Болтун. Вторая глава.

А тем временем, пока учитель физики пытался покончить с собой, Алёша переобувался в холле. Уроки закончились. Друзья вышли, ожидая его на улице, а он всматривался в мельтешащих среди остальных школьников одноклассников. Кое с кем он очень хотел поговорить, и звали «кое-кого» Толей Демидовым, с Крысой. Благородное прозвище этот щуплый мальчуган получил вполне заслуженно, однако его стремление угодить учителям диктовалось несколько более существенными мотивами, нежели желанием похвалы или врождённостью предательской натуры. Он искал защиты. Ведь зная огромное количество нелицеприятных фактов о своих товарищах, он обеспечивал себе неприкосновенность, необходимую такому не развитому физически человеку. Сколько раз случалось так, что его нещадно били по абсолютно не связанным с его «крысинностью» причинам. Алёша, сам битый много раз, числился среди обидчиков Толи. Последний раз они столкнулись недели две-три назад. И получил Демидов тогда знатно, и главным образом потому, что против Сорокина козырей у него не имелось.  

Демидов шёл, спотыкаясь и хромая, по коридору, настороженно оглядываясь по сторонам. В руках его покачивался пакет со сменной обувью, куртка висела на плече, кроссовки болтыхались на его небольших ступнях, синие штаны, растянутые на острых коленях, также были широки, а рукава рубашки, заправленной за пояс, – испачканы в манжетах. Демидов забился по привычке подальше в угол, где, отвернувшись ото всех, натягивал на себя куртку и зимние огромные сапоги. И как же он перепугался, когда его плеча коснулся Сорокин. Уголки его рта, агрессивно опущенные, не сулили Толе ничего хорошего, а потому тот заранее, пряча глаза, поднёс руки к лицу, готовясь защищаться.  

– Чего тебе? – спросил он.  

– Ты какого чёрта стучишь, Крыса? В прошлый раз мало огрёб, а, урод?  

– О чём ты говоришь?  

– Ты физику сказал про кличку «эсэсовец»? Можешь не отвечать, это ты – больше некому, – Алёша уже готовился ударить сжавшегося в комок, трясущегося Толю, но тот неожиданно, как Сергей Сергеевич, выпрямился и закричал.  

– Ну давай, давай! В прошлый раз недостаточно ты меня унизил и побил, давай! И кто из нас слабак и трус?! Бей, раз такой храбрый! Бей того, кто не даст сдачи! Ну же, чего замер? Что, вспомнил, что ты мне тогда говорил и как издевался надо мной? И самое страшное в том дне – не оставленные тобою синяки, а тот яд, что сочился с твоего языка! – Демидов говорил чрезвычайно бойко и складно, трудно даже было поверить, что он в принципе посмел хоть немного раскрепоститься и ответить обидчику, поражённому, обескураженному его речью…  

Алёша действительно помнил тот день. Он прекрасно помнил и причину, по которой забил стрелу Демидову: тот просто попал под горячую руку. Повод до чёртиков банален, в какой-то мере повседневен. Сорокин пришёл в школу злым, угрюмым и отягощённым сомнениями и мыслями, никому не известными. Он никогда ни одному другу не объяснял обстоятельств своего плохого настроения, и облегчённо вздыхал, когда его переставали донимать расспросами.  

А Демидов с самого утра прицепился, чёртов олух… Ходил по пятам за Сорокиным и осыпал того вопросами, а потом и глуповатыми шуточками, которыми он пытался развеселить одноклассника. Но тот не понял благородных намерений. Началась короткая перепалка, завершившаяся приглашением на один из близлежащих пустырей. Искренне ли Алёша обиделся на приколы по типу: «Кто грустит – тот трансвестит»? Нет, конечно. Его бы и не задели те абсолютно приевшиеся шутки про матерей, ставшие едва ли ни основой узколобого школьного юморка, но вот возникла в нём потребность отыграться на ком-либо. И так удачно подвернулся Демидов!  

Назначено было на три часа дня. Времени свободного хватало, и Сорокин зашёл перекусить и выпить кофе в небольшом магазинчике, которым владел один местный армянин. А сын его работал продавцом, и Алёша с ним периодически болтал. Когда он зашёл в магазин, Гурген протирал тряпкой прилавок и кассу. Знакомого он поприветствовал радостно и тепло:  

– Вай, друг, привет! Как обычно?  

– Да.  

– Опять с кем дерёшься? Какой раз за месяц? Третий? Завязывай, хватит языком трепать! – тараторил Гурген на чистейшем русском. Он пытался пародировать армянский акцент, но звучал так же неубедительно, как какой-нибудь комик, старающийся вытянуть слабое выступление за счёт образа стереотипного кавказца.  

– Ну, сегодня я точно не получу по роже, – усмехнулся Сорокин, вручая Гургену полтинник и присаживаясь за круглый заляпанный столик. – Сегодня я в роли агрессора, прикинь?  

– Да ладно? А с кем?  

– Да с дураком одним, болтает много, надоел.  

– Ой, друг, никто больше тебя не способен говорить! Ты ж не остановим, – Гурген принёс пирожок с картошкой, кофе, пепельницу и сигарету Алёше.  

– Это тебя не остановить, когда дело касается самоудовлетворения, – сказал тот, а Гурген посмотрел на свои ладони и улыбнулся. – Я говорю, сколько хочу. Остановиться для меня не проблема. Если захочу – прекращу. Но кто виноват в том, чтоб разговаривать веселее, чем молчать?  

– Не знаю, не знаю. Мне кажется, что слово человеку дано не для развлечения. Оно ему дано, чтобы душа имела связь…эм… с внешним миром и могла на него воздействовать! Фактически слово и есть душа.  

– Херня какая-то. Тогда немые – не люди? Или они не имеют души? – едко заметил Сорокин.  

– Нет! Слово имеет разные формы: жест у немых, краски у художника, ноты у музыканта. Творчество, сознательная преобразовательная деятельность начинается со слова! – важно и размеренно сказал Гурген.  

– Чувак, ты шо, совсем чокнулся? Откуда ты только слов таких понабрался?  

– От девушки… Она эзотерику читает, а я потом её пересказы слушаю целыми днями! У меня уже крыша едет!  

– Охренеть можно, – сказал Сорокин и жадно набросился на остывающий пирожок.  

– Но вообще, дорогой мой друг, тебе бы действительно поменьше разговаривать. Слово, может, – и не душа вовсе; но оно точно высасывает из людей силу. Ну… Короче, чем больше букв и бессмысленных фраз – тем ты слабее. Слово должно метить прямо в цель, понимаешь?  

– Скажи это лучше тому, кто незадолго до экзаменов строчит странноватый текст и кто полон надежд стать «писателем», – ответил Сорокин, отхлёбывая вкусный кофе.  

– Ты о ком?  

Алёша проигнорировал вопрос и продолжил есть. Проглотив последний кусок, он закурил, откинувшись к спинке стула, чтобы выглядеть пафосно и важно. Гурген обслужил несколько клиентов, купивших у него блок сигарет, жвачку и бутылку минералки, а потом подсел к Сорокину. Он глазел на приятеля и чего-то ждал. Он ничего не спрашивал, но беглая улыбочка, скользнувшая несколько раз по его губам, весёлый взгляд прямо-таки давили на Сорокина, прогонявшего в открытую форточку сигаретный дым.  

– Чего тебе?  

Гурген радостно приподнял брови. Он был вежлив, но притом настырен, поэтому когда его терзал какой-нибудь интересный вопрос, то он не задавал его сразу, а делал так, чтобы его как бы вынудили начать разговор. Ему доставляло определённое удовольствие тихонько так манипулировать людьми.  

– Ой, знаешь… Я человек верующий, но вот иногда задаюсь вопросом: есть ли Бог?  

– Ох, ну конечно… В любом диалоге, прямо как в любой книжке, пытающейся претендовать на философскую глубину, необходимо обсудить религию. Мне, если честно, всё равно, кто там на небесах обитает, но если бы бог был, то я бы с ним потусил. Он же наверняка отличный компаньон. Сам посуди: он тебе и за жизнь пояснит, и выпить и закусить достанет. Потрясающе. Вот только я в его существование не верю, он мне не нужен. Чувак, если бы образ жизни человека глубоко верующего и соблюдающего все заповеди, посты и прочее был бы так же привлекателен, как и образ жизни атеиста с огромным количеством плотских утех, то я бы давно ушёл в монастырь. Хотя если там нет доступа в интернет, то, пожалуй, я откажусь. Мне, конечно, душа моя дорога, но заботиться о её состоянии слишком скучно. Включи видос на Ютубе и смотри его, и никакая душа тебя не побеспокоит. Вот зачем, спрашивается, напрягаться, портить себе настроение беспощадной рефлексией, когда можно просто расслабиться и ждать, пока полегчает? – Алёша говорил, зажав сигарет меж зубов, жестикулировал и несколько раз в порыве красноречия вскакивал с места, пока его собеседник пытался уследить за ходом его мыслей.  

– Вот, Лёша…Ты говоришь и не заботишься о том, что ты говоришь. Тебя что-то волнует, но что? Что с тобой? Почему ты такой циник? – Гурген обеспокоенно покачивал головой.  

Сорокин не ответил, а когда пришёл Стас, он, допив кофе, вместе с другом поплелся на пустырь, хрустя снегом. Навалило его немало, но погода радовала: не слишком холодно, на небе – ни облачка. Деревья, страшные ранней весной, когда они голые, чёрные и зловещие, – оделись в снежные одеяния, переливавшиеся на солнце. Прохожие с пунцовыми щеками шмыгали носом, поскальзывались на оттоптанных дорожках, редкие голуби и воробьи хохлились, сидя на ветках, фонарных столбах или проводах. Какая-то добрая женщина вышла из ларька с буханкой хлеба, которую она принялась крошить в сторонке. Тут же слетелись птицы.  

А друзья шли молча, наслаждались погожим деньком. Они перешли дорогу и, свернув направо, поспешили к месту назначения, расположенному за одним из понатыканных повсеместно в городе супермаркетов. Там их уже ждали двое: Андрей, неподвижный и прямой, как шпала, и Толя, переминающийся с ноги на ногу. Не струсил, однако. Сорокин даже слегка разочаровался, ему представлялось, что противник струсит и останется дома, забившись под кровать, но нет! Оказывается, Алёша не такой уж страшный и внушительный, ведь один из самых забитых людей в школе – и тот принял его вызов.  

А вправду, зачем бояться Сорокина? Он не имел выдающихся физических данных, злился иногда и как-то по-детски. Лицо его не позволяло скорчить физиономию так, чтобы, глядя на неё, окружающие не спросили: «Ты в порядке? Ты не болен? » Брови Алёши были тонки, черты аккуратны. Они слегка напоминали женские, а врождённая бледность и худощавость довершали ничуть не угрожающий облик парня. Тем не менее, когда четвёрка собралась в единую кучку, живые глаза Демидова забегали, ноги его как будто перестали слушаться, и бедный Толя едва не упал, но собрался с духом. Сорокин нагловато ухмыльнулся. Он неспешно осматривался, будто бы впервые попал на этот пустырь, где оставил значительную часть здоровья в потасовках. Кругом – белое ровное поле с полосами голой земли, за полем –железная дорога с проезжающими по ней гремучими трамваями, лысые тополи. Обыкновенный минималистичный городской пейзаж, испорченный, однако, одним недоразумением, притаившимся справа у другой дороги. Там мозолил глаз неизвестно кем и зачем поставленный сортир. Может возникнуть вопрос: зачем упоминать его наличие? Видите ли, такова правда жизни, её не волнуют чьи-либо ожидания и надежды, она диктует правила, и им подчинено абсолютно всё. Потому здесь значится сортир. И, конечно, обитый стальными листами деревянный короб какой-нибудь мастер в приступе вдохновения изловчился бы описать так, что за душу бы взяло, но шутка в том, что несуразная красота города заключена в простоте, а потому и не требует словесных изысков. Но если приспичит, то можно упомянуть и грандиозные плывущие огромные туши облаков, занявшие голубо-сине-фиолетово-бирюзовый небосвод с ярко-желто-красно-золотисто-оранжевым светилом, похожим на ломоть сыра какого-нибудь элитного сорта. Например, на швейцарский Грюйер, который так прекрасно сочетается…Пожалуй, оставим потрясающе цветастые, пахучие, образные описания – в них нетрудно потеряться.  

Толя тихо ждал, когда его одноклассник приступит к делу. Тот расхаживал туда-сюда, держа руки в карманах, насвистывал пугающую мелодию – одним словом, давил эмоционально изнервничавшегося Демидова. А он в свою очередь с надеждой глянул на Стаса и Андрея, но те покрутили головами. Они не собирались вмешиваться. И так случается, что дружба и несправедливость пересекаются. Однако истинная дружба никогда не принуждает к обременительным для человеческой души действиям, иначе получается уже не дружба, а какая-то безосновательная обязанность поддерживать товарища в его упёртом стремлении к саморазложению. И, наверное, Демидов высказался бы, обвинил бы Стаса и Андрея в бездействии, но те его бы и не послушали. Толя сначала достойно игнорировал провокации Алёши – тот то и дело толкал и оскорблял своего визави. Но надоело, и Сорокин ударил в нос Демидова, тот схватился за ушибленное место и получил в солнечное сплетение, после чего скрючился и упал. Сорокина не устроила настолько быстрая победа, потому он пнул Толю со словами: «Вставай, Крыса! »  

Крыса не желала подниматься, надеясь обойтись малой кровью. Но противник не прекращал подначивания и провокации, явно намереваясь продолжать драку.  

Крыса…Крыса, шевелись…Ну же, хвостатое недоразумение, покажи звериный оскал…Чего ты такой слабак, Крыса? Демидов терпел изо всех сил, но терпения просто-напросто не хватило. Неизвестно, конечно, чем бы закончился день, если бы Толя так и валялся в снегу, но его и нельзя винить в несдержанности. Он подскочил и ударил Сорокина по лицу со всей дури. Тот не ожидал такой резвости и отпрянул от Демидова, схватившись правую щеку. Алёша улыбнулся, снял куртку и передал её Стасу, державшему уже его рюкзак. Дальше произошло то, о чём любой бы человек сожалел. Не избиение, нет, хотя его стоило ожидать. Случилось настоящее унижение, мало с чем сравнимое. Безусловно, беспечный стукач ещё пару раз получил, пока слушал огромнейшую тираду Сорокина.  

– Слушай сюда, урод. Я понимаю, ты у нас любимец учителей, а я ими ненавидим, потому я не изобью тебя, не переживай. Жалуйся, если хочешь, имеешь право. А ещё можешь пожаловаться на отсутствие друзей. У тебя их нет и не будет. Тебе объяснить почему? Ты только не плачь. Значит так, – Сорокин расправил пятерню и принялся загибать пальцы. – Ты у нас страшный, это раз. И не подумай, я сам не красавец, но ты же настоящий бомж, господи. Ты, как Вонючка, не моешься что ли? Всё время грязный, словно на свалке шмотки брал. Ты стукач, это два. Представляешь, людям не нравятся подонки вроде тебя, которые жопу что пожирнее и повыше в иерархии вылижут не задумываясь. Ах вот почему изо рта у тебя разит смертью! – Алёша хлопнул себя по лбу. – Три, без раздумий. Запашок изо рта у тебя тот ещё. Тебя можно использовать в качестве оружия массового поражения, дружок. И по поводу стукачества: тебя жаба не душит, а? Сливаешь всех подряд начиная с младшей школы. Кто заматерился впервые, кто покурил или выпил, кто чёртову домашку не сделал, кто со шпаргалками на контрольной сидел. Из-за тебя же исключили Потапова, срань. Покурил он разок. Впервые. И сразу же влетел, и только благодаря нашему грызуну ненаглядному. Ну да ладно. В-четвертых, ты скучный и нудный. Андрей вон, тоже не весельчак, но это его неповторимая фишка, ему к лицу несговорчивость и прагматизм, а ты боишься людей, боишься их мнения о себе, ведь ты знаешь, что они тебя ненавидят и разговаривают с тобой только из-за правил приличия. И нет, к тебе относились бы нормально, как к обычному человеку, но ты вонючее животное. У меня стынет кровь в жилах, когда я смотрю на тебя, ведь невозможно представить, чтобы человек умудрился так низко пасть, что ему бы пришлось платить другим за имитацию дружбы. Да-да, все в курсе вашей якобы дружбы с Арсеном, ага. А он молодец, и деньги получил, и тебя дураком выставил. Ну и в-пятых, ты наивен до безобразия. Видишь ли, наивность играет с её обладателем злую шутку: она выставляет его полным идиотом в глазах других. Ты, наверное, не глуп. Ты, наверное, очень даже умён, но наивен, так как отвержен обществом, ты с ним не взаимодействуешь и не понимаешь, как оно работает, какие в нём есть неписаные правила. Вот, Крыса, почему ты сдохнешь один. Я удивлён, как родители ещё не отказались от такого… – Сорокин пренебрежительно посмотрел на Демидова, – сынка.  

Толя где-то на середине оскорбительной речи сел на землю, ближе к концу её он раскрыл в испуге и изумлении рот, а при упоминании родителей с его века сорвалась одинокая слеза. Она стекла по щеке, скользнула по верхней губе и упала на ворот куртки. И было что-то безмерно печальное в её одиноком нисхождении, её кристальная чистота и невинность заставили Сорокина усомниться в сказанном. Но его жуткая нелюбовь к чужим слезам вдруг выпорхнула из его сердца и овладела его ошалевшим языком.  

– Ох, ты ещё и рыдать вздумал? Беги к своей мамочке под юбку, ведь мир слишком жесток – тут говорят правду. Вали. Давай-давай, сопли только утри. Какой ты жалкий!  

Демидов тяжело поднялся. Ему помог Андрей, после чего он сразу отошёл от разбитого одноклассника. Тот выглядел измученным, опустошённым. Он едва держался на ногах, покачивался, как тростинка на ветру. Щёки его мертвенно-бледны, глаза покраснели, налились сдерживаемыми слезами. Он не смел рыдать, боялся ещё большего унижения. Неторопливо повернувшись, Толя потопал, подкашиваясь и загребая в сапоги снег, к автобусной остановке. Кровь у его разбитого носа подморозилась, приняла вид вязкой кашицы, прилипшей к коже. На лбу его красовалась ссадина, а нижнюю губу он в какой-то момент неудачно прикусил и тем самым рассёк её. Демидов ковылял, и вслед ему что-то кричал Алёша, неведомо чего желавший доказать и показать. Может, он хотел, как хочет каждый обиженный судьбой человек, чтобы и его ближнему стало тягостно. Или не каждый, но Сорокин верил в то, что он не одинок. Ведь так проще: считать себя одним из многих, кто творит бредятину. С этой мыслью нестыдно жить и слаще спать. В противном случае совесть загрызёт! Но что делать, если он беззуба? Очевидно – крепко спать.  

Алёша хорошо помнил и тот вечер, когда он шёл домой и всё думал о том, кого так неоправданно побил и обидел. Плохой ли я человек, спрашивал он себя, пиная сугробы. И чувство вины вот уже почти одолело его гордыню, нежелание признать в себе настоящего злодея и исчезло в тот миг, когда он пересёк порог квартиры…  

– Помнишь? – спрашивал Демидов Сорокина, нависшего над ним с поднятым кулаком, который тот всё-таки опустил через несколько мгновений. – Помнишь, конечно. Я тоже не забыл и не забуду. Но я не зол на тебя, уже нет. Ты несчастен, потому что в сердце твоём нет ни грамма любви, ни жалости, настолько ты зачерствел. Я не знаю, почему ты так груб и жесток, но мне тебя жаль. И по поводу родителей. Видишь ли, меня усыновили. Я не жалуюсь, нет, но ты…  

Алёша окончательно обмяк, внутри него похолодело, кольнуло в животе от нервного напряжения. Алёша никогда почему-то не задумывался о чужом горе, его будто бы и не существовало для него. И вот он на секунду прозрел, обомлел и ужаснулся, осознав всю опрометчивость и жестокость своих слов. Но секунда прошла, и он, как ни в чём не бывало, отвернулся от стукача и пошёл к выходу. Манипулирует, давит на жалость, но я не промах, а! Я не поддамся. Проходя мимо охранника, он невольно подумал: «И ты у нас со школьницами развлекаешься? Силён, дед, силён».  

Когда Сорокин появился на улице, Стас и Андрей, уже порядком замерзшие, всплеснули руками. На вопрос, где он пропадал, Алёша, конечно, не ответил.  

День выдался промозглым и каким-то сырым. Не так давно, вот буквально пару-тройку суток назад, лил дождь, а затем с севера припёрся мороз, вьюга, и как всегда в Поволжье зима превратилась в сущую пытку и абсурд. То грязь, то снег, то жара, то холод – чёрт-те что творится, ей богу. С крыш свисали огромные, убийственные сосульки, едва ли не упиравшиеся острыми концами в землю, тротуар– сплошной каток, а завтра опять обещали потепление. Горожанам только и оставалось возмущаться. Уличные коты и собаки, мокрые и худые, сбивались в кучки либо проникали в подъезды и магазины, чтобы погреться. Шерсть тех, кто попал под дождь, а потом не успел обсохнуть толком, обрастала мелкими льдинками, и будь льдинки чуть побольше, то животные бы бряцали ими и пугали бы жителей. Вот такая она, февральская зима на берегу Волги.  

А друзья шли на остановку, где потом стояли, пропуская нужный транспорт, и разговаривали, заставляя окружающих смущаться услышанному или оборачиваться и недовольно качать головами. И, казалось бы, ребята культурно общаются – они не позволяли себе лишнего в присутствии старших – но вот привлекают они своей болтовнёй бабушек, дедушек, мужчин с почтительными животами и робких, тонких женщин, а всё почему? Холодно, уши погреть хочется людям! Так-то оно так, и разговоры у детей сомнительного содержания, но стоит ли демонстрировать негодование и возмущение, когда тем весело и когда те ничего не нарушают и ведут себя прилично? Наверное, нет, но невидимый барьер мешает воспринимать сленг, подростковые шуточки и веселье молодёжи без скепсиса. Да и отвести душу в перепалке с настырной шпаной всегда полезно, особенно когда жена дома пилит или пенсию задерживают.  

Одна миловидная, маленькая женщина, ждавшая на протяжении минут двадцати автобус, натянула на лицо палантин и нацепила глубокий капюшон. Её слегка потряхивало от холода, она семенила на месте и тихонечко ругалась. Сумку она брала то в левую, то в правую руку, остановилась на том, что поставила её на край никем не занятой скамейки. Пару раз шмыгнув носом, она обняла себя и стихла. Женщина с горечью вспоминала о предстоящей поездке в другой конец города, когда услышала приглушённую фразу:  

– …короче сука эта родила…  

Женщина возмутилась, вздёрнула недовольно губу, наморщилась, а в глазах её сверкнул радостный и в то же время злобный огонёк. Наконец-то развлечение подоспело! Женщина подошла к трём парням, одёрнула самого высокого и говорливого за рукав и сказала:  

– Ребята, вы чего ругаетесь? Как вам не стыдно, здесь кроме вас ещё люди есть. И кто только вас воспитывает?!  

– А в чём дело? – спросил Сорокин, удившийся строгому тону низенькой незнакомки, похожей на канарейку. Она грозно покачала пальцем, уткнула руки в боки, приподняла подбородок и громко заявила, чтобы все, кто мёрз на остановке, услышали:  

– А он ещё и делает вид, что не понимает, о чём речь! Знаю вас таких! Хулиганы. Только и можете пить, материться и мусорить! Извиняться будем?  

– Вы объясните, за что я должен извиняться?  

– Ну или не ты, но кто-то из вас сказал…Я, знаете ли, не хочу озвучивать. Слово на букву «с» кто-то ляпнул, – женщина облегчённо выдохнула, отряхнула идеально чистую курточку жёлтого цвета и поправила манерно перчатки.  

– А, я по-о-о-онял, – хлопнул себя по лбу Алёша. – У моего знакомого недавно собака родила, и он попросил меня узнать, не нужны ли моим друзьям щенки. Нужны? – обратился он к Стасу и Андрею, но те отрицательно качнули головами.  

– Ой! Ой! Ну, извините, зря я, наверное, хотя…Стоило подобрать другие слова: собака ощенилась или самка пса родила. Что-то такое.  

– Самка пса? Ну-с, извините мне моё бескультурье, больше-с не повториться, обещаю-с, – звонко прокричал Алёша. Какая-то бабушка покрутила пальцем у виска, усатый мужичок глянул на него, как на больного, из-за ворота пальто, а незнакомка, сконфузившись, спрятала нос в палантин и вернулась обратно к лавочке.  

– Не стоило кричать, – буркнул Андрей, почувствовавший себя неуютно. Его раздражала порой несдержанность друга, но тот своей непосредственностью и блистательным умением пресекать неловкость заставлял забывать о тех минусах, которыми пронизана любая эмоциональная натура. Стас же ничуть не смутился, он сам любил выкинуть что-нибудь подобное, но обычно ограничивался тем, что врубал на полную катушку музыку в колонке, которую постоянно носил в рюкзаке. Вот и сейчас у него за спиной звучало прекрасное гитарное соло Чака Берри.  

– О, знакомая музыку. Её Марти Макфлай исполнял, да? – Сорокин притоптывал ногой, удерживаясь изо всех сил, чтобы не заплясать.  

– Какой ещё Марти Махай? – спросил Андрей. Стас пожал плечами.  

– Вы как всегда! – сказал с досадой Алёша, крутясь на месте и выделывая различные па. Андрей отвернулся и стыдливо отошёл к фонарному столбу, поманив за собой Стаса, но тот отказался. Андрей сунул руки в карманы, спрятал голову в капюшон. Оскучнителя не переделать, подумал Сорокин, когда Чак Берри стих, и загремела на остановке попса с неразборчивым текстом и паршивой музыкой, бьющей по ушам. Стас опомнился и вовремя вырубил колонку. Если бы громыхнул припев, то все услышавшие его целый день напевали бы про себя или вслух: «Блэк Бакарди, танцы в моей…» Алёша встал рядом с Андреем, тот отодвинулся. Затем ещё на шаг. Сорокин махнул рукой, привыкнув к застенчивому товарищу.  

– Короче я пойду пешком. Надоело стоять! – сказал Стас. Он попрощался и потопал, чуть выше необходимого задирая ноги, вдоль рельсов в сторону многоэтажек.  

Андрей и Алёша молчали, вглядываясь в дорожный поворот из-за которого выныривали одна за другой машины, но ни одной «Газели» сорок четвёртого маршрута. Сзади парней стучали колёса трамваев, небо насупилось, затянулось облаками. Женщина в канареечной куртке дождалась автобус и запрыгнула в него, вляпавшись в лужу и забрызгав каплями и сумку. Когда двери закрывались, она кинула осудительный взгляд на Сорокина. Он ей ответил задорной улыбочкой, которая тут же сникла.  

Никто не говорил, только городской шум въедался в мозг. Кто-то закашлял кашлем заядлого курильщика, другой чихнул несколько раз подряд в клетчатый платок. Воздух разорвал вой сирены – пронеслась красно-белой полосой карета скорой помощи. На той стороне страшно заорала кошка, побежала во двор, а вслед за ней из кустов вылетела с лаем собака. Свистят машины, хлюпают грязью, обдают ею прохожих, а те ругаются, кроют матом удаляющиеся автомобили и их владельцев. Гаркнула противно ворона, затем ещё несколько. Смахнули с дерева, запрыгали между людьми, что-то горланя. Две из них сцепились в драке. Их спугнул проходивший мимо мужчина и птицы поднялись в воздух, громогласно каркая. И вокруг серые виды угрюмой зимы, тёмные окна, а под ботинками и сапогами снег в грязевых разводах. И истошные голоса что-то не поделивших птиц глухо разносятся по улице, вгоняя в ещё большую тоску. Зима, зима-а-а, отчего же ты такая скучная и мрачная, когда солнце прячется за облаками? Где твой шарм? Сон одолевает город, пока ты высасываешь из него краски.  

Сорокина опять что-то тюкнуло в голову, дыхание перехватило, сдавило грудь. Юноша расстегнул куртку, ослабил узел шарфа, чтобы обдало шею холодным воздухом. Полегчало. Андрей искоса посмотрел на друга.  

– Чего с тобой? Всё в порядке?  

– Да так, душно. Как дела?  

– Всё хорошо. Ты как?  

– Пойдёт. Слушай, твоя мама на собрании родительском будет?  

Андрей кивнул.  

– Отлично. Тогда расскажи мне потом, что им интересного такого говорили.  

– Да оценки обсудят, деньги, наверное, сдадут и всё. А твой папа опять в разъездах?  

– В командировке очередной, – проговорил Сорокин быстро, проглотив последний слог.  

– Три года уже катается? Жесть.  

– И не говори, – завершил разговор Алёша и подёргал себя за мочку уха, покрасневшую от сильных надавливаний. Наконец, из-за угла показалась долгожданная маршрутка, прямо перед появлением которой в кармане Сорокина завибрировало. Он достал телефон и ответил на звонок, а пока влезал в салон «сорок четвёртой» испачкал штанину и негромко выругался. Из трубки раздался возмущённый голос.  

– Что ещё за выражения?  

– Матерные, тёть Тань. Мне в магазин зайти?  

– Да, пожалуйста, хлеб купи. И поторопись, мне скоро уходить. Как успехи в школе?  

– Мы с ними разминулись, – Алёша сел рядом с Андреем, стянув рюкзак со спину и поставив его на колени. – Я скоро буду, ждите!  

Он убрал телефон, обхватил рюкзак руками и прижался к нему щекой. Ехали долго, минут тридцать, – застряли в небольшой пробке. Ехали молча первые десять минут, из-за чего Алёша чувствовал себя неуютно, но водитель развеселил пассажиров громогласными замечаниями, отпущенными в адрес резко перестроившегося владельца белой «Киа», а ещё красноречивым осуждением местных чиновников, которые душили сорок четвёртый маршрут по каким-то своим соображениям. Усатого водителя «Газели» естественно не устраивала перспектива остаться без работы, об чём он очень долго и пространно рассуждал, то и дело вскидывая вверх левую руку, меж пальцев которой была зажата тлеющая сигарета. Пепел с неё иногда летел за спину говорящего. Он даже не закуривал – подносил сигарету ко рту, но вспоминал, что ещё, помимо продажной власти, плохих дорог, низких зарплат, его беспокоило, и продолжал распинаться. Его речь заинтересовала полноватую женщину лет пятидесяти, и она разговорилась с таксистом, затем подключились старенький дедушка, молодой студентик, и монолог одного превратился в горячую полемику. Обсуждали всё: политику, экономику, спорт, историю страны. Студентик поссорился с остальными пассажирами и смолк на некоторое время, но потом ворвался в спор дедушки и водителя: они обсуждали Сталина, Советский Союз и далее по списку. Сорокин заметно повеселел, а Андрей наоборот, посерел от негодования и нацепил наушники, чтобы не слышать разгоревшийся балаган. «И всё-таки Балабанов точно изобразил таксистов» – подумал Алёша и хихикнул, продолжая внимательно следить за происходящим.  

– Сталин, конечно, не ел детей, но предпочитал закусывать солдатами, которые погибли по его вине во второй мировой! – крикнул студент, размахивая руками для убедительности и чуть не залепив по лицу девочке, сидевшей рядом с ним.  

– Он всё делал для победы! Ошибки допустил, да, но кто не ошибается? Он – вождь. И точка!  

– Да как вы не понимаете…  

– А как же репрессии? Десятки миллионов погибших, как на них можно закрыть глаза и оправдывать зверства коммунистов? – подала голос полная женщина.  

Сорокин тихонько посмеивался, глаза его блестели – за последние дни ничего лучше с ним не приключалось. Он не терпел спокойной размеренности и скучал, когда жизнь складывалась обыденно и не подкидывала сюрпризов, без которых он не чувствовал самого вкуса жизни. Впрочем, не успел он обрадоваться, как Андрей сказал: «На следующей остановите, пожалуйста», а водитель в ответ неразборчиво крякнул. Маршрутка резко затормозила, пассажиров качнуло вперёд, студент слетел с сидения и коленом вляпался в грязь. Заматерился он знатно, вслед за ним заругался дед, возмущённый невоспитанностью молодого человека, а потом и мать девочки, которой студент едва не попал по лицу, прикрикнула на обоих, ведь её дочке и так нездоровилось, а тут ещё два мужика заорали.  

– Как вы смеете так выражаться при ребёнке? Да и вообще, где же ваши приличия?  

– Заткните уши своему чаду к чёртовой матери. Приличия! О каких приличиях вы говорите? Посмотрите вокруг, дамочка, – мир пуст и до отвращения уродлив.  

– Не кричите на мою мамочку!  

– Как же удачно я съездил на пары…  

Друзья выбрались из маршрутки и громко хлопнули дверью, на что водитель истошно прокричал им вслед проклятья. Андрей и Алёша молча обменялись рукопожатиями и разошлись каждый в свою сторону. Задул пренеприятный промозглый ветерок, какой частенько дует в местных широтах. Сорокин заскочил в магазин и купил хлеба, а мелочь, оставшуюся после сдачи, сыпанул в протянутую руку дяди Юры, достопримечательности двора. Он открывал двери посетителям магазина, за что ему платили жалованье – рубль, два, а то и целых пять. Иногда ему покупали сигареты, какие называл, а затем жадно выкуривал пачку за день. Он не грубил, вёл себя доброжелательно и никогда не упрашивал людей дать ему денег, только разок спрашивал: «Рубль? » Тем и подкупил Сорокина, не переносившего навязчивых попрошаек, а вот дяде Юре он частенько подкидывал монетку – тот всё-таки работал, как какой-нибудь швейцар, страдающий, правда, невротическим расстройством и, возможно, слабоумием. Он поблагодарил Сорокина, пожелал хорошего дня, и парень пошёл домой. Он по привычке не торопился, шёл вразвалочку, втягивая морозный воздух. Двор пустовал – детская площадка погрузилась в спячку до весны, останки снеговика, разрушенного каким-то хулиганами ещё несколько дней назад, окончательно разбило ветром, на улице – ни души. Долго гулять не получилось – уныло.  

Алёша поднимался по ступенькам на второй этаж, когда встретил Фаину Львовну, старенькую соседку, высохшую и хрупкую. Они поздоровались, старушка осведомилась, как дела у Сорокина, а потом попросила его помочь прибить полку в ванной.  

– Я только коснулась – а она хрясь! И рухнула, гвозди с мясом вырвало. Зайди вечерком, помоги, а?  

– Да, конечно, конечно.  

– Ох, спасибо, золотце.  

Фаина Львовна поковыляла вниз, помогая себе тростью, а Алёша, чуть задержавшись, вошёл в свою квартиру. Из залитой солнечным светом лестничной площадки он попал в тёмную прихожую. Он нащупал рукой выключатель, щёлкнул, но лампочка жалобно мигнула и потухла. Из зала выглянула тётя Таня. Немного квадратное лицо её с одной стороны освещалось белым дневным светом, попадавшим в комнату сквозь большое окно с красивой гардиной, а с другой стороны оно было погружено во мрак коридора. Глаза женщины блестели, в них пылал неутомимый огонёк энергии.  

– Да, нужно поменять лампочку. Ты хлеб купил?  

– Ага. Вы уходите?  

– Мне на работу, да. И перестань обращаться ко мне на «вы», я не так уж и стара, – тётя Таня слегка улыбнулась. Она, обычно такая строгая и даже грубая, умела обворожительно улыбаться, но не часто пользовалась своим навыком. И смеялась редко, разве что когда выпьет, а пила она по праздникам – и то не всегда.  

– Папа сегодня нормально себя вёл? – спросил Сорокин, и из зала до него донёсся голос отца.  

– Привет, сынок! Как в футбол поиграли?  

– Всё как обычно, Лёш, – ответила тётя Таня и, нахмурившись, тяжело вздохнула. Она быстренько обулась и оделась, Алёша ждал её, чтобы закрыть за ней дверь. – Ладно, пошла я. Пока, Толь! Пока, Лёшка! Я завтра вряд ли приду, пожарный инспектор нагрянул в салон с проверкой, надо уладить это дело. Обед на кухне. Всё, пока, – тётя Таня печально поджала губы. Она очень сильно уставала. Кроме того, что она владела бизнесом, требовавшим много внимания, у неё была семья, с которой она виделась только вечерами, когда сил после тяжких будней не оставалось, так ещё она помогала в хозяйстве племяннику и брату: стирала, убирала и готовила.  

Сорокин поздоровался с отцом – он сидел в кресле напротив телевизора и смотрел «Человека-дождя». Седьмой раз за последние три месяца. Алёша ненавидел этот фильм, проклинал его создателей, актёров – всех причастных.  

Обед действительно ждал на столе. Тётя Таня приготовила плов, наложила две порции, а остальное убрала в холодильник. Ещё она приготовила огромную кастрюлю куриного супа, рассчитывая, очевидно, не готовить ближайшую неделю, хотя она любила возиться у плиты, но времени ей не хватало. Она разрывалась между своим домом и домом брата и племянника.  

– Ты на кухне есть будешь или в зале? – спросил папу Сорокин.  

– В зале лучше! И чаю, пожалуйста!  

Сорокин завозился с чайником и услышал из зала диалог, который он выучил уже наизусть:  

– Что ты сказал? Ты сказал: «Смешные зубы»? – спрашивает Чарли.  

– Ты сказал, что у человека-дождя смешные зубы, – отвечает ему Рэймонд, прополоскав рот.  

– Человек-дождя? Я сказал «человек-дождя»?  

– Да, человек-дождя…  

– Я сказал Рэймонд, а вышло рейн-мен – человек-дождя?  

– Да, человек-дождя.  

– Ты…ты человек-дождя? – спрашивает Чарли, а Рэймонд тем временем покидает ванну и возвращается уже с маленькой, потёртой фотографией, где изображён он и малыш-Чарли. – Кто сделал это фото?  

– Папа.  

– Ты жил с нами?  

– Шестьдесят один Бич-Кресс стрит, Цинцинатти, Огайо, – сказал Сорокин в унисон с Рэймондом. – Как же надоел этот фильм, боже! – Алёша все то время, пока заново прослушивал этот диалог, поразился тому, что он выучил не только все реплики, но и в точности мог сказать, что делает каждый из двух персонажей в этой короткой сцене. Каждое движение, каждый жест, каждый взгляд братьев из фильма он знал наперёд. И он больше не желал слышать их дублированные голоса, его воротило, тошнило при одном только упоминании о «Человеке-дождя», а при его просмотре парня передёргивало. Так, буду говорить, ведь если говорить, то можно перебить голоса из гостиной и тогда я без проблем заварю чай для папы. Меня ни что не должно волновать, иначе я пролью кипяток и обожгусь или залью клеёнку, а может, вообще её расплавлю случайно. Не надо проливать, нужно аккуратненько наполнить бокал, верно? Ве-е-ерно. О, вот и вскипел чайничек, замечательно. Хоп, взя-а-а-ли…Блин, вот я дурак, упаковку то с чаем не достал, ну ничего. Так-с, а какой взять? Чёрный или зелёный, чёрный или зелёный. Зелёный, папа его больше любит, – тихо говорил Сорокин. Он закинул пакетик в бокал и начал лить кипяток, когда по квартире раздался протяжённый крик. Кричал Рэймонд, испугавшийся горячей воды, полившейся из крана, и колотивший себя по голове в припадке неудержимого страха. Кричал и приговаривал: «Кипяток! Кипяток! Обожжёт ребёнка! » И его истошный крик напугал Алёшу, его рука дрогнула, и он плеснул себе на руку и на стол. Сорокин тихо завыл и поднёс покрасневшие пальцы под кран, включив холодную воду. Он так простоял несколько минут, пока боль не стихла.  

Чёртов человек-дождя, как же я тебя ненавижу! Не даёшь мне спутать мысли безостановочной болтовнёй, везде преследуешь меня, даже дома, от тебя не избавиться. Везде со мной, человек-дождя, как напоминание о…Ладно, надо же отвлечься. Может, посчитать вслух? Помню, считал я до миллиона, когда папа бредил и ходил по дому, словно не осознавая, где он и кто он, ходил долго, пока тётя Таня не приехала и не уложила и меня, и его. Но я не уснул, разумеется. И считал, долго считал, каждую цифру проговаривал, абсолютно каждую. И рот пересох, но я всё говорил, говорил, говорил, говорил…. Сорокин вытер воду, подогрел в микроволновке остывший плов и понёс обед в зал. Рядом с папиным креслом стоял небольшой кофейный столик, куда Алёша поставил тарелку и бокал, свою порцию он поставил на подлокотник своего кресла.  

– А ты чай не будешь? – спросил отец. Сорокин не любил чай, ему не нравился вкус, а ещё ему не нравилось то, что ему предстояло смотреть ненавидимый им фильм, потому что отец всегда приглашал сына посидеть вместе с ним в зале и поглядеть чего-нибудь по телевизору. Алёша злился, но не на больного родителя, а на невозможность отказать ему, ведь нельзя даже и помыслить о том, чтобы не выполнить просьбу того, кто смотрит на тебя с такой любовью и преданностью.. Большие зелёные слезящиеся глаза Анатолия Павловича сияли, в них лучилось чистое и доброе чувство, которое и не передать словами. Оно похоже на наивность, но с ней его не стоит путать, оно гораздо глубже. И светлый взгляд Анатолия Павловича заставлял Сорокина выполнять любые просьбы отца, потому что он боялся обидеть того, кого любил. Того, кто с таким чувством безграничной преданности, неосознанной благодарности смотрел на него. Как странно…Человек, который не помнит вчерашнего дня, смотрит фильм о человеке, который помнит абсолютно всё…Ирония, – шептал Алёша.  

Он сделал чай себе и вернулся в зал с ложками, которые забыл принести. Усевшись в кресло, он загремел ложкой, пытаясь заглушить звук телевизора, но Анатолий Павлович чуть поморщился от громкого звука, и Сорокин прекратил шуметь. Когда с фильмом и обедом было покончено, юноша прибрался и отвёл отца в туалет, местонахождение тот забыл, хотя напротив двери гостиной висели два указателя: одна стрелочка, указывавшая налево, с подписью «Туалет и ванная» и вторая, указывавшая направо, с надписью выход – но Анатолий Павлович уже, видимо, плохо понимал смысл написанного и ужасно ориентировался в пространстве. Сорокин открепил стрелочки и сделал новые – большие по размеру с большими буквами – надеясь на то, что дело не в ухудшающемся здоровье папы, а в недостаточном размере указателей.  

– Вот, посмотри, туалет и ванна налево. Ты понимаешь буквы?  

– Он берёт и забивает! – ответил, улыбаясь, отец. Иногда он отвечал услышанными им где-то неуместными фразами, даже если они не имели никакого значения, но Алёша научился их понимать. Сейчас он ответил: «Да! »  

– Хорошо. Но, конечно, футбол тебе надо включать без звука. А помнишь, где твоя спальня?  

– Да. Она вон там.  

– Правильно. А где мы сейчас?  

– В коридоре. Вон выход.  

– Ага.  

– Мне завтра на работу, надо постирать форму.  

– Успокойся, у тебя отпуск.  

– Как же? Я же… – Анатолий Павлович переменился в лице: глаза округлились, рот приоткрыт, на лбу прочертилась глубокая морщина – нахмурился он. И детская игривость взгляда пропала, как пропала бы у больного, долгое время оставшегося в неведении о своей болезни и вдруг узнавшего, что он болен неизлечимо.  

– Тихо-тихо, пап. Ты просто запамятовал, – ласково сказал Сорокин, уводя отца в комнату. Тот в глубокой задумчивости сел на диван и так и не отмер до вечера, почти не меняя позы и не отзываясь на голос сына.  

Опять подвис. С Анатолием Павловичем случалось иногда такое, что он словно бы выбывал из жизни на день или два, погружаясь в раздумья. Скорее всего он силился вспомнить, как он дошёл до жизни такой, но шутка его болезни заключалась в том, что вспомнить тот инцидент он не мог. Несмотря на здоровый вид: он мужчина был крепкий, хорошо сложенный, широкоплечий, со здоровым тоном кожи. (болезненность Сорокина и его хилость объяснялись материнской наследственностью. Мария Петровна часто болела, родилась с огромным множеством хронических болезней, от которых и померла ещё давно. Мальчик тяжело переживал её смерть, но в итоге зарыл её в памяти).  

Но Анатолий Павлович не избежал рока случая: сосулька упала ему на голову. С сотрясением он попал в больницу, но быстро поправился, и вроде бы чувствовал себя замечательно. Но со временем его память ухудшалась, речь становилась спутанной и сбивчивой…Случай отобрал у здорового человека здравость мышления, превратив его в беспомощного ребёнка, который, как и любой ребёнок, выполнял односложные действия, но жить самостоятельно, нести ответственность за поступки не мог.  

Алёша позвал отца играть в шахматы, тот согласился, но не сразу. Он никак не приходил в себя. Зато за игрой он повеселел, оживился, но проиграл, хотя раньше уделывал сына за доской. Логические цепочки не выстраивались в его голове, хотя знания о том, как ходят фигуры, всё ещё теплились в мутном разуме, но вон ими не пользовался. Алёша играл с папой не ради самодовольства. Он надеялся, что активное мозговое напряжение пойдёт на пользу отцу, что оно реанимирует умирающее сознание Анатолия Павловича.  

После четырёх быстрых партий Алёша заглянул к Фаине Львовне и помог ей с полкой. Старушка осыпала его словами благодарности и попыталась всучить ему сто рублей, но Сорокин упорно от них отказывался. Соседка сунула купюру в бумажник и опять поблагодарила молодого помощника. Она смотрела на него с умилением и жалостью, когда он вышел, и Сорокин чувствовал этот её взгляд и на него нахлынула нелепая детская злость и обида. По возвращении он думал о том, как рано он повзрослел и как рано немощным стал его папа, как ему тяжело возвращаться домой и как ему ужасно вдали от него, ведь здесь Анатолий Павлович, нуждающийся в заботе. В душе юноши творился хаос, не подростковый разлад, а настоящий ураган, где вперемешку крутились и страх, и любовь, и ненависть, и надежда, и отчаяние; и весь мир казался смешным и несправедливо жестоким, а единственным средством борьбы Сорокин считал презрение слабости. Он в глубине души гордился тем, какой он стойкий, как он заботится об отце и любит его, и там же в глубине он жалел себя, но, боясь размякнуть, он начал отрицать жалость, он посчитал её слабостью и решил для себя презреть её не только в самом себе, но, в особенности, в окружающих, чтобы оставаться сильным, продолжать гордый путь сквозь тернии и преграды и тешить самолюбие тем, что путь этот он преодолевает практически в одиночку.  

Сорокины поужинали, Анатолий Павлович лёг спать и быстро уснул, а его сын лежал в кровати и слушал шум проезжающих мимо его окна машин. Засыпал он тяжело, а причиной тому отцовские припадки. Количество их, правда, поубавилось, когда отец стал принимать лекарства, но чуткая молодая память воспроизводила каждую ночь пугающее поведение родителя. То цыгане какие-то, по его словам, врывались в квартиру целым табором и безобразничали, то ему мерещились голоса и шум в полной тишине, то он путался в именах, рассказывал истории, не случавшиеся с ним никогда. Его память ослабла, а мозг создавал новые воспоминания, подменяя ими события прошлого, создавая новую реальность.  

Алёша зажмурился…