Бокалы

Они и сейчас стоят у меня в баре, угловатые, узкие, с дымчатой короткой ножкой, совсем не похожие на те бокалы для шампанского, которые продаются в магазинах. Как очень старая черно-белая фотография с резной окантовкой, с которой серьёзно смотрят твои прадедушка и прабабушка. Фотография, которая случайно выпала из альбома, и её небрежно затолкали обратно, только не в тот альбом, а скажем, в твой с какой-нибудь поездки за границу. И находишь потом это фото, и вроде не к месту, и качество хуже, и всё-таки цепляет, и хочется ещё раз рассмотреть. Так же и эти два бокала стоят рядом с другими, для вина, для мартини, для коньяка. Стоят лишние, неправильные, из другой чужой жизни. Из них никто ничего не пьет. Откуда они у меня? И зачем они мне? Мне, которая раз в год устраивает домашний шмон и избавляется от всего, что не функционально?    

Лет восемь назад, порадовали меня неожиданной командировкой в Германию. Воображение сразу стало рисовать картинки Берлина, Мюнхена, Бремена. В действительности, как оказалось, речь шла о малюсеньком городке недалеко от чешской границы. В книжках встречалось мне выражение “где-то на задворках Европы”. Оценить смысл этого выражения я смогла по приезде.    

Три с половиной часа езды от Мюнхена, из которых последние два пейзаж за окном не менялся. Два часа навстречу машине с двух сторон летел бесконечный лес. Причем деревья были одинаковой высоты, с одинаковым наклоном. Когда я высказала это свое наблюдение вслух, мой напарник с характерной фамилией Кляйн пожал плечами и ответил:    

–А как ты хотела? Немцы. Во всем должен быть порядок.    

И вот наконец маленький, почти незаметный указатель и съезд. Хвала навигатору, под вечер гусары въехали в город. Осмотр местности решено было отложить на завтра, так как обоим хотелось одного: быстро поесть и спать, спать, спать….    

В городке было две гостиницы. Мы получили лучшую. Ее преимущество заключалось в том, что она находилась посреди центральной площади, строго напротив церкви. И номера нам выдали по словам хозяйки лучшие. Оценить нашу “удачу” мы смогли, как только легли спать. Через десять минут после встречи с подушкой мне в голову ударил колокол. Прямо в висок, 12 раз. Чтобы я точно знала, что наступила полночь. Пытка повторилась в час ночи, потом в два. Как оказалось, лучшие номера выходили на колокольню. Поняв, что спать видимо не получится, я вышла на веранду покурить. На веранде сидел маленький злой Кляйн в полосатой пижаме. Посмотрел на меня замученным взглядом и опять лаконично высказался:    

–А как ты хотела? Немцы. Антисемиты.    

Я никак не хотела. Я хотела спать. Закрыв окно и ставни и накрывшись с головой одеялом я наконец заснула. Проснулась через четыре часа от звонка. Звонил мой начальник уточнить, что мы удачно доехали. Бодро пожелал мне удачи. Рабочий день начался.  

Эффектная, расписная фрау хозяйка сама подавала завтрак. Постояльцев на всю гостиницу оказалось три человека. Наливая кофе, она осведомилась, всё ли нас устраивает. И тогда Кляйн, мешая родной иврит, не родной английский, отдаленно знакомый немецкий и уж совсем не понятно откуда взявшийся арабский выдал:    

–Гуд морнинг фрау имах шмех. Битте, из ит посибл ту мув ас ту мор кувает румс? И наал абук дис бел ис вери нойзи!    

Фрау слегка изменилась в лице, но не переставая улыбаться, объяснила, что заплачено было за лучшие номера, и она не может перевести нас в другие, так как они хуже. Третий постоялец пил кофе сидя к нам спиной, но судя по тому, как тряслась его лысина, он тихо ржал. А Кляйн остался верен себе. Строго посмотрел на меня:    

–А как ты хотела? Немцы.    

К восьми нас ждали на фирме, которая находилась в десяти минутах ходьбы. Погода была хорошая и мы решили пройтись. Пока мы шли, нас останавливали местные, уточняли, не те ли мы израильтяне, которые вчера приехали. Рассказали, что завтра базарный день, а послезавтра будет весело, потому что открывается новый магазин мороженого, будет музыка, танцы и можно бесплатно получить порцию любого вкуса. Короче, жизнь бьет ключом. Вспомнились фразы из любимого советского фильма “Дамы и Господа, дизель-электропоезд Бухарест-Синая проследует по второму пути”, “дизель-электропоезд никогда не останавливается на нашей станции”.    

На фирме нас встретили очень приветливо. Ребята, которых к нам прикрепили, были молодые, энергичные, толковые, с хорошим английским. Они-то нам и объяснили, что в городе четыре ресторана, в трех из которых мы обязательно поужинаем. В четвертый не пойдем — это шуарменная, которую держат два брата из Ливана, деликатно объяснили они. Потом указали, где находятся местные аутлеты (целых два! ), и как-то вскользь смущенно упомянули, что они открыты до пяти. Как оказалось, подлянка заключалась в том, что мы работали ровно до шести тридцати. К тому же рестораны закрывались ровно в восемь. Так что, закончив работать, мы легким аллюром неслись, чтобы успеть поужинать, а после оставались одни, и из развлечений оставалось гулять по пустым улицам и читать вывески. Бедный Кляйн проклинал всё и вся. В кое-то веки выпало ему поехать в командировку в приличную страну, и в своих мечтах он гулял по европейским проспектам, пил кофе и коньяк в маленьких кафешках, закупался сувенирами и одеждой и иногда немного работал. Действительность его подкосила. Каждое утро я выслушивала его “А как ты хотела? Немцы! Антисемиты! “. В какой-то момент он мне надоел.    

–Что ты заладил? Причем тут немцы или не немцы? Обычные люди. Живут, работают. И причем тут антисемиты? Я думаю, в этих краях и евреи-то не особо живут.    

–Конечно не живут. С сороковых.    

Я очень надеялась избежать этой темы, слишком она для меня болезненная. Более того, это была моя первая поездка в Германию, и я переживала и от души надеялась не столкнуться в этой поездке со свидетельствами той страшной страницы истории. Поэтому, сославшись на то, что надо срочно позвонить домой, я ретировалась. Кляйн понял и больше этого аспекта местных реалий не касался. И надо сказать, что в отличии от других европейских городов, в которых мне доводилось бывать, здесь не было никаких памятников Холокоста, или других элементов, отсылающих к той эпохе. Так что я успокоилась. Почти.    

На четвертый день вечерних прогулок, которые были просто необходимы после огромных и вкусных обедов и ужинов, мы наконец разглядели, что городок-то игрушечный и очень красиво построен. Каждый дом был выкрашен в другой цвет, мощеные улочки сходились лучами к миниатюрным фонтанчикам, фонари на карнизах были сказочными. И никого. Все спят.    

Командировка подходила к концу, и оказалось, что работу мы успели закончить раньше, чем думали- и в нашем распоряжении оказался почти полный свободный день. Кляйн ликовал. Всем улыбался, жал руки, хлопал по плечам и приглашал в Израиль. Душа человек. Сердечно распрощавшись на фирме, мы рванули по магазинам. Глядя на то, как закупался Кляйн, у меня возникло три вопроса:    

Первый: возможно у нас грядет война, про которую знает Кляйн и не знаю я?    

Второй: а точно ли Кляйн живет в своем доме в престижном районе Тель-Авива, или он молдавский гастарбайтер?    

И наконец третий: а точно ли я хорошая мать, если так мало накупила своим?    

По дороге к гостинице Кляйн останавливался каждые сто метров и демонстрировал очередной трофей. Он был счастлив. Уже на подходе, я вдруг заметила маленький магазинчик с закопчёнными стеклами. На витрине красовались чашки, рюмки, канделябры, картины. Короче самая настоящая антикварная лавка. Причем не для туристов за неимением таковых. Кляйн благодушно сказал:    

– Давай пакеты, я занесу. И пока ты будешь копаться в этом мусоре, я схожу вон в ту красивую кафешку, и, наконец-то, выпью нормального кофе, с эклером и коньяком.    

Я зашла. В магазинчике негде было ступить. Всё было заставлено. Какие-то фарфоровые куклы, золоченые рамы, целая армия разнокалиберных остатков разных сервизов, гобелены, вышитые подушечки, вазочки всех мастей. И всё такое тонкое, хрупкое, изящное и бесконечно старое. Обычно продавцы в подобных местах под стать товару – экстравагантные, утонченные. Но тут продавщицей оказалась плотно сбитая очень серьезная и очень конкретная баба. Белобрысая с ямочками и нарисованными бровками. Само собой, что английский она не понимала. Говорила по-немецки, спокойно размеренно, предлагая ту или иную вещь, видимо убеждая в ее неотразимости. Я купила у нее вазочку, набор хрустальных рюмок и замечательную фарфоровую чашку с блюдцем, датированную 1948-м годом. Поблагодарив, я уже пробиралась к выходу, когда она вдруг неожиданно резко окрикнула:    

–Фройляйн! Момент! – и куда-то нырнула. Ну ладно, момент – так момент. Ее не было минут десять, я уже начала нервничать. И тут она появилась, запыхавшаяся в запачканной пылью блузке, с торжествующим взглядом. В руках у нее было два бокала. Узкие, длинные с короткой зачерненной ножкой. Старые и не красивые. Штамп сообщал, что сделаны они на фабрике Розенталь в 1934-м. Я улыбнулась и покачала головой, показывая, что, мол, не подходит. И пошла на выход.    

–Фроляйн! das sind jüdisch! – прозвучало выстрелом мне в спину. Даже моего знания немецкого хватило чтоб понять, что я отсюда без них уже не уйду. Я полезла за кошельком. И тут она улыбнулась своими ямочками и бровками и жестом показала, что денег не надо. А я поблагодарила бога за то, что эти бокалы нашли меня в последний день нахождения здесь.    

Так они оказались у меня. Старые, неудобные, из чужой жизни, чужой семьи… но такие родные.