Парадокс Дурака

Камера оказалась не такой просторной, как им обещали. Заталкивали по одному. Первым за решётку швырнули самого послушного. Калебу было достаточно тюкнуть его по горбу, чтобы он сам зашёл. Был он человечек с пышными усами и очками. Лысая голова блестела, одет в то, в чём схватили. Свитер в крапинку, носки розовые и ботинки прямо из лужи. На груди блестел махонький значок с флагом полосатым. Он его постоянно теребил, когда нервничал. Не то что бы он им так дорожил, просто за оскорбление символики могли и посерьёзнее наказать. Так он и зашёл — сгорбившись, шаркая ногами длинными, морща лицо и постоянно мусоля флажок металлический. Был человек виду весьма интеллигентного, особенно очки подчёркивали орлиный носище вместе с поросячьими глазёнками. Шея вся в складках, рукава рваные. Да и весь он какой-то рваный, помятый, мягкотелый, создающий впечатление учителя, которого погнали на мороз, а теперь его можно одной рукой сложить и в карман засунуть, чтобы замолчал и поменьше говорил. Шаг его был мягок, будто он боялся случайно не так наступить.  

За ним следом в камеру зашёл длиннобородый в чёрном халате, как будто его только что из палаты сумасшедшего дома вынесли и прямо так за решётку, забыв побрить. На толстой шее — цепочка, а лицо пухлое, румяное, но перепуганное до смерти. Медлил, всё никак зайти не решался из своей скромности, так что Калеб ему разок по шее дал, чтобы поменьше поклоны отвешивал и щенячьим взглядом на всех посматривал, вымаливая непонятно что.  

Третьим за ворот грязного, чёрного пальто в камеру втолкнули упирающегося мужчину средних лет. Его худое лицо было красным от гнева, а глаза вылезали от возмущения из орбит. С его ёжиком подстриженных чёрных волос скатывался пот, оседая на морщинистом лбу, выступающем, тупом подбородке и тоненьких розовых губах. Некоторые капельки катились ниже, до самого ворота майки, впитываясь в поры по всему телу. Он упирался больше всех, но скорее из принципа. Пинал не только надзирателя, но и своих будущих сокамерников, осыпая матом каждого. Калебу пришлось как следует избить его по дороге. Хоть он и был достаточно щуплым полицейским, но дубинка делала всю работу за него.  

Весь этот разношёрстный строй закрывал молодой парень с робким взглядом. Лицо его было слегка вытянутым и источающим не то безразличие, не то страх. Мокрыми глазами он смотрел по сторонам, будто не понимая, кто все эти люди и куда его ведут. За всю дорогу до камеры он не проронил ни слова. Иногда поправлял челку, чтобы длинные черные волосы не перекрывали обзор. Шёл он неуверенно, постоянно поглядывая на Калеба, чтобы понять, всё ли он делает правильно. Он был необыкновенно худым, весь в синяках и шрамах, как будто его постоянно избивали, а он никогда не давал сдачи. Одетый во всё чёрное, он шёл словно на каторгу.  

Стоило Калебу захлопнуть за ними дверь камеры, как коротко стриженный мужчина в грязном пальто тут же со звериным оскалом набросился на решётку, хватаясь руками за прутья:  

– Ну и что, козлина? – рычал он на ухмыляющегося Калеба. – Доволен, да? Ты посмотри, блин-н, какую компашку собрал! Это что такое? За что, я тебя спрашиваю, дегенерат ментовской? Это что за блядиаду уродов ты тут устроить решил?  

Он просовывал своё лицо навстречу Калебу сквозь прутья, будто стараясь укусить его, а сам указывал себе за спину на святую троицу.  

– Я что, по-твоему, сидеть тут должен? – надрывался мужчина. – Ты мне даже не сказал, за что я здесь, а уже повёл. Как я тебе тут жить должен? Ты зерцала-то разуй свои, погляди на это! Это чё такое? Ты нас зачем в одиночку посадил, олух? Нас четверо, дебил ты косорукий, четверо, говорю тебе! Один, два, три, четыре. И ты ещё, пятый баран, стоишь тут.  

За его спиной остальные уже занимали свои места. Камера и правда была невероятно маленьких размеров, но чудом вмещала в себя две койки одна над другой. В углу стояла параша для испражнений. Даже окон не было. Полная безнадёга и теснота. И где-то с потолка капала вода, обеспечивая излюбленную сырость.  

Выслушав крики полоумного, Калеб ударил его по лбу дубинкой. Мужчина в пальто тут же отлетел от решётки вглубь камеры.  

– Ты сиди молча, голубчик, – сказал он. – Вон какой у вас тут приятный контингент, все как на подбор.  

Калеб указал дубинкой на забравшегося на верхнюю койку мужчину в розовых носках.  

– Это вылитый клоун, – сказал надзиратель. – Взял его специально для вас, чтобы развлекал.  

Дубинка навелась на тихонько сидящего и боящегося пошевелиться парня на нижней койке.  

– Этот трус, – хохотнул Калеб. – С ним можно делать чё угодно — он всё стерпит.  

Следом он указал на бородача в черном халате и расхохотался:  

– Этого как будто из пещеры вытащили. Вы только послушайте, чего он нести будет.  

Напоследок он наградил презрительным взглядом разлёгшегося на полу дикаря в пальто и произнёс:  

– А ты вообще редкостная скотина. Вонючий и больной на голову.  

Покрутив ключами перед их носами, Калеб отсалютовал и ушёл по коридору, присвистывая.  

Стоило ему удалиться, как самый громкий среди заключённых тут же вскочил на ноги и, поморгав в недоумении, он взглянул на своих сокамерников. Те сидели-стояли и молча разглядывали его красное лицо.  

– Свали отсюда, – рявкнул мужчина в пальто на сидящего ближе всех к нему парня во всём чёрном. Тот повиновался, тут же освободив нижнюю койку и прижавшись к стене рядом.  

– Да что ты такой злой? – подал голос с верхней койки очкарик, когда его новый сосед улёгся на койку.  

– А ты заткнись на хер, понял? – рявкнул тот ему в ответ, выпучив глаза и глядя на него снизу вверх.  

– Уйи-и-х, так и быть, помолчу пожалуй, пока вы чуток не охладитесь.  

– Я тебе сказал молчать, вот и молчи.  

– Да не, если вы просите, то я готов и помолчать, дело такое, сами знаете...  

– Не знаю и знать не хочу. Просто заткнись. И так голова болит.  

Лысый свесил ноги с койки и принялся увлечённо теребить флажок на груди.  

– Ик, у кого же после стольких ударов голова-то не заболит, – сказал он просто для того, чтобы что-нибудь сказать. – Я вот как-то раз... ещё давно это было... ух, не помню даже всего. Мне тогда лет двадцать пять было. Или тридцать шесть. Я точно не помню, дружок, сколько мне было тогда...  

– Скажи мне, ты идиот? – серьезно спросил тот, что лежал снизу.  

– Не-а, мама меня называла идиотом иногда, когда я, ну, вёл себя не так, но в основном...  

– Ты реально конченый что ли? Я тебе сказал — заткнись. Не попросил, а сказал. Ты можешь просто взять и замолчать?  

– Ну если ты просишь, дружок, то помолчу, только чего толку в тишине сидеть...  

– Мне есть толк. Подумать надо...  

– Йик! Как скажете. Дело ваше.  

Стоило им прекратить грызню, как бородач тут же встал на колени у параши, запихнув под ноги подол халата. Сложив руки, он принялся что-то бормотать и кланяться. Лежащий на нижней койке прислушался к его бормотанием, а затем и вовсе повернулся, чтобы посмотреть на это зрелище.  

– Ты что, мать твою, творишь? – спросил он у бородача.  

– Молюсь, – спокойно ответил тот, перекрестившись.  

– Чего ты делаешь?  

– Богу молитвы отправляю.  

– Не-не-не, стоп, – сказал одетый в пальто, хватаясь руками за голову. – Вы чё тут все, совсем рехнулись? Вы больные что ли, а? Или, может, это я уже с ума сошёл?  

– Наш общий знакомый решил воздать почести всевышнему, – подал голос очкарик с верхней койки. – Я его понимаю, на самом деле. Я тоже до некоторого времени верил во всё это дело. Меня, знаете, мама ещё креститься учила. Как сейчас помню всё это...  

– Ну так и заткнись ради всего святого! – рявкнул одетый в пальто. – У меня уже просто сил нет слушать тебя. Один сидит там бормочет в бороду, второй какие-то истории рассказывает. Вы больные, абсолютно, всё, поезд сделал чух-чух. Спасибо хоть, что этот у стены молчит себе. Хотя я уже боюсь представить, какой фокус-покус он выкинет.  

– Ну что ты такой раздражительный, дружок. Хочешь я тебе вот, папироску дам.  

– Засунь себе в жопу эту папироску! Я ничего от тебя не хочу. Хочу, чтобы ты сел или лёг. Можешь хоть встать, только заткнись. Я не хочу слушать тебя. Я просто хочу лечь и полежать в тишине. Просто ничего не хочу делать. Ясно тебе, конченый?  

– Йик, ну коли так, то вот так. Но позвольте заметить...  

– Нет, я не позволяю тебе ничего замечать! Лежи молча!  

– Да я же просто хотел спросить, как вас зовут.  

– Сука, какой же ты тупой, – одетый в пальто обхватил себя руками за плечи и принялся раскачиваться, сидя на краю кровати.  

– Даю вам слово джентльмена, что оставлю вас в покое, если вы назовётесь.  

Обдумав его предложение, мужчина пришёл к выводу, что так он хотя бы избавиться от постоянного обращения «дружок».  

– Рентон, – выдавил он из себя.  

– Вот и славно, дружок, – хлопнул в ладоши лысый. – А меня вы можете называть Лу.  

– Знал бы ты, насколько мне наплевать, как там тебя зовут, – выдохнул Рентон.  

– Йик, в другое время и при иных обстоятельствах я бы предложил нам выпить в честь знакомства, но вы же понимаете, что сейчас я могу разве что предложить вам папироску. И то они размякли немного, пока нас тащил сюда тот живчик.  

У Рентона уже не осталось сил реагировать как-то на слова этого больного.  

Точно так же Лу разузнал, что яро крестившегося у параши бородача зовут Игнатиус, а тихоню у стены Марвином.  

– Вы мне, дружок, напомнили случай один, – сказал Лу, разглядывая размякшие папиросы. – Рассказать вам, нет? Ну я всё же расскажу, чтобы вас немного развлечь, а то вы всё какой-то кислый. Значит, был у меня начальничек один знакомый. И он всё время того – долбил. Под кайфом вечно прибывал. Говорил, что ему это помогает а тонусе свой организм поддерживать. Правда, у него от наркоты паранойя жуткая начиналась. Он прям визжал от страха, когда под кайфом был. Всегда под стол забивался у себя в кабинете и кричал что-то про врагов, которые окружают его с Запада. Панические атаки у него были от порошка этого. Во-от. А начальничек этот был, между прочим, человеком высокого звена. То ли какой-то бизнес вёл, то ли в регионе заправлял, я уже и не помню, если честно.  

В полнейшей тишине раздался голос Рентона:  

– Охиренно. Просто охиренно. Охирительные у тебя истории. Я в шоке.  

– Ну так, дружок, я же поговорить люблю, – сказал Лу. – Когда можно поговорить, то почему бы и не поговорить, верно? Всё равно мы тут сидим с вами вчетвером, а делать нечего. Я, знаете, сразу вспоминаю строки великого английского поэта...  

Когда Лу начал цитировать стихи, Рентон взвыл:  

– Не, ну какой же ты всё-таки мудила, – закричал он, катаясь по койке. – Правильно они сделали, что запихали тебя сюда. Тебя вообще по хорошему надо упрятать куда-нибудь, закопать, не знаю, чтобы ты не вылазил никогда больше.  

– Ну что же вы, дружок, снова за старое...  

– Не, я не понимаю, может, это я чего-то не так делаю, а? Кто из нас спятил — ты или я? А, мудила?  

– Йик, хотите я с вами про Платона поговорю, раз вы настроились на философские мысли?  

– Нет, мать твою! Я хочу, чтобы ты заткнулся наконец. Всё, что ты делаешь это бла-бла-бла, бла-бла-бла, бла-бла-бла. Без остановки, сука! Даже этот придурок у параши молится меньше.  

– Ну нельзя же вот так злиться на всех, – забормотал Лу. – Чего вот вы кричите. Мы же все в одной лодке сидим, а вы кричите на нас.  

– Если ты не заткнешься, то я уже не просто кричать буду. Я тебе на хрен пальцы переломаю, ты понял меня? Будешь тоже кричать.  

– Уйи-и-х, вон оно чё, – присвистнул Лу, поправляя флажок. – Вы мне сделали предложение, от которого я и правда не могу отказаться. Позвольте хоть напоследок обсудить с вами вопрос сугубо политический и важный для национальной политики. Ведь эта камера будто создана для таких речей! Эх, сколько великих идей было озвучено в заключении, сколько гениев отсидело в Бастилии. Разве тебя, дружок, не трогает приятная искра тёплой гордости при мысли, что и о нас потом могут сложить легенды? Когда нас увели с вами, меня не оставлял вопрос. Конечно, как истинный патриот я пошёл без вопросов, подчинившись служителю порядка и закона. Так уж я был воспитан своей матушкой. Уважать власть, слушать её, помогать Родине. Я это всё помнил, когда нас вели сюда. Когда били я был покорен и тих, ибо нашему надзирателю явно лучше знать. Но с другой стороны, как вы считаете — насколько справедливо в нашем случае соотношение степени преступления и наказания, а? Я люблю своё могучее государство, но разве оно поступило правильно, кинув нас сюда? Определенно за дело, с этим я не спорю, но всё же есть у меня сомнения. А у тебя, дружок?  

Не дождавшись ответа и послушав, как рядом молится Игнатиус, Лу заглянул под койку и увидел сидящего с пустым лицом Рентона, который про себя считал, сколько раз капля падает с потолка на пол.  

– Что вы думаете по этому поводу, уважаемый? – спросил Лу.  

Ренотон вышел из транса и взглянул на тихо сидящего у стены Марвина. Вот уж кому он завидовал сейчас сильнее всего.  

– Я тебе чё сделал, придурошный? – спросил Рентон, глядя на свисающего Лу. – Я же тебе просто заткнуться сказал, варежку свою захлопнуть. Какие поэты? Какая наркота? Какая мамаша? Какое ещё преступление с наказанием?  

– Но я подумал...  

– Ты больной, понимаешь? Ты просто на голову больной. Ты всё, конченый. Страна какая-то, государство... Чё ты вообще несёшь, кретин? Тебя твоё же государство в тюрьму посадило, а ты ему пятки лижешь. Я на гения похож что ли? Зачем ты мне цитируешь что-то? Ты правда думаешь, что мне не насрать на тебя и твои речи?  

– Йик, дружок, да мы же с тобой...  

– Какой я тебе ещё на хрен дружок, – заорал Рентон на всю камеру. – Ты совсем рехнулся? Книг перечитал? Ты чё вообще тут устроил? Я тебе имя своё на хрена сказал? Чтобы ты меня дружком называл, а?  

– Уйи-и-и, злой же вы всё-таки...  

– О-хо-хо, я такой злой сейчас, что ты охиреешь, – рычал Рентон. – Потому что ты мне своими рассказами уже всю душу вытряс. Ты понимаешь, что я уже не могу терпеть тебя?  

В коридоре раздались шаги, а после в камеру на вопли влетел и Калеб с дубинкой наперевес. Он тут же принялся избивать ей Рентона, который от этого ещё громче стал кричать.  

– Чего ты разорался? – спрашивал Калеб, избивая его, пока все остальные тихонько наблюдали со стороны. – Вас оставить нельзя ни на секунду!  

Рентон хотел попросить увести из камеры всех этих полоумных, но не смог, поскольку увесистая дубинка больно заехала ему по зубам.  

Удовлетворившись избиением, Калеб вновь закрыл камеру и удалился, пообещав вскоре вернуться с ужином.  

– Уйи-и-и, слышал, дружок? – обратился на радостях Лу к стонущему на койке Рентону. – Наш надзиратель пообещал харчи за счёт заведения. Закатим банкет с вами в честь знакомства, верно?  

Когда боль немного отступила, Рентон вскочил на ноги и вновь заорал:  

– Вы какого чёрта смотрели, олухи? Помочь не могли? Нас четверо, мать вашу, а этот дохляк один со своей дубинкой резиновой расхаживает. Или вы тут сгнить решили?  

– Йик, я думаю, наши друзья будут со мной солидарны, что мы не имеем права поднимать руку на служителя закона.  

– Это ещё с чего?  

– С того, что они правы, а мы – нет.  

– То есть я что по твоему, – взвился Рентон, – покорно сидеть перед этим мудилой должен, пока он меня избивает? Так я должен поступить? Стиснуть зубки и страдать?  

– А разве плохо? Из нас всех вы пока что единственный, кто больше всего шишек нахватал от нашего господина надзирателя. Если не доверяете мне – спросите Марвина!  

Марвин молча посмотрел на них и вжался в стену ещё сильнее.  

– Сама скромность! – улыбнулся Лу. – Таким и должен быть законопослушный гражданин страны! Или взгляните на Игнатиуса. Да этот праведник вообще как божий одуванчик. Разве не прекрасно? Если бы мы все себя так вели, то совсем скоро вышли на свободу.  

– Ты абсолютно точно больной, – озвучил приговор Рентон, ошарашенно глядя Лу.  

– А вы невежда, ренегат, неотёсанный и аморальный дурак с лицом алкоголика, – парировал Лу, гордо задрав голову.  

Рентон уже хотел врезать ему как следует, но тут в камеру вновь зашёл Калеб, ввозя за собой металлический столик с едой.  

– Так, время раздавать харчи, – оповестил он собравшихся. – Кто из вас, чертилы, вёл себя лучше всех? Кажется, ты, молчун.  

Он поманил к себе Марвина и тот робко пополз к надзирателю на четвереньках. Когда он дополз, Калеб извлёк из кастрюли кусок тушёного мяса и принялся размахивать им над его головой. Поглядев на лакомство, Марвин встал на колени и принялся есть с руки, громко чавкая. За всем этим спектаклем с койки наблюдал Рентон, вытаращив глаза.  

– Хороший мальчик, – похвалил Калеб хлюпающего Марвина. – Если будешь вести себя так же, то может даже разрешу тебе выйти подышать свежим воздухом.  

Когда Марвин отполз обратно к стене, Калеб швырнул засохшую буханку хлеба на верхнюю койку к Лу. Та попала ярому патриоту по лицу, но он был доволен, принявшись тут же жевать твёрдую пшеничную корку.  

– Премного благодарен вам, дорогой наш господин надзиратель! – отвесил поклон Лу с буханкой хлеба в руках.  

Далее Калеб взглянул на молящегося в углу Игнатиуса, но тут же расхохотался и сказал, что этот должен питаться только деньгами и святым духом, но ни того, ни другого у него нет.  

– А ты сиди и помирай с голода, – сказал Калеб в лицо Рентона, который всё это время прожигал надзирателя взглядом полным ненависти.  

– Подавись ты своей жратвой поганой, – сплюнул он, когда Калеб уходил от их камеры.  

– Ну что же ты, дружок? – с набитым ртом забубнил Лу. – Нельзя так обращаться с господином надзирателем. Берите пример с Марвина.  

– Пошёл ты.  

– А хотите я с вами поделюсь? У меня тут немного ещё осталось хлебушка...  

– Я тебе сказал – отвали! Жри свой хлеб заплесневелый сам.  

– Гуля-гуля-гуля! Цыпа-цыпа-цыпа!  

Перегнувшись через край койки, Лу принялся крошить хлеб на Рентона, издавая при этом странные звуки.  

– Курлык-курлык-курлык!  

Отвернувшись к стене, Рентон завернулся с головой в грязное пальто и завыл.  

– Вы бы могли уже сотню раз вырвать у этого дохляка ключи от камеры, – гаркнул Рентон. – Вам что, сигнал особый нужен?  

– Я категорически с вами не согласен, – причмокнул Лу. – Знаете ли вы, что такое долг гражданина?  

Рентон посмотрел с безразличием на свисающие с верхней койки довольное лицо Лу.  

– Вижу ведь, что не знаете, – сказал тот. – А между прочим долг любого гражданина – во всём поддерживать своё государство, даже если оно не право. Нельзя порицать ту систему, которая тебя оберегает. Вот наш друг Марвин это хорошо знает.  

– Да он же ведёт себя как псина подзаборная, – крикнул Рентон, показывая на сжавшегося в комок Марвина. – Он мог бы у этого болвана ключи вырвать, а вместо этого с руки его ест!  

– Патриотическая преданность, дружок!  

– Дерьмо это, а не преданность, – сплюнул Рентон на пол.  

– Ну что ты опять загрустил, дружок, – Лу переключился на тон заботливой мамки. – Нас же не навсегда сюда посадили. Рано или поздно этот ваш нелюбимый господин надзиратель покинет нас...  

– Ага, держи карман шире, – хохотнул Рентон. – Один пидрила уйдёт, а вместо него придёт другой тут же.  

– А хотите мы с вами в шарады поиграем?  

– Щас поиграем, – раздражённо сказал Рентон. – Иди вон ещё того молодчика у стены позови. Буду вам загадывать и за каждое слово по башке давать.  

– Во-у!  

– Во-у, – передразнил его Рентон.  

Вчетвером они кое-как дожили до ночи, когда молитвы Игнатиуса утихли, а сам бородач улёгся там же возле параши. Мартин уснул сидя у стены. Не спали только двое. Рентон боялся пошевелиться, чтобы случайно не вспугнуть соседа и не спровоцировать новый поток речей. Лу тем временем ворочался сверху, издавая странные звуки. В конце концов он не выдержал и спросил в пустоту:  

– Вот знаете ли вы, в чём заключается парадокс дурака?  

Рентон некоторое время лежал молча, думая, стоит ли ему как-то реагировать на это. Тишина стояла в камере мёртвая. В конце концов он не выдержал и спросил:  

– Ты это кому?  

Тут же сверху на него уставилось счастливое лицо Лу:  

– Так ты не спишь, дружок, – просипел он.  

Рентон аж закусил нижнюю губу до крови.  

– Приятно, что вы решили разделить со мной эту чудесную ночь, – продолжал Лу. – Я как раз ломал голову над увлекательной загадкой национального масштаба.  

– Я тебе щас сам голову сломаю, чудило, если ты не заткнешься и не уснёшь. Желательно, навсегда.  

– Но я не могу спать, пока не отыщу ответ на эту загадку, – возрозил Лу спокойно. – Вот послушайте. Парадокс дурака звучит так: почему наш человек вечно не терпит какого-либо управления и помыкания над собой, но при этом вечно требует порядка и испытывает необходимость в сильной руке правителя? Не вытекает ли это из нашей с вами природы? Это как раз то, о чём я вам говорил: наш гражданский долг перед государством прошит на уровне менталитета! А потому если государство говорит, что место наше в тюрьме, то сюда мы в итоге и отправимся. Разве не доказывает это того, что нам необходимо монархия? Полноценная, законная монархия со своим королём, чья власть будет передаваться от отца к сыну в лучших традициях раннего средневековья. Было бы неплохо вернуть эти добрые традиция на благо страны, чтобы не дать врагам ни шанса подвергнуть сомнению наш суверенитет.  

Пока он болтал, Рентон поднялся с койки и уставился на своего соседа по камере. Когда тот закончил свою речь, он выдохнул:  

– Предел настал моему терпению по отношению к тебе.  

Замахнувшись, он принялся кулаками избивать Лу. Рентон бил по рёбрам грёбаного философа, чтобы следов побоев заметно не было, а боль осталась. Хотя на ощупь этот болтун оказался совсем уж мягкотелым, будто внутри он был набит ватой.  

– Уйи-и-х! – визжал Лу, пока Рентон избивал его. – Ну чего ты... дружок... чего ты дерёс-ся...  

Врезав ему ещё несколько раз, Рентон остановился перевести дух. Лу катался по койке, хватаясь за избитые бока и охая.  

Удовлетворившись, Рентон лёг обратно и вскоре уснул. Стоны Лу и его причитания стали для него настоящей колыбельной.  

***  

Вчетвером они провели в камере несколько дней. Несколько дней бесперебойных молитв Игнатиуса, угрюмого, терпеливого молчания Марвина, пафосных и бестолковых речей Лу, необъятной злобы и бестактности Рентона. Никто из них понятия не имел, как скоро им разрешат покинуть камеру. Постепенно они сходили с ума. Больше всего доставалось Рентону, который не понимал ни слова из речей вечно достающего его Лу. Он просыпался под молитвы Игнатиуса, а после целый день был вынужден подобно Марвину терпеть словесный понос своего патриотичного соседа. Но до выдержки Марвина ему было далеко, так что после диких криков в ход шли кулаки. Но даже избитый до потери сознания Лу умудрялся продолжать свои лекции о монархии и важности гражданского долга. За эти долгие, однотипные дни Рентон окончательно поехал кукухой. Он не спал уже много часов, из-за чего глаза его покраснели, а на лбу вздулись вены. Большую часть времени он сидел на краю койки, обхватив себя руками и укутавшись в грязное пальто, словно улитка, лишь бы не слышать Лу и его потрясающие рассказы.  

Наконец спустя неделю заключения к ним в камеру вновь припёрся Калеб. Рентон к тому моменту оставил всякие надежды свалить отсюда.  

– Радостная новость, хлопцы, – заявил Калеб с порога. – Я решил вам дать шанс реабилитироваться и выйти на свободу. Так сказать, услугу за услугу. Что скажете?  

– Скажем, а не пойти ли тебе на хер, – буркнул Рентон, качаясь на краю койки.  

– Насчёт тебя я и не сомневался, – хохотнул Калеб. – Ты в грязи родился, в ней же ты и сдохнешь. Я остальным шанс даю выйти.  

– Хотелось бы узнать, господин надзиратель, – запел с койки Лу, – о какой услуге идёт речь?  

– Хорошо, что спросил. Речь идёт о простой плотской утехе.  

– Чего? – переспросил Рентон в недоумении.  

– Объясню на твоём быдлятском жаргоне – отсосать за свободу мне кто хочет?  

– Ты чего тут устроить захотел? – взревел Рентон. – Среди нас пидрил нет!  

– Да ну? Щас узнаем. Ну-ка ты, молчун, ползи сюды.  

Марвин покорно на четвереньках подполз к надзирателю и встал на колени. Не прошло и минуты, как он уже принялся с полным равнодушия лицом делать Калебу минет.  

Увидев это, Рентон тут же подбежал к стене, где его и стошнило. Закрыв уши руками, он закричал, лишь бы не слышать причмокивания Марвина, который послушно выполнял приказ Калеба, глядящего на него с довольной улыбкой.  

– Уйи-и-х, – завизжал Лу, глядя на это. – Господин надзиратель, а можно ли и мне тоже ради свободы так сделать?  

– Разовая акция, – выдавил Калеб.  

Когда Марвин закончил, Калеб расплылся в ещё большей улыбке. Смягчившись, он точно так же вывел из камеры Марвина, идущего на четвереньках. Вместе с ним они удалились по коридору, оставив троих узников.  

– Ну вот, а вы говорили, что нас не выпустят, – сказал Лу, свесив одетые в розовые носки ступни с койки.  

– Закрой рот, – огрызнулся Рентон, вытирая рот. Голова от увиденного у него гудела.  

– Почему же вы не воспользовались своим шансом? – допытывался Лу. – Я бы и сам не против это сделать, но так уж и быть готов по старой дружбе пропустить вас вперёд. Я же знаю, как вы дорожите свободой. Ты бы наверняка справился не хуже меня, дружок.  

С каменным лицо Рентон резко сбросил своего соседа с верхней койки за обе ноги.  

– Уйи-и-х! – успел заорать Лу, прежде чем шмякнуться на мокрый пол. Что-то внутри его набитого ватой тела хрустнуло.  

Тут же сверху его что-то придавило. Скрутившись, Лу увидел стоящего на нём Рентона.  

– Что же вы... дружок... нельзя так, – пробубнил он, глядя на бетонную рожу Рентона.  

Тот наклонился к своему сокамернику и двумя пальцами принялся давить ему очки.  

– Ой-ой-ой, больно же, – закричал Лу, когда стекло треснула.  

Но на этом Рентон не остановился. Надавив со всей силы, он вонзил осколки прямо в широко раскрытые от страха глаза Лу. Тот тут же завизжал во всю глотку, принявшись извиваться змеёй под крупным телом Рентона, который дрожащими руками вдавливал острое стекло в глазницы вечного болтуна.  

От такого зрелища Игнатиус грохнулся на разбитые колени и принялся неистово молиться. Пока он это делал, кровь из выдавленных глаз Лу залила уже половину лица, заполнив даже широко открытый рот. Крепко стиснув зубы, Рентон давил всё сильнее и сильнее. С его лба тёк пот и скатывался по всему телу, пока Лу булькал и кряхтел под ним. Наконец он ухватился пальцами за кости глазниц, приподнял за них окровавленную голову Лу и резко ударил её об пол затылком. Тело тут же прекратило извиваться в мучительной агонии, а на полу быстро начала растекаться лужа бордовой крови.  

Пальцы Регионе издали хлюпающий звук и вылезли из пустых глазниц бывшего соседа. Несколько осколков впилось ему в подушечки пальцев, изрезав кожу и вызвав кровотечение вместе со жгучей болью. Но он не обращал на это внимание.  

Взглянув на мёртвого сокамерника, Рентон медленно встал на ноги. Руки его дрожали, а лицо оказалось залито потом. Голова гудела. Ноги его подкосились, и он рухнул на койку, сдерживая очередной рвотный позыв. Его била лихорадка.  

Так он пролежал без движения несколько часов, пока жар не отступил. Только тогда Рентон нашёл в себе силы подняться вновь, чтобы подойти к всё ещё отпускающему молитвы за упокой мертвеца Игнатиусу. Тот, казалось, даже не замечал стоящего прямо перед ним Рентона. Действия бородатого были отточены до совершенства: перекреститься, сделать поклон, повторить. При этом он ещё и умудрялся что-то бормотать.  

Проглотив ком в горле, Рентон сдавленным голосом спросил его:  

– Что ты делаешь?  

– Молю нашего Господа Бога о прощении и свободе от грехов, – на одном дыхании выпалил Игнатиус, вновь коснувшись лбом пола у ног своего последнего сокамерника.  

– Зачем?  

– Чтобы он не гневался на нас. Чтобы он помог. Бог всё видит и слышит. Он страдал за наши грехи, а теперь и наша очередь.  

– И что же я должен делать, чтобы твой бог простил меня?  

– Совершить покаяние! – пропел Игнатиус. – Обрати свой взор к нашему Владыке! Попроси его о помощи. Он обязательно придёт к тебе, если ты поклянёшься в верности.  

– Вот оно что...  

Рентон обошёл бородача сзади и, схватив за лысую голову, принялся с размаху бить его лбом об пол. Игнатиус взвыл и прекратил молиться, попытавшись вырваться, но Рентон крепко держал его голову. Заставляя делать наклоны, он каждый раз бил его об пол, пока черепушка не треснула, и по лицу Игнатиуса не заструилась кровь.  

Оскалившись, Рентон со всей злобы долбил его головой об пол, разбивая всмятку. И вплоть до последнего вздоха ослепшего от залившейся в глаза крови Игнатиуса он рычал снова и снова:  

– Ну и где твой грёбаный бог теперь?!