всегда. Я очень ценю, что ты находишься со мной рядом даже...  

– Я знаю. Не говори, если не знаешь, как сказать. Я знаю. Я останусь.  

Хмурый вечер, долгий вечер. Водка на столе. Кислые яблоки. Сухие апельсины. Угрюмый мужик, уже невозможно пьяный и невменяемый. Хмельная старушка, еще держащаяся и теребящая в руках скомканную салфетку. Эмер. Несчастная, вымученная Эмер. На ее коленях – маленькая девочка. Она нехотя тянет ко рту кусочки кислого яблока. Уже не голодная, но знающая и понимающая, что так нужно. Рядом – сидит Эльма. Знающая и понимающая, что не должна быть за этим столом. Она не имеет права говорить, не имеет права скорбеть и горевать. Но Эмер нужно, чтобы она была рядом. И Эльма не уходит.  

Тетушка тянет новую молитву. Мужик наливает еще стопку водки. Уже даже не закусывает. Эмер, с лица которой вдруг скатились две предательские соленые капли, уводит маленькую девочку из-за стола. Вслед за ними уходит и Эльма. Втроем они сидят в комнате до самой ночи: Эльма и Эмер читают сказки вслух, а девочка засыпает, едва ли ей дочитывают шестую страницу.  

С кухни слышен треск стекла. Эмер нехотя плетется посмотреть, что случилось, оставляя уснувшую сестру и клюющую носом Эльму.  

– Проваливайте, – вполголоса произносит Эмер, обращаясь к хмельным. – Идите спать. Сама все уберу.  

Хмельные покорно уходят. Эльма еще какое-то время сидит с маленькой девочкой в комнате. Позднее, заслышав, как два пьяных тела поочередно разместились в гостиной, она выключает ночник и приходит к Эмер.  

– Мне звонили и писали твои родители. Тебе стоит вернуться.  

– Плевать на них, я останусь, – решительно произносит Эльма.  

– Нет, уходи. Они тебя ждут.  

– Но…  

– Я справлюсь, я обещаю. Придешь завтра, если сможешь.  

– Эмер, я не могу оставить тебя. Мне сердце не позволит. Подожди, я позвоню родителям и объясню. Объясню вкратце и останусь. Да? Ладно?  

– Интересно, как.  

– Я попробую, в двух словах.  

– Невозместимая потеря, – и Эмер залпом выпивает оставшуюся водку из разбитого стакана.