Болтун. Четвертая глава.

Он вдруг всё понял. Окончательно и бесповоротно. И звонко рассмеялся. Ему полегчало: никакого больше притворства, самообмана и, черт бы её побрал, софистики! К чёрту эгоизм. Он хохотал, осознав противоречивость и глупость своих суждений. Бездействие не равно преступной апатии! Смешно. Учитель потешался над собой, над той чушью, в которую свято верил и за которую держался. Беспощадное просветление истощенного разума придало сил Сергею Сергеевичу и научило присущей любому вменяемому человеку самоиронии. Сразу он оценил силу колкого словца, и некоторое время он ещё вспоминал все глупости и язвил, пока не полегчало окончательно. Даже задышал свободно, насморк его отпустил.  

А потом он вернулся-таки в палату. Оленька. Он на несколько минут о ней позабыл, а как вспомнил – так прослезился. Храбрейшая душа! Сильнейшая! Ни разу он не слышал за то, пускай и непродолжительное, время, чтобы она хоть раз пожаловалась. Однажды он её вывел, взбудоражил глупостями, поэтому не в счет! А больше она не жаловалась. И сколько она трудилась ради больных, сколько сил она вложила в их здоровье, и речь не о физической силе, а об эмоциональной. Улыбка. Сергей Сергеевич не видел Оленьку в палате неулыбающейся, только радостной, задорной и вместе с тем скромной. Она, в отличие от него, переступила, перешагнула! А ведь тоже сирота. Вместо стен она предпочла свободу и помощь другим, а он, забыв обо всех, жил в жалости к самому себе и плевал на то, что творилась по ту сторону. Он противостоял самой жизни, а Оленька приняла её. Сергей Сергеевич всегда находился в стороне от нравственных вопросов, а она их решала и тем самым утверждала в себе личность.  

«Заведётся у вас страданьице — вы с ним как курица с яйцом носитесь! Даже и тут воруете чужих авторов. Ни признака жизни в вас самостоятельной! …» И как же прав Достоевский, так оно и есть. А ведь читал его, буквы понимал, но смысла за ними не видел, сердце не чувствовало. Лексические значения в словаре подглядеть можно, а вот глубже копнуть – надо душу взрастить. С этого и начну! » – Сергей Сергеевич впервые за долгое время наметил цель – маленькую, но ему, как человеку, чье существование не имело никакой опоры и было подвешено на пустых рефлексах, она показалась значительной. Он впервые вздохнул не тоскливо, а с облегчением.  

Несмотря на противоречивые чувства, которые в нём вызвал рассказ Инны Никитичны, учитель подремал вечером спокойно, а потом даже поговорил с Антоном и Павлом Петровичем. На повестке дня: грядущий чемпионат мира по футболу. Вся троица предвкушала успех сборной, про которую они по-доброму шутили, но искренне болели за неё и переживали. Лишь Сева отличился особым мнением, припасённым на каждый случай жизни, ведь оригинальность мысли в почёте у тех, кто даже и знать ничего не хочет, но составить мнение всегда горазд.  

– Ой, распилят бабло, как всегда, или уже распилили. Карманы набили, уж не сомневайтесь. Надеюсь, стадионы не развалятся до матчей. Да и вообще не вижу смысла в проведении чемпионата мира. У нас дорог нет, медицины нет, ничего нет, зато какие деньги вбухали в мероприятие. И сколько их уходит на никчёмную сборную. Лучше бы нищим раздали деньги! – Сева говорил с упоением, опять же довольно слушая свой голос, меняя интонации, чтобы драматичнее звучало. – Ах да, нищие же все, кроме верхушки, а на всех денег не хватит.  

Павел Петрович недовольно поморщился, но, как положено преисполненному опытом мужчине, промолчал и многозначительно посмотрел, да так, что Сева отвернулся. Своевременный взгляд – сильнее слов.  

Ночью же Сергей Сергеевич не спал, он ждал, в соответствии с придуманным накануне незатейливым планом, когда вор пойдет по холодильникам. Сева тоже ждал, и Сергей Сергеевич знал, что тот не спит, а лежит неподвижно с прищуренным глазом и наблюдает, кто и когда перестанет ворочаться и захрапит. В час ночи Антон и Павел Петрович сопели, и Сергей Сергеевич повторял за ними, чтобы не смутить прохиндея. Тот поверил и бесшумно поднялся, сунул ноги в тапки и пошаркал в коридор. А учитель ждал, когда тот вернётся с добычей. Сергей Сергеевич предварительно заглянул в холодильник и порасспрашивал людей, кому принадлежат те сосиски, та ветчина и так далее. Сам же он, кое-как отпросившись у врача, сходил в магазинчик неподалеку от больницы и купил ряженки – частенько пропадали молочные продукты.  

«Да я чёртов Шерлок! » – восторженно подумал учитель, когда увидел в руках у вернувшегося Севы ту самую ряженку. Попался! Сергей Сергеевич ещё некоторое время медлил, чтобы выбрать удачный момент для смакования грядущего торжества. А ещё бы фразу какую-нибудь пафосную сказать, чтобы окончательно сбить с толку! Сева тем временем сел на кровать и жадно пил из бутылки.  

– Вкусно? – насмешливо спросил учитель, а вор от неожиданности пролил напиток. А пока искал, чем бы вытереться, его изобличитель включил свет и разбудил Павла Петровича и Антона. Те спросонья бурчали в силу возраста или тяжести характера. По мере того, как они вникали в ситуацию, Сева сильнее вжимался в стену и чаще обычного отводил взгляд, не забывая между делом оценивать обстановку, чтобы при удачных обстоятельствах убежать. А его дурная привычка – продукт хронических неврозов и стресса – совершенно вышла из-под контроля: он беспрестанно облизывал губы. И чтобы хоть как-то занять рот, он продолжал попивать ряженку, после каждого глотка утираясь замызганным рукавом. Когда же он сделал последний глоток, то улыбнулся какой-то мысли, после чего, посмотрев на этикетку, рассмеялся. Смех его походил на хриплые выдохи больного чахоткой, у которого в довершение сдавлена грудь, и он не набирает достаточно воздуха в лёгкие, а потому мельчит. Но он-то здоров, а манера такая от скупости душонки. Боятся мелочные человеки проявления эмоций, хранят их внутри не из-за внутренней глубины и убеждённости, а из-за страха показаться настоящими.  

Павел Петрович удивлённо смотрел на Севу, но, собравшись с мыслями, попросил у того бутылку. Тот дал без возражений, только глаза он так и не поднял, а «любовался» полом, ногами, стенами. Антон сел рядом с провинившимся, прихватив того за плечо левой рукой. Севу потряхивало от переживания, и ладонь, придержавшая его, стискивалась тем сильнее, чем сильнее его трясло. Павел Петрович пытался разговорить Севу, чтобы выяснить, зачем он так поступал, но тот выкручивался, отнекивался, пытался каждый вопрос вывернуть, чтобы не отвечать или запутать.  

– Ты бы хоть прощения попросил, покаялся бы, а то жалко. Ты мужчина? Если да, то за проступок отвечай. Признайся, что ты крал, и тогда посмотрим, что с тобой делать. Глядишь, всё по-хорошему закончится – деньги ты вернёшь, но обращаться в полицию мы не будем.  

– Полицией мне не грози, не сработает – я не боюсь. Вы хрен что докажите. За ряженку штраф я заплачу, допустим, а остальное не на моей совести, я чист.  

– Какой же срам, боже. Дети и то мужественнее, особенно если они воспитаны и в них хоть понятия о чести и достоинстве имеются. И ты не суда бойся, ведь закон страшен для людей, а скользкие твари всегда постараются его обойти, и на этом пути они не гнушаются ни подкупов, ни угроз. Чем более мерзкие штуки ты себе позволяешь, тем беспомощнее закон. Поэтому бойся обычных граждан, которые, в отличие от суда, смотрят не на факты и юридические тонкости, а на моральные составляющие человека, и если он им понравится, если он располагает, то и они, соответственно, размякнут и простят. В противном случае они, ведомые гневом и жаждой справедливости, уничтожат того, кого они посчитают виновным. И их злость удвоится, если хитрец вроде тебя останется безнаказанным. Жизни не дадут. Движение масс стихийно и подвержено влиянию извне, что очень печально. Однако нельзя не признать, что иногда такие его свойства полезны. Очищают общество от гнили, ими выносимую на вилах выносят на всеобщее обозрение, – в словах Павла Петровича сквозила насмешка, нисколько им не скрываемая.  

– Да как вы?!.. Вы! Смеете мне? Мне! угрожать! Как это низко и подло. Не напрямую, а исподтишка, чтобы я картинку отрисовал, чтобы я увидел мою голову, поднятую над обезумевшей толпой. Хорошая попытка меня напугать, и она удалась, но я же не глуп. Риторикой пользуетесь умело, но слишком прямолинейно, я вас раскусил.  

– А ты испугался угроз? – подхватил Антон, обнажив ровные белые зубы в кривой улыбке. – Так ты минуту назад говорил, что ты их не боишься, а полицию и подавно. А тут тебя собственная фантазия испугала. Интересно! Народа шугаешься, а почему? Ведь совесть твоя, как ты заявил, чиста!  

Сева не нашёлся что ответить: пару раз открыл и закрыл рот, губы поджал. Зато через мгновение он сообразил, как ему парировать замечание, и выпалил:  

– Знаете, я об угрозе полицией говорил; мне она не страшна, как и любая другая правовая, законная мера, эм, наказания, так как там я рассчитываю на справедливость, и если я честен перед судом, например, то мне и бояться не следует, ведь я чист. А когда ты ожидаешь несправедливости, а в нашем мире, видите ли, несправедливости случаются чаще – в такой уж стране живём – то тут уж волей-неволей забоишься, ведь твоя честность не играет никакой роли: ты беспомощен. И ситуацию крайне паршива тогда, когда на тебя давят морально или физически. Как вы сейчас, Антон. И в конце добавлю: самосуд, уж точно, страшен даже для праведников, он же стихиен, как вы выразились, Павел.  

Выпад подозреваемого смутил обвинителей: Павел Петрович потупился и нахмурился, а Антон, грозно прищурившийся, положил руку на колено.  

– Я немного переусердствовал из-за крайней сердечности, многими воспринимаемой как напористость и «моральное давление». Я нисколько не хотел вас задеть. И я полностью с вами согласен, что испытывать страх в непредсказуемой обстановке нормально, однако боюсь, что вашу речь в случае чего никто слушать не будет, поэтому мы, может быть, не правы и зря вас обвиняем, но вот только слушок уже ходит…  

– Да и пускай. Меня завтра выписывают. Совсем уж из головы вылетело. А раз доказательств у вас никаких, кроме какой-то ряженки, то давайте-ка все выспимся, для здоровья полезно, – Сева нахально ухмылялся.  

Он знал, что ничего с ним не сделают, его не побьют и ему не навредят сейчас, его хотели всего лишь запугать и принизить, а потом потребовать компенсации. Но у них не вышло его дожать, и любая попытка силой у него отобрать деньги уже наказуема. Ох и молодец же Се…  

Тут неожиданно его схватил за грудки и встряхнул, легко оторвав от кровати и с силой усадив обратно, Сергей Сергеевич. Он вцепился в футболку Севы и, пока тот пребывал в ступоре и даже шоке, уверенным, стальным голосом заговорил:  

– Змея! Извиваешься, ядом брызжешь! Где спирт, который ты украл? Говори, иначе я тебе тресну так, что ты долго не оклемаешься, а мы скажем, что ты с кровати упал неудачно. И ничего не докажешь. Иногда ложь – вынужденная мера на пути достижения справедливости. И пускай я замараю совесть! А-ну, говори, вошь!  

Сергей Сергеевич не умел ругаться, трехэтажным матом не владел, даже фундамент не заложил, поэтому звучала его интеллигентная брань несколько комично, но это ошеломило Севу, как и вид красного потного лица, взъерошенных кудрей. Он до того поразился, что надрывисто закричал, напугав даже медсестёр в дальнем конце коридора.  

– Да чёрт с вами, совсем уже с ума сошли, козлы драные! Вот тебе, – Сева достал из тумбочки склянку со спиртом и отдал её, – подавись. Отвалите только от меня, всё равно никто на меня ничего не заявит, менты даже не приедут, им насрать. Всей стране на всё насрать, народ дебилов! – в конце голос его сорвался, он откашлялся, отплевался и залез под одеяло.  

Павел Петрович нахмурился, и тонкие морщинки в уголках рта и над переносицей его прорезались, омрачив прекрасный облик.  

– Презрение старит. Оно того не стоит, Петрович, – сказал Антон. – А ты Серёга молоде-е-ец, я не ожидал. Как ты дурочка попустил, а!  

Дурачок нетерпеливо поёрзал в кровати, и Антон гоготнул. Учитель улыбнулся и помчался к Оленьке. Уборщица, встреченная им по пути, покрутила у виска: не без причины – он бежал, почти летел со склянкой спирта в руке. Потом притормозил, поняв, что бежать со стеклянной тарой с ценным содержимым – не лучшая идея. Последние метры он вышагивал, предвкушая радость молодой медсестры, и испытывал сладкое чувство гордости, давно им позабытое. Однако сестринской он потупился и разволновался. Стукнул раз-второй в дверь, после непроизвольно поправил пышную шевелюру, стряхнул несуществующую пылинку с трико. «Как будто на свидание пришёл, тьфу! Ещё выкати грудь колесом, словно голубь», – поругал себя учитель, но как только перед ним оказалась Оленька, сонная и отекшая после пролитых слез, то мысли его сразу сбились в кучу. Он без слов – подумал, что так лучше – протянул ей, что принес. Девушка удивлённо посмотрела сначала на больного, потом на пузырёк. Уставшая, она не сразу осознала, что и зачем ей суют под нос, но спустя мгновение её пронзил восторг. Она выхватила из рук Сергея Сергеевича спирт, захлопнула перед ним дверь, и за ней на протяжении минуты слышался суетливый шум, попискивания, радостные возгласы. Учитель стоял смирно и ждал с неуверенной улыбочкой, когда же девушка вернётся. Оленька выглянула опять в коридор. Сергей Сергеевич уже приготовился выслушивать благодарности и со скромными глазами отвечать что-то вроде: «Да мне ничего не стоило» или «Сущие пустяки»…  

– Так это вы-ы-ы?! Вы его украли? А когда я вам утром жаловалась, так вы и размякли, да? Совесть замучила. Стыдно, надеюсь?  

– Погодите же! Это не я. А сосед по палате, он завтра выписывается.  

– Ох, простите! А вы…Не врёте? – Оленька смущенно захлопала ресницами.  

– Нет, я не лгу…эээ…Таким, как…В общем, медработники – наше всё, я вас категорически уважаю и не за что бы не стал вам врать.  

– А кто же тогда?  

– Я думаю, это уже не важно, он получил нравственный урок, так сказать. И ещё, наверное, получит. Нет смысла его привлекать как-то к уголовной или другой ответственности, жизнь рассудит, я думаю, – Сергей Сергеевич тщательно подбирал слова. Хоть он презирал Всеволода Акакиевича, – ну и имечко! – но искренне не желал тому проблем. По доброте сердца или наивности он полагал, что тот ещё исправится.  

– Так вы ж говорили, что всё это чушь и надо смириться, не так ли? – Оленька взглянула на него смущенно и иронично, и он уловил её легкую издёвку.  

– Так, ну знаете, то – утром, а сейчас уже ночь на дворе…  

– Как быстро вы переобулись, – медсестра хитро улыбнулась и наконец вышла к нему, и Сергей Сергеевич сразу всё про неё понял. Неуверенная, а оттого слегка насмешливая и саркастичная девушка!  

– Я ожидала, что вы гораздо более настойчивы в своих убеждениях. Вдруг они верны, а вы – бац! – и изменили им, расстались с ними. Так грустно, наверное. Как после расставания с любимой девушкой. Вы её защищали, холили и лелеяли, а потом оторвали от сердца. Больно и печально как-то, не находите? – Оленька ещё раз улыбнулась, взгляд её чуть скосился.  

«Пьяная, немного, самую малость, но пьяненькая. Утром протрезвеет, ведь выпила – нет ничего. Эх, молодая! » – Сергей Сергеевич хоть и переживал за её состояние, но обрадовался тому, как легко и непринужденно она с ним разговаривала.  

– Больно, верно. И необходимо. Да и как я ещё мог поступить, раз вы здесь плакали? Я вас обидел, извините за это. Я б мог и раньше прощения попросить, но надо было исправиться, понимаете? Декларация намерений, извинения, болтовня не делают нас лучше, даже наоборот. Скажешь банальное «прости», и вроде бы ты уже совесть успокоил и человека обнадежил. А потом опять делаешь гадость и опять с жалким букетиком стучишься в двери. Извиняешься. И вновь по кругу, по чертовому колесу. Вот я и решил что-то сделать. Понимаете?! Или ещё хуже: видишь несправедливость, обман, преступление, а оправдываешь их раз за разом, как родных детей, а потом оправдываешься перед собой, лжёшь. А колесо крутиться дальше, хотя лучше сказать, что клетка криво-косо переваливается с одной грани на другую. Мне второе сравнение больше нравится.  

– Так-так, погодите. А откуда вы узнали, что я плакала? – Оленька насторожилась.  

– По вам видно. То есть я не хочу сказать, что вы выглядите как плакса или что у вас постоянно красное и чуть припухшее лицо. Я имел в виду… Я чувствую людей, поэтому и решил, что вы плакали, – Сергей Сергеевич затараторил, раскрасневшись.  

– Врёте, – медсестра опустила в пол глаза и стояла, чуть покачиваясь, как ребёнок. Она сцепила руки в замок, пальцы побледнели. Она испугалась слабости, пролитых, как ей казалось, за зря слёз. И, как странно, иногда гордость сильных духом не позволяет им принять то обстоятельство, что они обыкновенные люди, и ещё больше их раздражает жалость. Им она видится подачкой за их минутный надлом, и натура их тут же протестует, заставляя отказываться от помощи. Будто бы разумно нести тяжелый груз в одиночку.  

– Спасибо вам, конечно. Но вам лучше идти в палату, – она посмотрела на него с вызовом. – Скоро вас выпишут. Доброй ночи.  

Оленька уже развернулась и собиралась вернуться к Инне Никитичне, но Сергей Сергеевич остановил её, прихватив за плечо. Получилось грубее, чем он того хотел. Медсестра чуть вздрогнула от неожиданности и даже не обернулась, оно и к лучшему. Учитель прошептал ей:  

– Вам спасибо. Огромное.  

Сергей Сергеевич спал ночью прекрасно, впервые за долгое время. Весь последующий день он ел с аппетитом, говорил без перерыва.  

– Прорвало молодого, – с добродушной улыбкой заметил Павел Петрович.  

Прорвало – звучит грубовато, однако точно. Сергей Сергеевич повеселел, он выздоровел. Даже заторможенность в движениях – признак меланхоликов и флегматиков – и та пропала, ей на смену пришли буйство и энергичность подростка, дополненные здравым мышлением взрослого человека. Инна Никитична, порадовавшись перемене больного, сказала ему, что ему, видимо, скоро придётся освобождать место, раз он прекрасно себя чувствует. И действительно, лечащий врач попросил потихоньку готовиться к выписке. Правда, вещей у Сергея Сергеевича было мало, так что он до вечера проводил время в своё удовольствие. Оленьку он видел, но та его избегала, а он верно рассуждал: гордость её ещё не утихла. Успокоится, тогда он подойдет к ней и поговорит с ней, и она его услышит и простит, а скорее всего уже простила и, более того, привязалась.  

Медсестра весь день раздражалась из-за любой мелочи, не улыбалась, как прежде, а держалась, как Инна Никитична, – сурово и жестко. И перемена её поразила до глубины души всех старичков и бабушек в палатах, любивших пожаловаться милой и терпеливой девушке на боль в суставах и тяготы жизни. Теперь же она пресекала их жалобы, говорила торопливо и сухо, исключительно командным тоном, себя же потом ругая за несдержанность и грубость. А потом бежала извиняться перед пенсионерами и, ну ей богу – смешно, дулась на саму себя, ведь гордость-то возмущалась. А мысли, отнюдь не радужные и не смазливые, чтобы у тетенек за тридцать от слезок в глазках защипало, только о нём. Забавный вроде мужичок, правда, староват. Верно? Да и вообще он похож на…Ну на того-самого, на Вениамина. Есть что-то очаровательное в его робости, как будто из сериальчика какого-то персонаж. Неудачник, а умен. Не красавчик, а вроде бы и милый. «Смотрел на меня, вот уж точно, оленьими глазами. Красивые они у него. Ох, ну и дура же я, господи! » – Оленька маялась. Дела-делами, но вот навязчивые мысли никуда не девались, от них за работой не спрятаться.  

Благодарил он её так искренно, так нежно. И хоть она считала его странным (а как иначе? ) человеком, интерес к его персоне в ней возрос, и ей жутко хотелось узнать, за что он ей с такою теплотой шептал. Она пыталась придумать, как же ей выведать ответы на вопросы, отбрасывая при этом очевидный вариант – поговорить с Сергеем Сергеевичем. Усложняем, где не следует, а потом удивляемся результатам – вот она, наша человеческая природа!  

– Не знаю, конечно, чё он тебе сдался – не моё дело, хотя если тебе интересно, то я бы держалась от него подальше. Однако он большой молодец – выручил нас. И в то же время он себе на уме, знаем таких. Видели. Никогда не узнаешь, о чём мечтает, о чём думает, только голову сломаешь. И потому нехрен усложнять, Оля! Пойди и поговори, одним словом. Это как в геометрии: задача решается огромным количеством способов. Использовав один, ты получишь ответ за десять минут, второй займет у тебя час, а третий ещё больше. Какой ты бы выбрала? То-то же. Ух, молодёжь! – распиналась Инна Никитична, а Оленька внимательно слушала и послушно кивала.  

Сергей Сергеевич же не до конца, как оказалось, расковырял свою душонку, если она есть у него. Что-то его до сих пор тревожило. Он сделал весомый шаг, он поступил по-человечески, прошёл «обряд посвящения в люди» – так он назвал это событие. Но один вопрос для него так и не разрешился: а счастлив ли?.. Помог, да. Безусловно, молодец. Но послезавтра выписка, и опять домой, где его никто не ждёт, а потом на работу, и его опять поглотит апатия и чувство безысходности. А вдруг опять прыгнет в окно? Тогда уж надо наверняка… Живём, чтобы умереть. Как быть счастливым, если у всех один конец – под землей кормить червей? Если бы Сергей Сергеевич прозрел чуть раньше, если бы он не разочаровался в собственной экзистенции! Теперь же поздно: душа вместе с счастьем погублены в зачатке, а жизнь полноценная без них невозможна. Он эгоист, очевидно, а на поступок отважился из-за…. Симпатичной мордашки? Абсолютно верно. Так лучше и не жить, чтобы себя не мучать и другим не мешать. «Когда-то все дороги вели в Рим, а теперь же – к мыслям о самоубийстве», – думал Сергей Сергеевич, ухмыляясь.  

А с чего он начал? Опять мысли его спутаны, вечно отходит от главного, слишком уж он фантазёр, нарушает строй мысли лирическими отступлениями. Ах, так вот: несчастен… Счастливыми или несчастными могут быть только люди, ведь у них есть сознание и самосознание, так? Счастливым называют того, у кого есть всё и он не ущемлён, не ущербен и не обделён благами. По крайней мере он не считает себя таковым. Чего же нет у Сергея Сергеевича? «Души, разумеется», – учитель поморщился. Он нащупал идею и изучал её дальше. Он бездушен, потому что на самом деле неспособен на волевое действие, продиктованное исключительно его намерением, следующим как раз из души. Он живёт по наитию, довольствуясь удовлетворением естественных потребностей; и ещё он великий подхалим, ради девушки отыскавший в себе силы, но опять же – ради неё одной, а не по причине убеждённости. Никакого внутреннего позыва – определённо. Разжалобили его слёзы, как последнего сентиментального мальчишку. А раз так, то и поступок не стоит и выеденного яйца, он не служит подтверждением не исправления, а больше падения. Лицемерия. Нет души, решено окончательно! «Ну вот и определились, Сергей Сергеевич. Теперь вы имеете право, обоснованное логикой, а не эмоциями и эгоизмом, убить себя! Ох, торжество разума. Благодаря ему я переступаю инстинкт самосохранения. И как хорошо: моя неудачная попытка обоснована именно моей неуверенностью, я не до конца убедил самого себя в никчемности моего существования. Я не гордец. И стремления мне хватит! »  

Он долго ещё по привычке мусолил назревшую мысль и опять замкнулся, обложился стенами, но теперь не для того, чтобы не видеть окружающую действительность, а для того, чтобы никто не увидел происходящего внутри него самого. Он был бледен, лишь щёки чуть розовели, а рот перекосило в чудовищной ухмылке, будто бы Сергей Сергеевич через боль тянул уголки сомкнутых губ вверх, и в итоге получилось что-то среднее между страдальческим и сумасшедшим выражением. На кровати он сидел, слегка покачиваясь из стороны в сторону, пальцами сдавливая колени. В таком положении его застали Павел Петрович и Антон. Расспрашивали его о самочувствии, а он, к их удивлению, отвечал им с веселой ноткой в голосе, никак не гармонирующей с его видом.  

– Всё в порядке, мужики. Жду не дождусь выписки. Правда, планирую уволиться, работа надоела чрезвычайно.  

– О-па, а ты кто у нас по долгу службы? – Антон завалился на постель, одна нога его свисала, а другую он закинул на изножье.  

– Учитель физики. Скучно в школе механику с кинетикой преподавать, решил завязать, сменить обстановку в целом, – Сергей Сергеевич говорил как-то отвлечённо и весело, параллельно пытаясь куда-нибудь деть руки, словно мешавшие ему. – Кассиром пойду в магазин работать или на стройку, нравится мне мастерить. Не верите? Я такие роскошные скворечники делаю, талант у меня! Вот ими и займусь, точно! А то времени вечно не хватает, птицы замерзнут без меня! Материал есть на даче, с прошлого года валяется, слишком много накупил, – он говорил о скворечниках с энтузиазмом и одновременно с тем смеялся над собой:  

«Что ты несёшь, дурачок? Ты уволиться решил же совсем для другого, так зачем языком чешешь? Сейчас заподозрят чего и в психушке закроют! Хе-хе».  

Вошла Оленька.  

– О чём вы так весело болтаете?  

– Да представляете, Серега у нас свихнулся – детей на птиц променял, – сказал Павел Петрович, и в его словах опять послышалась насмешка. – Видимо, плохо бюджетникам, раз бегут, как тараканы, из образования. Да и вообще: ты скворечники будешь клепать или кассиром работать? Ты сам не определился, мне кажется.  

– Да к чёрту, сяду на пособие, – буркнул Сергей Сергеевич.  

– Эк, чего ты сразу так смутился? Оленька, это вы на него так действуете! Может, поговорите с ним? Вразумите. Ценным советом поделитесь. Врежете, если надо, – Павел Петрович прозорливо улыбнулся.  

– Ой, знаете, я тороплюсь, – опешила девушка. – Я к вам на минутку заглянула всего-навсего.  

– Ничего-о-о, времени у вас много не займем. Он же явно человек внушаемый, сейчас сами убедитесь. Антон – на выход! – сказал звучным басом Павел Петрович, уже покидая палату и чуть потеснив девушку к стене.  

– Что же вы делаете, господи?! Антон Николаевич, и вы туда же?  

– Больному полезно будет. Вы же лечите людей, вот и работайте, – шепнул Антон Николаевич и вышел, не до конца прикрыв за собой дверь и оставив небольшой зазор между ней и косяком.  

Сергей Сергеевич ухмыльнулся, а Оленька стояла у стенки, понурив голову.  

– Садитесь, – учитель похлопал по одеялу рядом с собой, а она села напротив. – Вон как. Хорошо. Я понимаю. Хотя и не до конца, однако ваше право.  

– Вы и не говорили, что учителем работаете. И почему же вы увольняетесь? – Оленька посмотрела на мгновение в глаза Сергея Сергеевича и опять опустила голову.  

– Вам же сказали: променял детей на птиц. Буду скворечники делать и сидеть на пособии. Или кассиром...  

– Нет-нет, почему вы увольняетесь?  

– Хе-хе, неужели так заметно, что я нечестно ответил? Раз так, то я вам расскажу, тем более я и хотел с вами поговорить ещё раз. Я понимаю вашу – нет, к черту – я понимаю твою гордость: слёзы лить ты не привыкла, по крайней мере на людях, а дома наверняка рыдаешь в подушку и ночи бессонные проводишь. Но в этом их цена для меня: когда я узнал, что ты заплакала, то развеялись все мои заблуждения и вместе с этим родились ещё одни, но я с ними быстро расправился! За это и поблагодарил тогда, ты раскрыла мне глаза. Жаль, что вы меня презираете (презираешь! ) за те мои старые мысли или, как минимум, относишься ко мне пренебрежительно.  

Но опять я куда-то в сторону ушёл, но ты это и хотела услышать. А теперь об увольнении. Я буду искренен, не вижу смысла врать ни себе, ни окружающим. Знаешь, как я попал в больницу? – Сергей Сергеевич нагнулся к Оленьки и положил руку ей на колено.  

– Н-нет. Что-то слышала, но не уверена. Я не знаю подробностей.  

Учитель выдержал паузу, на протяжении которой всё ближе склонялся к ней и смотрел прямо ей в лицо.  

– Я выпрыгнул из окна.  

Оленька скинула его руку с колена и с ужасом уставилась на него, самодовольно улыбающегося.  

– Да, так и было. А перед прыжком я изрезал себе руку. Однако, как видишь, я сплоховал. Здесь же, в больнице, я долго мучился, пытаясь ответить на один преинтересный вопрос: почему же я действовал так неуверенно? Нет, вру, был ещё один, касающийся счастья, однако вторичен, а потому забудем о нём. Я прыгнул, но через силу, не с лёгкой душой – только теперь до меня дошло. Резал без улыбки. А казалось бы – раз уж идёшь навстречу смерти, то шагай бодро. А всё дело в кардинально неправильном обосновании. Я в студенчестве увлекался наукой, так вот: если результат не соотнесся с ожиданиями, то проблема в неверной гипотезе. И тут то же самое. Ты, удивишься, но именно ты дала мне понять, что причиной никчемности моего существования являюсь я сам и что я же несу боль и страдание другим. Как? Мы все – общество. И чтобы общество существовало мирно, каждый из нас должен уметь жить по совести, понимаешь? А я не научился этому. Я бездушный эгоист. И трус. Но теперь я зашагаю бодро, поверь мне!  

– Вы дурак.  

– На «ты», пожалуйста, – Сергей Сергеевич хихикнул.  

– Хорошо. Ладно. Ты так и не назвал причину увольнения. Хватит тянуть, чёрт возьми.  

– Я думал, она на поверхности. Дело требует завершения, Оля.  

Девушка побледнела и пару мгновений собиралась с мыслями, а собравшись – выдала:  

– Ах, ну конечно! Простой путь ты выбрал, разумеется. Я не умею жить, я не научусь – так зачем стараться?! Так ты и помрёшь эгоистом, разве эта мысль не на поверхности, а? Господи! Да ты уволиться решил именно за тем, чтобы напоследок в школе показаться. Кто-то тебя оскорбил до глубины души, и ты решил, что будет славно в последний раз встретиться с обидчиками, чтобы они потом себя же винили в твоей смерти. Они же не знают твоей «шикарной» гипотезы! А мне рассказал только для того, чтобы хоть кто-то знал, чтобы я потом говорила о том, из каких же благородных побуждений ты удавился или застрелился. Ты кичишься! Ты, если и сделаешь, то напоказ, чтобы как можно больше людей увидело и посочувствовало, особенно если я им во всех подробностях разложу твою идейку. Молодец, хитро. Аплодирую стоя. Я, если честно, не презирала тебя, Сергей, просто гордость взыграла тогда, ты верно подметил – не больше. И даже сейчас не презираю, ты и этого недостоин. Я тебя расстрою. Если ты задней мыслью ждёшь восхваления, то не дождёшься его: помнят смерть героев, проявивших неимоверную силу духа и волю к жизни. Без последнего невозможна благородная смерть. И ты просто уйдёшь. Не громко хлопнув дверью, а едва ею скрипнув, – она говорила громко и спокойно, бескомпромиссно и с напором. В довершение тирады – чуть задрала нос и свела брови уголком, острием к надпереносью.  

Сергей Сергеевич сглотнул слюну и помедлил с ответом.  

– Ну, неплохо. Психологию изучала? Но насчет увольнения и прочего – мимо. Да и утверждения спорные. Мой выбор – хочу и умираю, я этим не горжусь и не хвастаюсь, мне глубоко плевать… – Сергей Сергеевич запнулся. «Неубедительно говорю, крайне наивно и глупо! »  

– Плевать, ха! Ты у учеников понабрался? Я никому ничего не должен! Мне плевать! Катитесь к чёрту! Это у тебя от нехватки ума или от беспомощности? Скажи мне лучше вот что: в чем заключается процесс обучения? – Оля держалась чуть высокомерно и насмешливо. Её резкая перемена: из кроткой девушки в язвительную женщину – поразила Сергея Сергеевича и тот никак не мог собраться с мыслями из-за легкого раздражения. Он давненько не спорил и чувствовал себя и вправду беспомощно.  

– В накоплении знаний и в их применении.  

– Да, вы правы. А откуда они берутся? Только не говори, что из книг, не будь так банален, пожалуйста, иначе я совсем в тебе разочаруюсь. Молчите… Молчишь точнее. Уж прости за некомпетентность, я же не педагог и даже из окон не выбрасываюсь, я всего лишь репетитор, но мне кажется, что обучение – это ошибки и их исправление. А знания из книг берутся, конечно. Прости за издевку, – Оля чуть смягчилась в лице. – Ты понимаешь, куда я веду?  

– Без понятия. И мне безразлично, – Сергей Сергеевич демонстративно скорчил рожу. Вышло неубедительно.  

– Врёшь. Ты не думаешь об исправлении ошибок. Плохой из тебя ученик. Как ты хочешь научиться жить, если стремишься поскорее покончить со всем? Знаешь почему уход героев запоминают?  

– Ты что-то говорила, но я не помню. Я не особо слушаю.  

Оля чуть поджала губы.  

– Герой, живет честно и умирает без сожаления, ведь он никогда не бежал от судьбы, а распоряжался ею. Выбор – упряжка судьбы. Если он жил по-настоящему, то, когда придёт час жертвы, решение примет незамедлительно, так как ему не о чем сожалеть…Лучше на примере объяснить, наверное, раз ты у нас такой математик-физик. Допустим, герой отважился бросится под танк с гранатой. О чем он думает в тот момент, когда выдергивает чеку? О близких и родных. Он вспоминает друзей, родителей, о Боге, наверное, тоже. Если есть дети и жена, то напоследок он с ними мысленно простится. И ему безумно хочется жить. Но он расстанется с жизнью, если знает, что ему не о чем жалеть. Воспоминания о близких скорее придадут ему сил и отваги, чтобы совершить поступок, от которого зависит судьба сражения, войны или истории в принципе. Ради жизни других, он отдаёт свою. А кого спасёт твоя смерть, Сергей?  

– Кого-угодно. Я покрывал вора фактически! А вдруг я, став свидетелем убийства, опять промолчу? Как же ты не понимаешь! Нет у меня души, не способен я на поступок. В этот раз я кое-как…Кое-как… И своей смертью я как раз помогу какой-нибудь жертве, пускай и косвенно.  

– Нет. Ведь тогда ты и не станешь свидетелем преступления. Ты не совершишь выбор, – Оля поставила точку в их разговоре и вышла. Сергей Сергеевич сидел сбитый с толку.  

Когда Павел Петрович и Антон вошли спустя минуту. Первым заговорил дед.  

– А почему она такая рассерженная вылетела? Ты чего натворил? – он спрашивал несколько наигранно, как будто знал ответ на вопрос.  

Не получив ответной реакции, он вздохнул и сел рядом с Сергеем. Учитель, раздражённый их присутствием, ждал, когда же с ним заговорят, чтобы зло съязвить или вообще закричать от ярости. Эмоции, накопившиеся за последние дни, мешали ему, и он с удовольствием бы их выплеснул, но старик молчал и громко и ровно дышал. Сергей Сергеевич слушал его дыхание, злился, но успокаивался. Он почувствовал дикую усталость и закрыл глаза, мысленно ругая Павла Петровича, поступившего так «подло». Тот что-то начал напевать; то же сделал Антон. Так продолжалось несколько минут, пока Сергей Сергеевич уже окончательно не размяк и не уперся спиной в стену.  

– Никогда больше так не делайте, – сказал он вяло.  

Они и не делали – выписались на следующее утро. И пока они собирали вещи, произошел последний занимательный инцидент.  

Ещё ночью Сергей Сергеевич гадал, что для него припас следующий день. Перебирал невообразимые варианты, мечтал в своём роде. Ему представлялось, что через пару часов случится какая-то экстренная ситуация: пожар, авария и прочее в том же духе. Мысли о горящих палатах и криках перебивались воспоминаниями о весне, появлявшимися в его мозгу невпопад. То он чувствовал, как задыхается, то вдруг его овевал ветер; а запах дыма и гари уступал место аромату зелени. Воображение игралось с ним, как он полагал, из-за недостатка сна. Усталость давила его. Прикрыв веки, он маялся, ворочался, стаскивал с себя одеяло из-за духоты, а потом укутывался в него, а потом опять по кругу. Бросив попытки уснуть, он так и лежал, фантазируя. Когда ему хватало сил сконцентрироваться на мысли, он развивал её до абсурда. Вот, огонь уже подступает к нему, а он зовёт на помощь, но ни единой души ни в палате, ни на этаже. Тогда Сергей Сергеевич подбегает к окну и распахивает его. А на улице темно и сыро, свет в квартирах не горит – кричать бесполезно. Учитель высовывает голову, лицо обдувает, а спину обжигает. И кажется – конец. Но Сергей Сергеевич набирает в грудь воздух, разворачивается и задувает огонь, как спичку. В какой-то момент эта его фантазия показалась ему нелепой, более того – она вызвала в нем бурю необъяснимого негодования и раздражения, поэтому он переключился на следующую. Вот он выходит в коридор, шагает к лестнице, а навстречу ему – Оленька с какими-то бумагами или карточками, она вся такая свежая, бодрая. И тут бац: пол рушится, и она едва ли не сваливается в образовавшуюся огромную дыру, успевая схватиться за край. Здание больницы начинает трясти, раздаётся звук бьющегося стекла, по этажу разносятся крики. А Сергей Сергеевич, наплевав на опасность, перепрыгивая трещины, прикрывая голову от падающих обломков потолка, мчится на помощь Оленьке. Она срывается, а он успевает схватить её за руку в последний момент – ох, романтика. Правда, Сергею Сергеевичу не понравилась последняя сцена, слишком уж по-голливудски наивная. А с другой стороны – почему бы и нет? Разве такого не бывает? Вот, значит, хватает её и вытягивает из настоящей бездны. Она, не оправившись от шока и ужаса, благодарит его хриплым шёпотом – сорвала голос, пока кричала. А учитель благородно, как истинный герой, молчит и орлиным взглядом ищет безопасный путь к выходу. Находит, конечно же. Затем, без этого никуда, хэппи-энд, тысяча благодарностей и даже извинение:  

– Прости, Серёжа, я была не права. Ты не трус и не эгоист, а настоящий рыцарь.  

Нет-нет, лучше так:  

– Прости, прости меня, глупую. Ты герой, Серёжа, правду говорю, а тогда я заблуждалась.  

Нет, всё равно не то. И от этой фантазии учитель избавился; а после рассвета до восьми утра он лежал неподвижно, обняв подушку. Инцидент же случился сразу после завтрака. Павел Петрович и Антон собирали сумки, Сергей Сергеевич, ничего не евший, лежал в той же позе, что и ночью. Оленька не заходила, вместо неё – Инна Никитична, более мрачная, чем обычно. Держалась холодно, на Сергея Сергеевича не обращала внимания. Тот подумал, что она встала не с той ноги, но потом сделал единственный верный вывод: проболталась всё-таки. Хотя они ни о чем и не договаривались, однако о вещах такого рода обычно не распространяются. Неэтично, в конце концов. И ещё Сергея Сергеевича будто бы задело, что палатная медсестра не пытается поговорить с ним по душам, вывести его на чистую воду. Она не пытается его спасти! «Тоже мне, медработнички! » – учитель сильнее обнял подушку.  

Инна Никитична попрощалась с Павлом Петровичем и Антоном, пожелала им крепкого здоровья – она чуть повеселела, пока разговаривала с ними. Она уже встала, чтобы выйти, но обстоятельство задержало её: в палату ворвался обезумевший Сева. Точнее, он выглядел, как сумасшедший: лицо перекошено, жидкие волосы взъерошены, глаза красные, штаны грязные, а куртка порвана.  

Нежданный гость рухнул на колени перед медсестрой и страшно завыл. Среди бессвязных выкриков, звуков и мычаний, прерываемых рыданиями, звучали мольбы:  

– П-простите, я плохой человек…П-прошу, ум-м-моляю в-в-вас! – захлебывался он слезами. Инна Никитична потеряла дар речи и чуть отстранилась от Севы. Тот пополз к Павлу Петровичу и Антону. Первый помрачнел, второй смеялся, но оба отошли в сторону. Сева протягивал к ним руки, пытался ухватить их за ступни, а после неудачи – он лежал лицом в пол, содрогаясь. Медсестра побежала за успокоительным, а мужчины подняли безумца. Сергей Сергеевич помог, но с отвращением. Когда Сева успокоился – благодаря валерьянке – его расспросили, что с ним стряслось.  

– М-меня обокрали. Я н-не жалуюсь ни в коем разе, поверьте. Я дурак. Я ужасный человек. Я обкрадывал вас, замечательных людей, я пустил бумеранг, который прилетел мне даже не в лоб, а в пах. Ха-ха…Хе-хе…Умоляю, простите меня. Мне не нужно ничего, лишь прощение ваше, чтобы спокойно на душе стало. До дома доберусь, тут не так уж и далеко.  

– Погоди. Как тебя обокрали? – спросил Павел Петрович.  

– Напился, как свинья. Хорошо хоть не помер на морозе. Не помер только для того, чтобы хоть как-то исправиться, заслужить снисхождение. Бог наказал! – Сева глядел на остальных с печальной надеждой. Его слова произвели впечатление на всех, особенно на Сергея Сергеевича, находившегося немного в стороне, но внимательно слушавшего.  

– Заслужить снисхождение? Не поздно ли? – съязвил он, гаденько ухмыляясь.  

– Никогда не поздно, – просто ответил раскаявшийся, убрав улыбку с лица учителя, глубоко задумавшегося.  

– Хорошо, бог с тобой, Акакиевич, – произнесла Инна Никитична. – Пообещай больше не пить – все беды отсюда. Спирт же стащил для тех же целей, верно? Разводил и заливал зенки, да?  

– Верно, верно, вы все правы. Я обещаю! Поклясться готов.  

– Лишнее, не перебарщивай, ты только заслужил моё уважение, – встрял Антон, доставая из бумажника двести рублей. – Это тебе на такси.  

Сева взял деньги, задрав удивлённо брови. Он ещё некоторое время посидел в больнице, стыдливо сжавшись в комок. Потом его выпроводили, осыпая напутствиями, а он извинялся. Создавалось впечатление, что он не только не верит в произошедшее, но боится, что всё это, в конечном итоге, лишь злая изощрённая шутка.  

В полдень Павел Петрович с Антоном тоже уехали, тепло попрощавшись со всеми новыми знакомыми; Сергей Сергеевич после их ухода остался один, не зная, что ему предпринять. Он опять-таки долго рассуждал над случившимся, в излюбленной манере гиперболизируя и дотошно рефлексируя. Он опять попал в порочный круг сомнений, хотя скорее он из него и не выбирался. Огромное количество бессвязных мыслей сбивали его; логике он уже не доверял вовсе. До исступления он прокручивал в голове диалог с Севой и искал зацепку, он определял, что именно его опять кольнуло. Паранойя охватила его – так он размышлял. Он уж и засомневался в психическом своём здоровье. «Однако, никогда не поздно обратиться к психотерапевту! » – устало пошутил он. И обомлел.  

Оленька держалась молодцом, но единственная её черта выдавала глубокое переживание – она была непривычно рассеянна, из-за чего заволновались и пациенты, и Инна Никитична, давшая молодой подопечной небольшой отдых и очередной совет, заключавшийся в том же самом – пойти и всё выяснить либо не забивать голову глупостями. И в который раз за жизнь девушка вновь забыла о гордости и собралась решительно и бесповоротно вернуть дурака в реальный мир и по возможности излечить его от страшнейшей болезни современности – меланхолии.  

Меланхолии едкой, разрушающей изнутри, являющейся не типом темперамента, а синдромом безволия людей, алчных до внимания и мазохистского стремления к вечному страданию. Неразделённая любовь, неоправдавшаяся мечта, непризнанность, даже проигрыш в карты на щелбан и многое другое – это элементы паззла, бережно складываемого псевдомеланхоликами. Чувствам искренним они предпочитают гипертрофированные донельзя; и главное среди них ущемлённость. Оно присасывается к ним, как паразитический червь, успешно мимикрирующий под симбионта. Хозяин его холит и лелеет до тех пор, пока от него не отвернётся ближайший круг. И не робость и ранимость, а непомерное эго и гордость, нарциссизм на пару с мазохизмом – характерные особенности психики современных нежных натур. Чуть задень, и брызнет яд, а если переусердствовать, то и какая другая субстанция. Те горазды полить окружающих, считая себя абсолютно правыми. А ты всего лишь намекнул на преувеличение несчастий. Что ж, плати – придётся отстирывать поналипшие кусочки дурнопахнущего гнева.  

Однако Оленька видела в Сергее Сергеевиче запутавшегося человека. И без помощи она бы не обошлась, поэтому позвала Инну Никитичну, чтобы та сыграла в их парочке «плохого» копа; она от роли «доброго» отказалась.  

– Если я с ним сюсюкаться начну, то меня перестанут бояться и бардак тут же воцарится в отделении, – сказала она не без тени улыбки.  

Как же они удивились, когда вошли в палату. Сергей Сергеевич сидел под подоконником в расслабленной позе – ноги в стороны, руки сложены на животе, чуть выпирающем, голова слегка запрокинута назад, а рядом лежал костыль. Мужчина тихонько посмеивался, и создавалось вполне стойкое ощущение его окончательного сумасшествия. Окно было распахнуто, и Оленька обо всём догадалась и, что уж скрывать, обрадовалась тому, что он не закончил дело. Она подошла к нему, а Инна Никитична закрыла окно.  

– Ты в порядке? – спросила девушка.  

Он долго не отвечал, хихикал, крутя головой, словно в бреду. Он и так выглядел старше своих лет, а теперь уж совсем осунулся. Но при всем его ужасном облике: а у него была перевязанная голова с торчавшими из-под бинтов волосами (число их, к слову, будто бы помельчало: то ли он их выдрал, то ли полысел), мешки под глазами, болезненный тон кожи – он казался человеком, поборовшим болезнь или избавившимся от тяжелого груза. Под полуприкрытыми веками скрывались радость и облегчение. И смех, пока Оленька осматривала Сергея, слышался ей всё менее сумасшедшим. Она улавливала в нём веселые нотки. Здоровые нотки.  

– Вы извините, я решил подышать воздухом. И нет, я вполне адекватен, смешки пройдут сейчас, это у меня так, остаточное.  

– К психологу пойдёшь?  

– Да куда он денется! Я сейчас санитаров позову, и всё.  

– Не надо, лишнее. Я в порядке, правда, – он посмеялся. – Знаете, что произошло?  

– Рассказывай.  

– Я пытался…В общем, я застелил постель, прибрался тут, чтобы чисто было, люблю на самом деле порядок. А потом я открыл окно, а дальше, тут самое смешное, я понял, что не могу залезть на подоконник, – он кивнул на ногу, а сам смотрел в лицо Оленьки. Глаза его сверкали по-доброму. И она знала, что он выдумал сейчас эту отговорку, чтобы отшутиться от Инны Никитичны и чтобы не признаваться в собственной неправоте.  

– Спасибо, – шепнул он так, чтобы услышала только она.  

– Струсил или как? С ногой уж справился бы. Врешь. Санитары точно понадобятся, – не поверила Инна Никитична.  

– Да, я бы с ней справился. Но не хотел. А то знаете, опять бы запнулся и угодил к вам же в отделение вновь. Я ошибок не повторяю. Я их, хе-хе, исправляю.