...Я - душа Станислаф! (книга третья)

От прожитых лет, а Михаилу последняя декада июля отсчитала шестьдесят семь, и от работы руками в основном да к тому же в собачий холод Сибири, пальцы загрубели так, что ими можно было соскребать щетину. А с длинными ногтями – до крови, как от прорезов опасной бритвой. В юности он, подражая отцу-фронтовику, пробовал такой походить на зрелого мужчину, вот и запомнил, как сталь режет. Сейчас же, вспомнив о небритых скулах, вспомнил и о том, что давно перестал бриться по утрам и даже через день. Таким, обычно для своих лет щетинистым, бригадир притопал в контору артели, и хорошо, что свою «Нивушку» не отогнал вчера домой – как знал, что нужна будет ему в сегодня полдень.... Валера Радомский позвонил – встречай! Как же не встретить, Валерку-то?! Ведь ждал его со дня на день! Узнать бы только после сорока пяти лет – да, где-то столько не виделись!... Узнал сразу: всё такой же худой, носатый и громкий. Правда, узнал по голосу, не видя даже, как внешне года изменили армейского дружка, и подхватил его, как только тот взялся за поручни, чтобы сойти ступенями. Да так, в охапке с ним, и отошёл от вагона, чувствуя лицом и слыша, как колотится сердце такого же, как и сам Михаил, постаревшего танкиста…  

Валеркины безудержные слёзы обожгли Михаилу размякшие от волнения щёки. Обнимались долго-долго, печалясь тоже. Радость от встречи была, конечно – как не быть крикливому смеху и орущему восторгу после стольких-то лет в неоглядной дали один от другого! А Михаилу вдруг открылось, что в радости нет того, что, ой, как нужно ей, безудержной, чтобы не заболтать-не перекричать несчастье в ком-то. Хотя, может, так и должно быть: слезы тушат радость, чтобы не обжечь сердце беспечностью, непростительной или излишней? Может, и так!  

Мысли – галопом, а не признайся Валерка сразу, что недавно похоронил сына, подумал бы о другом: узнаю Радомского: приводит с собой настроение, причём самое разное, а уж мысли,... мысли – наперегонки одна с другой. Будто он – пронизывающий ветер из чувств и ощущений, взбудоражит и приманит собой,  

Двоих людей из ушедшего прошлого дал себе слово Валерка разыскать: двоюродного брата по отцу и Михаила. Всего-то двоих, и это после прожитых им шестидесяти шести лет! Выходит, что оба почему-то и зачем-то нужны друг другу? Да как-то осторожно он обмолвился о двоюродном брате, Владимире, а нашёлся тот в Луцке, и слова о нём подбирал будто бы с чего-то зыбкого. Скажет и выдохнет из себя что-то больное. Словно не радость родства нашёл, а суровое и горькое разочарование в кровном родстве.  

От полустанка Долино до Кедр – пятьдесят с гаком… Дрожь в руках Михаила не унималась, но не от дороги, к тому же накатанной и прямой. «Нивушке» эта дорога нравилась, а Валерке было в охотку всё кругом рассмотреть. Заодно он говорил, забываясь понемногу, что никогда до этого не видел живую тайгу. Слово «живая» сбило ему дыхание – ещё бы! Хотелось спросить у него, как звали сына, да как захотелось, так и перехотелось. Дочь от первого и единственного брака – Нелей назвал, именем утонувший на Короленовских прудах в городе Горловка старшей сестры. Ему тогда только-только исполнилось четырнадцать, а сестре пятнадцать. Михаил вспомнил: да, ещё в армии он говорил ему о том, что будет дочь – назовёт Нелей. Пацан сказал – пацан сделал! Тогда – пацан, сейчас рядом с Михаилом сидел Иисус Христос, только и того, что не богочеловек, да распятый в собственной душе калёным горем отец. И это горе выжигало ему сердце. Как сам только что произнёс со стоном: «Доживающая свой век птица с перебитыми крыльями. Обречённое на страдания жалкое существо! А ещё – на один полёт: с обрыва на камни!  

Только в Валерке было и сходство с чем-то Михаилом давно забытым. Романтичное что-то и вроде как отважное, а что?.. Улыбаясь говору друга, подзабытому, да всколыхнувшему в нём такие же подзабытые воспоминания молодости, он не стал предаваться гаданиям на этот счёт. Так: подумалось и на то – мозги!  

Проезжая Кедрами, Михаила понесло расхваливать всё, что попадалось на глаза. Даже испарина на лбу от этого выступила. А Николаевичу такое в приятеле явно понравилось – подыграл ему, тараща усталые глаза и гримасничая восторженно, понимая, как же это здорово быть влюблённым в то крошечное земное «моё жизненное пространство». Только Михаил, сияющий довольством в этом густо-зелёном пространстве, не заметил мучительной грусти в глазах Николаевича – годами ранее, ах, сколько же раз тот, воображая, был здесь, у Мишки Чегазова, но со Станислафом; не успел сказать об этом, что мечтал познакомить с сыном, а теперь – и незачем.  

Передав дорогого гостя супруге Валентине, сухонькой, но с прежними, девичьими, ямочками на щеках, Михаил вернулся на улицу. И снова дрожь в руках – дочь Настеньку слушал по мобильнику и растирал грудину: дрожь рукам отдало сердце, разволновалось. Слава богу, и Толик отозвался сразу – живой, родной и обещал приехать. А вот когда – не договорили: и не заметил, как выговорил все минуты, да сердечко-то попустило!  

Гостей под вечер на подворье Михаила было много – пришли все, кого он пригласил. И двор немаленький и стол под ивами, а не протолкнуться. Вот и хорошо – Валерке именно сейчас нужна добродушная компания. А добродушие к нему – в каждом, хотя бы потому это так, что о нём знают лишь только то, что он с Донбасса!..  

Хозяйка Валентина постаралась угодить гостям сибирским разносолами. Народ организованный, оттого и враз стихли за столом. Михаил встал со своего места, говоря этим о торжественности момента, и стал за спину Николаевичу не просто так. Сказал коротко и ёмко и, как обычно, тихо:  

– За нашего друга, Валеру Радомского!  

К Николаевичу тут же потянулись десяток рук с рюмками и фужерами, кто не смог этого сделать – подошли и обступили частоколом его новых друзей.... С приездом, друг!... Расходились под рыжей равнодушной Луной. Барчук, узнав от Николаевича, что тот журналист по образованию и, главное, им работал, попросил его о встрече и разговоре. Михаил догадывался, о чём будет разговор, потому и решил за всех: «Через неделю! ». Владлен Валентинович согласился: через неделю – у него дома (его отставку с должности председателя поссовета депутаты не приняли). А Волошин, напившийся и агрессивный, вызывал в кедрачах растущее пока что изумление: что-то зачастил напиваться!.. Игорёша Костромин в знак благодарности своему бригадиру за приглашение, вопрошающе искал взгляд Михаила, да тот был занят Волошиным.  

– Не гони лошадей, Макар!... Проводим и вмажем!  

Сказав это так, будто и сам ещё не насладился застольем, подтолкнул того к лежаку, что ядрёно пах наваленным на него сеном. Капитан, утонув в разнотравье, тут же замолк.  

Рыжую Луну отыскало одинокое облако – ночь погасила огни, дыша на посёлок озером и тайгой. Шаману не сиделось на краю утёса, но не прохлада скального плато под лапами были тому причиной. Ещё засветло ветер принёс мужской голос, одинаково ласковый и строгий. Это голос из его единственного сна, в котором Шаман – парнишка Станислаф, в бирюзовой воде, что ему до колен, а этот же голос, с берега, просит его не заходить в море далеко. Голос густой, любящий и переживающий, а что это такое – «сын», этот человечий звук Шаману приятен, как и «Катя». В этих звуках ему тепло и уютно. Хотя Катя ни разу ещё не приснилась.  

Зверья и птицы добавилось в примыкающей к береговой линии Подковы тайге. Вроде как звери и птицы прознали о новом кесаре, Шамане, и что он запретил людям заходить сюда с ружьями и топорами. Кто его ослушался, уже им наказан: ладони прокусил. А охотников отвадил ещё Лис, хотя и сам бежал от кесаря. Озеро тоже контролируется: лодки и катера от причала артели доплывают лишь до середины озера. Только куда бы они не направились далее, по простиранию Подковы вглубь или к утёсу скорби и печали, здоровенная рыбина с костяной длинной мордой следует за ними. Забросить сеть – беда: в мгновение ока перевернёт лодку. По человечьи она, что пограничник в бессрочном наряде, но это – если по человечьи. И пальнуть в неё да ещё с нескольких стволов – тоже по человечьи, и непременно – в голову, это даже не оговаривается.  

Хищное зверьё сбежалось тоже. Несколько ночей в этой части тайги ликовала их жадность и ненасытность, но в то же время тайга стонала от боли так, что Шаман стёр до крови лапы и обломал чуть ли не все когти в бесконечных схватках. Ни одного не загрыз насмерть, да мало кому удалось сбежать целёхоньким.  

Марта и Лика, находясь поблизости от кесаря, в эти затянувшиеся на несколько дней и ночей звериные разборки не вмешивались. Водой из ручья или озера они лишь запивали то, что пожирали, оттого и держали нейтралитет. А Шаман их не звал даже тогда, когда, погнавшись за росомахой, просмотрел двух, затаившихся в валежнике. Сбросить их с себя не удавалось, как тут – убегавшая росомаха шустро взобралась на сосну и остервенело с неё кинулась на него сверху. Под весом троих он всё же не устоял и завалился на бок. Только острые камни под собой прочувствовали росомахи, шмякнувшись о них распушившимися головами. А главное – Шаман успел в момент своего падения передними лапами откинуть от себя ту, что набросилась сверху. Дальше он, встав на лапы, лишь струсил с себя свою же ярость, окропив всё вокруг пенистой кровью, и своей, и росомах.  

С хозяином тайги, ещё и колючим от репейников на бурой шерсти, и вовсе пришлось повозиться. Да и не ожидал косолапый, что молодой волк откроет на него пасть – враз кровожадно рассвирепел. Только не мог, как не пытался, достать лапой того, кто постоянно оказывался у него за спиной и кусал за задние лапы. А когда чёрный волк неожиданно раздвоился на чёрного и белого да с двух сторон стал его грызть, бурый сел на задние лапы, пряча их от настырных клыков. Заревел, а в рёве этом рык-то и погас. Марта будто сообразила, что косолапый запаниковал, дождалась атаки Шамана сзади, а сама кинулась вперёд и на излёте своим сабельным когтем полоснула косолапого по голове, от уха до носа. Рёв смешался с громким трубным хрипом, передние лапы обхватили окровавленную морду, да к холке медведя уже подлетала Лика…  

И так пять Лун: дуэль с жизнью и за жизнь! А ещё несколько Лун Шаману пришлось зализывать раны. Да только бы: и в небо не запрыгнешь, а там всё то же самое, что и на земле…, и сегодня к тому же – голос из сна, одинаково строгий и нежный.  

От Автора.  

Совсем рядышком от Шамана, изгибаясь ползучим коричнево-серым ожерельем, проскользнёт гадюка. Он догонит её взглядом и ползучее ожерелье закаменеет тревогой выжидания. Очень скоро змея затаится в вересковой пустоши под горбатым камнем, чтобы убить и только после этого уснуть, довольной от освободившего её мучителя-яда. Но над утёсом в это же время смело и одержимо раскинет крылья коршун и тоже скоро падёт с небес булатным копьём!..  

Шаман услышит звон топора – лес рубили очень-очень далеко. Услышит и Марта, резвящаяся на берегу. Игла тут же погонит волну впереди себя – так меч-рыба ускорит бег времени, чтобы кесарю ничего не помешало уличить и наказать того, кто, придумав топор когда-то, рубит живое до сих пор, не жалея своих же рук. Но и Шаман не станет их жалеть, потому что ими человек не срубил тогда, давным-давно, дерево, а впервые, перерубив его пополам, соорудил для себя же плаху. Только не понял-не постиг этого, как тут коварство в нём смастерило ещё и гильотину. И, опять же, для него самого, а дальше – больше и изощрённее в умерщвлении.  

(Человечий ум силён, но чувства его сильнее. Они притягивают как магнит искорку мысли и разжигают ею пламя рассудочности. Потому мысль без чувства -- что лук без тетивы, упруг, прочен как посох, вот только чувственная мысль и есть тетива разумных и сердобольных способностей человека. А стрелы – это его желания и мечты. Мечта воображением указывает направление полёта, желания – траекторию взлёта и падения, духовного прежде всего. Но после взлёта и ещё до падения человеку важно осознать себя зверем, кем он не перестаёт быть и оттого не понимает, чего хочет и что творит во зле. Это побудит рассудочность усмирить в нём гнев, месть и прочее от зла той самой болью и теми самыми страданиями, которые он задумал, уже осознанно, для кого-то другого. Чувственное мышление вырабатывается и развивается в практиках человеколюбия до «истинного Я», оно во всём – бумеранг от рассудочности. )  

Шаман не желал никому зла и не мог мечтать: Душа Станислав обречён на вечный поиск выпущенных умом стрел со зла. Такие летят с умыслом, чтобы очередная голова скатилась с плахи. А голова Шамана для кедрачей, оскорбившихся его условиями соседства, это ещё и охотничий трофей, помимо триумфа добра над злом, акта справедливости и всего такого. Но тогда что есть человечья справедливость при том, что хотя бы такая, какая есть, не определена для тайги?..  

Шаман не загрызёт, хотя и обещал выгрызать горла, ворчавшего матерно над кедровым свалом кедрача, усыхающего преклонным возрастом, и даже не прокусит ему ладонь. Подслеповатый дед, дыша жаркой усталостью, попросит подсобить – душа Станислаф, открывшись ему, не откажет в этом.  

Прикрытый со спины Мартой от вероломства тайги и увлекаемый в её глубины Ликой Шаман пробежит много-много километров, воцаряя повсюду бесстрашие перед жизнью. И оно расставит верноподданных ей друг за другом, в шеренгу и колонной под самое небо.... Армия тайги? Да, Армия тайги!  

За гостевым столом из дуба, густо покрытым бесцветным лаком, да под веселящимися на ветру ивами чета Чегазовых и Николаевич ужинали. Ели и пили мужчины, молча – наговорились за день, а Валентина, материнским сердцем прочувствовав что-то мучившее их гостя, с осторожностью молчаливой женщины заглядывала ему в лицо, упрямо дожидаясь при этом ответного взгляда. И не скрывала своего ожидания, чтобы заговорить с ним об этом, приоткрыв в немом вопросе маленький поморщенный рот и проговаривая его продолжительными вздохами. Михаил и видел это, и понимал жену, и виноватым перед ней себя чувствовал – зачастил звонить детям, засыпая после претензиями их мать: это им не отослала, а это не собрала… Виноватый ещё и потому, что попросил Валерку не рассказывать ей о своём отцовском несчастье – их старшего, Толика, неумолимо сушила какая-то хворь. И хоть он знал какая: без детей нет семьи, а этим, что нет детей, и страдал сын, кому без малого – сорок пять, да Валентину это как раз мало беспокоило. Главное – живой, не голодный и при жене, не гулящей и не пьющей!  

Николаевич – не слепой тоже, но заговорил с хозяйкой, перед этим поблагодарив за ужин своей редкой на лице улыбкой, о том, о чём Михаил ему рассказывал с неохотой, не договаривая чего-то. О волке, Шамане, спросил – Валентина оказалась намного словоохотливей мужа, и стало понятно, почему в Кедрах только и говорят об этом таёжном волке. Михаилу этот разговор был не по нутру: работа в артели стала не безопасной! А волк к тому же не один, и не один раз его пытались пристрелить, да вон чем всё обернулось: озеро у них отобрал, тайгу, ещё и рабочих погрыз средь бела дня. Ни говорить о Шамане, ни слушать о нём, он не стал. Покурив в удовольствие на крыльце, отправился спать – рано вставать!  

От обеда Николаевич отказался да и Валентина с завтраком переборщила, в смысле – никогда так много не ел, разве что за целый день. Рассчитывая на то, что в выходной день застанет председателя поссовета Барчука дома, к нему и направился, уважив перед этим хозяйку: вместе, и не торопясь, попили липового чая.  

Контора артели – по пути, но зайти к Михаилу – отнять на себя время, которое тот навёрстывал в работе, отказывая себе в законном отдыхе. Николаевич прошёл мимо конторы, предугадывая на коротком шагу, зачем он понадобился Владлену Валентиновичу. Мужик страдает от чего-то, причём страдания нескончаемые, и вряд ли показалось. Не о неприятностях на работе, скорее, будет с ним говорить, настраивал себя Николаевич. Только он ошибся…... После этических формальностей встречи по договорённости председатель, живой колобок невысказанных чувств с глубокими залысинами, застёгнутый на все пуговки пижамы, усадил гостя напротив себя в одной из комнат. И, не дав тому время хотя бы покрутить головой из чистого любопытства, заговорил о Шамане и его кодле. А пересказав ход внеочередной сессии, долго после молчал, нервно и в то же время тревожно мерцая небесного цвета глазами.  

Николаевичу не показалось: к нему обращался живой колобок кричащих неразделённой болью чувств. Больше чувствуя это, он не торопил рассказчика, ни видом, ни словом – уважительно и вежливо молчал. В нём самом жила вроде та же боль, готовая в любой момент заплакать или закричать, или даже заорать рыданиями от беспомощности, да его боль, теперь – от безысходности. А то, что он услышал дальше, ошеломило немым удивлением: краевого депутата Киру Львовну Верщагину не нашли до сих пор; нашли лишь «Волгу», на которой она выехала из Кедр, в девяти километрах от посёлка.  

– Продолжаем искать, надеемся…  

Барчук задумался на минуту – наверное, о судьбе Верещагиной, потом продолжил:  

–... Как журналист помогите нам понять, с чем, а может – с кем, даже так скажу, мы имеем дело. В помощь капитану Волошину, на поиски Киры Львовны – это тот капитан, что перебрал у Михаила Дмитриевича в день вашего приезда, – прислали опергруппу. Волошин её из под земли… – Испугавшись своих слов, председатель прикусил себе язык, заодно, дотянувшись до стола, постучал по тёмной полированной поверхности. –... Ах, извините: я ведь вам ещё не сообщил, что Шаман и его наказал, капитана нашего, а тот – сам бывший «опер», его упрямство и бойцовская хватка, в хорошем смысле, отмечены правительством...  

– Тоже ладонь ему прокусил? – сразу же приступил к уточнению деталей Николаевич.  

– Да, ладонь.  

Барчук тут же и пересказал историю о «разборке» между капитаном и Шаманом на утёсе. А став рассказывать о переговорах с Шаманом на противоположном от посёлка берегу, голос его непонятно от чего слабел. И что-то ещё было в его дрожащем дыхании помимо испытанного им тогда страха. Что не ускользнуло и в этот раз от наблюдательного Николаевича.  

–... Я не хочу, чтобы его убили, не хочу, даже не зная почему, – признался Владлен Валентинович, буквально на глазах переродившись из колобка невысказанных чувств в живого человечка с плачущим голосом – Не хочу! Не хочу! Не хочу! – повторил уже не жалуясь, а возражая и грозясь, в том числе и Николаевичу, хотя тот всего лишь его слушал. – Он назвал себя, парень этот, душа…  

В этот момент двери в зал приоткрылись, а распахнулись двумя половинками, протяжно скрипнули. Сероглазый юноша 15-17 лет, кудрявый, но по-современному с коротко остриженными светлыми волосами от затылка, подъехал к Николаевичу на инвалидной коляске. Поздоровавшись узнаваемым – Барчука – голосом, он так и не решился подать незнакомцу свою руку, да тот подал ему свою. Крепкое рукопожатие от взрослого вызвало на лице паренька улыбку, милую, но в печали. Николаевич ответил ему такой же, в душе радуясь юной жизни. Пусть чужой, пусть в теле на инвалидной коляске, пусть в несчастье, которое эту жизнь в неё усадило, но жизни!  

Дослушав отца семнадцатилетнего Мити и уяснив до конца, что хочет от него его отец, Владлен Валентинович Барчук, Николаевич покидал их умышленно молчаливым, Так он унёс в себе вежливо сочувствие отцу и сыну, искреннее и в то же время щадящее обоих.  

На хозяйственном дворе артели, Николаевич набрёл на Михаила.  

– Вот смотри, Радомский, друг мой армейский, до чего я дожил,... до чего дожил, – раскинув по сторонам руки, запричитал тот, знакомо подав челюсть вперёд и только так по-настоящему злясь. – Ещё весной здесь негде было яблоку упасть. А ведь было: строительный лес – штабелями под самое небо, а рыбы – мама дорогая..., а кедрового ореха – сейчас больше, правда, но почему?... Ты не знаешь!  

– Знаю, – ответил Николаевич, не грубо, только и далеко не ласково.  

«Был у Барчука! » – догадался Михаил и застыл в позе уродливого креста.  

Николаевич вплотную подошёл к нему, опустил ему книзу руки – рано столбить крестом! Михаил решил всё же извиниться:  

– Не хотел я посвящать тебя во всё это. И незачем тебе знать, и не за этим ты сюда добирался... – сколько?  

– Долго!  

Пока шли к конторе, похожую на избушку на курьих ножках, только в разы больше, оба, не сговариваясь, запели: «На поле танки грохотали, солдаты шли в последний бой, а молодого командира несли с разбитой головой... »  

******  

– Пап,... пап, а Валерий Николаевич к кому из наших приехал? Говорит он и так, и не так, как мы.... Не из наших он!  

Владлен Валентинович, выбираясь из молчаливых раздумий, ответил сыну:  

– К Михаилу Дмитриевичу он приехал, к Чегазову – земляки они, украинцы.  

– Ты ему о Шамане рассказывал, …я слышал. Когда ты меня к нему отвезёшь?  

– К кому?..  

– К Шаману!  

– Сынок, Дмитрий, ну что ты такое говоришь?  

– Пап, это ты мне ничего о нём не говоришь, но я знаю даже о том, что ты с работы хотел уволиться из-за этого таёжного волка...  

Осведомлённость сына только успокоила Барчука – теперь с ним можно поговорить и об отъезде из Кедр. Пусть так и думает. Осенью заканчивается срок его полномочий, председателя совета поселка, и осень уже скоро! Наконец-то они уедут в Москву, к столичным светилам... Ведь прожить жизнь в инвалидной коляске – нет, нет и нет!  

–... Ну, так как, пап, покажешь меня Марте? Может, полоснёт своим чудо-когтем по моим ногам и я их почувствую?! А потом я догоню её,... после догоню, и в морду расцелую.  

– Ты и о Марте знаешь?  

– Знаю, пап! Игорёша Костромин мне и о душе Станислаф рассказывал. И его тоже хочу увидеть. Ты ведь видел душу Станислаф?  

– Видел, как тебя сейчас вижу. Он и говорил тогда с нами, с холма…  

– Где маму молния убила?  

– Да, там.  

– Что он вам сказал?  

– А ты знаешь, всё, что он тогда сказал, я помню слово в слово. Уверен, что и Михаил Дмитриевич и Игорёша запомнили тоже. Эти его слова зажгли во мне желание слушать, чтобы услышать – во, как я заговорил!..  

– Да всё путём, пап: я понимаю тебя. Так что он сказал?  

– … «Возвращайтесь в посёлок и сообщите всем, что мы – не ваши боги, не ваши палачи, но и не ваши жертвы! Мы признаем вас как земное живое, чью вселенскую сущность растащили в веках на атомы слепой веры и молекулы инерционного мышления ваши же боги, традиции и светские правила; оттого вас давно нет, а в вас живёт и плодится лишь то, что от вас осталось: живая энергия чувственного раздрая под контролем смерти. И себе вы уже не принадлежите. Вы – заложники установок смерти. Себя вы убьёте последними, но вы этого пока ещё не знаете! Как и не осознаёте до сих пор, что, придумав богов и смерть, придумали и Дьявола, а для чего? Себя же и напугали – так он и стал вашей сегодняшней сущностью. Вот его, Дьявола, вы и убьёте в себе, последним и когда-то. А пока вы живёте, продолжая играть со смертью на земное живое, а мы, это земное живое, будем сражаться, потому как вынуждены это делать, за вселенскую жизнь без греха и страданий – и с вами, и с вашими богами».... Он сказал, сынок, что наш земной мир придуман с испугу. Получается, что наши страхи и бога придумали?!..  

******  

В сотне шагов от утёса скорби и печали Михаил остановился.  

– Дальше не пойдём! – сказал он, как отрубил. – Подождём. Если Шаман сейчас где-нибудь не гоняет лис и росомах, то скоро покажется и ты его увидишь.... Давай курнём пока что.  

Утёс нависал над озером, бросив куцую тень на берег, и был хорошо виден, От того, что Николаевич видел, взбудоражилось воображение. Присев рядом с Михаилом на толстом бревне, в котором хозяин-кедрач (расположились у крайнего к утёсу дома) вырубил что-то похожее на места для сидения, ему виделось в скале разное, да то, что он видел на самом деле – куда как приятней и взгляду, и тому же уму. Может, это и неправильно: дорисовывать и проговаривать всяко саму Природу и поэтому, может, люди больше берегут искусство от Природы, нежели её саму, подлинную. Наверное, это так: когда-то всё же убьют окончательно, а прослезятся на живописные картины и подобное о ней и про неё. Себе же и простят, что не доглядели, да что теперь виниться – отошла Матушка-то!..  

– А лис почему гоняет, и этих?..  

– Росомах, – Михаил помог Николаевичу с названием зверя, – и не только их одних. Не знаю, правда или нет, но у нас поговаривают, что Шаман не питается мясом. Зырик – это Матвей Сидоркин, я тебя с ним как-нибудь сведу и познакомлю, да и мне самому этот доморощенный Моисей нужен, так вот, Зырик говорил, что Шаман одну воду пьёт. А Марта, белая волчица, и рысь Лика – эти охотятся, но так, чтобы Шаман не видел...  

Губы Николаевича распрямило неверие, отчего усы стали шире, а бородка длиннее, Михаил это заметил и правильно истолковал перемены в лице:  

–... Это от Моисея,... тьфу ты, Матвей Сидоркина! Понятно?!  

– А сам, что думаешь?  

– Перед твоим приездом я был в тайге, находил и помечал свалы деревьев. Я же тебе говорил – пилить нельзя, рубить нельзя!.. А протопав к ручью, чтоб освежиться, такого я ещё не видел.... Вдоль ручья, по обе стороны, зверьё лакает воду, а его, этого зверья – ряды от тех, кто пил. Напились одни – подбежали и стали лакать другие, эти напились – очередная шеренга, а края её и рассмотреть невозможно. И Шаман там был, и он меня, зараза, унюхал – ноздри на его длинной морде так раздулись тогда, так раздулись.... Унюхал чертяка! Пролаял что-то, я сразу же – назад, а под жопой уже рысь, и мяукает, и гарчит – жуть! Да, забыл сказать: а птиц, а птиц! Кругом: на ветвях, в траве, в полёте кружат и света белого не видно. А горлица из под Шамана – он сидел на задних лапах, как впрочем всегда, – вылетала горящим углем: каёмки перьев от спины и на крыльях рыжие, как огонь, Не поверишь: молнией улетала в небо, завидев ястреба или какую-другую хищную птицу. Я же говорю тебе – чудеса в решете: так драпали от неё, так драпали! А кого догоняла, не могли те с ней совладать, как не пытались – птичка невеличка всё равно оказывалась сверху и долбила им бошки. Отдолбила и к Шаману снова, затаилась рядом.  

Валера, я зверя таёжного знаю в лицо,... ну, морды их знаю не хуже, чем мужиков из артели, потому меня и здорово изумило и напрягло, что лишь один хищник был среди всех, кого я видел там, у ручья. Это рысь Лика под моей старой жопой, а Шаман,... Шаман – это не зверь. А вот и он, гляди!  

Шаман прочертив тёмный шлейф краем утёса, исчез – показался снова, и так несколько раз.  

– Что-то с ним не так, – предположил Михаил, – круги по плато нарезает, видишь? Обычно между теми двумя камнями усаживается, как мы говорим «попиком» – Матвей Сидоркин его так окрестил, в одном и том же положении: опустив голову и не шевелясь. Сидит так по нескольку часов. Если залает, тогда одно из трёх: или Марта, сестра его, примчится, или Лика – я тебе о взрослой рыси уже говорил, или вызовет к себе литовку Эгле…  

Николаевич перевёл взгляд...  

–... Про них я тебе тоже расскажу. Это литовская семья, их трое – расскажу, короче, позже.  

Михаил не договорил, из глубина плато прогремел лай.  

Не прошло и пяти минут как отбасил Шаман, а Матвей Сидоркин, пряча в карманах брюк руки и откинув привычно сухие плечи назад, пылил расхоженной кедрачами тропой в их сторону. Николаевичу было без дела, кто к ним подходил и зачем – Шаман восседал на краю плато, как и говорил до этого Михаил, между двумя поблёскивающими на солнце камнями, на задних лапах, опустив голову. Открытыми были его глаза или закрытыми, определить – далековато, да что-то надавило на грудь и Николаевичу вспомнились слова Барчука: «Взгляд волка душу для откровенного разговора самим с собой открывает настежь! ». Если и так, у души отца, похоронившего сына больше нет ни двери, ни окон. Последняя зима Станислафа не заморозила в ней лишь крик боли, а лето выжигает на сердце, опять же, болью. Хотя: не ошибся и взгляде у Шамана, действительно, давящий!  

На быстром шаге подошёл Матвей. Михаил, не церемонясь, спросил:  

– Шпионить пришёл?!  

Матвей закатил блеклые глаза.  

– Ты это о чём, бугор? – спросил, подавая ему руку для приветствия: сегодня не виделись.  

Внимание Николаевича по-прежнему было приковано к утёсу – волков видел лишь на картинках и по телевизору, а тут – сибирский таёжный волк, вживую да какой! Такой зверь подчинит уже тем, что, увидев его, не забудешь, а думать о нём будешь с придыханием и долго.  

– Валера, знакомься. Это Матвей, я тебе о нём говорил. Наш доморощенный Моисей! А стал таким после того, как не холме, на противоположном от нас берегу Подковы, напоролся на Шамана.... Мозги он ему включил – сам так говорит, всем. Не переврал..., Зырик, ведь говоришь так?!  

Матвей будто бы и не слышал этих слов Михаила.  

«Такой же, жизнью высушенный, как и он сам», – подумал Николаевич.  

Пожали друг другу руки, молча.  

– Откуда-зачем? – просипел «доморощенный святой» и пытливым взглядом подпёр Николаевичу веки, чтоб даже не моргнул, отвечая.  

Ответил Михаил:  

– Передай радистке Кэт – Эгле значит, что друг мой, армейский, у меня гостит, с Украины. Хотя сам скажу. Апу Валерке покажешь?  

Все трое направились к дому Йонаса, а «Валерка» пылил тропинкой последним, поглядывая в сторону утёса и не гадая над тем, кто такая «Апа» – сейчас узнает.  

******  

Шаман снова услышал голос из своего единственного сна: одинаково строгий и нежный. И этот голос не отпускал кесаря тем, что он ему не снился. А ещё сухонькие плечи незнакомца напомнили о кресте на могиле Кати – кто он, этот сутулый и длинноволосый человек?  

Белым комом подкатилась Марта – горлица засекла двух волков, убивших косулю и пожиравших её, раз за разом набрасываясь одни на другого от слепой жадности, а Лика уже отрезала им путь для бегства.  

К пирующим и всё ещё скалящимся друг на друга волкам Шаман и Марта подходили с двух сторон. Сороки трещали слажено и громко отовсюду, а иные подлетали к выпотрошенной тушке, оранжевой от цвета шерсти и потемневшей крови, совсем близко, раздражая этим серых разбойников и отвлекая, что было важнее. В пяти прыжках затаилась в пушице Лика, готовая атаковать. Марта также ждала на это команду от брата, но Шаман на лёгких ногах вышел к серым разбойникам сам, да так гаркнул им в окровавленные морды, что рык кесаря опрокинул обоих на спины. Так они и лежали, один подле другого, не смея открыть глаза, с задранными кверху задними лапами и, безвольно прижимая к грудине передние лапы, ссали друг на друга, а потом и под себя.... Марта ворчала и покусывала на ходу брата за холку за то, что тот не позволил ей вспороть когтем пленённым волкам хотя бы их набитые мясом молодой косули брюшины. Шаман сначала уворачивался, семеня за пленниками, а вскоре и вовсе перестал обращать внимание на раздосадованную сестру.  

От Автора.  

У холма с обгорелым остовом осины кесарь остановится. Зверьё и птиц не нужно будет и звать – прибегут и прилетят достаточно для того, чтобы весть о первых пленниках, совершивших убийство и не сумевших сбежать, разлетелась и разбежалась тайгой. Об ином звенел ручей с животворящей водой: что она, эта вода, давшая всему живому жизнь, не жалеет себя ни для кого; что она, и только она одна, даёт силы жить в свете Солнца, а не в тьме рыскающей повсюду земной смерти.  

(Смерть придумали люди, и об этом уже говорилось, но и они же не только верят в лучшую жизнь на небесах, а пишут о ней, рисуют её, воссоздают на сценических площадках, неустанно мечтая о своей следующей жизни. А ведь всё начинается с мечты и ею же заканчивается! Значит эту мечту нужно осуществить. Но как это сделать, если только не всем миром: осознающими себя и не осознающими в том, что земное время – по-прежнему и единственно смерть, а земное пространство – по-прежнему кладбище. И выходит на то, что Человек – земной БОГ! – обманут временем и как младенца его до сих пор спеленало пространство. Выходит, что из земного времени нужно как можно быстрее выбраться, а из пространства – как можно дальше. И это «быстрее» и «дальше» – за облаками. Может, там, за облаками, боль – кровь зла, обрушит в каждом из нас уничтожающую страданиями чувственность, а лукавство и коварство ума, как ни что другое, проложит таки путь в бесконечность вселенской жизни. )  

В сопровождении Лики, со стороны берега, в цвете которого временами будет растворяться рысь, к холму подойдут Йонас, Эгле, Агне и Матвей. Это вспугнёт зверей, всполошит птиц, но короткий властный лай Шамана всех успокоит. Только Матвея будет трясти дрожь, с рябого лица сползать градинами волнение, а напуганные увиденным серые глаза потемнеют от удушливого ужаса. Он спрячется за спиной Йонаса, заложившего руки в бока, и из-за него, в треугольный просвет, будет глазеть на невероятную жизнь, всё больше и больше цепенея от растущего изумления и всё так же, нервно, дрожать.  

Облака закроют покатившееся к закату солнце, тени разбегутся во все стороны и вечерние сумерки станут гуще, прилипая ко всему и ко всем. Шаман взбежит на холм и растворится в душистом безмолвии тайги – душа Станислаф, скользя по траве, спустится с холма. С добрым, открытым для всего и всех лицом, но не с добрым взглядом. Взгляд, лёд и огонь – лишь для двух волков, скулящих о пощаде. Неразумные, но с клыками от смерти, они не смогут понять, что оказались во власти суда тайги, да что-то же в них умоляюще жалостью скулило о пощаде и что-то ведь скомкало их упругие пружинистые тела человечьим страхом? Душа Станислаф будет думать об этом и долго-долго молчать. Ещё потому, что будет знать, чего хотят сбежавшиеся к холму звери и слетевшиеся птицы, да этого он сам как раз и не хочет. Не хочет он и того, что будут видеть глаза кедрачей за его спиной, не знающие себя, но уже без грызущей мысли о смерти: к волкам будут подлетать осмелевшие птицы и гадить, причём прицельно, на их морды, подбегать косули и бить копытами ни куда-нибудь, а по головам, здоровенный богатый на рога лось, трубя раскатистым стоном, этими же коралловыми рогами будет давить и стонать давить и стонать… Но Душа Станислаф не позволит сохатому убить, потому что смерть – она же и притвора справедливого возмездия. Ни слова не проронив, он направится к ручью. За ним последую все, но даже птицы не полетят впереди.  

Лика и Марта, оскалившись, поставят на лапы униженных птичьим дерьмом волков, избитых копытами и исколотых рогами, а у ручья урчащим шипением и подгоняющим ворчанием отгонят их к Душе Станислаф. Он заставит их пить и воду лакать они будут до тех пор, покуда обоих не вырвет кусками плоти убитой ими косули. И только после этого скажет всем: «Капля воды, падая в одно и то же место, пробивает путь, ручьи его промывают, реки удлиняют и ускоряют, озёра, моря и океаны расширяют. Я спрашиваю себя и вас: зачем вода это делает и ей ли нужен этот путь, стремнины жизненной энергии? Сам я этого не знаю. Не знаю наверняка, а прав ли я, предположив, что вода долбит, размывает, удлиняет, ускоряя саму себя и заполняя собой всё, что только можно заполнить, чтобы пробиться, дотянуться и обнять бескрайними горизонтами любую и всякую земную жизнь?! Не знаю: я ли это всё произношу, но ведь что-то во мне это проговаривает и не с проста, в чём я уверен... »  

Душа Станислаф продолжит говорить, будоража самого себя, зверей, птиц, перешагивая с места на место: вперёд – назад, вправо – влево, жестами рук с длинными цепкими пальцами отодвигая от себя вечерние сумерки; будет обращаться к земле – густые тёмные волосы просыплются на его высокий лоб, заговорит с небом, покрикивая даже – волосы просыплются назад, открыв небесам юное человечье лицо, но уже души под именем «Станислаф». Лицо, которое в прежней, совсем коротенькой, земной жизни расцеловывала мамуля, зеленоглазая Лиза, до воскового блеска и краше которого и дороже которого не видела и не знала, а редко улыбающийся папуля, Валерий Николаевич, вглядывался в него и не мог им насмотреться-налюбоваться.  

Только Душа ничего этого не будет помнить. Воображая, он будет бродить воспоминаниями, в основном, об Азовском море: бирюзовое, сплошь из шелковистых волн, будто с хохотом набегающие на бетонный пирс. Но сам город Геническ, городской пляж «Детский», это – гуляя памятью, а в промежутке земного времени и пространства он – таёжный волк Шаман, и сейчас ему, Душе Станислаф, нужно было решать, как правильно поступить с двумя пленёнными волками. Этого не только будет ждать тайга – голосить будет, стонами и рёвом, писком и щебетом: решай кесарь или отдай разбойников нам! Для себя Душа это решит давно, ещё у холма, да предстояло решить за всех. Наконец он успокоит ноги, остановившись у воняющих страхом волков, успокоит руки, сунув левую в накладной карман на джинсах, сзади, подняв кверху правую, и скажет шумом ручья Йонасу, Эгле, Агне и Матвею, а также таёжникам с копытами, с хвостами, с проворными клювами, что серые разбойники будут жить, но с этой минуты они – волки на волков!  

(Человек на человека?.. Нет, хотя среди людей охота на самоё себя стала и узаконенной нормой, и обыденностью. Волки на волков – совсем иное: за себя – против себя. Клыки – на клыки! Только так зло загрызает себя само! )  

Загулявший в листве берёз ветерок, сам того не зная, вернул Шаману голос из его сна и возмущенное мяуканье Апы, наконец-то крепко ставшей на лапы. Конечно, незнакомый рысёнку голос возмутил, потревожив интонациями строгости и нежности, а Шамана этот человечий звук влёк безудержно. Лёжа между камней и положив голову на передние лапы, он вздрагивал от необъяснимого беспокойства, но дышал тихо-тихо, чтобы не отогнать от себя загулявший ветерок с подарком: голосом незнакомца.  

Ночь ещё не пришла, а вечер уже уходил пугливыми шорохами, то поглядывая на утёс пролетавшей мимо чубатой птахой, то оглядываясь на него издалека кабаньей тропы. Внизу темнела Подкова, от чернильной глубины и сумрачной прохлады.