.milk

Непризнанному Таланту посвящается.  

С уважением и безграничной благодарностью.  

____________________________________________________________  

В наушниках играла очередная подборка музыкальных композиций lo-fi, своим битом приглушающая шум небольшого городка, но бродяга у станции старого автовокзала таки заставил меня ненадолго остановиться и достать из полупустого рюкзака собранный кое-как бутерброд и термос с ещё не остывшим крепким и сладким чаем. Нищий не просил у меня денег: он принял безмолвно всё, чем я с ним поделился, и в благодарность медленно кивнул головой. Бо́льшего я бы всё равно не смог ему предложить – сам имел лишь полупустой рюкзак за спиной и бронь самого дешёвого номера в мотеле, до которого ещё нужно было как-то добраться.  

Бродяге было невдомек, о чём я его спрашиваю, а вот водитель, курящий у автобуса, нехотя указал мне сторону, в которую мне нужно пойти. Я спешно поблагодарил его и зашагал прочь от вокзала.  

Этот мотель ранее был обычной продуктовой лавкой. Когда я бывал здесь в последний раз, его ещё не было, но выглядело здание так, будто его не просто не ремонтировали пару десятков лет, а будто прикрыли и забросили. Фасад этой худой двухэтажки обновлялся несколько раз, – это было видно по слезающим слоям облицовки, – однако люди брезговали оставаться здесь даже на одну ночь. Неизвестно, что именно служило тому причиной – недоброго вида женщина, щелкающая фисташки за стойкой, или охранник, смачно ругающийся и шлепающий грубой ладонью по телевизионной коробке, чтобы та работала без перебоев.  

Внутри одного из трёх номеров, доставшегося мне, стояла старая одноместная кровать, занимавшая почти всё пространство комнатки. Ещё было запятнанное кресло и небольшой покосившийся столик перед ним, и по всякой мелочи на стенах, наверняка, чтобы закрыть пятна, дыры, щели. Я бросил рюкзак на кровать и спешно вышел, прикрыв за собой дверь, но не запирая её на ключ.  

Даже если бы кто-то и осмелился влезть в этот мотель и попытаться меня ограбить, он не нашёл бы в моём рюкзаке ничего, кроме usb-кабеля, которым легче удавиться, чем зарядить телефон, и шарфа, на котором, впрочем, при сильном желании тоже можно было бы повеситься.  

Я вышел из мотеля и осмотрелся. На площадке перед ним стояли три машины. У одной из них, согнувшись в три погибели, пыхтел и матерился смуглый мужичок. У другой – стояла компания парней-подростков, пьющих самое дешёвое пиво. Третья же машина, казалось, ржавеет здесь с времён открытия мотеля.  

Пьющие сказали мне, что автобус отъехал несколько минут назад, и что следующий проедет мимо не раньше, чем через час. Я никуда не торопился. Однако холод позднего сентября давал о себе знать порывами пронизывающего до костей ветра и едва-едва ощутимым накрапывающим дождём. Оставаться в мотеле надолго, чтобы вылечить простуду, в мои планы не входило, поэтому я откашлялся, ещё раз огляделся, а потом зашёл обратно.  

Прошёл час, и я, наконец избавив себя от общества неприятной женщины и охранника-забулдыги, направился в сторону автобусной остановки, которую давно уже снесли, а на её месте оставили лишь опознавательный знак с выцветшей буквой А.  

Старая развалюха, называемая автобусом, была, скорее, каретой прямиком в ад, нежели средством перемещения внутри и между населёнными пунктами. Я едва ли не молился, чтоб она не заглохла на полпути.  

Спустя четыре композиции в музыкальной подборке я сошёл с автобуса и оказался в самой неприглядной части городка. Я шёл через покосившиеся и давно уже сгнившие деревянные дома, и наконец, ещё через несколько композиций, на глаза мне попалось первое двухэтажное здание, а за ним вскоре появились и хмурые однотипные пятиэтажки, выше которых в городе была только церковь. Но и она теперь казалась мне ничтожной.  

Я свернул в дворы и продолжал путь, спускаясь и поднимаясь, уходя в самую глушь городка. С каждым пройденным метром необъяснимое странное чувство охватывало меня всего, и я боялся оставаться с ним наедине: я делал музыку громче и шёл вперёд, лишний раз не оглядываясь и не смотря по сторонам.  

Я остановился у шестого дома по далёкой короткой улице, подошёл к дальнему из трёх подъездом. Наивно было полагать, что за время моего отсутствия что-то изменилось, и что кто-то всё-таки решил сменить подъездную дверь. Нет, всё как и прежде. Скрипящая деревяшка на стёртых петлях, открывающаяся туго и шумно. Я протиснулся внутрь.  

Чудом не выругался, заметив консьержку. Должно быть, ей просто нечего делать, ведь её работу некому оценить и поощрить.  

– Вы к кому? – недоверчиво спросила она, кутаясь в белый пуховой платок.  

– Жильцов одиннадцатой квартиры я могу застать?  

– Не можете, – женщина дробно рассмеялась. – Нет жильцов.  

– Они в отъезде?  

– Их нет, – с каменным лицом ответила она, и я поёжился от внезапной смены её настроения. – Никто не живёт.  

– Не подскажете, у кого ключи? У вас?  

– Жить там собрался? – усмехнулась она, но через секунду снова насупила брови и взяла в руки журнал с кроссвордами. – У Нины Васильевны ключи.  

– А кто это?  

– Четырнадцатая квартира.  

Я поднялся на третий этаж и, совершая над собой невероятное усилие, прошёл мимо одиннадцатой квартиры, не посмотрев на дверь. Я поднялся выше и остановился напротив двери, ведущей в четырнадцатую квартиру. Постучал. Тишина. Несколько раз нажал кнопку дверного звонка. Тихо. Кажется, дома никого нет. И, кажется, консьержка будет не в восторге от моего вопроса насчёт хозяев четырнадцатой.  

Я спустился вниз и прошёл мимо консьержки. С силой толкнув дверь подъезда, я вылетел из дома и пошёл прочь. Секунда! Столкновение. Ступор.  

– Куда ж вы так летите… – удивляется старушка. Я смотрю на неё в упор, и не понимаю, почему её лицо кажется мне знакомым. Самая обычная бабушка в тёмно-синем поношенном пальто, в хлипких сапожках, с нелепым платком на голове, из-под которого выбиваются прядки седых волос. Самая обычная бабушка, держащая в морщинистых руках букет из рыжих, красных и желтовато-зелёных листьев клёна.  

– Простите… У вас… красивый букет, – мямлю я и спешу удалиться.  

– Спасибо, Клёма.  

– Что?  

Я поднимаю взгляд. Смотрю на старушку. И вижу её. И вижу всё.  

Тебя в белом летнем сарафане с синими и красными точками-цветами на нём. Пожилую женщину, гуляющую по двору с глухим старым псом, которому осталось жить последнее лето, но которого так жалко усыплять.  

– Не вспоминается? – старушка улыбается, глядя на меня.  

– Н-нина… Васильевна? С четырнадцатой квартиры…  

– Как хорошо, что вспомнил! – по-доброму смеётся старушка и берёт меня за руку своей холодной рукой. – Я ведь уже и не надеялась когда-нибудь тебя здесь повстречать! А ты взял и вернулся! Давно ли здесь, Клёмушка?  

– Утром приехал…  

– Верно тяжело сюда с самого Ленинграда добираться?  

Я кивнул. Вместе с кивком на глаза навернулись слёзы.  

– Поднимешься ко мне? Хоть чаем тебя угощу…  

И я снова кивнул.  

– Такой славный ты парень, Клёмушка… – и мы медленно шагали в сторону дома. – Мне ведь совсем говорить теперь не с кем… Тучка померла тихо, и я одна теперь осталась…  

Вот как её звали. Старую собаку. Тучка.  

Консьержка, завидев нас в дверях, отложила журнал.  

– Какой прыткий! Уж и до Нины Васильевны пристал! Нина Васильевна! Стойте! Я сейчас полицию вызову!  

– Зачем полицию? – удивлённо спросила старушка.  

– Так этот же! Я его только что видела! Всё в одиннадцатую рвался! Я уж по глупости сказала, что ключи у вас, да что! Он и до вас добрался!  

– Не кричи, Люба, это ко мне.  

– Так зачем же он про одиннадцатую вынюхивал?  

– Я здесь жил.  

Нина Васильевна что-то прошептала себе под нос и закачала головой. Консьержка недовольно фыркнула и уткнулась носом в журнал с кроссвордами. Мы с Ниной Васильевной поднялись на четвёртый этаж. Старушка ненадолго пропала за дверью, а затем вернулась на лестничную площадку и, вздохнув, вложила мне в ладонь ключ.  

Я спустился. И замер перед дверью одиннадцатой квартиры.  

– Ты загляни ко мне потом, Клёмушка, – донеслось с этажа выше.  

Я взялся за ключ покрепче, сунул его в замочную скважину. Дверь поддалась почти сразу же. Мне оставалось только потянуть её на себя и войти внутрь. Не думал я, что это окажется настолько сложно.  

Запах оладий. Запах только что сготовленных, пригоревших оладий. Он повсюду! Я точно его чувствую! Стены впитали его навсегда. На негнущихся от страха ногах я вхожу в пустую двушку. И брожу из комнаты в комнату, как сумасшедший. Вот и балкон, вот и гостиная, вот и отдельная комнатка. Вот и ванная, и кухня. Маленькая, пустая кухня. Но здесь всё ещё пахнет оладьями! Здесь всё ещё стоит голый стол и покосившаяся, гнилая табуретка рядом с ним.  

Вижу. Печенье Юбилейное, самое дешёвое вино и непревзойдённые Marlboro.  

Крошки, побелка, паутина, щепки, погнувшиеся и выпавшие откуда-то ржавые гвозди. Старое, покрытое толстым слоем пыли зеркало в коридоре, в котором снова я, только старше и страшнее.  

Внутри всё сжимается, а в горле комом застревают слёзы. Я медленно иду на балкон. Он заставлен теперь грудами рухляди. Открываю дверь. Спускаюсь на корточки, и моё сердце замирает вновь: "31. 3. 17". Кладу ледяную ладонь на облупившуюся краску на стене. Едва ли не сыпется от прикосновения.  

Из-за открытой балконной двери на кухне распахнулась форточка. Сентябрьский сквозняк пробирал до костей, и я поспешил вернуться на кухню и захлопнуть окошко. В глазах резко потемнело.  

На мгновение показалось, что это ты стоишь между пестрых кленовых деревьев, высаженных во дворе ещё задолго до постройки дома. Но едва ли я стал вглядываться, всё исчезло: это была самая обычная женщина в белой куртке, курящая под старым клёном.  

Закрываю глаза. Снова чувствую запах пригоревших оладий.  

Питерские глупости, Мариинка, концерты, белые ночи. Звонкий смех.  

Двор, улицы, столбы и фонари. Тучка, бродящая между клумб. Нина Васильевна, присевшая отдохнуть на скамейке.  

Печенье, вино, сигареты.  

– Вот я и вернулась, Клёма, – я обернулся и увидел Нину Васильевну, держащую в руках глубокую тарелку, завёрнутую в листы газеты. – Это для тебя. Как знала – с утра...  

Я её не слушал.  

– Что думаешь, Клёмушка? – спрашивала она тихо. А я даже не мог помотать головой.  

Спускаюсь вниз по скрипящей лестнице мотеля. Неприветливая женщина закашлялась, когда я вышел из здания, не попрощавшись с ней. Охранник всё ещё бил телевизор, и потому не обратил внимания на меня и мою невежливость. Он бы не обернулся даже на крики дамы за стойкой, не повернулся бы, уноси я из этого мотеля что-нибудь ценное, хоть и единственной ценностью мог послужить лишь плохо работающий телевизор.  

Бродяги на вокзале уже не было.  

Я зашёл в старую развалюху, отдал водителю деньги и занял место в конце салона, положив на колени полупустой рюкзак. Поверх него я поставил глубокую тарелку и принялся осторожно снимать листы газеты один за другим.  

В тарелке лежали ещё тёплые, не пахнувшие ничем и не пригоревшие оладьи.  

Я повернул голову в сторону, посмотрел в окно автобуса, в котором увидел...