Возвращение (Птица и Червяк)

Можешь бежать сколько угодно, рано или поздно бог всё равно покарает тебя.  

Так твердил его отец, а теперь и сам Дэвид повторял про себя эти простые, но правдивые слова. Он не верил в существование загробной жизни. Не верил в ангелов и демонов и разделение мироздания на два условных места для добрых и злых. Под богом он и его отец всегда имели в виду нечто большее, чем человек. Нечто способное при желании раздавить весь род людской в одно мгновение. Судьба или злой рок, нависающие над каждым и делающие из людей марионеток, завязывая глаза иллюзией свободы. Ничего не имеет смысла, всё предрешено и уже давно прописано. А значит если ты пытаешься бежать от своей судьбы, то рано или поздно попадешься и отдашь что должен. Фунт мяса. Только мясо и ничего лишнего, как писал Шекспир. Кто-то расплатится слезами, а чья-то дань будет кровоточить. С кого-то судьба затребует жизнь свою, с кого-то – чужую. И ты всегда отдашь Ему всё, ведь нет ничего твоего, пока ты живёшь. Ты перережешь горло по его команде или возликуешь во время победы так же, как ты рвал на себе волосы при поражении. И любой твой шаг назад, любая глупая попытка убежать, спрятаться или переписать созданное не тобой лишь приблизят этот час, когда пора будет встречать изменения. Не верь наивным оптимистам, считающих, что их действия ведут к свету, и опасайся угрюмых, видящих своё будущее как гору пепла. Никто не знает, что будет. Никто не помнит, что было. Поэтому ты можешь только открыть глаза и шагнуть вперёд, встретив Его как своего лучшего друга, приняв заслуженное наказание ради искупления грехов или награду за то, что вёл себя как человек.  

Дэвид шёл по промёрзлым улицам Стэрингстоуна, спрятав бледное лицо под капюшоном черного плаща и прокручивая в голове всё то, что когда-то объясняли ему. Когда он проходил по мосту и оглядывался по сторонам, видя заснеженные холмы и уснувшие во льдах покосившиеся многоэтажки с запертыми внутри людьми, то лишь выдыхал облако пара и прятал руки поглубже в нутро карманов, чтобы холод не раздражал кожу постоянным щипанием. Иногда он мог остановиться где-нибудь на склоне и окинуть замороженный город уставшим взглядом, лишь бы вновь напомнить себе, что он и правда вернулся сюда спустя столько лет. Было тяжело поверить в это, но со временем человек ко всему способен привыкнуть, даже к неудачам и невзгодам.  

Если он сильно замерзал во время тоскливых прогулок по окрестностям, то заходил в какой-нибудь кабак, чтобы укутаться в плащ, сесть в самый дальний угол и заказать себе что-нибудь покрепче, чтобы разогнать густую кровь и опуститься на дно забвения, очистить память и представить, что он сидит не в одном из полных алкоголиков кабаков где-то в Стэрингстоуне — заброшенном, печальном, уснувшим под вечными снежными шапками. У него не было ни чувства ностальгии, ни минут светлых детских воспоминаний. Он просто ненавидел этот город, а потому заливал в глотку всё, что ему только приносили похожие на решивших жить мертвецов официанты. Да и сам он чувствовал себя одним из них, особенно когда напивался почти до потери сознания. Внутри всё само отмирало, когда он думал: ему двадцать семь лет, а он находится в Стэрингстоуне, откуда всегда мечтал сбежать. И вот, когда он уже почувствовал себя в безопасности, всё пошло не так, судьба решила взять его за горло и вернуть, насильно всадить в ту землю, откуда он так долго и упрямо старался выбраться, зубами перекусывая гнилые корни. Здесь ничего не росло, ни один человек. Рождённое в Стэрингстоуне или любом подобном ему городке неизбежно умирало со всеми амбициями и мечтами, если не справлялось с течением серости и обречённости, если не перегрызало цепи и не цеплялось за любую возможность покинуть эти земли. Здесь ничто не имело шанса на существование, достойное человека. Либо ты выкапываешь себя до того, как окажешься заражён местным отравленным воздухом, либо этот город ставит тебя на колени и раздавливает. И никто не будет о тебе помнить – ни дикий мир, ни безжалостный город со своими хладнокровными и суровыми нравами и правилами, созданными как будто для проверки живучести.  

Однажды ему удалось выбраться отсюда. Это было слишком давно. Настолько давно, что при желании Дэвид не смог бы вспомнить чувство эйфории, охватившее его за пределами малонаселенного города с печальным, но понятным будущим. За пределами Стэрингстоуна ему хотелось жить, а не гнить вместе со всеми. Стоило лишь радикально сменить обстановку, как появились силы и стремление делать что-нибудь, лишь бы ни за что не возвращаться. В Стэрингстоуне холода были кошмарнее, а люди страшнее. Но был ли кто-нибудь с настолько же незавидной судьбой, вкусивший свободы и увидевший мир без стен только для того, чтобы обрести надежду и тут же вздёрнуть её своими же руками? Дэвид сомневался в этом, поглядывая на лица редких прохожих. Они все казались ему атрофированными, отрешенными от реальности и жизни. Едва ли они вообще знали, что такое жизнь. Они были больны, как когда-то был болен и он. Город отравлял и на любое твоё «умоляю» отвечал пощёчиной. И вот теперь он вновь среди них, свалился обратно в бездну с воплем, хватаясь за каждый сталактит.  

Со временем он смирился и принял своё возвращение. Он научился воспринимать это не как кару или наказание за грехи, но как испытание, очередную злостную подножку судьбы. Она выкинула его из люльки и предоставила самому себе, как будто решив проверить, сможет ли он вернуть потерянное. Или же сдастся, как сделали бы многие, приняв город как своего единственного Бога.  

По ночам он боялся выходить на улицы. Город почти никак не освещался, оставаясь погруженным в тьму. Если выйти в это время наружу, то тебе не кажется, что город спит. Будто он мёртв, замёрз до смерти. Ты идёшь по его заснеженным улицам, стараясь оставаться под оранжевым светом редких фонарей, в панике ища признаки жизни. Хоть кого-то, кто развеет твои страхи, кто одним своим видом заставит проснуться и поверить, что он не одинок в этом лабиринте серых развалин. Но ища во тьме такие же одинокие душонки, Дэвид лишь понимал, что никого рядом нет. Он как будто один во всём городе. Ни звука, только тишина и почти целостная темнота вместе с низкими домами, в которых горят окна. Конечно, там кто-то есть, но ему нужны они здесь, снаружи, а не внутри четырех стен. А пока что приходилось затыкать мёртвую реальность наушниками и идти в полном одиночестве, сливаясь с темнотой.  

Самым страшным было в такие пустые ночи заходить обратно в подъезды. Когда железная дверь открывалась, Дэвид перехватывал ключ поудобнее, зажимая его между пальцами, делая что-то вроде импровизированного штыка. Заворачивая каждый раз на лестнице, он первым делом всматривался в темноту, готовый в любой момент воткнуть ключ в брюхо тому, кто осмелится напасть на него. Даже открывая дверь своей небольшой квартирки, он краем глаз поглядывал за спину, боясь, что кто-нибудь накинет ему на шею петлю. В этом городе никогда не чувствуешь себя в безопасности. А ведь он уже успел забыть эти неприятные чувства. Но вот теперь вновь он вынужден притворяться живым вместо того, чтобы быть им. Ползет, словно червяк от птицы, истекая кровью. Прямо как в той песне.  

Бредя однажды по знакомым до слёз местам проклятой юности с полной суицидальных мыслей головой, Дэвид внезапно услышал громкое слово, разорвавшее полотно тишины и одиночества. И этим словом была его фамилия. Кто-то в этом мертвом городе звал его.  

Вздрогнув, он остановился и принялся искать источник звука.  

– Паркс! – вновь донёсся до него спёртый мужской голос. – Да ты ослеп или как?  

Наконец Дэвид увидел его. Мужчина, чей голос он слышал, сидел на одной из покосившихся скамеек между двумя белыми, засохшими деревьями, завернутыми в пушистый снег. Мужчина размахивал рукой и активно звал его, но Дэвид не спешил подходить. Он шёл медленно, вглядываясь и щурясь, аккуратно переставляя свои длинные ноги и слегка вытягивая вперёд голову. Ему не нравился внешний вид сидящего на скамейке мужчины. Было понятно, что тот его знает, но откуда? Могло ли это быть всего лишь совпадением?  

– Ну, Паркс, ты долго ещё плестись будешь?  

Нет, похоже он его и правда знал. Но разве такое возможно? Незнакомец ведь выглядел как типичный бомж и алкоголик, коими был богат Стэрингстоун: коричневое, помятое пальто, короткие серые штаны, из-под которых торчали носки, дырявые перчатки. Лицо и вовсе состояло из сплошных складок и морщин, имея при этом болезненный цвет. Когда мужчина улыбался, то рот его искривлялся и можно было увидеть торчащие в разные стороны жёлтые зубы. На голове его и вовсе творилось не пойми что: черные волосы сплетались и напоминали перекати-поле, к которому прилипло много всякого мусора. Тело его было непропорциональным: голова маленькая и круглая, широкие плечи, но короткие ноги. А пока он махал рукой, то извивался из стороны в сторону, создавая впечатление, что у него и вовсе нет позвоночника.  

Когда Дэвид подошёл очень близко, контраст между двумя мужчинами достиг апогея. Высокий, худощавый с острыми чертами лица и маленький, скрюченный, кругловатый мужчина. Оба смерили друг друга любопытным взглядом.  

– Да ты присаживайся, – крякнул незнакомец, отодвигаясь в бок. – Или боишься? Не узнал ведь, по глазам вижу. Ну, прав я или нет?  

– Правы, – признался Дэвид, садясь рядом с подозрительным мужчиной. На всякий случай он сел как можно дальше и сжал в кармане ценные вещи. – Кто вы такой? Откуда знаете меня?  

– Я отвечу, но сначала скажи-ка ты мне, Дэвид Паркс, где тебя носило?  

Дэвид задумался, глядя на противоположную сторону аллеи.  

– Шатался по миру, – промолвил он.  

– Вот оно чё, – сказал незнакомец, громко икнув. – А то даже интересно стало, куда это ты пропал. Всё время видел, а потом исчез, нету больше Паркса. То есть уехал?  

– Уехал.  

– А почему?  

Дэвид еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Он не знал, что ответить на столь глупый вопрос. Его собеседник явно был не в себе, но спиртным от него не несло, так что Дэвид решил потерпеть, хотя ситуация ему не очень нравилась. Не каждый день какой-то сумасшедший бомж докапывался до тебя на улице.  

– Не нравятся мне те, кто вечно бежит, – сам же продолжил мужчина. – Кто меняет место проживания или даже страну. Везде живётся одинаково – одни мусор производят, пока другие им питаются. Так чего ёрзать? Всё равно все в грязи помрём. Я вот знаешь как считаю... Надо любить место своё, каким бы поганым оно не казалось. Родился здесь, в дерьме? Ну так и живи в нём, везде ведь так. Где родился, там и пригодился, знаешь поговорку? Ну вот. Нечего гоняться за красивой жизнью, она везде та ещё сука. Вот ты уехал, пропал на много лет. А что в результате? Ты же всё равно вернулся.  

– Я вернулся не по своей воле, – резко сказал Дэвид, к тому моменту сытый по горло размышлениями странного незнакомца. – Если бы я мог, то никогда не приехал сюда вновь. Это было так приятно: забыть этот грёбаный город как страшный сон и жить в полную силу, не боясь завтрашнего дня.  

– Все они так говорят, – прокряхтел мужчина. – Не патриотично это, нельзя так поступать. Эгоистично слишком. Забыл о городе родном, значит? Не любишь его так сильно, да? Выкинул из памяти целый кусок жизни и всех, кто тебя тогда окружал? Приятно, наверное, соскребать с себя ненавистные годы. Но на отвращении ты всё равно далеко не ушёл бы. Вот ты и вернулся назад!  

– Да кто ты вообще такой? – не выдержал Дэвид. – Почему я должен слушать тебя? Кто ты для меня, раз смеешь судить меня и мою жизнь, а?  

– Я-то? – незнакомец усмехнулся. – Да так, всего лишь Курт Макмейхон. Припоминаешь?  

Дэвид нахмурился. Имя и правда было ему знакомым, но он, видимо, засунул его на самые задворки памяти. И чем сильнее он пытался вспомнить, тем больше негативных эмоций проникало в его душу.  

– Едва ли помнишь, – пробубнил мужчина. – Это только тебя невозможно забыть, увидев однажды, ты ведь такой весь из себя уникальный. А у меня много копий, все они ползают по этому городу, который ты так не любишь. Какое ТЕБЕ дело до меня и мне подобных... Ты никогда не воспринимал меня всерьёз, никогда. А я ходил за тобой по пятам, чуть ли не следы твои на земле нюхал и восхищался. Думал всё время, что когда-нибудь и я таким стану, тоже мной все будут восхищаться.  

– Не понимаю, о чём ты...  

– Конечно, не понимаешь, – рассмеялся Курт. – Куда тебе — понять нас. Ты ведь особенным себя считаешь, а на нас как на грязь смотришь, гордо задрав клюв. И вот теперь, когда ты вновь пожаловал на дно бытия, каково тебе? Хорошо тебе здесь, а? Ты жил большую часть жизнь вдали от этого дерьма, а я тем временем никуда не убегал, сидел здесь, как в банке. Но я знал, что ты рано или поздно вернёшься. Вы всегда возвращаетесь и чувствуете всё это на своей шкуре!  

– Проклятье, я вспомнил тебя! – воскликнул Дэвид, едва не подскочив на скамейке.  

– Быстро ты, однако, – хмыкнул Курт. – И как? Приятно встретить старых призраков?  

– Да я даже не думал о тебе! У меня своя жизнь, а у тебя – своя. Причём тут я? Только не говори, что всё это время таил какую-то обиду. И на что вообще ты мог обидеться? На то что я — это я, а ты — это ты? Не я ведь так решил, чёрт возьми!  

– Ты никогда ничего не поймёшь, Паркс, никогда и ничего, – покачал головой Курт. – Я завидовал тебе и мечтал лишь, чтобы судьба поменяла наши жизни местами. Сколько ночей я провёл на коленях, прося подарить мне то, что есть у тебя — ум, красоту, харизму, здоровье. Умолял отдать мне всё то, что принадлежало тебе с рождения. О, нравится тебе это слышать, наверное, да? Всегда приятно послушать, как кто-то завидует тебе. Ты был моим идеалом, ты же был и моим наваждением, проклятьем. Я надеялся, что когда-нибудь ты умрёшь. Тогда я заберу всё, что было у тебя, заберу твою жизнь, судьбу и личину. Знал бы ты, как я этого хотел, глядя на тебя, когда только мы были детьми. А как ты смотрел на меня? Да никак! Для тебя никакого Курта Макмейхона не существовало! Куда мне до тебя, Паркс! Это ведь было ниже твоего достоинства. А когда я это понял, то стал завидовать ещё сильнее. Я ненавидел тебя за то, что ты прекрасен, а во мне нет даже шарма, ради которого стоило бы тратить время. Я понимал, что твоя смерть ничего не изменила бы, но она хотя бы лишила меня этого отвратительного осознания собственной ущербности. Я бы перестал ненавидеть самого себя и, возможно, забыл тебя, смог начать всё с чистого листа. И когда ты исчез из города, когда ты сбежал, улетел в бесконечность, я ни одного дня не смог прожить как нормальный человек, упиваясь злобой и завистью. Я чувствовал, что ты живее всех живых. Я понимал, что у тебя всё хорошо, и это бесило меня, но я ничего не мог поделать, кроме как надеяться, что рано или поздно ты обязательно вернёшься сюда. И вот, ты здесь. Сидишь рядом, считая меня ненормальным, хотя я ничем не хуже тебя. Разве я был рождён, чтобы ползать, а? Скажи мне? Ползать как червь от птицы? Для этого ли я был рождён — завидовать и умирать?  

– Господи, откуда я знаю? – закричал Дэвид. – Я кое-как вспомнил твоё имя, но не потому, что я в чём-то лучше. И улетел я не потому, что хотел унизить тебя, а потому что ненавижу жить в дерьме, питаясь падалью. Твоя жизнь забавляет меня не больше, чем жизнь любого человека, будь он хоть грёбаным президентом! Сказать, в чём твоя проблема? Ты играешь в жертву. Винишь во всём меня, хотя где-то на пляже сейчас нежится какой-нибудь жирный миллиардер, пока в лимузине его ждут самые дорогие проститутки. Думаешь, у меня всё это было? Неужели ты считаешь, что я вернулся в Стэрингстоун после вечеринки в бассейне из шампанского, как какой-нибудь великий Гэтсби? Я обычный человек, у меня нет тайн, нет ничего особенного. Почему именно я должен быть виноват в том, что твоя жизнь проходит здесь?  

Он замолчал и перевёл дыхание. Всё это было нелепо. Почему он должен выслушивать жалобы человека на устройство жизни? Разве это его проблемы? Так устроен мир, но уж точно не ему, не Дэвиду, объяснять это.  

Только он собрался встать и как можно скорее уйти отсюда, как Курт указал пальцем на скамейку напротив них и спросил:  

– Помнишь это место?  

Дэвид помотал головой.  

– А помнишь ли Кайли Обрин? Или для тебя это имя тоже звучит как голос оставленного за дверью прошлого?  

Тут Дэвид вздрогнул. Он вспомнил её, но лучше бы не делал этого.  

– Я ревновал тебя к ней, – продолжал говорить Курт. – Даже не знаю, что я испытывал больше — зависть или ревность. Почему эта девушка выбрала тебя, а не меня? Что ты такое ей сделал?  

– Я...  

– Можешь не говорить, мне не интересно знать это. Достаточно того, что я помню те чувства, возникавшие, когда я видел вас вместе. Мерзкая парочка. Мой худший враг и обожаемая девушка держатся за руки. Хотелось подойти и забить тебя до смерти, а её забрать себе, заточить и не выпускать. Каково это, заниматься с ней сексом, а? Наверное, она хороша в постели. Но откуда мне это знать, я ведь лишь мог представлять это, пока все неземные удовольствия доставались тебе просто так. Оставалось только облизываться, глядя на вас.  

Дэвид не слушал Курта. Разум его был затуманен воспоминаниями. Он и правда любил Кайли, очень любил. И ему действительно повезло, что такая прекрасная девушка ответила взаимностью. Она скрасила его последние года жизни в Стэрингстоуне, став единственным лучиком теплого света, проникающего сквозь замочную скважину двери, за которой было закрыто прошлое. И конечно же он вспомнил ту скамейку, на которой она подарила ему первый поцелуй.  

– Я ходил за вами всюду, как тень, – бубнил Курт. – Ловил ваши голоса, наблюдал, как вы целуетесь на той скамейке. Это одновременно и ранило, и позволяло помечтать. Я любил представлять себя на твоём месте и надеяться, что когда-нибудь и правда там окажусь. И знаешь что, Паркс? Судьба улыбнулась мне. Первый и последний раз в жизни, когда ты улетел, как настоящий придурок, из города, оставив эту девушку одну с разбитым сердцем. Тогда-то и настал мой час.  

– Что? – дрожащим голосом переспросил Дэвид. – Ты имеешь в виду...  

– Ага, твоя принцесса так была расстроена твоим побегом, что тут же приняла мои простенькие ухаживания. Может, она хотела так тебе отомстить, поэтому наши желания столь удачно сошлись. В любом случае, она стала моей. Я впервые забрал то, что когда-то принадлежало тебе и был вне себя от счастья!  

Он схватил Дэвида за плечо и, наклонившись к самому уху, быстро и судорожно прошептал:  

– Она и правда оказалась прекрасна в постели! Это было даже круче, чем в моих самых извращённых мечтах!  

– Заткнись! – рявкнул Дэвид, отталкивая его от себя. – Я не хочу слушать это!  

– Почему? Не нравится, когда мир крутится не вокруг тебя?  

– Где она? – взвыл Дэвид. – Я хочу знать.  

– В Стэрингстоуне от твоих желаний ничего не зависит, – захихикал Курт. – Но если ты и правда так жаждешь увидеть её, то тебе пора навестить Северное кладбище. Где-то там я её закопал...  

– Ты убил её? – взревел Дэвид, хватая Курта за ворот.  

– Нет, конечно! А ну отпусти меня! – закричал Курт, принявшись извиваться, пока наконец хватка не ослабла. – Зачем мне было убивать её? Она умерла сама. Кажется, от какой-то болезни, я не знаю. Мне было уже всё равно. Я ведь получил, что хотел, а ты потерял то, что любил. Большего я и желать не мог. Хотя, сегодня случилось второе чудо – ты вновь в родном городишке, который так ненавидишь. Разве это не здорово?  

Дэвид не слышал его издёвок. Он сидел разбитый и опустошенный, глядя на дрожащие руки, вспоминая лицо Кайли. Пройди хоть сотни лет, но он всё равно любил бы её. И она бы была живой, если б он смог тогда забрать её с собой. Но она умерла, как умирает всё, долго находящееся в почве этого грёбаного города. Он почти не сомневался, что её сгубил именно этот паразит, сидящий рядом. Это его грязная любовь и желание мстить убили её, отравили и втоптали в грязь. О Дьявол, разве это справедливо? Где эта справедливость, о которой всё время твердят все эти идиоты, указывая в Библию и восхваляя Создателя? Если этот тупой Создатель создал мир, лишенный элементарной справедливости, то он не хочет жить в таком мире. Будь хоть капля справедливости, Кайли сейчас была бы жива, а этот ублюдок умер, как ходячая жертва аборта. Но порядок вещей почему-то иной. Почему-то мертва она, а ублюдок плачется, жалуется на всех подряд, заставляя его слушать.  

Слёзы выкатились из глаз Давида, а поднявшийся со скамейки Курт похлопал его по плечу и сказал на прощание:  

– Рад, что ты вернулся. С возвращением домой.  

А после он ушёл, оставив Дэвида сидеть на морозе и со слезами на глазах вспоминать свою жизнь, размышляя над тем, почему всё так. Почему он здесь, а Кайли мёрзнет под землёй без любви и достойной памяти? Разве так всё должно быть? Он отказывался верить в это.  

Дэвид встал на ноги и, дрожа от холода, перешёл на другую сторону, после чего лёг на покрытую снегом скамейку, на которой Кайли впервые поцеловала его.  

Поджав к себе ноги и приняв позу человеческого эмбриона, он закрыл глаза. Тут же рядом с ним на землю упала замёрзшая насмерть птица. Такие, как она, живут намного меньше червяков, которых она же и ест.