РИТКИНО СЕРДЦЕ

Любить Ритку было непросто. И во мне мало-помалу скопилась усталость. Можно сказать, что и от неё: от притязаний на мою личную и творческую свободу. Даже когда она меня обнимала и волнующе целовала, я будто бы облачался в одежду на два размера меньше. А отогнать от себя такое тесное ощущение единения мне не удавалось. К тому же: ну, любит она так, подчиняя себе даже моё дыхание — понимаю ведь. А, понимая, недовольство и претензии — только себе! Вместе с тем своими захватническими чувствами она требовала от меня гораздо больше того, что я мог ей отдать, тогда.  

А «тогда» — это в мои тридцать семь лет. Быть свободным мужчиной, в поиске любви, которая сможет тебя покорить и подчинить не внешней женской красотой, а уже известными красотами ума и души — вот такую женщину я высматривал не навязчивым, но пытливым взглядом. Да и признание, что ты и сам — не серость в костюме, нужно ведь ещё заслужить и у неё самой. Потому и получалось, что кого хотел я — меня не хотели, кто хотел меня — их не хотел я!  

К тому времени, потеряв очень много из всего того, что даётся лишь один раз, но как карающее познание, я любил осторожно и вдумчиво. Оно, карающее сердечными страданиями, случившись со мной годами ранее, сначала отравило мне сознание внезапностью, что мир-то мой — лишь воображаемый и уже рушится, терзая себялюбием и очевидной виноватостью за это, но этим же и вылечило. А таким познанием стала для меня моя же любовь, живородящая, сотворившая из меня всего-то безответственного отца: женился я по любви, но семью создал в силу сложившихся обстоятельств.... Вот-вот стану отцом — это и подтолкнуло к бесшабашности в браке, а платой стало пленение в годах моими же пороками.  

Их, пороков, не бывает ни мало, ни много и точно безобразное что-то на тебе, чего не видишь и не ощущаешь, оно рано или поздно проявится, вроде как зримо. И по-разному. Как то, например: ты один среди людской бескрайности, но никому-никому не нужный. От этого задавит дыхание до протестующего стона, как тут примчится паника, а страх от безвозвратности уже твоего и, как ты поймёшь, дорого тебе прошлого погрозит перстом судьбы. И хорошо, что только так: лишь погрозит. Но переболеешь собой; своего рода — вакцина прозрения, жестокого, в запоздалом откровении. Что и случилось со мной.  

И вроде освободившись от семейных уз, урезавших мне простор молодых плотских желаний, я волен был жить дальше влёт предоставившимся возможностям. Да хотелось того же, от чего ранее сбегал под разными предлогами и днями, и ночами, забредая в банальный блуд, полагая, что ни любимая, ни кроха моя кареглазая никуда от меня не денутся. Ах, как же я ошибся — вымолил, может быть, даже прощение, но, но, но … лишь у разлюбившей меня ещё до того, как она ушла. Навсегда! И кроха моя ушла, за своей мамой, уцепившись ручонками за край её платья — ведь это мама! А я, её папа, таким для неё не стал, чтобы на меня оглянулась хотя бы в слезинках. И даже не помахала мне рукой.  

Бывшая жена с нашей дочерью жили очень близко от меня, через подъезд, да тем не менее так далеко, как далёк был теперь её безразличный ко мне взгляд при встрече. И вот, потеряв красавицу и семейную деву, я предвзято высматривал божество во плоти женщины. Пусть только похожее на моё глазастое не оценённое счастье, зеркальцем с его отражением разбившееся от моей духовной неуклюжести, но: чтобы вновь создать семью и ею снова приманить к себе удачу. Я полагал, что моя удача — выправить в себе невежество в любви. Потому так, что к тому времени уже осознавал, что уважение и любовь к себе нужны, обязательно, только для взаимности чувств себялюбие опасно как и высокомерие. Возможно, что мать моей дочери и сама того не ведая, своим уходом, а больше — бегством, обязала меня бессрочно злиться на себя самого и даже ненавидеть.  

Сочувствие к тому же не есть душевная боль, но как и сожаление самому себе оно с каждым следующим днём затвердевает в ледяное скорбное одиночество. И в нём, во льду холодной боли дней и ночей, я замерзал семь лет. А каждая следующая весна неминуемо зацветала её цветами одежд, разбрасывала повсюду её ароматы — той, кого я унизил и оскорбил своей бестолковостью в любви. А сам разлюбить был не в силах! Оказалось, что её губы слаще, руки теплее, слова понятнее, дыхание — сама верность, которой мне нужно было ещё научиться. Ещё и потому так: тебя уже не любят, а ты только-только познаёшь себя влюблённым и в то же время отверженным, отчего боль ещё острее, что неразумностью закупоренные внутри тебя глубинные нежные чувства выстреливают бутылочной пробкой, тебе же в лоб. В мозги то есть. И будто — искры из глаз, звон в ушах, а это — фейерверк одиночества по случаю того, что ты — в нём, как в болте, и наглотаешься собой теперь до пугающего тебя же крика и напрасных слёз. Поэтому появлению Ритки я был рад — она хоть на чуточку, но уняла во мне блуждающие переулками неумолимости времени переживания.  

Как известно, клин выбивается клином, вот и я пошёл на это, чтобы потрясающе красивой Риткой добавить звёзд на небе своих мечтаний и снова обрадоваться рассветам, просыпаясь любимым и желанным.  

Её смуглое тело, роскошное пухлыми грудями, «бразильскими» бёдрами и, особенно, её ноги, вытянутые в исключительную линию божьего ваяния как совершенство, как превосходство, беспрекословно подчиняли мой взор, удерживая веки глаз в положении дивного изумления. Какое-то время — недолго, правда — я даже гордился Риткой, а интимной близостью с ней восторгался. А уж как был доволен собой: именно она раскрыла во мне максимум силы мужской страсти — насладиться ею было невозможно!  

Оценивая её сексуальность (про себя, разумеется) и искусность как гейши или средневековой куртизанки, вспоминалось одно забавное и точное изречение: «Где поймал, там и полюбил!.. ». Так у нас и было. Правда, когда я справлялся с тем, чтобы отключить свои, задёргавшие и меня самого тоже, мозги. Ведь бесстыжее ненасытное наслаждение заложено в каждом, да в постельных делах ум — это лишнее. А Ритку вроде как и устраивал мой консерватизм — всегда добирала своё наслаждение, уложив меня солдатиком, и чтобы руки обязательно — по швам, скользя по мне, горячему и влажному, долго-долго, до измождения. В такие минуты ничего не позволяла говорить, только — стонать блаженством, созвучным ей самой. Но я — не она, и меня, изрядно потёртого и накрахмаленными, в том числе, простынями, тревожило, что чем-то я всё же заплачу за черноглазое совершенство и превосходство божьего ваяния на моей груди, пахнущее яблоком из Рая. Приобретая что-то важное, равноценное теряешь (моя собственная аксиома), а не верить себе к сорока годам — лучше уж родиться тогда бабочкой-однодневкой, у которой всё предопределено одними сутками её жизни.  

Никогда до знакомства с Риткой я не задавался вопросом, а позволительно ли ей, пусть и мной возлюбленной, подчинять меня взаимностью? Но она, только-только повзрослевшая женщина, поставила меня перед этим вопросом, причём умышленно и сразу.  

Ритка жила легко и с видимым, потому и с нескрываемым, наслаждением. Сама — привада, от шеи до ступней, а ещё лицо, будто из под рук искусного скульптора, знающего толк в ликах шарма, притягивала внимание, сначала, восторгом, влекла к себе ароматом мяты от вздохов, а затем — естественно! — хотелось побыстрее её раздеть… Не побоюсь сказать: броская демоническая красота, которая убивает терпение и стыд и за неё убивают тоже, и в буквальном смысле.  

Ритка знала об этом, а я знал другое: нельзя переоценивать себя рядом с ней, заявившей собой лот мужской услады, за который меня затопчут её воздыхатели, если она возьмёт да и выставит себя как приз победителю. А женщина, знающая себе цену, во всём и всегда будет повышать ставки на свою первостепенную важность — это и делала моя черноокая искусительница. Отсюда, если позвали друзья — «Подождут!.. », если вызрела потребность в уединении, чтобы сотворить что-либо, литературно-художественное, да и моя работа... — «И это подождёт! », даже в воскресенье выспаться до ломоты — «Просыпайся — я пришла! ». Создавалось впечатление, что без меня Ритке просто не дышится.  

Поначалу было даже забавно видеть уже вроде как свою женщину властной и капризной. Но чем больше времени мы проводили вместе, тем её повелительная натура и больше меня отбирала у самого себя. И хотя моя прежняя супружеская жизнь научила-таки дорожить женским вниманием и участием, ум всё равно противился тому, чтобы не осознавать своё незавидное положение в том случае, если Ритка так и останется зацикленной на своём внешнем превосходстве. А значит — царица момента, даже у моего заледеневшего изголовья, случись со мной такое. Высокомерная любовь не всегда ведь наказывает того, кто только так и умеет любить, зато обрекает сердобольного на унижение и уничижение за его покладистость. Я же своё высокомерие развенчал в себе сам. Развенчать-то — развенчал, да оставался прежним, тоже диктатором в любви, но с поправкой на почти что зрелый возраст и с недавно востребованную сердцем рассудочность. Она же открыто посмеивалась надо мной, неустанно противопоставляя мне себя. «Да, любимый мой, я такая, каким ты был когда-то — ведь сам рассказывал! » — напоминала всякий раз, упреждая во мне бунт на корабле.  

Самодовольное легкомыслие Ритки меня, тем не менее, серьёзно беспокоило. Потому я не заговаривал с ней о совместной жизни, да и она не торопилась, похоже, выйти замуж в третий раз. Как я понимал, ей важно было через моё смирение утвердиться в своей собственнической любви. Обычно верность ищут в покладистости того, кого так любят, но там её никогда не было. А говорить с ней об этом было бесполезно.  

Пресытиться ласками любимой женщины (! ) невозможно, вот только укладывая Ритку в свою постель и любуясь её, обнажённой взаимным желанием, душа моя пребывала ещё и в радости... за черноглазую прелестницу, которая могло бы у нас родиться, с тем же бордовым кружком чувственных губ и щеками, слаще малины. Только радость была кратковременной, потому что руки мной возлюбленной проживали в тот самый момент особенное для неё время: только мне одному — их нежность, только мне одному — их сладкое тепло.  

Я себе, конечно, завидовал, но та малюсенькая тень моей мечты, которую я не видел рядом с нами, прогуливающимися, нет-нет да застила мне взгляд грустью и томила. А на творческих встречах со своими читателями — каюсь! — не всё им договаривал, утверждая тем не менее, что земная красота мужчины — в той, кто идёт с ним под руку, беззаветно прижимаясь к его плечу. И хоть так прогуливалась со мной Ритка, стать моей земной красотой не могла, из-за неустанного самолюбования собой.  

Моя взрослость позволяла быть к ней снисходительным, да её демонстрация себя, где надо и где не надо — перед кем надо и перед кем не надо, притягивала к нам, и не один раз, липкое в людях и омерзительное как поступок. А уж как мне подчас доставалось за неё, такую — приходилось драться, как ревнивый пацан, и разбрызгивать собственную кровь из носа или с губ по асфальту, чтобы не обесчестить в ней и самого себя.  

Скорее, она не понимала сущность женской красоты: не дразнить намеренно навязчивую страстность в мужчинах, а собой вызывать в них оценочный восторг в сдержанном уважении и от осознания себя самого: кому дано, что крайне важно, желать женщину достойно и благородно. И в первую очередь, пожалуй — как мать своих будущих детей. Когда-то и кем-то такое постигается умом, не всеми — жаль, да в мужчине лишь мать, одарившая его желаемым отцовством, понимаемое, или же не понимаемое — святое! Это душевное безусловное возвеличивает женщину над всеми и всем. Ещё и потому, что бессмысленность человека рождается вместе с ним — не продолжил себя в другом, и отгорел своей жизнью, как бенгальский огонь.  

До меня Ритка дважды «сгорала» в мужьях — не хотела рожать, признаваясь в этом и одержимо веселясь одновременно, что ей хватает и самой себя. Её абсолютно не интересовало, что есть во мне ещё кроме того, что доставляло ей физическое удовольствие и собственную значимость. А между тем моя душа не переставала воображать ею, другой, мечтать о ней, другой, даже печалиться и тосковать. Она не понимала моей любви, в которой дотошно копался ум, точно ответственный таможенник в багаже, ища что-то запретное. Признаю, что любил осторожно, но ведь и бережно! И однажды наши миры столкнулись, громко и откровенно. Где столкнулись — это важно, но причина этому — вот оно: и жизнь, и борьба за себя, какой подчас желает быть сама Любовь!  

Как-то придя от друзей голодными, мы вместе приготовили «вкусненькое» из того, что было в моём холодильнике. Ассортимент продуктов — невелик, тем не менее ужин получился, действительно, вкусным. Ну, а после — в постель, в лоно неги от обоюдного желания...  

– О чём ты думаешь? — спросила она, успокаивая свои руки, но ещё дрожа всем телом. — И ведь всегда о чём-то думаешь после этого…  

Я услышал её, но ответил не сразу. («После этого», как сказала Ритка, голова моя становилась лёгкой-лёгкой, а ясность сознания требовала от меня полёта мысли к каким-либо волновавшим фактам, явлениям или образам. Это время было самым продуктивным для решений и умозаключений. И я, действительно, в тот момент обдумывал сюжет своего нового литературного опуса, наслаждаясь в то же время уютным покоем. )  

– Ты правда хочешь это знать?  

Ритка ответила, что, да, хочет знать, и почему-то сменила тему:  

– За что же я тебя люблю,... так сильно?  

Приподняв голову без желания и поэтому безвольно оторвав её от моей груди, заглянула мне в глаза с тем же вопросом в своих, но безмолвных от ожидания. И тут же снова не дала заговорить.  

– Молчи! Я сама знаю! — даже прикрикнула.  

Пунктир поцелуев, жарких и неспешных, тут же прочертил на моём теле излюбленный маршрут её волнообразного оргазма: до паха. После этого я уже не мог ничего не сказать-не ответить, лишь снова стонал удовольствием, благодарно приглаживая Ритке волосы. Взгляд туманился на её слегка и ритмично прогибающейся в талии спине. Склонившись над ней, мои губы сразу же прилипли к золотистому бочку, мешая, чуточку, но лишь процессу обоюдной услады. Руки отыскали то, что даже под тканью платья живёт как бы в женщине само по себе, дразня издали, волнуя вблизи — ощутимо горячо, мягко, так много, и сразу! Запястья обхватили гладкие бёдра и пальцы стали длиннее.... Моё! Моё! Всё моё! И будто весь мир я собрал воедино и в одном месте. И это он сейчас вопит из меня, надрываясь сугубо мужским самодовольством, и он же натужно, но в согласии с моими чувствами и ощущениями дышит у меня под сердцем. А душа нисколько не была против, став задолго до этого сговорчивой тихоней.  

Наконец моя голова стала ещё легче, а сознание — бескрайним и безоблачным небом. Как тут в прозрачность моих чувств и ощущений неожиданно влетел томный голос Ритки, словно до этого мы делали с ней что-то одно и то же, но по очереди:  

– А теперь ты…  

Усевшись напротив меня, она раскинула на стороны колени, прогнулась, а затем, прерывисто дыша, блаженно запрокинула голову. Её ладони стали спешно искать устойчивую опору для позы раскрывшейся лилии, которая была бы комфортной для того, чтобы я смог теперь беспрепятственно припасть губами к её трепетной бордовой «розе» — руки нашли такую, и она чуть ли не взмолилась:  

– Ну, хотя бы поцелуй её… Поцелуй! Поцелуй! Пожалуйста.  

Я с трудом заставил себя осознать, чего именно от меня хочет моя возлюбленная. Но на мои губы для таких сексуальных фантазий было наложено табу, мною же, а как об этом сказать Ритке — лёгкость и ясность в моей голове в миг улетучились. Она же проживала ожидание бесспорно справедливой прихоти. Всю её трясла неугомонная страстность, а я цепенел...  

(Очень, очень давно, во мне укоренился запрет на такие любовные ласки-поступки, хотя от своих женщин я принимал с благодарностью все, чем они меня увлекали на себя и под себя. Правда, какие-то из их постельных чудачеств приходилось терпеть, чтобы ненароком не обидеть.  

Но ещё совсем маленьким мальчиком, не знающим как по-другому можно было сказать о пипиське Верочки Ромашиной, ставшей для меня как бы первой и живой Евой в кустах амброзии, где мы прятались, а я — её Адамом, это услышанное слово-определение женских «врат рая» изначально закрепило во мне комплекс. А до этого Вера сказала мне, как по-другому можно сказать о том, что мне показала, стянув с себя трусики и пальчиком раскрыв передо мной первые в моей жизни «врата» мужского влечения, независимо от возраста. Но часом ранее я стал свидетелем уничижительного разрыва семейных отношений её «мамки» и «папки»: полнотелой тёти Нины и прихрамывающего на одну ногу дяди Вити, что и послужило поводом моего любопытства к услышанному тогда слову…... Сначала их громкая ругань вывела меня и взрослых соседей из комнат в тёмный и всегда холодный коридор барака, в котором я и родился, затем — во двор, куда разгневанный дядя Витя ступил уже с чемоданом в руке, а следом за ним выбежала тётя Нина, прокричав ему вслед: «Иди-хромай!... Неблагодарный! Забыл: как ты мне пиз... у целовал, чтобы я вышла за тебя?!». При этих её словах присутствовавшие при этом мужчины, непонятно как крякнув — разошлись, а соседки, все до единой, закрыв ладонями лица, затрясли головами так же, непонятно отчего.  

В итоге: дядя Витя в семью так и не вернулся, и даже Веру, единственную свою дочь, возненавидел — она жаловалась мне, что он не приходит хотя бы её навестить, и мы оба горевали по этому поводу. А во мне так и остался жить, звучать и непрестанной памятью оберегать моё мужское достоинство от того, чтобы — не приведи Господи! — услышать когда-либо и от кого-либо: «... Забыл: как ты мне!.. ». И хотя умом я понимал и принимал такое позволительное как в любви, так тем более в сексе, мне и в голову не приходило ни с одной из мной возлюбленных женщин сделать такое. Да и не случалось, чтобы меня об «этом» попросили — Ритка была первой. )... Она по-прежнему желала себе лизуна между её ног, но не дождавшись от меня ни звука, ни шороха — завалилась на спину, истерично прокричав: «Ты меня не любишь! ». А я совершил рокировку, и главное — своим честным ответом повернул как бы время вспять и тем самым вернул нас обоих к тому, что предшествовало моей неловкости, а её конфузу.  

– Я обдумывал сюжет со своими мифическими героями, Кане и Христо, — признался я, упростив свой голос до равнодушия.  

– А что с ними не так? — холодно поинтересовалась Ритка, продолжая лежать на спине и дыша задавленным внутри неё гневом самолюбия.  

– Они родились, росли и выросли звонкоголосой красавицей и обаятельным юношей в селении врачевателей травами у подножья Синих гор, — продолжил я. — Чем старше они становились, тем привязанность Христо к Кане ослабевала, а она не желала с этим мириться. Юноша всячески избегал её, оставаясь в тени своих чувств и невысказанных ей объяснений, почему же так? Но Каня как-то настояла: объяснись!  

Христо признался, что с недавних пор видеть её стало для него наслаждением и одновременно болью. «Задыхаюсь я при виде тебя! Задыхаюсь! » — говорил он, и впрямь задыхался; просил Каню, чтобы не обижалась, чтобы пожалела его сердце, в котором поселилась неизъяснимая печаль. Тогда Каня пошла к Чародею, всё ему рассказала и попросила у него помощи — хотела, чтобы во взаимоотношения с Христо вернулось всё то, что было раньше: друг без дружки им было безрадостно. Чародей согласился помочь: предложил Кане поменяться с Христо сердцами. Та, не задумываясь, согласилась на это, а Чародей это и сделал.  

Уже следующий день, от рассвета до заката, они провели вместе, вот только теперь задыхалась Каня и непонятная ей печаль томила сердце. А в последующие дни, как не пыталась она побороть в себе изматывающую терпение сладостную боль, перетерпеть её не смогла и боль стала прятать Каню от Христо. Всё точь-в-точь, что и проделывала ране с ним самим.  

Подружка Мира, узнав о печалях Кани, жалела её и отговаривала: не встречайся с Христо — всё и забудется. Сама же к нему ходила, на берег под ракиту, и ругала Каню, что загордилась та своей красотой. А осенью Христо посватал её в жёны, и это обстоятельство бросило Каню в мрачное и тягостное уныние.  

Она снова пошла к Чародею, снова всё ему рассказала, только тот даже не удивился и не выказал ей своего сочувствия. Лишь грустно сказал, что её сердце, прежнее, не любило Христо — к чему теперь слёзы?! Любовь — это благо, сказал ей на прощание, и для всех и во всём — карающие познание.  

– Но мог бы этот,... Чародей, и вновь обменять сердца, — проявила интерес к услышанному Ритка, — и, как там у вас, у литераторов,... притча, по-моему, получилась бы о зарождении лесбийской любви. Твой Христо снова бы любил Каню, а она — ведь ничего другого ей не оставалось — любить Миру. Класс: вот это треугольник, любовный! И это ещё: «карающее познание» — я запомню! Мне понравилось!  

Ночью я проснулся от ощущения, что на мне — тяжесть. Открыв глаза, увидел сидящую на мне Ритку. Её руки были приподняты и одержимо сжимали ручку моего охотничьего ножа «Козья ножка», а блестящие глаза уже резали меня моими же оторопью и испугом. Воздуха не хватило, чтобы что-либо вымолвить.  

– Когда-нибудь я отберу у тебя своё сердце, которое ты,... ты!.. — змеёй шипела она мне в задеревеневшее лицо.  

Не знаю, что от чего отражалось — глаза Ритки от блеска лезвия или наоборот, но было жутко скверно. Впервые живое, отразившееся в стали и сталь — в живом, явили мне, напомнив посреди ночи, давно прожитый солнечный летний день, с шумом автомобильной дороги, жарким вкусом воздуха и привкусом горьковатой пыли — мимо церкви я направлялся тогда на кладбище, к рано умершей сестре, и мимоходом подал старушке-просительнице какие-то деньги; в спину прилетел её голос: «Бойся ножа, сынок, в руках женщины. Да храни тебя Господь! ».  

Ритка не только напугала меня своей не безобидной выходкой, а непозволительной глупостью оттолкнула от себя, и очень далеко. Эта скомканная несуразная ночь, была нашей последней, непритязательной и доверительной в любви. Но — не последняя, проведённая в одной постели.  

Моя возлюбленная уже не спешила ко мне в объятия, а я не торопился в них её принять. Во мне надломилась вера в то, что я — тот самый мужчина, который нужен ей, а она — женщина для семьи. Но что меня беспокоило даже больше, так это — а здорова ли она? Тот, ночной, дьявольский блеск в её глазах как будто высветил мне её душу, нравом одержимую в страстях, во много предсказуемую в поступках, но отнюдь не ранимую; она не нуждалась в слезах омовения от совершённых непристойностей и виноватости и у неё не было управляемых умом крыльев.  

Мы по-прежнему любили друг друга, однако уже не искренне, в чём-то даже не честно и не страстно, как прежде. Не кто-то, а что-то встало между нами и, как я понимал, стеной отчуждения были наши характеры, а точнее — эгоизм.  

В Ритке он прятался в самообожании себя и в её сексуальной одержимости быть исключительной. Такой эгоизм обожествляет женщину в глазах не одного мужчины, вот только когда она об этом знает, а она знает, потому ведёт себя и поступает с ним соответственно, «бог» этот потребует его послушания во всём, терпимости ко всему и прощения за всё…  

В отличие от эгоизма Ритки я не считал правильным и уж никак не приемлемым такое: компромиссы во взаимной любви неминуемо приведут к равноправию в семье, если она будет создана, а значит — к безответственности друг перед другом и друг за друга. Идеалы сердечного чувства у всех свои, а я к тому времени идеализировал семью, о создании которой болезненно мечтал. Оттого мы и пришли с ней к тому, что, полюбив, любили друг в друге не одно и то же, что руководило и направляло нами. Я нужен был Ритке как физиологическое удовольствие, она же для меня была предвкушением ожидания, заранее осмысленного и выстраданного. На вроде того: шли вместе, держась за руки, а поворот, вправо или влево, у каждого был загодя определён, и для себя, в собственном понимании одного на двоих счастья. Так и вкрались в наши отношения излишняя суетливость и повышенная нервозность, а близость наших тел уже не не согревала; оттого и слова — морозцем на губах, а сердца стали всё чаще и чаще отбивать раздражительность на пустом месте.  

Именно тогда, в моей голове и родился афоризм: «Женщина прощает всё, кроме пренебрежения её телом». А так как я пренебрёг практически тем же самым, с чего она всегда начинала свою любовную прелюдию соблазна собой, ничего от меня не ожидая и не прося до дня, расколовшего раздором нашу страстность на отвалившиеся половинки, её обида, а она и виделась мне, и слышалась очевидной, отзывалась досадой и виноватостью. Ни чуть не успокаивало и то, в чём я умышленно признался ей, когда мы ещё только целовались, сидя на краю постели: ждать чего-то особенного от меня — не нужно. И объяснил почему, не боясь показаться ей ботаном. «Если ты меня любишь, а не испытываешь лишь сексуальное влечение, ты прочувствуешь меня как наслаждение», — сказал я ей тогда, добавив, что этого не знают лишь те, кто не любил или изображает любовь. Кроме того — морализировал я далее, взглядом пробираясь ей в душу — страстность в любви одаривает многим, вот только верность — не из этого списка. И, как никогда после этого, эту мою тираду, старшего возрастом, Ритка выслушала, не перебивая и доверительно.  

А ещё Ритка напоминала мне самого себя, прежнего: того, кто без устали поедая сладость, недопонимал, что нельзя уходить от родника далеко, потому что та же любовная страсть не напоит, никогда, но иссушит рассудок до банальной тупости! Этого я и боялся: не только тупо любить, но и быть тупо любимым.  

Я как бы и перевернул для себя листок недопонимания между нами того, что является индивидуальностью сугубо личного, да Ритка как-то уж быстро перестала отвечать на мои звонки, а я и любовью себя не унижал, и не волочился за ней. Но через месяц где-то мы случайно встретились.  

Пройти мимо не удалось — цепкий захват локтя и дыхание моё участилось от аромата яблочка из Рая.  

– Ты меня или позовёшь, или я сделаю так, что сам приползёшь!..  

Услышанное, а сказанное мне прямо в лицо, одержимо и смело, оскорбило, разозлило и не удивило. Как тут же Ритка и привычно сменила тему. Заметив в моих волосах седой волос, сообщила об этом с ужимками и, отпустив мой локоть и не спросясь на то разрешения, выдернула его. Правда, ощущение было таким, что вырвала чуть ли не клок. Я молча стерпел эту её фамильярность, но отошёл от неё как от преграды на пути. «Значит любишь! » — сказал себе, уходя, конечно же, в ещё болезненном волнении. И, конечно же, мне и самому хотелось вернуться к ней, даже озлобленной любовью.  

Вечером того же дня я дописал свой опус о Кане с Христо. (… Каню вконец измучила безответная любовь и она окончательно затерялась в своих девичьих грёзах и надеждах. Опять пошла к Чародею, но в этот раз не испросить у него совета и помощи, а остаться у него, тем самым покинуть, и навсегда, селение врачевателей травами. Чародей согласился на помощницу, она же о Христо с ним больше не заговаривала.  

Да как-то Чародей сам вернулся к разговору о её «своём-чужом» сердце. «В любви очень опасна, потому и не позволительна, злость, — сказал он Кане, уводя от неё глаза, точно признался ей в лично пережитом. —... В тебе, как в женщине, есть ум как остриё ножа, есть душа, способная сжиматься до ширины лезвия. Обычно такой и бывает озлобившаяся женская любовь. Становясь такой не сразу, или никогда. Она, такая, научена в кровь исполосовать этот мир и с лёгкостью мстительного наслаждения убить любого, кто встанет на её пути. Это и есть свобода великого божественного чувства как шанс, но... чтобы стать лишь одержимой любовью, дерзко смелой и даже честной в личной ей верности! А счастливой такая любовь не бывает. И, вообще, в любви нет счастья. Она — это путь каждого к счастью, или к несчастью! ».  

После этих слов Чародея Каня приняла для себя окончательное решение: вернулась в своё селение, у Синих гор…)  

А утро следующего дня волею технического прогресса стало для творческих работников редакции городского радио первым днём отпуска — из Киева прибыло новое звукозаписывающее устройство, студийный магнитофон; чтобы его установить и осуществить запись звука, его наложение и прочее — неделя, самое меньшее. Утончённая и аристократичная ответственный редактор Татьяна Косова, сообщила об этом с грустью лишь для себя самой и о себе самой ввиду того, что ей, увы, море «не светит».... Море, Азовское, будто ждало меня, возвратив сереющей дали обычный для лета голубой цвет неба и воды после шторма на прошлой неделе. Дыша неуёмной радостью, мой дружок Виктор Пташинский не умолкал от трогательности момента: мы не виделись три года — мобильных телефонов в розницу тогда не было, а на моря не наездишься.  

Обедали по-царски: шашлык из осетрины — такое ел впервые. Хитрющая глазами и улыбкой Наталья, жена Виктора, уложив спать моего крестника, с порога куда-то подорвалась и минут через двадцать пришла не одна. Стало понятно и приятно: дорогому гостю — завидный подарок! Им оказалась Ольга, подруга Натальи — это для семьи, а для села Новая-Петровка, что в десяти километрах от Бердянска — учительница Ольга Витальевна, бессрочно уважаемая и авторитетная ещё и потому, что школа в селе — одна. А для меня Ольга стала приятным собеседником за гостиным столом до той поры, покуда под старым-старым орехом, где мы все четверо восседали, выпивая и праздно беседуя, не загорелся свет.  

С этого момента учительница стала меня волновать извилистыми контурами своего тела, особенно, когда обеими руками сгоняла блестящие волосы на затылок под заколку — её, ну, просто просящимся в мои руки грудям не хватало места под лёгким прозрачным платьем. Хотелось разорвать скромное по глубине декольте, чтобы освободить и их, задыхающихся в тесноте, и всё, что под ними, для поцелуев разгорячившихся губ.  

Очарование Риткой, которую я любил не смотря ни на что, отогнало меня всё же от стола, уведя к морю. Оно убегало в чернильную темень и возвращалось серебристыми волнами, словно собой объясняло мне, что уйти от себя невозможно. А я и не хотел уходить — сердце не отпускало. В нём ведь поселилась мечта далеко не мальчика, и давно. Вот только последний прожитый с Риткой год был схож с этими серебристыми кудряшками у ног: здорово, весело, но мокро! А прогнись, протяни руки и — то же самое на ладонях, да что уже случилось и что ещё может быть, любя её — та же чернильная темень сомнений, с недавно ставших меня одолевать.  

Зачем грозить любимому, если ты его любишь? Почему не понимает, что она — не я, а я — не она?! Вспомнились её слова: «Я сделаю так, что сам приползёшь... ». Что оно такое, этот личный эгоизм, если он крепче канатов любви, твёрже привязанности, сильнее запретов воли?! Зачем придумываем любовь в том, чем стыдим и позорим любимых и разлюбивших нас? При этом ведь не стыдимся и не считаем позором для себя подленькое высмеивание желаемых и полученных от них чувств и их проявлений в поступках! И в чернильной дали дым от сигареты, брошенный ветерком на море, рисовал мне будто бы хромающий силуэт дяди Вити Ромашина, уходивший во времени моего детства от своей семьи и унося с собой, помимо чемодана с личными вещами, незаслуженный, но и несмываемый позор…  

Судьбе было угодно в ту сиреневую ночь на берегу, на котором я оставлял следы своего присутствия, прохаживаясь то — вперёд, то — назад, чтобы я перестал заниматься самоедством. И тут же на мои плечи легли лёгкие и горячие ладони Ольги Витальевны. От неё запахло наслаждением, как от цветка, к которому ты сначала, оценив запах, прикоснулся и лишь только после этого сорвал.  

Желая друг друга, мы задышали ожиданием этого. Оно, ожидание, сгорело в нас торопливостью, скомкало слова и, подбив нам ноги, уложило на песок. И я всё же сделал то, что хотелось сделать ещё за столом — такие же горячие, как и ладони, её груди, белые и налитые сочной усладой для мужских губ, принадлежали теперь мне. Но лишь одни они ликовали и наслаждались, всё прочее во мне было спокойно — как будто само по себе, и ничего такого «ему» не надо.  

Ольга, желая меня в себя без лишних уже слов одной и той же страсти в обоюдных намерениях, искала своими решительными и настырными пальчиками то самое, желаемое в его плотском объёме и силе, а меня в этот момент сжигал ужас осознаваемого мужского бессилия. И погасить это адское состояние, хотя бы остудить его до понятного волнения, оттого и щадящего самой случайностью случившегося, что бывает, да: не встаёт…, не могли даже волны, омывающие мне ступни сырой прохладой — щекотали пятки, будто насмехаясь, и этим же издевались. Опять же, состояние — что вот-вот тебя расстреляют за твоего же бойца, решившего отсидеться в собственном окопе, вместо того чтобы встать в полный рост, показав себя ничем и ни за что не сгибаемым, и героически ринуться в атаку. Думалось лихорадочно, да спасательным кругом прилетело из памяти — мужчина не импотент, пока у него есть губы, язык и хотя бы один палец на руке. Но это как прилетело, так и улетело!  

Выйти из дурацкого положения помог зовущий нас, сверху, голос Виктора. Ольга прикрыла мне рот рукой, да я умудрился всё же отозваться, чтобы спасти своё реноме.  

Подымаясь крутым склоном, она искала во мне опору, не отпуская мою руку даже тогда, когда в том уже и необходимости не было, и личиком мурчащей кошки прижималась к плечу. Во мне же, в тяжеленной от только что пережитого голове, ядовито шипел голос Ритки: «Ты меня или позовёшь, или я сделаю так, что сам приползёшь! ». Это тогда, когда она мне это сказала, вырвав клок моих волос, я пропустил мимо ушей такую её, скорую, угрозу — к Ольге я не пошёл, удивив и огорчив её одновременно, а испытывать судьбу не стал. Желая учительницу, что называется, до сладких слюней и прекрасно зная свой организм — ведь давно не мальчик, чтобы сгореть в тревожном томлении, у меня не было и тени сомнений, что случившийся со мной облом не есть осечкой превратности самого момента полового влечения.... Ритка! Она, паскудница, сделала со мной это нехорошее! Она!  

В Горловку я въезжал на первом автобусе из Бердянска. А в том месте, где Ритка вырвала как бы седой у меня волос, прям-таки жгло огнём, как-только из головы окончательно улетучился хмель. Я не придумывал для неё испепеляющего наказания, но и прощать ей не собирался. Нужно расстаться — с этим и зашёл к ней, в подъезд.  

Открыв мне дверь, она даже не удивилась. Правда, такой тяжёлой в лице я её никогда не видел — прошла в кухню, шаркая босыми ногами о пол, и уже оттуда не отказала себе в удовольствии поиздеваться репликой:  

– Я же предупреждала!.. Проходи. Ползти ко мне теперь не обязательно.  

Я смотрел на неё, усевшуюся на табурет — подобрала ноги, натянула, глубоко, на колени край голубой футболки, что только и была на ней, и так вроде спрятала себя от меня — не зная, с чего начать разговор.  

Помогла Ритка.  

– Что: облом на очередной дурёхе-Мире?!..  

Этим, что я уже услышал от неё, она сама и призналась.  

После этого я не стал себя сдерживать в гневе — матерно спросил, зачем так жестоко и подло поступать с тем, кто её любит.  

– Любишь?! — её голос издевательски недоумевал; брови взлетели вверх громом и молнией, а глаза и обрадовались, и рассмеялись; и тут же прыснула обида с укором: — Любовь доказывают, а не ковыряются в ней, как ты это постоянно делаешь. Ты лишь ищешь во мне любовь, но только ты её сам и понимаешь, а не я!... А я…, — замолчала, опустила ноги на пол, удерживая край футболки на том же уровне. — Что вы, мужики, знаете о сердце любящей женщины? Что ещё, кроме своих дровеняк в ней, видите? А сердце любящей женщины — тут. Тут! — и Ритка, отпустив из рук край футболки, буквально ткнула пальцем себе меж ног. — Целуй, если любишь. Докажи это!  

Она ещё шире раздвинула колени, вызывающе демонстративно задрала край футболки под самые груди и безжалостно ухватилась за моё лицо требовательным взглядом. Я же смотрел ей в глаза и открыто презирал за бестолковость в любви, которой, такой и не такой, отмучился сам. Потому и не мучился тем, что и сейчас не сделаю того, чего она так упрямо хотела от меня, а тяготило лишь, как поступить разумно. И я не ушёл, а она не прогнала. И снова между нами возвелась стена, недопонимания, только в этот раз и выше, и длиннее, и толще, и снова недосказанность один другому ещё от первого такого случая, не в словах, а в раздёрганных не одними и теми желаниями чувствах.  

В тот же день меня успокоило, осторожно и сдержанно, что моя «дровеняка», а Ритка только так называла мужской половой орган, повела себя с ней привычно. От такого у неё по-особому блестели глаза, однако коварно тускнея, когда, наверное, гордилась сама собой, как она меня приструнила. Но моя ненависть так и не дошла до неё, хотя отчужденность уже измерялась бесконечностью. Ещё бы: ощущать себя кобелем для покрытия суки — это одно, а когда понимаешь, что так можешь и остаться единственно кобелём, для ублажения одной лишь самовлюблённой стервы — такое сводит с ума, ежесекундно долбя этим мозги.  

Для меня было не столь важно, как навели порчу или что-то на вроде того, а вот необходимость узнать, кто конкретно это сделал, торопила. Ритка отвечала лишь советом: не грузить ни себя, ни её тем, что ничуть не пострадало. «И размер тот же! И твердость та же! Чуть бы помягче — совсем волшебно! » — в глаза издевалась, придурковатая! И ведь тоже: мягко сказано!  

Где-то через неделю нас пригласила Риткина подруга на день рождения её первенца: годик исполнился. А когда гости неохотно, но засобирались всё же по домам, сама судьба предоставила мне возможность, причём незамеченным, услышать разговор хозяйки с Риткой. Та просила её одолжить ей денег, а Ритка вынужденно отказала и, объясняя причину, сообщила как бы и мне, что все имеющиеся у неё наличные деньги отдала старухе Ангелине с посёлка Октябрьский за оказанную ей услугу. Ещё и порадовалась дурёха: «Сработала её порча, и в первый же день!.. А ты подожди — терпит? Через неделю родители из Германии перешлют мне марки.... ну, это деньги немецкие. Gut?!».  

Вернувшись из гостей поздно ночью, я намерено продолжил с Риткой хмельную беззаботность, напоив её так, что она должна была проснуться не раньше полудня. Сам же, на следующий день, к этому запланированному в своих расчётах времени уже сжимал — каюсь, и прости меня Господи! — сухенькое и дряблое горло поселковой ведьмы Ангелины, а она верещала испугом под образами и истошно молила того же Господа о своём спасении. Увидев фото Ритки, которое я ей сунул под прыщавый нос, призналась, что «Уж больно хорошие деньги сторговала за порчу на тебя, милок». Извинялась, отдышавшись, не искренне, а просила прощение, заламывая усохшие от преклонного возраста ручонки — только покаянных слёз не хватало! Креститься начала — что снимет с меня порчу — ещё в своём ведьмовском доме, с этим и двор прошли и за калитку вышли, но! Но перед этим с моего решительного согласия вырвала у меня прядь волос в том же самом месте, где Ритка, днями ранее, увидела якобы седой.  

Посёлком Октябрьский, чуток пожелтевшим от пробравшейся в август осени, меня уже вёл исключительно ум. И, вообще, никакие чувства не путались у меня под ногами — «Легко простить, если не любишь, а если любишь, как простить?!».  

К Ритке я не вернулся, а вымолив на работе неделю отпуска за свой счёт, во второй половине по-прежнему безрадостного для меня дня укатил на море, к Пташинским, Виктору и Наталье.  

Появился у них с сумерками. Объяснив убедительной ложью, почему так внезапно исчез в прошлый свой приезд, заодно и отсидел положенное за их хлебосольным столом, под тем же старым орехом, с фонарём, свисавшим с ветки и больше похожем на мухоловку от налипшей на нём крылатой живности. А как-только нам троим на плечи пролился из него рябой свет ночи, отправился к Ольге Витальевне.  

В полночь я уже орал радостью над пахнущей свежим сеном учительницей, не столько от того, что из меня в неё вливалось, сколько от того, что ведьма-октябрьская не обманула и моя «дровенячка» отработала без сбоя.  

Через год, где-то так, я получил письмо, из Москвы. Отправитель — «Каня», и стало сразу понятно, что от Ритки. Она обращалась ко мне как к Христо, писала, что в Кёльн, к родителям, не улетела, хотя именно это и собиралась сделать — «Лион не отпустил», и что вышла за него замуж, без любви. А причина — я: любить и быть не любимой тем, кому отдала своё сердце, которым я-де пренебрёг, очень больно и очень обидно.... «Мужчина он видный, — сообщала она, но зная её, точно, что не хвасталась мужем, — любит меня, очень,... так бы ты любил! Да и как такую, как я, не любить, — и эта, хвастливая, реплика тоже выдавала Ритку. — Но Лион — московский мафиози! И, ты знаешь, в большом авторитете и заправляет в столице дерзко и без оглядки. Потому и убить могут в любую минуту.  

За время, которое я здесь, с ним, стреляли в него дважды. Один раз жизнь ему спасло то, что надевают на тело от пуль, а от второго раза до сих пор хромает. Договорились поэтому ещё на берегу с ним — помнишь: ты мне так сказал, в самом начале, что давай договоримся на берегу, кто на что может рассчитывать... — о моих гарантиях, что однажды не закопают рядом с ним как какую-нибудь гулёну-нищенку. Молодец, что понял, а так бы — ариведерчи!  

Домяра у меня на Москва-реке, ты бы видел! Автомобилей — целый гараж, но не такой, как обычно: павильон. Охрану набрала сама, и за меня чёрту рогатому шею скрутят. По глазам вижу — все неровно ко мне дышат, но из-за тебя — ух, как хочется тебя обматерить! — в любви таким мальчикам отказываю. А с другой стороны, Лион такого бы им не простил, а меня за это — в бетон! Сама видела…, а что видела, но ты же понимаешь — о таком не пишут и не рассказывают словами.  

К родителям, в Германию, летаем регулярно. Они, не зная, кто на самом деле мой муж, от него без ума, а за меня рады. Внуков теперь хотят, а Лион, как и ты тоже — ребёнка. А я бы, сейчас, согласилась родить от тебя. Давай я приеду. Хорошо заплачу тебе... за твою, может быть, ещё и любовь?!... Неужели всё? Таких денег ты и в руках не держал. Соглашайся! Хотя — о чём это я?! Наверно, свою очередную Миру раскладываешь в голове на атомы и молекулы. Ну, конечно, после того самого... — я же помню: когда сознание ясное и мышление стремительное!  

А я ведь приезжала. Правда, только наблюдала за тобой: из-за угла 54-ой школы. Ты тогда «Блэка» выгуливал. Подрос овчарёнок! Подойти не решилась. Возможно, что когда приеду в следующий раз, и окликну тебя. А пока — целую тебя, любимый Христо! Только не ври себе, что забыл мои губы. И моё сердце!.. Пусть и с причудами, как ты соизволил однажды о нём сказать. Всё помню — ничего не забыла! ».  

У меня не было возможности, чтобы ответить Ритке тем же почтовым письмом, однако сама только весточка от неё вдруг взяла да и растолкала во мне наконец-то в спокойствии уснувшее воспоминание о ней. Оттого несколько дней к ряду я ей отвечал внутренним монологом во время следования автобусом к месту работы, возвращаясь домой троллейбусом и перед тем, как лечь спать. Честно и откровенно рассказывал ей, и самому себе тоже, что отпустил мечту о новой семье, как отпускают птицу, ошибочно думая, сажая её в клетку, что именно она — птица Феникс. Потому что судьба и есть эти две птицы в наших желаниях и устремлениях. Если мне предопределено дожить одному, тогда так оно и станется, и здесь важно — не уцепиться за жизнь, в которой меня не должно быть и близко. Так бывает часто, а случается — прожил не свою жизнь — ещё чаще, когда очаровавшее становится скучным, красивое утомляет однообразием, а сладкое горчит, только после. Не обратил на это внимание, не согласился по какой-то там причине, и — получи «неуд»! Она, Ритка, и была этим гложущим восторгом, больше того: стала горьким и даже ядовитым воспоминанием.  

Не обладая краткостью ни в словах, ни в мыслях, я подробнейшим образом разложил, как она и писала в своём письме, на атомы и молекулы наш с ней календарный год реакции-соединения её чувств с моим дотошным умом. Результат ни к чёрту не годится — этим и подытожил. «Московская жена! » и звучит, и почему — не судьба? Я ведь не заговаривал с ней о женитьбе, она со мной не тосковала замужеством — почему не умозрительные и не пересекающиеся пути? Лишь исходные, чтобы они не завели обоих в несчастье.  

Но как-то ночью меня разбудил междугородный звонок. Ещё сонный я приложил трубку телефона к уху, а оно продолжало слышать голоса из сна, и кто-то из меня и за меня ответил: «Да, я слушаю». И тут же не то чтобы наглый или дерзкий, а в одночасье усталый, больной и пьяный голос заговорил:  

– Слушай ты, Христо! Вот скажи мне: ну, что у тебя есть такого, чего нет у меня, чтобы она перестала меня тобой гнобить?  

Спросивший это умолк, надолго, и я даже подумал, что произнесенное им «Христо» мне послышалось, а позвонивший набрал по-пьяни не тот номер. Но нет — он, кто позвонил, продолжил, явно страдающий от невысказанности:  

– Молчишь? Ну и молчи — я буду говорить, а ты слушай!... А я её люблю, поэтому всех своих…, из-за неё же, послал…. Только её одну хочу! Жить с ней хочу, семьёй — мне можно: я не вор в авторитете. Но сжигает меня эта любовь. Понимаешь?! Будто чувства мои к ней — поленья горящие, а она,... Таня или, как это,... Саня…  

– Каня! — помог я вспомнить Лиону, мужу Ритки, сообразив, что это именно он, и будто бы даже дышит, горько и беспомощно, мне в лицо.  

–... Ритка, короче, под меня эти поленья день в день подкладывает. Инквизитор с глазами ведьмы!... Мстит тебе, а наказывает, дрянь неблагодарная, меня! А знаешь как обижает, — убить хочется! — когда она меня постоянно с тобой сравнивает. И не говорит, что я такой-сякой, нет, а долбит и в конце концов выносит мне мозг моей же ревностью. Я её или сам когда-нибудь грохну — хочу, чтобы ты это знал, хотя и не знаю почему, или братве окуренной отдам... Ты письмо от неё получил?! — спросил вдруг.  

Я тут же признался, что получил — знает, значит, что Ритка мне написала.  

– А не дал бы ему ходу, тогда и не поговорил бы с тобой. Но больше от неё ты писем не получишь!... Да, плачусь тебе, а кому из своих об этом скажешь? Ты меня поймёшь потому, что я понимаю тебя: почему ты её бросил. А я не могу. Москву, не всю, понятное дело, могу раком поставить, а не бросить, не уйти от этой… не могу. Хоть и задолбала своими…  

Лион не договорил. Слышно было, что сделал несколько глотков, скорее, из бутылки и гикнул брезгливо, как мне показалось; тут же клацнула зажигалка — вроде закурил.  

– Ты имеешь в виду Риткины желания в постели, непристойные — как для мужчины с консервативными взглядами? — проникся я состоянием ночного собеседника, если, подумалось, он такой.  

– Да нет! — отозвался Лион. — Я не консервативный, как ты говоришь. Пусть она и самовлюблённая дура, но всё её тело для меня — самый лучший молочный шоколад, а я такой люблю. И цветом такая же — сам знаешь. Хотя до неё баб у меня — море, но чтобы от поцелуя её даже мизинчика на ноге кумарило как от всех их, вместе взятых, такое у меня впервые. Знаешь, чего я боюсь? Что перепихнётся с кем-то дурёха! Я же всё понимаю: западают на неё враз, и посмазливее меня.... Круче, — ну, это, да, есть такой, один, на всю Москву-матушку!... Не смогу простить ей измены, не смогу! Да и статус мой обяжет жестоко наказать.... Жена ведь! Пусть я и зверь среди людей, но честь!..  

Помолчали: мужская честь — это серьёзно, а до недавно — смертельно. Похоже, что Лион выговорился и ему должно было бы стать легче.  

– Да: не вздумай, — впервые его совсем упавший голос угрожал, не предупреждая даже, — если моя,... эта, мифическая Таня-Саня, короче, объявится у тебя, вспомнить с ней старое… Это Ритке лишь кажется, что она действительно хозяйка своей обслуге, прислуге и охране, а все они её «пасут» двадцать четыре часа в сутки.  

Снова помолчали. Ух, как же я понимал Лиона, только что ему — моё понимание. Поддержал разговор, в основном выслушав и не перебивая, и то — хорошо! А он словно мысли мои слышал, заговорил снова:  

– Молчаливый ты,... умный, как она и говорит: понимаешь меня. Так: весной в ваших краях мне нужно одно дельце, коммерческое, обстряпать. За один день не управлюсь. Увидимся — тебя найдут.... Женщины, если трахались с одним и тем же мужиком, они — «однополчанки», кажется. А мы с тобой тогда кто?!  

Оба рассмеялись.  

Перед тем, как положить трубку, Лион суховато, но извинился за свой поздний звонок. Стрелки часов показывали четвёртый час ночи, метель за окном продолжала бросаться в окна снегом, а сон — ну, какой к чёрту сон!  

В мае я буквально налетел, у своего подъезда, на крепенького и сбитого телом в квадрат невысокого мужчину. Тут же он и спросил, Христо ли я, а я, не предав должного значения его словам, ответил, что зовут меня Валера, и моментально услышал в ответ его категоричное: «Не пи... зди! ». Затем : «Садись в машину! Лион тебя хочет видеть».  

«Лион» прозвучало для меня не совсем желаемым приглашением к тому, чтобы нам очно увидеться. Вместе с тем он показался мне, исходя из услышанного от него по телефону, смелым в откровении, которое обычно глубоко прячут даже от близких людей, и сильным ответственностью как за свои радости, так и за печали. Сходство с ним в этом вселяло уверенность, что эта встреча нужна и мне самому — со своим прошлым нельзя попрощаться навсегда или надолго, если оно не станет чьим-то ещё, а «он», «она» или «что-то» не помогут тебе не вернуться в него хотя бы из-за того, что в нём, в прошлом, остался неудовлетворённый смысл тебя. А для меня таким смыслом была и оставалась Ритка.  

У чёрного бронированного «Мерседеса», представительского класса к тому же, о чём я узнал позже, меня ощупал и обстучал с ног до головы такой же, квадратный, но гораздо выше ростом охранник — с ним я и покатил на заднем кожаном сидении. Полагая, что затемнённые окна изнутри не просматриваются, я даже головой не крутил. А когда признал, что уж совсем дремучий, даже как пассажир, автомобиль уже мчал по Донецкой трассе. И только я хотел было поинтересоваться, в шахтёрскую ли столицу направляемся, как заработала рация в руках «квадрата» № 1. (Был в салоне и «квадрат» № 3 — за рулём)  

– Бизон! Бизон! Ответь базе — приём! — прозвучало чётко и внятно.  

– База! Я Бизон — на связи!  

Ответив «базе», «квадрат» № 1 повернул к нам, с «квадратом» № 2, голову так, будто его шею остеохондроз обездвижил наглухо, и почему-то или кому-то из нас улыбнулся.  

– Бизон, Лион спрашивает: нашли того, кто ему нужен?  

– Везём! Скажи — куда?  

– В ресторан «Кальмиус», он на набережной реки. В Донецке я вас сориентирую. Конец связи.  

Через полчаса «Мерседес» остановились у ресторана. «Квадрат» № 2 перевёл меня, чуть ли не за руку, через дорогу — «приняли» четверо (только в Польше таких видел: под два метра, полицейских! ). Они же и подвели к шатру на зелёном газоне, метрах в десяти от входа в зал или в залы ресторана (я никогда в нём не был). Углы прозрачной голубоватой ткани заплетены на стойках невидимого каркаса, стол — посредине, кремовый, блестящий, с двумя парами будто бы убегающих резных ножек — красота! Лион сидел за столом один. Его руки упирались ладонями в край стола и от этого углы серебристой скатерти вроде как вздрагивали. Глаза закрыты — весь в себе. Услышал, что к нему подошли, а один из охранников умышленно пару раз ещё и кашлянул, приподнял голову, открыл глаза, синие-синие, оттолкнулся от стола и волосы, белые-белые, густыми ровными прядями, ниже плеч, оттенили полосу крепких плеч.  

Легко поднявшись из кресла, Лион вышел из-за стола и замер, как мне показалось, изумлённым. Наверно, он предполагал увидеть перед собой молодого мужчину с лицом Алена Делона, в джинсах, в лёгком свитере поверх рубашки-батник, не совсем-то и скрывающего, что в любви несчастен не он, а его позвавший — увидел перед собой старше от него самого лет на десять мужчину, худощавого, и весьма, с ухоженными тёмными волосами, с усами «Подкова», со строгими чертами лица, во взгляде мрачного и не уступчивого. И — что поразило меня самого — одетого практически в то же самое, что и он сам: костюм-классика, свежая белая рубашка, галстук, и обут в чистые не растоптанные туфли, с часами на левом запястье и золотым перстнем на пальце. Разница была даже не в цвете одежды и обуви, а в её качестве и стоимости, равно как перстней и часов. Потому Лион и проявился на нежно-голубом фоне внутренней стенки шатра дорогим живым украшением места, где пребывал в задумчивости, и продолжал поджигать собой, по-мужски красивым и неотразимым, взгляды со всех сторон. Поодаль, но вокруг него — плечистая охрана, ближе к нему — глазастые и длинноногие официантки, с расстёгнутыми чуть ли не до пупков блузками. А моё личное впечатление о том, кто стоял передо мной не понятно именно чем изумлённый, рвалось из меня в словах, какие я адресовал в этот момент всё же Ритке: «Дура ты! Дал Бог тебе красоту, а что-то важное и нужное тебе, женщине, не дал!.. ». Да и первое впечатление о человеке не обманчиво — его можно лишь неправильно для себя истолковать. Я истолковал его так, как понимал, и для той, кто свела меня с Лионом, со своим мужем тем более, и пока что, слава Богу, не для того, чтобы столкнуть нас лбами.  

Наконец московский мафиози, а о «новых русских» я, как журналист, был наслышан, сделал шаг ко мне и подал руку. Как-только мы уселись за столом один напротив другого и расслабились в мягких и удобных креслах, почтительная суета вокруг погрузила нас в мир аппетитных запахов и ароматов цветов. О вкусах и не спорили, а о Ритке спросил я, понимая, что я — это я, а она — это теперь и её муж. «Не хочу о ней говорить! » — прям-таки огрызнулся Лион, да выпив большущий бокал вина за один присест, этим вроде как затушил в себе раздражение и гнев. Есть ничего не стал — закурил и выпустил с дымом и горькие слова:  

– Не знаю, когда она меня окончательно добьёт, но у самой крыша с недавних пор поехала. Нахлебается «Амаретто» и танцует перед зеркалом голая, пока не свалится от винного передоза. Но что в ней больше всего меня достаёт и бесит, так это — её унизительная для меня честность и храбрость. Не смей на меня обижаться, говорит, но я тебя не люблю и ты, зная об этом, не только не отпустил меня к родителям, ещё и женился на мне. «Живи теперь и мучайся мной! » — дерзит, и у неё, представляешь, хватает смелости такое мне сказать в глаза. После этого ложится ко мне в постель, как ни в чём не бывало.  

В ласке и нежности, что до подозрительного странно, мне никогда не отказывает, когда бы я этого не затребовал. Все признаки сумасшедшей — у неё,... шальной, да с ума схожу я. А как тебе такое: не помню ни одного раза, чтобы, уезжая к себе — у неё свой дом по брачному контракту, она мне не напомнила, что зовут её, эта...  

– Каня! — подсказал я в очередной раз.... И её сердце, бессердечное, но с моих слов, видите ли — не её. Её сердце — в тебе,... в Христо осталось, если я что-то во всей этой галиматье вообще понимаю. А сделал это, поменял вам сердца, какой-то «чародей». Может, ты мне объяснишь, растолкуешь глупому, откуда взялась эта «Каня»? И даже я, уж прости мне это, обращаюсь к тебе «Христо»! Может, и я уже того, ку-ку, вместе с Риткой?!  

Я пересказал сюжет своего опуса о Кане с Христо, не вдаваясь в тонкости умозаключений мифического Чародея. Лион после этого надолго ушёл в себя. Но мелодично зазвонил телефон, лежавший на столе — такие, в кожаном чехле, с квадратными фосфорными кнопочками и с выдвижной антенной, я видел лишь у больших городских чинов, — и он так же, надолго, погрузился в разговор о продукции Авдеевского коксохимического завода. А потом и вовсе покинул шатёр, со всех сторон перекрытый охранниками.  

После того, что мне написала Ритка в письме: о двойном покушении на Лиона за один лишь год, я отнесся к видимому с пониманием. «Донецкие», тоже новые хозяева нашего угольного региона и только-только заявившие о себе как о региональной «ломовой» силе подчинения и переподчинения материальных и финансовых потоков в родном крае перед «Днепропетровскими», охраняли весь периметр ресторана и в отличие от телохранителей и охраны Лиона, чьи пистолеты были прикрыты полами их пиджаков, все до единого расхаживали с автоматами на перевес. И одеты они были по-босяцки, кто в чём и неряшливо, в отличие от «московских», явно что боевиков, с той лишь разницей — последняя кровь, если и была на чьи-то руках, то под белыми манжетами рубах. А само присутствие «донецких» символизировало о «босяцком подгоне» Лиону. Своего рода «уважуха».  

«Коммерческое дельце», по выражению его самого, похоже, что решалось — Лион вернулся в шатёр с довольным лицом. Уловив взглядом наслаждение и даже неземную отрешённость, с которыми я поедал шампиньоны, мелко порезанные и пересыпанные божественными пряностями, подозвал к себе официантку. Подбежали три.  

– Вот это, …грибы — я не пробовал, но кажется, что это они, принесите... ведро! — и Лион, сделав заказ без намёка в голосе на несерьёзность, посмотрел на меня: этого хватит или два ведра?  

– Половину ведра! — отшутился я.  

Стрекозы-официантки упорхнули тут же, а Лион положил передо мной свой крутой телефон, заверив дружелюбным тоном, что он теперь мой. Взял из вазы салфетку, написал на ней цифры, дал мне их прочитать, а убедившись с моих губ, несколько раз повторивших комбинацию набора цифр, что я их запомнил, сжёг салфетку на розоватом огоньке зажигалки. Разумеется и ручка, и зажигалка, каждая в отдельности, «потянули» бы на шахтную вагонетку шампиньонов.  

– Тебе ответят, назовёшься Христо!..  

Лион ушёл в толпе своей судьбы, повысив голос лишь как бы на заторопившее его время:  

– А ты, Христо, не спеши… Тебя отвезут, обратно. И грибы не забудь, ешь на здоровье!  

В этот момент толпу на почтительном расстоянии обошла официантка с коробом в тоненьких ручонках...  

Тогда я и представить себе не мог, что вижу этого высокого, светловолосого и синеглазого страдальца от собственной и собственнической любви в первый и в последний раз. А взводы и роты личной безопасности не защитят его от Ритки…... Телепрограмму «Время» на «Интере» я обычно досматривал до конца, интересуясь спортом. Но перед этими новостями, зычный баритон репортёра за кадром-видом шикарного многоуровневого особняка стал излагать хронологию убийства, которое (на чём репортёр особо сделал акцент) потрясло общественность Москвы. «Вчера ночью в своём доме, — сообщал он, — был убит, ударом в сердце охотничьим ножом «Козья ножка», это со слов следователя, кому поручено расследование очередного резонансного происшествия в столице, известный бизнесмен Лион Ждан. Опрос свидетелей, обслуживающего персонала и его личной охраны, показал на супругу, якобы совершившую это убийство: Маргариту Ждан, — на экране появилось фото Ритки, — она объявлена в розыск». Ну, и далее — кто её видел, кто знает…, позвоните по таким-то номерам.  

Убежавшее в безмолвие сознание, уход в себя до черты ужаса, задавившее во мне дыхание до темени в глазах — боже, да как же это?!.. «Ритка! Ритка, твою мать! » — вопил я на телевизор, на всё, что только мелькало, а когда не осталось сил на вопли — плюхнулся в койку, будто с обрыва.  

Потом вдруг в голове что-то звякнуло, а в глазах блеснуло : «Козья ножка»! Я метнулся к выдвижному ящику в столе, где хранил охотничий нож, сувенир и память — нет ножа. Память сразу пригнала картину знаковой ночи: Ритка сидит на мне, спящем, коленями подперев мой подбородок, нож «Козья ножка» зажат в двойном кулаке её рук и занесён над её головой; дурной головой — это понятно было и тогда, но остриё ножа целилось ведь и в моё сердце. Убить — не убила им, потому что и не собиралась этого делать, а лишь напугала для чего-то, но и по-настоящему включила мне мозги. Вот только нож, оказывается, не вернула туда, откуда взяла.  

Как тут над головой у меня, точно небо разверзлось: о мой потолок, да на самом деле о пол квартиры, что располагалась выше моей, разбивали, вроде, или посуду, или хрусталь. Причём сначала — удар, потом визгливый голос соседки, за ним — следующий удар, а после него уже вопил сосед. Шумом скандала супругов меня как бы вытолкнуло из информационного поля о случившемся в Москве. Я что-то набросил себе на плечи, вышел из квартиры и поднялся этажом выше.  

Только там и задался вопросом: а зачем — вышел, поднялся сюда? Правда, и сообразил быстро, что стою у грохочущей злобой и ненавистью двери и ведь переживаю дежавю своего мальчишеского возраста: соседка стервозно брюзжала голосом тёти Нины Ромашиной...  

Гадко! Печально! А неловко ведь за них всем, кто это слышал. Половина подъезда жильцов — это точно! «Боже, — обращалось к небесам во мне моё же откровение в назидании — ты, ты есть первый грешник на Земле, потому что сотворил такими нас всех! ».  

Я зашёл к себе и будто бы спрятался и от себя самого тоже, вздыхая и дыша воспоминанием о Риткином чудовищном поступке и её непонятном мне до сих пор сердце.  

С полгода звонки в мою дверь стали ожиданием, что так когда-то и объявится Ритка. Да как-то в редакцию, ко мне на работу, пришла женщина с мрачным лицом, с плохими зубами и замедленная в реакциях и передала мне конверт, сложенный пополам, а потом ещё раз пополам. «Это от Кани! » — сказала перед этим, то ли презрительно, то ли ещё как-то: чем-то нехорошим растянув тонкие губы. И сразу ушла, оставив вместо себя ощущение тревоги. Им и было письмо от Ритки, из тюрьмы.  

Как в своём первом письме, но ещё из Москвы, она обращалась ко мне не по имени: «Христо», «любимый и единственный». Признавалась в самом начале, что «зарезала Лиона, как безвольную тварь», сначала уговорившего её выйти за него замуж не по любви, а на договорных условиях, но так и не признавший, что даже в собственнической любви нет равенства желаний ни для кого.... «А отвалить у него не хватило духа! В моём поведении он видел лишь месть ему, и хотя мстили ему его же любовь ко мне и жалось к себе самому, а не понимая этого, он решил отомстить мне». И я узнал из письма, как отомстил Лион:... «Отвёз меня к беспредельщикам, чтобы, прости на слове, за... бали до смерти. Один из них в результате остался без глаз, а ещё один — навсегда без мужского семени! Остальных, троих, застрелил мой охранник. Он и выследил, куда меня отвёз Лион, и подоспел вовремя.  

Пряталась я у него, дома. От него самого узнала, что влюблён в меня, но не дала ему... — выдал меня не «лионовским», а полиции, за вознаграждение по моей поимке. Как ты и предупреждал: «Бойся душу, деньгами шелестящую во рту! ».  

С трудом дались мне строки, в которых она обрисовала в общих чертах, как на этапе над ней издевались «офицеры-краснопёрки», а особенно, как её наказали за смерть Лиона в колонии строгого режима, в первый же день, затолкав в камеру к рецидивистам в качестве оплаченного женского тела для секса, в том числе и группового.... «А хрен им! От групповухи им пришлось отказаться после двух, и первых же, сломанных мной дровеняк. Здесь я только и поняла, что такое физическая брезгливость, чего не понимала раньше. А порезали друг друга, и на этапе, и в зоне, из-за того, кому я первой достанусь — больше, чем успели всё же хотя бы облизать моё тело. Да и «хозяин» ждал моего прибытия к нему, в зону. Обо мне ему раньше настучали — это и помогло мне выжить в скверной для меня ситуации. Лизуном «хозяин» оказался, теперь у меня с ним договор: отогревает мою «розу» своими слюнявыми губами, а ничего другого ему и не надо, я же — под его защитой и в тюремном шоколаде! ».... «Сейчас мне очень холодно, — признавалась Ритка и видно было по раздёрганному почерку, что её рука дрожала, — но холод внутри меня, не от погоды. Просто нет больше ни Риты-Маргариты, ни твоей Кани. Сердце замёрзло и озлобилось. Но оно у меня особенное, как сам знаешь. А любовь в нём — ты прав — капризная, злая и высокомерная. Она, такая, во мне с рождения. И в чём же моя вина?! Не хочешь такую, не подхожу — отвали! А нет, терпи или сражайся за неё достойно. Видишь: время с тобой, с литератором, не прошло даром и для меня — самой нравится, как написала.  

Вам, мужчинам, это трудно понять: легла под кого-то и святая?!.. А святость женщины — в её борьбе за свою любовь даже таким способом. И я — борец!  

Заканчиваю, потому что — подъём, вот-вот. Надоедать письмами не буду. Буду писать тебе один раз в год, в день своего рождения. Если забыл, напоминаю: 5 ноября. Вспоминай обо мне хорошо хотя бы в этот день. И запомни, Христо, собой для меня придуманный, мною любимый и кому я остаюсь верной, не смотря ни на что: женщина — это лезвие ножа за спиной мужчины и только от него самого зависит, как и куда вонзится остриё. Или — ему в спину, или — за него, кому-то прямо в сердце! И прости за свой охотничий нож, что взяла без спроса. В моих руках «Козья ножка» стала карающим познанием для Лиона. Ведь он сам своё несчастье приманил. Пусть земля ему всё же будет пухом! ».  

******  

Восемь лет промчали галопом, унеся меня и в другой район города, и в большую, двухкомнатную, квартиру, и сменив работу. Может, судьба: чтобы повседневность меньше напоминала чем-то и кем-то о прожитом, хорошем и — как без этого?! — плохом тоже.  

Я сидел у окна, отвернувшись от него, в спальной комнате и созерцал свою до сих пор одинокую обитель: кровать-полуторка, одна подушка и зимнее тёмно-синее одеяло на все времена года. На полу, перед кроватью, зеленел лужайкой коврик, сбоку от неё — коричневатая тумбочка. На ней белели, стопочкой, конверты писем от Ритки и взгляд снова их пересчитал: девять. К последнему конверту был приклеен листочек с адресом исправительно-трудовой колонии, где она отбывала свой тюремный срок, с указанием улицы и маршрутом автобуса, на котором можно было туда доехать.  

До освобождения Ритки оставался один месяц и двадцать пять дней…