Болтун. Первая глава.

Зима. Холод сковал класс, и ученики, закутавшиеся в куртки, то и дело жались друг к другу. Счастливчики с первого ряда сдвигались ближе к едва теплым батареям, обхватывали их обеими руками и, сидя вполоборота, пытались слушать монотонную почти неразличимую речь, которую бубнил под нос учитель. Он периодически подходил к столу и отхлёбывал из стоящей на нём кружки кофе, или чай, или…  

– А что вы пьёте, Сергей Сергеевич?  

– Чай, Лёша. Я пью чай, – ответил учитель, а девчонки по всему классу шумно и насмешливо перешёптывались.  

– А вы какой предпочитаете: черный, зелёный или фруктовый? Я на самом деле никакой не предпочитаю, я фанат кофе.  

– Фруктовый, но пью я сейчас чёрный. Майский.  

– Но он же отвратный! И самый дешёвый.  

– Я знаю, Сорокин, – шмыгнул красным разбухшим от недавней простуды носом Сергей Сергеевич. – Так, надеюсь, вопросов больше нет? Отлично, продолжим.  

И класс под убаюкивающий голос учителя, иногда чихающего, погрузился в полудрёму до конца урока. Алёшка же сидел за партой с неуместной улыбкой, отчего вид его, и без того неряшливый и слегка болезненный, становился чудаковатым. Не лишённая оснований предвзятость по отношению к Сорокину со стороны окружающих преследовала его. А он продолжал отшучиваться, если возникали неловкие ситуации, выставлявшие его регулярно в невыгодном свете, вести себя несерьёзно, чем жутко раздражал и сверстников, и взрослых, потому что представлялся им неуравновешенным ребёнком.  

Прозвенел звонок, ребята, оживившись, повыпрыгивали из-за столов и, перескакивая друг через друга, вылетели из класса. Им не нравились уроки Сергея Сергеевича, каждый раз поправлявшего парты и задвигавшего стулья после их ухода.  

В коридоре бурлила, кипела жизнь. Смех, гогот, плач – всё смешалось в единую оглушающую какофонию. На переменах приличные, старательные ученики превращаются в оболтусов, тихони болтают со всеми без умолку, первоклашки курят в туалетах и жутко кашляют, пока ребята постарше обсуждают грядущие экзамены; происходит какая-то чертовщина, будто бы школьники теряют головы в столпотворении таких же детей и подростков или, наоборот, обретают себя.  

Сорокин с близкими и единственными друзьями стоял у окна, в то время как из щелей в стене поддувало в спину, и разговаривал с ними о совершенно безумных вещах, тем самым забывая о холоде.  

– …нет, нет и ещё раз нет! Ни хрена вы не правы, чуваки. Нет никаких масонов, Стас. И уж тем более никакой кары или кармы и прочей лабуды, Андрей. Вы реально верите в то, о чём говорите? Тогда открою вам глаза: весь мир – компьютерная, мать его, игра, а мы всего лишь пешки в грязных руках обрюзгшего, жирнющего школьника, который стремится сбежать от реальности, ведь в жизни его бьют и насмехаются над ним, но в игре он воплощает сокровенные и пошлые фантазии и жестоко обходится с запрограммированными болванчиками вроде нас. Отсюда та чушь, что происходит с нами изо дня в день. Люди, я считаю, склонны мыслить рационально, логически. Но как объяснить некоторые человеческие поступки? Ты чихаешь, кашляешь, валяешься на полу, покрытый липким потом из-за лихорадки, в разгар какой-то пандемии, например, и повсеместно кричат: «Если у вас температура и кашель – обращайтесь немедленно к врачу! » Но ты веришь, что всё обойдется и ты поправишься, и через месяц тебя, дурака, хоронят на старом заселённом бомжами кладбище. И родственники в шоке, они же считали тебя чертовски рассудительным, но ты теперь кормишь червей. Моя теория прекрасно объясняет беспросветную тупость – виноват в людских бедах озлобленный школьник! – распинался перед друзьями, обильно жестикулируя, Сорокин.  

– То есть в неведомого школьника, управляющего судьбами миллиардов, ты веришь, а в масонскую ложу – нет? – Стас усмехнулся.  

– Как мне кажется, твоя теория снимает с людей ответственность, делая их беспомощными жертвами обстоятельств. Твоя, Стас, впрочем, тоже, – чётко проговаривая каждый слог и сложив руки в замок за спиной, сказал Андрей.  

– Вот именно, чувак! Представь себе мужика за сорок, которого бросила жена и которого третирует начальник. И мужик этот живёт в комнатушке на окраине города, и каждый раз, приходя с работы, он бросает вещи у порога, достаёт из ящичка в столе дешёвую водку и пьёт, пока не вырубится. А на следующий день в похмельном бреду отчаянно ищет виноватых в его алкоголизме, низкой зарплате, и он готов уверить хоть в школьника на небесах, лишь бы самообман удался. Таким мужикам, женщинам, детям нужен школьник из моей теории! – Сорокин закончил речь уверенным ударом по разваливающемуся деревянному подоконнику, с которого сыпалась кусками облупившаяся белая краска. – Ведь так заманчиво избегать ответственности!  

– Ой, о чём вы тут разговариваете? – раздался нежный, тихий голосок из-за спин Стаса и Андрея. Ребята повернулись и, опустив головы чуть вниз, увидели бледнолицую, тонкорукую с вечно красными, пылающими щеками Алину. Она стояла чуть сгорбившись, будто бы боялась выпрямиться и показать себя миру, и, уткнув носок кеда в пол, крутила ногой. Она словно испугалась самой себя, своей решимости заговорить с кем-то, потому что её частенько обсуждали, поддавливали, не переступая границ, но чётко обозначая её место в иерархии класса.  

– Мы вот ищем ответ на вопрос: «Почему с людьми происходит то, что происходит, и почему люди частенько творят то, что не следовало бы? » – пафосно растягивая слова, произнёс Алёша.  

– Всё же просто. Судьба… И искушение… – загадочно и вдохновлённо сказала Алина, подняв голову с радостно сияющими глазами.  

Тут стоило бы сказать, кем был её отец. Он служил иереем в местной захудалой церквушке, обделённой прихожанами и расположенной недалеко от школы, и его, облачённого в чёрное и с длинной курчавой бородой, несколько раз видели проходящим мимо пришкольного стадиона. Надо ли говорить, что над ним и над его дочерью посмеивались? Шутки сыпались на Алину, как снег зимой, одна абсурднее другой, штампованные и неинтересные. Почему-то так завелось, что в остроумии упражняются те, кому лучше бы лишний раз помолчать. Таким отчасти был и Сорокин, потому он не сдержался…  

– Это у вас семейное? – спросил он, широко улыбнувшись, и подошёл к девушке поближе.  

– В каком смысле? – недоумённо спросила та и насторожилась.  

– Ну в прямом. Мы, конечно, те ещё сказочники, но и то не верим в судьбу или в бога. Хотя ради воскресного кагора и симпатичных мальчиков, прислуживающих попам…  

– Да ну тебя! – воскликнула девушка, оттолкнула шутника и побежала подальше от него куда-то по коридору. Сорокин опешил, смутился и жутко покраснел, ему стало стыдно. Он попытался погнаться за девушкой, но друзья его остановили, мол, потом подвернётся случай извиниться, а сейчас бесполезно. Алёша развёл разочарованно руки:  

– Чего все такие серьёзные, а?  

– Осмелюсь заметить, что шутка не удалась. Она прозвучала тупо и грубо, – лаконично отметил Андрей.  

– Успокойся, брат, всё нормально, – сказал смуглый, всегда расслабленный Стас, поправив сползающие с носа очки и обхватив любовно батарею.  

– Не брат я тебе, очкарик чернозадый.  

– Очередная отсылка? – осведомился Андрей со скучающим видом. – Тебе не надоело?  

– Вот вечно вы! Не цените культовые фильмы, – вздохнул Алёша и посмотрел вдаль людного коридора, где скрылась маленькая и хрупкая фигура Алины. На душе скребли кошки. Он редко сожалел о сказанном, из-за чего частенько страдал и получал по лицу, которое почти никто не видел без ссадин, ушибов, отёков или синяков. Несколько раз сломанный нос Сорокина громоздился на лице, а чёрные растрёпанные и не чёсанные волосы копной лежали на голове, висели на ушах и лезли в темные глаза, украшенные фиолетовыми обручами.  

Следующий урок математики прошёл без сюрпризов: ни контрольных, ни самостоятельных. Обычный скучный урок. Вела его Елена Егоровна, пышная дама в возрасте со стальным характером, бойким голосом и пылким темпераментом. Эта женщина умела заставить себя уважать и в некоторой степени бояться, и её подход, отточенный за долгие годы практики, приносил плоды: даже Сорокин молчал на её уроках, не подавал голоса лишний раз. И терпеливость, безусловно, – добродетельная черта, к сожалению, обошедшая Алёшу стороной и оставившая его наедине с нередкими истериками. Случались они, как правило, после или во время умственного напряжения, расшатывавшего и без того нестойкую душевную конструкцию, но длились недолго. Вспыхивал Сорокин как спичка, стоило только его отвлечь от увлекательного занятия, в которое он погружался с головой, но быстро затухал и возвращался к тому, что захватило всё его внимание и концентрацию: к сложным задачам, играм, незавершённому проекту. Настойчивая, маниакальная потребность Алёши разобраться в сложном и помогала ему, и разрушала его. На уроках математики, где ему чаще всего приходилось думать много и усердно, он был молчалив, угрюм и раздражителен – шум, навязчивые одноклассники, просившие помощи, сложные расчёты и расхождение ответа с решением накаляли и выматывали парня. Но ему нравилось занимать беспечный и острый ум формулами, моделями и графиками, он не расслаблялся, но отвлекался от... А хотя его развязный язык и сумасшедшая, живописная фантазия, повсеместно его развлекающая, и так не давали сосредоточиться на непривлекательных любому человеку мыслях. И эти мысли Сорокин хранил глубоко и надёжно в глухих дебрях разума, поэтому о них никто и не знал. О нём вообще мало что знали.  

– Эй, бандит, поможешь? Эй? Эй! – звал Стас Алёшу. Тот откликнулся только после болезненного тычка в бок. – Поможешь?  

Сорокин отмахнулся и уткнулся лицом в тетрадь, почесывая щёку ручкой. Задумался, из-за чего не сразу обнаружил, что чесал щёку пишущим концом и что справа от носа теперь красуется синий зигзаг. Затерев его, Сорокин продолжил страдать над мелко и неаккуратно начерченной фигурой, гадать, какую же формулу применить, чтобы наконец-то найти длину ребра призмы. Очередной лист черновика был исписан, очередной одноклассник – проигнорирован, и Алёша начал нервно дрыгать ногой. И он уже собирался швырнуть куда-нибудь подальше учебник по геометрии, как его озарило. Он быстро, пока идея не покинула его, нацарапал решение размашистым почерком, затем, засомневавшись, несколько раз перечитал написанное, заглянул в книгу и только потом, выдохнув, пошёл сдаваться учительнице, со скучающим видом постукивавшей толстыми короткими пальцами по столу. Елена Егоровна обрадовалась первому готовому решению. Пока она проверяла работу, Сорокин стоял рядом, заламывая тревожно руки. «Всё верно», – услышал он и невероятно обрадовался, словно бы сбылась мечта всей его жизни, но он не показал своей радости.  

– Я могу идти? – спросил он и, только потом поняв нелепость сказанного, вернулся на место и ещё некоторое время сидел с каменным лицом. Затем взял в руки коричневую книжку и, ткнув в неё пальцем, торжественно произнёс:  

– Я тут тобой командую, ясно, геометрия?  

Стас удивлённо посмотрел на Сорокина, но, привыкший к своеобразности друга, он спросил с серьёзным выражением:  

– Так ты здесь командуешь геометрией?  

– Да, я здесь геометрией командую.  

– Так помоги с ней, чёрт возьми! – попросил громко Стас.  

– Конечно! – ответил Алёша, пододвинув к себе поближе листок с условием задачи, очень похожей на ту, которую он только что решил. С этой он уже знал, как обращаться, и торопливо надиктовывал товарищу, что чертить и что писать. Результат удовлетворил их обоих и Елену Егоровну, успевшую опять заскучать.  

Оставалось ещё десять минут до конца урока, и ребята наклонились чуть ближе к парте и тихо заговорили. Среди очередного потока фантазий, шуток и подавляемого хохота, одноклассники с передних парт услышали следующее:  

– …кстати, насчёт твоей теории. Я тут подумал и понял, что она, конечно, правдоподобна в каком-то смысле, но мне кажется, что нами управляет не школьник-геймер, а школьник-писатель!  

– Действительно, такое тоже вероятно. Однако тогда возникает вопрос: какого чёрта он поместил нас в класс математики, где ничего интересного не происходит? Ведь есть полно более оживлённых мест, где он с лёгкостью развернёт повествование…  

Сорокин вместе с друзьями мчался по коридору, умело и ловко маневрируя между школьниками, учителями, вдогонку кричащими о дисциплине, но их голоса растворялись в обыденном гомоне. И зачем дети, подростки мчатся вдоль безвкусно выкрашенных в зелёный цвет стен, преодолевая спуски по лестницам в несколько гигантских прыжков, обгоняя друг друга и протискиваясь между едва переставляющими ноги старшеклассницами? А ответ прост – настало время большой перемены, сводившей всех с ума. Запах свежей или не очень еды разносился по первому этажу, заполнял холл, звал в столовую, где толпы собирались и обсуждали на протяжении минимум двадцати минут последние новости, политику, экономику, игры, всё, чего коснётся дискуссия; здесь усаживаются за последние столы и списывают ненавистное обществознание или просто расслабляются, уже предвкушая конец трудового дня или заговорщически собираются группами, сдвигаются поближе и полушёпотом распространяют свежие слухи.  

Алёша, Стас и Андрей почти что достигли заветных дверей, за которыми их ждал вкусный суп и относительно дешёвая пицца, ничего общего с настоящей пиццей, кроме названия, не имевшей. Но они притормозили: впереди возник небольшой затор. Правда, через несколько секунд он рассосался под чутким руководством завучей. Однако, ввалившись в столовую, Сорокин всё равно вынужденно и недовольно потирал оттоптанную какими-то олухами ногу. Друзья его разместились в конце третьего ряда, а сам он пошёл брать горячий чай для всех троих, чтобы согреться – холод никак не отпускал. У прилавка толпились люди, просовывая между телами, сквозь руки и металлические полки купюры, а повариха Люба, или тётя Люба, как её звали школьники, собирала деньги и быстренько раздавала всем то, что попросят. Она наливала ловко тарелки с супом, быстро орудуя половником, накладывала пюре с котлетами или тефтелями. Сорокин, приноровившийся встраиваться грамотно в очередь, в скором времени уже заполучил три гранёных стакана с чёрным сладким чаем и, едва не столкнувшись с несколькими ребятами, побрёл медленно к своему месту. Чай был горячий, от него исходил такой же горячий пар, обжигающий пальцы.  

Алёша звонко поставил стаканы на стол, часть содержимого расплескалась, а он усиленно дул на покрасневшие пальцы.  

– В следующий раз вы пойдёте! Ф-ф-ф-в-ф-в… – говорил и дул он, заваливаясь на лавочку.  

– Поесть надо бы купить, – пробормотал Андрей.  

– Да у меня всё готово, пацаны, – сказал Стас, достав из рюкзака огромную упаковку круассанов. – Только ешьте быстрее, а то ещё девчонки налетят.  

Сорокин подул на чай и отхлебнул, довольно замычал и сделал ещё глоток, но переборщил и чуть не выплюнул его.  

– Чёрт, вкусно, но горячо. И вообще я не люблю чай, особенно чёрный. Зелёный ещё ничего, а вот чёрный пьют совсем уж отчаявшиеся. Но вот в столовке он…Слушайте, вы когда-нибудь задумывались о том, что у напитков тоже есть душа?  

– Этого я ещё не слышал, – пробурчал Андрей.  

– Я вот о чём. Столовский чай очень вкусный, хотя он наверняка дешёвый, но он лучше, чем чай в ресторанах. А самый вкусный чай и кофе продают в забегаловках, где лучше бы вообще не питаться. Просто представь: лютая зима, метель, ты, весь уже обмороженный, идёшь куда-то и видишь придорожный ларёк с самодельной вывеской: «Табак. Сигареты. Чай». И ты сразу понимаешь: «Там я точно смогу купить что-нибудь покушать, чтобы согреться». Подходишь, значит, к ларьку, стучишься в окошко, оно открывается, оттуда тебе в лицо бьёт теплый воздух вперемешку с чудными ароматами вчерашних пирожков и сосисок в тесте, а если повезло, то сегодняшних. Ты протягиваешь помятый полтинник и делаешь заказ. Продавщица разводит в пластиковом небольшом стаканчике кофе три в одном, разогревает в старой, грязной микроволновке огромнейший пирожок, а затем отдаёт всё это добро вместе со сдачей тебе. И ты ешь и пьёшь, и нутро поёт, наплевав на холод и снег. И кажется, что ничего вкуснее на свете не попробуешь уже, потому что прямо сейчас в своих руках ты держишь потрясающий кофе и потрясающий пирожок, всё – стоимость в сорок пять рублей. Такое дешёвое гастрономическое чудо! Вот только посмей сказать, что не существует магии в подобной истории и что кофе, да и чёртов пирожок, не обладает душой.  

– Я как всегда восторгаюсь твоим навыком рассказчика, но смею заметить, что вкус напитков зависит от концентрации химических веществ в растворе. И если высыпать пакетик с растворимым кофе в стаканы с разными объёмами кипятка, то лучший вкус будет в том, где воды меньше, – в привычной нерасторопной манере ответил Андрей.  

– Твою мать, чувак. Только ты способен превратить в скучную бесцветную муть любую шутку и анекдот, высосать счастье из помещения, словно дементор. Ты – оскучнитель, – громко заявил обвинительным тоном Сорокин под аккомпанемент звона посуды и монотонного гудения.  

– Да оставь его в покое, брат. Давайте лучше на прекрасный пол посмотрим, – мечтательно произнёс Стас, разворачиваясь к выходу: стол, за которым сидели ребята, располагался прямо напротив дверей. Догадаться, почему такое расположение выгодно для подростков, переполненных гормонами, нетрудно.  

Ребята, расположившись поудобнее, продолжая попивать остывший чай, рассматривали девушек, группами выходивших в холл. Безусловно, когда речь шла о маленьких девочках, парни разочарованно и смущённо отводили взгляды, шутили про восемь лет, но затем опять наблюдали за самыми красивыми, очаровательными ученицами, горячо обсуждая меж собой далеко не нравственные вещи. «Смотреть бесконечно можно на три вещи: на огонь, воду и на то, как устремляется вдаль Аня Карпова» – рассуждал вслух Стас, поддерживаемый Сорокиным. Андрей же молчал, краснел, но смотрел. Всколыхнулся и напрягся он только при виде высокой, грациозной и рыжей Софьи, вышагивавшей с чёрной увесистой сумкой наперевес и неприлично выгибавшей спину. Друзья заметили переменившееся лицо стеснительного товарища и, по обыкновению, пустили несколько колкостей в его адрес.  

– Слушай, стоит только с ней поцеловаться, как придётся ширяться пенициллином! – гоготнул Алёша. – К слову, ты заметил, что наш охранник совсем уж поблек? Исхудал, облысел окончательно, говорит кое-как.  

– Он просто алкаш, – отметил Стас.  

– Нет, его же с Куропаткиной как раз застали у её дома. Вы не слышали эту историю? Видели, как он её провожал до дома и о чём-то мило с ней беседовал. Короче ребят, не советую зариться на этот огонёк – ослепнете.  

Андрей поджал губы и тяжко вздохнул. Его вытянутое с острым подбородком лицо осунулось.  

– Ничего, ты достоин лучшей! – поддержали Андрея в один голос друзья, а тот удручённо покачал головой. В то время, пока Стас рассказывал очередную увеселительную историю о своей преогромной семье, размещённой в одной небольшой квартире, Алёша выискивал среди толпы кого-то. И когда нашёл, задумался, его густые брови сдвинулись к переносице, уголки губ опустились вниз.  

– О чём задумался? – спросил Андрей чуть громче, чем обычно.  

– Да вон, девка та сидит, – кивнул он куда-то вперёд и влево.  

– Где?  

– Неважно… Но я вот думаю, может извиниться? – вопросительно посмотрел Алёша на друзей, на что Андрей ответил:  

– Хотел бы – извинился. А если сомневаешься, то и нечего лезть. Она ещё решит, что ты издеваешься над ней, потому что звучать будешь неискренне и нелепо.  

– Стас не согласен! – сказал Стас.  

– До сих пор не понимаю, какого чёрта ты так часто упоминаешь о себе в третьем лице, чувак, – произнёс Алёша и, хихикнув, добавил. – Ты же не Магуа из Гуронов.  

– Кто?  

– Вы хоть какие-нибудь фильмы смотрите? – вопросом на вопрос ответил Сорокин. – Ладно, какой у нас следующий урок?  

– Физика у Сергея Сергеевича.  

– А, опять к эсэсовцу. Ну да, эсэсовец. Кто виноват в том, что у него в инициалах две буквы «эс»? –говорил Алёша, когда мимо него проковылял Толя Демидов, известный любимец учителей и стукач. Хромал он потому, что упал неудачно на физкультуре; его, по мнению одноклассников, таким образом настигла кара. – Быстрее проходи, Антоша, нечего уши греть. Вали-вали… Так, пойду извинюсь перед Алиной.  

– Она только что вышла, – прищурившись, промямлил Андрей, и Сорокин, прихватив рюкзак, полетел за Алиной на выход. Перед дверями он затормозил, в голове проскочила мысль о том, что он очень уж рьяно рвётся за девушкой, которую толком и не знает. Да, он вроде бы ей нагрубил, чего никогда не допускал по отношению к противоположному полу, а с другой стороны – слишком уж близко к сердцу восприняла она шутку про нездоровые наклонности некоторых попов. В конце концов, чего плохого в высмеивание откровенного греха?  

Парень вылез наконец из тёплой и уютной столовой и посмотрел по сторонам в поиске Алины: она сидела в уголке на зелёной низенькой лавке, листая учебник. Её длинные волосы закрывали лицо, сама она будто бы сжалась в незаметный комок. «Ох уж эти интроверты», – подумалось Сорокину. Он ещё секунду простоял колебавшись, но решился и уверенными пружинистыми шагами подошёл к девушке. Она его высокую, но щуплую фигуры сразу не заметила, потому Сорокин шумно завалился на лавку, и чуть не упал с неё. Алину всё то ворошение, что происходило у неё под боком, возмутило, она откинула волосы с плеч и грозно посмотрела на барахтающегося нарушителя покоя, а когда поняла, кто он, покраснела и отвернулась.  

– Привет! – Алёша натянуто улыбнулся и, не дождавшись ответной реакции, продолжил. – Слушай, я понимаю, что я ляпнул лишнего. И-и-и…И-и… И я хотел бы, чтобы бы ты сходила со мной в кино.  

– Не нужны мне извинения твои, – сказала Алина, бросив кроткий взгляд на Алёшу, и его этот маленький знак, вроде бы неприметный вовсе, раззадорил.  

– Вообще я не извинялся, просто приглашаю тебя провести со мной один приятный вечер. Я обожаю кино, у меня папа, скажем так, киноман. Кстати, меня зовут…  

– Лёша, я знаю, – девушка хихикнула, но застеснялась собственного смеха и попыталась замаскировать его чихом. –Пыльно тут, извини.  

Раздосадованный Сорокин вздохнул. Его обычно не напрягала та известность, которую он приобрёл, но иногда противные кошки скребли у него на душе, когда он представлял, что же про него понарассказывали тем, с кем он не прочь был бы подружиться:  

– Да, тот самый Лёха Болтун, Алексей Пустозвон… – проговорил он тяжко, но встрепенулся и спросил. – Пойдём в кино? Я шутить буду про всех: про чёрных, белых, коричневых, желтых, радужных, про иудеев, буддистов, индуистов, саентологов – но не про христиан и ближневосточных мусульман. Про последних шутить взрывоопасно, видишь ли.  

– Пожалуй, я лучше дома посижу. Иди на урок. Иди, я говорю, – щёки девушки ещё сильнее заалели. Она нервно перебирала пальцами страницы учебника. – Хотя нет, сиди, я пойду.  

И она ушла, побежала, а волосы при каждом её торопливом шаге встряхивались и опять опадали волной на спину и плечи, закрывая действительно красивое лицо, которым Сорокин украдкой любовался, пока говорил. Он захотел вдруг догнать Алину и извиниться перед ней, но передумал и дёрнул пару раз мочку правого уха – смутился. Вспомнил её миловидное, чуть округлое лицо, длинные русые ресницы, скромный и наивный взгляд, аккуратный нос, пухлые губы (нижняя чуть оттопырена как у обиженного ребенка. И как ему только в голову пришло откалывать глупые шуточки, а затем нелепейшим к ней нагловато, даже оскорбительно приставать? И вправду, Лёха Болтун, говорливый дурак, считающий непрекращающийся словесный поток в собственном исполнении верхом остроумия.  

Представился почему-то дряхлый, полусумасшедший, истощённый с огромными синяками под глазами машинист, страдающий бессонницей. И лицо его бледно, руки слабы, а на душе – камень совести. Сорокин ощутил вес давящего чувства, которое. Однако, пока он рассуждал о том, стоит ли продолжать добиваться встречи с Алиной, он вдруг перестал улавливать хоть какое-то движение поблизости. Школа стихла: звонок уже прозвенел, чего Алёша не заметил. Холл опустел, даже охранник куда-то делся.  

Повеяло холодом, солнце спряталось за пушистое облако. Мир притих и померк, превратился из красочного в серо-синий. Сорокин сидел на лавочке и не шевелился, наблюдая за изменениями в обстановке. По рукам поползли мурашки. По голове словно стукнули, она сделалась непосильно тяжёлой, но не болела. Алёша встал и пошёл на урок, и замерцал свет лампочек на потолке, а на улице завыл неожиданный ветер. Шаги отзывались гулким эхом. Руки парня похолодели, побледнели, будто на морозе. Сорокин, растирая ладони, шёл по коридору, ведущему к лестнице. Его ждал тяжелый, трудный подъём – ноги не слушались. В ушах зашумело, кровь, наверное, прилила к мозгу, или мысли наконец обрели частичную свободу и накинулись на помутнённый разум юноши, но он отбивался от них, задаваясь бессмысленными вопросами. «Ну почему эсэсовец на третьем этаже обитает? » – спрашивал себя Сорокин, продолжая преодолевать ступени и пролёты. Когда он поднялся, то некоторое время постоял, чтобы отдышаться и привести сумбурное сознание в порядок.  

Перед дверью класса Сорокин ещё раз остановился, помедлил секунду. Но вдруг возникло чувство, что сзади кто-то бесшумно подкрадывается, какой-то зверь, облизывающийся и обнажающий белые и длинные клыки. К тому же со стороны лестницы потянул сквозняк, словно бы подгоняющий нерасторопного ученика, почти испугавшегося жуткой, пускай и надуманной…Наверное…Чертовщины.  

Сорокин дернул ручку, дверь распахнулась, и в глаза ударил ослепляющий луч солнца, уже выбравшегося из-за облаков. Алёша прикрыл лицо рукой, посмотрел на одноклассников, притихших на мгновение при его появлении.  

– Шухер отменяется, – крикнул кто-то с дальнего ряда, и класс зашумел.  

И Сорокину полегчало, неведомый зверь отступил. Струсил. И мир красками наполнился, и воздух из спёртого и грузного обратно стал свежим и лёгким.  

Сергея Сергеевича не было, он куда-то вышел и не возвращался на протяжении долгого времени. Куда он пропал, никто не знал. Несколько раз в класс заглядывали другие учителя и даже завуч, удивлявшиеся отсутствию их коллеги на положенном месте. Они пожимали плечами и обещали посматривать за поведением школьников, хотя никто из них больше не возвращался – своих дел хватало. Пол-урока пролетело незаметно, ребята перестали переговариваться шёпотом, сидеть на местах и уже во всю пользовались временной свободой: играли в дурака, швырялись друг в друга чем попало, пускали бумажные самолётики. Алёша не знал, чем себя занять, болтать ему не хотелось, он выдохся, а потому, чтобы хоть чем-нибудь себя занять, рассматривал стол Сергея Сергеевича.  

Остывший чай стоял на подставке из учебника физики, потёртого и старого. Обложка книги в разводах, пятнах, уголки её погнулись и размахрились. Переплёт, укреплённый скотчем, обветшал. Рядом с учебником валялись вразброс карандаши и ручки, лежали точилка и раскрытый блокнот, исписанный ленивым почерком, будто бы рука, что выводила буквы, обессилела. В приоткрытом ящике виднелись кипа бумаг, кубик Рубика со следами клея на нескольких квадратиках, ключи от кабинета и недоеденная шоколадка. У пузатого компьютера стояла надтреснутая рамка с фотографией. На ней некогда молодой, красивый, с прямым и ровным носом, с пышными кудрями рыжеватого оттенка, с широкой белозубой улыбкой, стройный Сергей Сергеевич.  

Также Алёша наткнулся взглядом на книжонку, при виде которой ему вновь сделалось нехорошо – на бестселлер «Нисы». «Наверно, с меня хватит» – подумал он, и в этот момент в класс ворвался учитель, перекошенный и потный, несмотря на холод. Увидев Сорокина, он исказил лицо в гримасе обиды, возмущения и страха, неумело спрятанного за грозно сведёнными бровями.  

– А ну, на место! – прикрикнул Сергей Сергеевич тонким и неуверенным голосом. Сам преподаватель тяжело упал на кресло, сгрёб весь хлам со стола: бумажки, погнутые скрепки, скомканные обрывки скотча – и закинул его в ведро. А затем долго смотрел на притихший класс исподлобья, стирая пот со лба тыльной стороной ладони. Небольшие прищуренные глаза его сочились озлобленностью, какая случается с теми, кто много хочет, но у кого сил на реализацию задуманного не хватает. Сергей Сергеевич упёрся локтями в стол, а подбородком – во вложенные одна в другую руки и, по-мефистофелевски улыбнувшись, начал урок.  

Вёл он его сидя, похлёбывая остывший чай и при каждом глотке морщась от отвращения. Говорил он негромко, впрочем, как обычно, но теперь каждое его слово отпечатывалось в головах учеников, не шевелившихся и словно бы не дышавших.  

Стояла мертвая тишина, но её нарушил звонок, прогремевший громче обычного.  

– Спокойно поднимайтесь и выходите, – произнёс Сергей Сергеевич, отворачиваясь от школьников. Они его послушались и тихонько вышли в коридор, но Сорокин, как всегда дольше всех собиравшийся, не успел выйти, – Алёша, останься.  

Голос учителя звучал ласково-нетерпеливо, нервозно. Таким тоном обычно родители, сдерживая до последнего в себе гнев и злобу, подзывают детей для того, чтобы их в дальнейшем наказать. А ребёнок стоит, повесив нос, ждёт, когда же его отправят в угол или достанут тугой кожаный чёрный ремень.  

Сергей Сергеевич дождался, когда в классе никого, кроме него и Сорокина не останется, и, тяжело со свистом вздохнув, спросил:  

– Скажи, у меня…У меня много кличек?  

– Что? – опешил Алёша.  

– Сколько у меня кличек?  

– Я точно не знаю, Сергей Сергеевич…  

– Ты хотел сказать «эсэсовец»? – улыбнулся учитель печально, а его грозное, суровое выражение лица поменялось, вновь глаза потемнели, отдалились; нос ещё сильнее прежнего разбух и покраснел, немногочисленные морщины на лбу и в уголках рта будто бы сделались глубже и длиннее.  

– Ни в коем случае! Я…Я…Откуда вы узнали? Ах, можете не говорить, Демидов постарался, – Алёша сжал и разжал кулаки, притом стыдливо отшагнув назад и опустив голову.  

– Какие ещё есть клички у меня? Рассказывай, не бойся. Я ничего тебе не сделаю, мне просто интересно.  

– Я думаю, не стоит, Сергей Сергеевич.  

– О нет, напротив. Как раз стоит, раз ты пытаешься избежать столь, я так понимаю, щекотливой темы. Не переживай за меня, я переживу! – учитель опять натужно улыбнулся, попытался поудобнее расположиться в кресле, но так и не смог найти удачной позы.  

– Ну, вам разные придумывали. Веник, например.  

– Веник?  

– Да, в честь Вени из «Папиных дочек», вы очень на него похожи. Только вы старше и толще…Извините!  

Учитель действительно напоминал Вениамина густыми кудрями, очками с круглыми линзами, свойственной застенчивым людям неуверенностью и жеманностью. Сергей Сергеевич отнюдь не производил впечатления взрослого, состоявшегося и стойкого мужчины, как раз наоборот, а потому над ним частенько подшучивали прямо на уроках, нащупывая слабые места, а он то и дело заливался краской, мямлил, чем ещё больше веселил обидчиков из восьмых-девятых классов.  

– Какие ещё?  

– Очкарик, Мамкин стиляга, Слюнтяй… – Сорокин говорил торопливо, желая быстрее покончить с неприятным разговором.  

– Да что же такое! Ну…Очкарик-то ладно, но… Почему Мамкин стиляга?  

– Слушайте, у меня скоро урок.  

– Отвечай! – крикнул Сергей Сергеевич, запачкав вылетевшей изо рта слюной побитые временем джинсы. После вспышки гнева он опять по-девичьи сконфузился, смотря на ученика щенячьими глазами.  

– Вы просто… – Сорокин тщательно подбирал слова. – Вы просто одеваетесь странно, сочетаете несочетаемое. Вот как сейчас, – он неопределённо махнул рукой то ли на джинсы, то ли на помятую классическую рубашку, то ли на желто-бурого цвета жакет. Учитель осмотрел свой повседневный гардероб, поправляя очки. Его также ни капельки не смущали ярко-красные мокасины, которые он так выгодно уцепил по скидке в магазине.  

– А что не так?  

– Действительно…  

– А Слюнтяй? Почему?! Говори, – Сергей Сергеевич встал и закрыл дверь в класс, пока Сорокин ошарашенно смотрел на него, скукожившегося и побледневшего. Вспотевший блестящий лоб очертился морщинами, губы учителя подергивались, как у ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку. Жалкое зрелище, тем не менее до глубины души поразившее Алёшу, всегда питавшего слабость к убогим. Может, он сопереживал им потому, что таким образом жалел самого себя. Однако то, что он находился рядом с явно неуравновешенным человеком, пугало его, а потому Алёша отошёл чуть подальше от вновь с шумом бухнувшегося на кресло учителя и сел на стул. – Ну говори!  

– Слушайте, зачем вам слушать всякую чепуху? Лучше подумайте о том, что скоро закончатся уроки и вы вернётесь домой к жене и детям!  

Сергей Сергеевич яростно затряс головой и, прерывисто дыша, тончайшим и едва слышным тенором пробормотал:  

– Нет никого…Один я на свете: ни жены, ни детей, ни-ко-го. Есть только я да работа. И холодные стены дома, хотя дома всяко лучше, чем здесь. Работаю, работаю, как вол, заполняю все эти треклятые бумажки, а итог какой? Ни премий, ни одобрения! И избегают все меня, а что я сделал, а? И вот еду вчера в автобусе, а на меня кондуктор начинает кричать просто так! Просто потому что я сразу не заметил, что она подошла. Ну зрение плохое, чего орать? А она ещё горластая такая, лютая б-б-баба! А вышел из автобуса, так ещё проезжавшая мимо машина грязью окатила. Как будто специально издеваются надо мной! Твари!  

Сорокин слушал внимательно рассказ, перебиваемый всхлипами и переполненный всякими мелочами, которые, как оказалось, на протяжении многих лет расшатывали психику Сергея Сергеевича, никогда не служившего предметом ненависти, только пренебрежительного безразличия или насмешек. Хотя легче ему от осознания этого факта не становилось. Но Сорокин, продолжавший слушать учителя, никак не принимал то обстоятельство, что взрослый мужчина, пускай и попавший во множество пренеприятных ситуаций, не способен найти сил и мужества хоть что-то изменить в жизни.  

– … а когда я впервые за долгое время познакомился с женщиной, то она после нашего свидания оскорбила меня! Я всего-то говорил ей о несправедливости на работе, после чего она, собственно, и ушла, бросив в знак прощания обидные слова, которые услышали все посетители ресторана. Вот что же я не так сделал? И почему Слюнтяй? Я просто не агрессивен, спокоен. Разве стоит ли такое качество, как спокойствие, расценивать как слабость или слюнтяйство? Я не хочу конфликтов, вот и всё! Что же за жизнь такая, что за жизнь?! – Сергей Сергеевич схватил себя за кудрявую голову и покачивался из стороны в сторону несколько секунд, а потом подскочил, как ужаленный, и подбежал к Сорокину, удобно устроившемуся за одной из парт. – Я сяду?  

– Д-да? Да, конечно, – Алёша недовольно, но незаметно поморщился. Ему уже поднадоела, как ему казалось, излишне гипертрофированная трагедия, которую перед ним разыгрывал странный преподаватель. Парня никогда не привлекали театральные постановки и чересчур слащавые, сладкие мелодрамы по телевизору или лирика, которой пронизано всё искусство. Сорокина воротило от слёз, обильно проливаемых понапрасну теми, у кого жизнь складывается на самом деле неплохо.  

– Спасибо. Надеюсь, кличек больше нет?  

– Вообще-то есть. Вонючка, – сказал Сорокин, невольно приняюхавшийся и, слава богу, ничего не учуявший.  

– Как? – глаза Сергея Сергеевича забегали, а сам он слегка склонился к левой подмышке, после чего опять подскочил. – Да не может быть! Ты издеваешься надо мной! Все вы издеваетесь! Ну нету у меня денег на потрясающие парфюмы, откуда я их возьму? Да и как тут запахнешь ромашками, если приходиться носиться по этажам, потому что тебя вызвал директор, завуч или ещё хрен пойми кто? Почему мир так несправедлив к обычным людям? Почему страдают те, кто пытается жить просто, без изысков и циничного наплевательства на людей? И женщины, ох уж эти женщины! Не ценят работяг, им подавай жирующих сыновей олигархов и плейбоев!  

– Нет, им нужны мужчины, – едва сдерживая переполняющее его отвращение, проговорил Алёша, поднимаясь. – А вы – хнычущая нюня, утирающаяся загаженным соплями рукавом. Вы – жалкий, никчёмный, самовлюблённый человек, неспособный на поступки.  

Сорокина потряхивало от негодования и не украшающей его лицо злобы, а Сергей Сергеевич попятился от ученика и, упершись в стену, сполз по ней вниз. Он, ошарашенный, сидел на полу с вытаращенными вечно отекающими глазами и глядел на свои спокойные руки. И смотрел он до тех пор, пока дверь в класс не захлопнулась с обратной стороны. Не сразу, но учитель пришёл в себя и сразу же заперся. Он долго ходил по классу, поправлял парты. Он полил растения, стоявшие на книжном шкафу, поправил чуть перекошенные горшки. Потом поднял с пола несколько скомканных бумаг, подмёл быстро класс. Но Сергею Сергеевичу бросились в глаза криво поставленные на полке книги, и он их подравнял, после чего вытащил и побросал на столы. Затем расставил их заново в алфавитном порядке. Проверил почту и электронный дневник, отметил отсутствующих и замер. Он искал себе занятие и не нашёл ничего лучше, как подойти к окну. А за окном ничего нового – поскальзывающиеся прохожие, машины, месящие разжиженную грязную субстанцию колёсами, уныние. Чуждой и стылой виделась, пардон, «эсэсовцу» страна. И как странно: если бы его судьба сложилась иначе, если бы сердце и голова его ладили, то и мир вокруг преобразился бы.  

Сергей Сергеевич предпочитал весну, яркую и зелёную, сочащуюся красками и светом, дарящим надежду, абсолютно идиотскую и ни с чем не связанную. И каждый раз Сергей Сергеевич с детским неописуемым восторгом встречал расцвет природы, возвращение птиц с далёкого края, которые как бы сообщают, что холод и ненастье кончились, настала радостная пора. И несмотря на неумение работать руками, преподаватель всегда мастерил изумительные скворечники и кормушки, на которые тратил большую часть свободного времени зимой. Ему нравился запах дерева, ему нравилось обчищать доски и вырезать на них чудные картины, безразличные птицам. И после того, как он прикреплял готовые добротные скворечники к деревьям, то с наиогромнейшим удовольствием наблюдал за тем, как синицы обживались внутри искусственных гнездовий. Ему нравилось смотреть на них, покачиваясь на качелях. Он улыбался, чувствовал себя беззаботным, свободным от душного мира, втиснутого в два помещения: личный кабинет в школе и квартиру на окраине района.  

В дверь несколько раз постучались, но Сергей Сергеевич, никак не реагируя, продолжал стоять у окна в загадочном трансе. В конце концов ему, видимо, надоело, да и ноги устали, потому он уселся на кресло и достал из ящика альбом с фотографиями. На них были изображены всего несколько человек, кроме самого преподавателя. Здесь: его такой же кудрявый дядя с шикарными густыми усами; отец, оставивший семью ещё до рождения Сергея Сергеевича, а также мама, почти без помощи воспитавшая, как сумела, сына. На её всегда жизнерадостном лице остановился взгляд Сергея Сергеевича, каждый раз удивлявшегося её специфической красоте. Нос горбинкой, густые брови, чудь выдающийся вперёд подбородок, но вместе с тем большие, живые глаза и выразительные скулы. Он не похож на неё совершенно. Сергей Сергеевич вытащил фотографию матери и положил её в нагрудный карман рубашки, альбом он бросил в железное мусорное ведро, стоявшее рядом со столом, в углу. Туда же отправилась книга «Нисы». Учитель похлопал по карманам джинсов, нащупал зажигалку, достал её и положил на стол. Пока он раздумывал, что ему делать дальше, в дверь вновь громко постучались – колошматила явно здоровая мужская рука, наверное, трудовика. Директор вряд ли бы соизволил оторвать свой важный зад и выяснить, куда же пропал его подчинённый и почему его класс заперт. Надо бы поторопиться, подумалось Сергею Сергеевичу. Но прежде он опять посмотрел на фотографию мамы, относительно недавно его покинувшей. Умерла она до такой степени внезапно, что можно только удивляться проклятому юмору смерти. Двадцатиоднолетний Сергей возвращался домой из университета, довольный и лёгкий духом. Учился он славно, дела шли в гору, но им предначертано было сорваться с пика вниз и размозжиться о скалы. Планы студента порушились в тот момент, когда он вошёл в зал квартиры, где на полу в неаккуратной, как часто происходит, позе лежала Александра Анатольевна. Мёртвая. Ничего не предвещало беды, здоровьем её восхищались все ровесники. Но внезапный инсульт забрал её у сына, который, застав бледный лик смерти, не разрыдался, как можно подумать. Не пустил слезу он и на похоронах, даже когда целовал усопшую в лоб и прощался с ней.  

Он продолжил учиться, закончил университет с отличием. Его навещали друзья и немногочисленные родственники, пытавшиеся поддержать и развеселить молчаливого Сергея, но тот оставался угрюм. Ни мускулом, ни жестом он не показывал ни своей печали, ни радости. Оцепенение, шок, почти что паралич охватили его разум, а оттуда растеклись по телу. Переменился Сергей лишь после удачной весёлый вечеринки, на которую его-таки затащили. Возвращался он порозовевший, разгорячённый, но как только он пересёк порог дома, его будто бы с ведра окатили ледяной водой. Остывший, одинокий дом… Тогда Сергей и расплакался впервые за очень долгое время.  

С тех пор по окончании редких моментов радости и удачи, воспринимаемых им, как божественное снисхождение, его ещё сильнее ранили безобидные на первый взгляд казусы, превратившие жизнь молодого учителя в настоящий кошмар.  

В коридоре выкрикивали имя Сергея Сергеевича, звали его, а он методично закатывал правый рукав мятой рубашки. Он смотрел на свои пальцы, наблюдал за их аккуратными движениями, за их точной работой. Из того же ящика, где хранился альбом, Сергей Сергеевич достал небольшой складной нож. Левая рука его дрожала, когда он обхватил металлическую рукоять. Но прежде чем приступить к делу, учитель вспомнил о валяющихся в грязном ведре книге и альбоме. Он взял дожидавшуюся своего часа зажигалку, подпалил пачку тетрадных листов и кинул их в ведро. Пламя потихоньку разгоралось к радости преподавателя, занёсшего лезвие над обнажённой бледной кожей, покрытой родинками. Нож сотрясался в потной ладони.  

Сергей Сергеевич облизнул губы, когда холодная сталь коснулась его.  

– Нет, – сказал учитель и отшвырнул нож, ударившийся о монитор компьютера… Не хватало решимости, нутро сжималось и разжималось, окатывая судорожными волнами тело. В моменты отчаяния и беспросветной тоски Сергей Сергеевич всегда игрался с кубиком Рубика. Есть что-то успокаивающее в неторопливом проворачивании разноцветных граней. Не один раз скрепленные клеем мелкие квадратики отваливались, а потому игрушка перестала использоваться по назначению, но Сергей Сергеевич любил её держать и подкидывать, и весь мир превращался в пыль, серый фон, на котором блистали яркие грани… Но что толку от их прекрасной, завораживающей одинокого человека наружности, если жизнь не поддавалась настолько же легко работе пальцев и кистей? Она более массивна, похожа на не гранёный алмаз. А поэтому и нет смысла разбивать о жесткие и острые края кулаки, жизнь не победить, её не переделать. Так размышлял Сергей Сергеевич, забросив кубик туда же, где уже потрескивали страницы и фотографии.  

Очередной занос ножа над правой рукой и последующее жгучее прикосновение. Учитель вспомнил, что боится боли, в страхе перед которой лет в десять сбежал из секции по боксу, где его успешно колотили на ринге ребята чуть менее изнеженные и чуть более храбрые. И Сергей Сергеевич не слыл совсем уж трусом, но ожидание скорого физического страдания нагоняло на него необъяснимую, жуткую тоску и страх, и, чтобы переступить через них, он прилагал неимоверные нравственные усилия.  

– Да к чёрту! – шёпотом воскликнул он и… Беспорядочными, короткими и резкими движениями порезал себе предплечье, залившееся в одночасье кровью. Сергей Сергеевич взвыл, зажав себе рот растерзанной рукой и случайно перемазав кровью лицо и одежду. Нож со звоном упал на пол. Как же преподаватель удивился, когда обнаружил, что дело довести до конца не сумел. Вены остались в порядке, поскольку залегали непривычно глубоко, на что частенько жаловались медсёстры в больницах. А если же какой неуверенный удар и достиг своей цели, то ранение не было столь существенным. Помереть от такой нелепости – высшая степень неуважения к собственному стремлению избавиться от жизни! Учитель пристыдил себя за сомнения и в следующий миг уже стоял на подоконнике перед распахнутым окном. Если у него не хватило духу перерезать вены так, чтобы итог не выглядел смешно, то, наверное, один прыжок с окна решил бы его проблему. В конце концов при удачном падении шанс почувствовать хоть какую-то боль равнялся нулю. Хотя откуда ему знать? Сергей Сергеевич, склонившись, ждал, когда несколько школьников пройдут мимо той точки, куда он рассчитывал упасть. Высота приличная. Но ещё б на этаж повыше…Может, сбегать на крышу? Нет, ещё заподозрят чего! Учитель решил: либо он прыгнет, либо так и продолжит никчёмное существование, не предвещающее ничего хорошего.  

– В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей… – прошептал Сергей Сергеевич известные строчки и с улыбкой шагнул вперёд.