Полигон Сатаны

Глава 1.... «Кто виноват и что делать?!»  

Егор вздувшимися от брезгливости губами буквально оттолкнул стакан ото рта, будто и не его рука к нему подносила, оставив в нём два или три глотка водки — и пойло, говно, и хмель бражный. Отяжелел, лень сковала, а «Кто виноват и что делать?!», этот извечный русский вопрос в его голове, украинца из Донбасса, точно осколок от орудийного снаряда не то чтобы влетел и застрял в ней — у виска жужжит и зудит наглой, дерзкой осой. Оттого, может, не продохнуть и не выдохнуть из себя тревогу. И так — с лета 2014 года. А осколки, настоящие, с серебристо-острыми краями, причём от всяких снарядов, с того самого времени засыпали двор. И не пройти теперь по нему босиком, а лето за окном дозревает!  

Не сегодня, так завтра, а возможно, что и сейчас, прилетит смерть от «укров» или «сепаров» — Егор посмотрел на свои босые ноги, потом в окно и выдохнул из себя досаду: половину посёлка как корова языком слизала! А был бы посёлок на возвышенности — не в низине, в берегах Донца, тогда… «Ничегошеньки не осталось бы! » — подытожил он в голос. Сравняли бы с землёй!  

Только беда, и более чем, в другом: первая часть вопроса мозги даже не напрягла: кто — это не что виновато! Зато вторая!..  

Жив покамест — и за это спасибо.... Богу? В Бога Егор не верил, хотя и прожито без малого полвека, и самое время, как говорят, начинать думать о душе. Да только что это даст сейчас: когда война, или как там,... долдонят, «АТО», поимела всех и сразу. И тех, кто за Россию глотки рвёт с утра и до ночи, и кто за Украину, «незалежну-суверенну» тоже — рвёт на груди вышиванку. Но, наверняка, вышитую во времена Украинской социалистической республики.  

– Научились, бляха, у большевистской матросни, из кинофильмов, гробить казённое имущество, — забурчал Егор, — а было так на самом деле или?.. Мужество такое?! Решимость умереть за идеалы?! Вот ответь: было так или не было?!  

Он отвернулся от окна, оставаясь сидеть у стола, будто в доме был не один, потому и спросил в пустоту. Тут же подумал: «Худо: заговариваться стал! ».  

В задумчивости закурил и вспомнил, что у кого-то прочитал — спасибо сынуле, хотя вымахал уже дядькой, за ноутбук, что прислал из Киева, — «мировоззренческая шизофрения». И верно ведь сказано! Только сумасшедший, да какой там — стая дураков на всю голову подбили народ на майданный бунт, а затем, бараны, раскудахтались о вхождении в «євроспільноту» и о «намірах» вступить в НАТО. И когда?!... Солидных денег для такого кудахтанья на весь мир — денег нет! Армии, и не просто вооружённой, а обученной в реальных боевых условиях — такой армии тоже нет! Народ не спросили, а хочет ли он за очередное «светлое и счастливое» себя и дитя своё отправить на войну и на одного только бога уповать? Во спасение, как говорится, души и тела! Не спросили. Ну, и отгребли от россиян по полной. А мозги, государственные, для чего? Не знали, что путинская Россия — милитаристская держава? Что до этого Молдова за такое же кудахтанье на голых яйцах поплатилась территорией Приднестровья, а Грузия — Абхазией и Осетией.... Бараны!  

– Они бараны! — снова как бы не с самим собой заговорил Егор. —... Куля, Пастор, Фабрикант! Что, — не бараны?! Бараны! Хотя, — рука Егора ухватила стакан и зло поднесла к губам, —... постой, постой! — резко выдохнув, глотнул дрянной водки. — Это ведь они предатели. И преступники! Государственные! Они-они! Потому что не могли не знать, что россияне до этого откатали танками да отбомбили «Градами» практику гибридных завоеваний территорий непослушных им стран, и как раз — на своих соседях.... Когда-то их всё равно будут судить! И — в Чернобыль, на пожизненное. А к ним туда и «свинопаса», да ещё и его же вилами ему — в задницу, и Олежку, этого, что в боках подобрел как баба, а на лицо — морда бульдожья, и заодно всех скачущих... Вместе пусть и расстраивают зону отчуждения на европейский лад!  

В запальчивости подумав о таком, Егор как бы и остыл. Но вообразил себе картину-территорию 29-го участника Европейского союза, а там — яблоку негде упасть, и Пизанская башня из тел, под небо. Получалось, что половина населения Украины. Это и смутило.  

– Да! — уже сам себе утвердительно заявил он, — на чумных поведёшься, сам сдуреешь от того, что они натворят.... Уже натворили! — себя же поправил, потягиваясь сонно.  

Но резво встал со стула, двинул плечами вперёд-назад и направился к двери, на выход из дома. У неё, кривясь, и обулся — нельзя во двор не обувшись.  

Лето и впрямь дозревало: желтобоких груш насыпало во дворе чуть ли не гору и они бурно гнили, указывая этим на высокую влажность воздуха. Вишня на прогнувшихся ветках стала бордовой — совсем спелая. У калитки без самой калитки зарумянилась на солнце смородина. Красавица! В пустоту, раскоряченную двумя сухими столбиками, но ещё крепкими посеревшей древесиной, Егор и шагнул.  

Дерьмовая водка не уложила в постель, как хотелось, чтобы заснуть и хоть какое-то время не думать, как жить-то дальше между двух огней и как бы в ничейной зоне, что ещё хуже. Наоборот: наговорился сам с собой об этом же, только стало хуже.  

Пошёл улицей, вздыхая печальницей, от которой остались кое-где лишь малюсенькие островки асфальта; бордюры давно выкопали домовитые и растащили по своим дворам ещё при коммунистах. Ночью конечно, как классические воры. Зато сейчас, при демократии, воруют и грабят уже с рассвета!  

Улица «Ручейная» зигзагами будто отвлекала, что вот, оказывается, почему её так назвали. Да и сам посёлок — тоже, Ручейным. Но и не совсем поэтому. Дома не жались к берегу, не разбегались вдоль него, а точно притоком реки Донец выстроились от пологого берега рядами по десять дворов. И так издавна рабочий посёлок, год от года удлиняющимся квадратом, как бы пополз в гору. А от берёзовой рощи, что вверху, похож был на притоку, когда разжигали в домах печи. Ну похож: сизый туман над водой — это, если смотреть сверху и воображать.  

Сюда, давно-давно, после срочной службы приехал по комсомольской путёвке сержант-артиллерист Костя Иванив, но не один. С женой приехал, русоволосой Настей, родом из Полтавы, где Костя отслужил срочную и где в свой первый и снова гражданский день на ней женился. Строил дома в шахтёрском городке Кучино, а в его пригороде, где снимал комнату в частном доме, через пару лет выстроил и себе дом, для семьи. В этом каменном доме посреди сада, с «вечным» флюгером в виде горланящего на всю округу петуха из нержавейки, Егор,... Егорка Иванив, и родился. Так семья стала настоящей семьёй: дом, сад, сын! Вот только недолгим это счастье оказалось — разбились насмерть родители на зелёном-зелёном ВАЗ 2101, когда ему было пятнадцать лет. Приехали бабушки и дедушки, по отцу — из Ровно, по маме — из Полтавы, и сразу же переругались: тело отца увезли туда, где он и родился, чтобы похоронить, заодно забрав с собой и Егорку; Настю, жену и маму, похоронили на поселковом и небольшом на то время кладбище в центре берёзовой рощи. Этим ей повезло, если понимать место захоронения как последний земной уют усопшего, к тому же преждевременно, потому что переломанное чуть ли не пополам тело мамы Егора было последним погребённым посреди белесой красоты. Как-то сразу после этого утвердили и новое кладбище и место под него.  

Егор подымался вверх улицей и без желания, бегло, посматривал по сторонам. Какие-то дома уцелели и блестели лишь остатками стёкол в оконных рамах. Но в основном — развалины, прошедшими дождями мытые-мытые, да тщетно. Где-то кирпичи развалившихся стен, а где и бутовый камень — опалены до фосфорной желтизны; смог от пожаров — деревянное в домах горело адским пламенем и тлело ещё неделю — покрыл гарью всё, что не сгорело, как зловещей тенью. Из прежних хозяев никто и представить себе не мог, что на их долю, а особенно их детей, выпадет такое: не случайно оказаться на линии огня своих же по крови…  

Продолжая идти и пылить непослушными ногами, Егору хотелось об этом не помнить. Да как забыть!  

…«Укры» на трёх БМП, перед этим переправившись через реку со стороны села Первомайское, которое ранее отбили у «сепаров», зашли в Ручейный и погнали рыжую пыль впереди и позади себя. Катили центральной улицей и рёвом двигателей и лязгом гусениц будили поселковый люд. Кто уже не спал, а солнце уже и пожелтеть успело, настороженными посматривали из окон. (После боя ранней весной за мост через реку, поблизости от посёлка, но сам мост виден был лишь от берега из-за круто холмистой местности окрест, мало теперь кого интересовали эти боевые машины пехоты. И чьи они — было без разницы. Тогда же и насмотрелись на военную технику воюющих сторон, а теперь всем, от мала до велика, хотелось, чтобы — на всю оставшуюся жизнь! )  

В середине улицы, до этого прятавшая «укров» своей ухабистой извилистостью, они столкнулись, лоб в лоб, с танковым взводом ополчения ДНР, на российских «Т-64». Не прошло и минуты, как танкисты перестроились в боевую шеренгу, в момент развалив ограды и всё, что попалось им на пути такого манёвра, но оставшийся в центре танк с первого же выстрела сжёг украинскую боевую машину пехоты. Солдаты на броне буквально посыпались с неё трупной трухой. Прочий десант «укров», солдат пятнадцать, попрятались во дворах и затаились. Наводчики второго и третьего в колоне БМП после того, как тоже развалили заборы и получили обзор для стрельбы, открыли ответный и шквальный огонь. Всё — стрекот автоматов, автоматической пушки со спаренным пулемётом и почти что одновременно шипящие и урчащие механическим зверем выстрелы прямой наводкой трёх танков, а также крики ужаса, боли и отчаяния со всех сторон — взорвали округу громом и молнией от самой настоящей реалистической войны, а эхо его разнесло. Одни стреляли и умирали, другие, поселковые, с очумелыми глазами и вмиг почерневшими лицами, бежали, не зная куда, но понимая, что спасаются от случайной смерти.  

Егор остановился — всё та же боль под сердцем согнула его, но вместо темноты в глазах он увидел глаза своих друзей, соседей, знакомых с одним выражением: милости и защиты. Это, когда они, спасаясь, бежали! Хотелось побыстрее уйти как можно подальше от этого изувеченного судьбами солдат и просто граждан места, да ноги бессилием, как ни странно, вросли в глинозём. А закрыть глаза — страшно, ведь можно их больше и не открыть. Потому что незабываемые трагические переживания способны разорвать сердце пополам. Да и ненадёжным оно стало с той самой поры, когда...... Танкисты били прямой наводкой, а два БМП отстреливались, каким-то, не иначе божьим, чудом уворачиваясь от бронебойных и кумулятивных снарядов. Правда, недолго — минут пять-семь шёл бой. А за это время повсюду заполыхало, а стёкла в окнах домов беспрерывно ойкали звуком, пробиваемые пулями насквозь, и будто тщедушно вскрикивали, падая на землю.  

«Украм» судьба уготовила не героическую смерть. Мученическую! Пять или шесть заскочили в открытую для них дверь ближайшего от них дома, да вместе с одиноким, к счастью, и доживавшим свой век молчуном Константином Семёновичем Кожным испустили дух под стеной, в которую тут же влетел танковый снаряд. Остальные, до десятка — так, на вскидку Егора, под огненным шквалом самой смерти безумно расхрабрившимся и оттого наблюдавшим за происходящим, — наводчики танков расстреляли из пулемётов, когда они стали убегать. Да и что их автоматы против брони!  

Когда «сепары» укатили, откуда прибыли да ещё и «по походному», с открытыми люками, Егор первым и стал собирать вокруг себя ошарашенный люд, и всё же добился того, чтобы ему доверились и пошли за ним. Повёл их в берёзовую рощу. А через час, где-то так, Ручейный уже утюжили снаряды с украинской стороны, и Егору не целовали руки только дети.  

Вынужденно пришлось пережить ещё раз и это.... Лупили — и не скажешь ведь по другому — из миномётов, минут десять-пятнадцать, но последствия от стрельбы «по ворогам», рано или поздно «потянут» на пожизненный срок, или расстрел за преступление против собственного народа. «Скоро, скоро назовут тех, кому такое присудят! » — не убеждал себя Егор, а искренне верил в это.  

Наконец ноги проворнее повели его дальше и подняли выше, будто им надо было, чтобы он вспомнил день своего полного отказа от иллюзий, что АТО — это нужно и правильно, чтобы терроризму на Украине не быть. Вот только, кто террорист после того, что освободители, как одни, в БМП и на броне, так и другие, в российских танках «Т-64», сотворили с Ручейным?! На этот вопрос он себе ответил уже давно: они находятся по обе стороны разграничения.  

Егор хмурился и топал только что не стариком в лице всё выше и выше. А чем труднее подъём, разве легче спуск наклоном? Умозаключение словно ударило под дых: Украина, родная и впрямь соловьиная, катится в национальный позор! И как бы не называли московского царя-батюшку, как бы не верещали и не трубили, что вот-вот Российская Федерация обернётся в избушку Бабы Яги, а Украина станет иглой из яйца смерти Кощея Бессмертного, то есть царя-батюшки, он уже переиграл всех. И разубедить в этом Егора могло лишь чудо: что гражданская война, что бы кто не говорил, ему только приснилась. И весьма важно для такого сна, чтобы в реальности 2015 года российские войска не зашли на территорию Украины и не закрепились в фактически оккупированном Донбассе под видом гуманитарной помощи. «Какое НАТО теперь, олухи столичные! » — так и рвалось возмущённым криком из Егора, да по с недавно появившейся привычке, разговаривать с собой и в присутствии самого себя, он простонал логически мыслящим умом:  

– Ведь можно было, и нужно ведь было, банально сменять украинское атомное оружие на безоговорочное вступление в ЕС и НАТО.  

Он только подумал, а его традиционное «Бараны! » уже разлеталось громким-громким отчаянием на сухом и жарком ветру.... Коровка подставилась — бычок и взлез! Ещё и на рога насадил трафарет с вполне читаемым текстом, непонятным только упрямым до врождённой тупости: «Что?... Ну теперь-то вы уж точно знаете, какие-такие морально-нравственные принципы освободительной войны по-украински, по-европейски и по-американски! ». А кто фанатик подчинения инакомыслия прикладом или кастетом, такой слепой — ему кровь нужна. Пролилась и льётся! Да, теперь знаем.  

Видели и слышали, как летуны украинских ВВС в 2014-ом бомбили Кучино — дома, ладно, отстроить можно, а люди!.. Знаем: видели и слышали, как российские «Грады» из под жилых многоэтажных домов отстрелялись, неизвестно по ком и уехали, а в ответ, правда, спустя только сутки, но прилетело от «укров». Вспахали школьную спортивную площадку и «залетело» на восьмой этаж девятиэтажного дома.... Земля им пухом, четверым: мальчонке, девчонке и их мамке с папкой; мужчину так и похоронили без одной ноги — не нашли! И что это такое?! Определение «этому» Егор знал, но сплюнул «это» в траву, чтоб даже не себе под ноги. А в глазах — «укры», заживо сгоревшие в боевых машинах пехоты и расстрелянные из пулемёта танкистами «сепаров», на этой же и будто-то от их крови красно-бурой дороге.  

Война и смерти озлобляют — это, да, но не избавляют от человеколюбия всё равно! Потому и убитых «укров» похоронили всё же по-людски: без крика славы, без клятвенных слёз и угроз. Только сделали это не вернувшиеся за ними, пусть и за мёртвыми, их военачальники. Они отсалютовали в их честь... минами по врагу, которого и след простыл, а мины эти, все до единой, упали на посёлок. И есть теперь в Ручейном первая безымянная могила. Рыжий холмик — глинозём повсюду, нет другой земли. А горе материнское, отцовское, детей, друзей наконец?!.. Оттого и горе созвучно с «горой»!  

Егор подходил к берёзовой роще, тихой и пугливой, словно вымершей птицами и запахами трав, и понимал, что расстроен ещё и тем, что идёт к маме, на сыновний поклон, а в голове… Да только как забыть такое? Чем ублажить душу, чтобы она замолчала и не изводила, не мучила тем, что мир чудовищ — это не выдумка. Это земная реальность, и чудовище просыпается в человеке тогда, когда он становиться самовлюблённым и самонадеянным кретином. И у сытости — один и на все времена недостаток: можно теперь и не работать. Пошалить хочется. А шалость с автоматом наперевес — это же как круто!  

Таким же тихим и пугливым остался у него за спиной посёлок — то, что от него осталось. Выехали из него практически все. За несколько дней. Остались лишь четверо, одинокие и тяжёлые не на подъём, а верные своему убеждению, что родиной или живут, умирая на ней, или её и не было в принципе — так: временное место проживания.  

Берёзы вымахали под небо, потому и не толкались, мешая идти, как бывало ещё тонкими они гнулись во все стороны. А то и ноги подбивали — Егор скупо, но улыбнулся, впервые с утра. Может, и за год. Глядя лишь в промежутки неба и касаясь, нежно и бережно, то гладеньких, то шероховатых стволов, он продвигался вглубь, кончиками пальцев как бы приветствуя и здороваясь с «повзрослевшими» бело-зелёными красавицами.  

На могилку мамы он вскоре и вышел, не успокоившийся до конца и лишь с печальным смирением на конопатом загорелом лице. Обошёл надгробье, поцеловал задрожавшими губами высеченное на памятнике из серой гранитной крошки её фото, не совсем схожее в линии губ, которые его очень, очень давно целовали, а он ещё не знал, что мамины губы не мокрые, а самые верные и преданные. Пригладив голубенькие цветы, проросшие сами по себе, присел на траву и смотрел в глаза, родные, но не лучистые, какими ему запомнились, покуда разминал сигарету. Вздохнул отчаянно, закурил на вдохе — тяжко! Без мамы сам вырос, собственного сына можно сказать, что нагулял в молодости и он то же — вырос без мамки. А до войны уехал. И хорошо, что так.  

«Один! » — грустило сердце Егора, а душа тосковало по Сашке, кому верой с любовью он в своей личной жизни отслужил как Родине. А до его рождения гонял полигоном на стальном коне в городе Остёр Черниговской области, в танковом учебном центре, и даже когда-то где-то прочитал, что от центра, прежнего и советского ещё, остался лишь один дорожный знак. Хотя читал и другое: «учебка» в Остре сохранилась и действует поныне. Если даже и так и эдак на самом деле, ничего это не меняло не для него, не в нём самом, старшине Егоре Иванив, инструкторе по вождению танков «Т-62» и «Т-64» и ведения орудийного огня. Дед Сашки, Константин Иванив, отслужив, увёз с Полтавы жену, а Егор, получив погоны прапорщика и запись в военном билете «Мастер-специалист!.. », подал в отставку и без раздумий вернулся в отчий дом, к тому же с уже с готовым внуком. «На Донбасс! », как принято здесь говорить.  

– Тяжело было, мама, — заговорил он от давнего желания выговориться, — Сашенька совсем малой, то — смеси..., то — пелёнки-распашонки. Ничего. Справился. Только страх мучил, очень. Когда спускался в забой. Переживал, что сиротой может остаться в любой момент. А мамка его наркоманкой была. Только я этого не знал поначалу. Никто не знал. Хотя служили с ней в одном полку. Лейтенант она. При штабе была. Умерла. Тосковал по ней долго. Безвольная. Такой родилась. И хорошей тоже. Тогда я и на сверхсрочную согласился. С ней побыть... А через два года написал рапорт об увольнении.  

Уехал с сыном. Из Остра. Отцовы, баба с дедом, звали к себе, опять на Ровенщину. Оттуда я призывался в армию. Родня, спасибо им, помогли жить и вырасти без вас. Успокоили, обласкали. А когда написал им, что решил вернуться в Донбасс, работал уже. Рубил уголь на шахте «Митяевская-Дальная». Это в городе, а ближе — твоя школа, в которой ты преподавала. А я пятнадцать лет на молотке отработал. Не жалею. Главное, что сына вырастил. За мамку ему был, Галиной её звали,... и за тебя, мамуля-бабуля. Сейчас Саша — Александр Егорович! в Киеве живёт. Автомобильный салон у него. Бизнесмен! Молодец! Всего добился сам.  

А то что с посёлком сотворили эти... — Егор чуть было не выругался —... и эти, и те,... да ну их, мам, всех к лешему! А Сталину вашему не надо было Галичину к советской Украине присоединять. Бандеровцев только и того, что выкурили из их схронов.... Разбежались, попрятались, затаились. Они себе подобных родили и воспитали их патриотами! Так они думают, что патриоты. А мир-то уже другой. Но Галичина, оказывается, живее всех живых! Хотя их последних воинов, с УПА, сажали, убивали и гнали как прокажённых — ты бы видела мама сколько их сейчас! И что не до смешного доходит, так,... а они ведь ничем не отличаются от ленинских-сталинских большевиков: набить морду, искалечить, а то и — повесить! И чем они лучше от тех, с кем сражались? Захватчики народов! Вот они — кто, и те, и эти!  

Пуля убивает, а ум не должен быть пулей!... Столько лет прошло! Киев под ними. Президенты и правительства — их ставленники. В террористы нас, работяг от судьбы, записали без суда и следствия и зачислили в расходный штат... А что сами с — украинским! — Донбассом уже сделали? Ещё и Россия, вроде бы и заступилась за русскоязычных украинцев, но мы ей нужны всего лишь как буферная зона от НАТО. Заступились и — ушли бы к себе. Что тут непонятного: украинизируете кого хотите, но не русских. Ты ведь знаешь — в Кучино по переписи на девяностый год жили 52% русских, 46% украинцев, а остальные 2% — представители других национальностей. И не посмели бы украинские власти больше творить такое... Уже бы и мировая общественность не позволила!  

Дым ещё одной закуренной сигареты резанул Егору по глазам, он болезненно зажмурился, но под сердцем по-прежнему болело гораздо и гораздо сильнее.  

–... Свои своих же убивают, мама! А знаешь, как гражданскую войну назвали? Антитеррористическая операция!  

Егор не смог не сплюнуть в очередной раз, точно произнёс что-то гадкое и омерзительное.  

— И страшно так жить, в обществе убийц в военной форме и в мире убийц в костюмах от Brioni или Armani – это фирмы такие, солидные, по пошиву одежды, и в то же время позорно. России за Крым — уже не украинский, мама, — даже войну не объявили?! Но и вероломными руководство россиян не назовёшь. С 2005 года предупреждали, что если Украина возьмёт да и рванёт в ЕС и под НАТО, худо нам будет. Рванули — отобрали у нас полуостров. Затем Донбасс разорвали на две части, а виноваты в этом, оказывается, мы: кто здесь жил и остался жить. Убиты десять тысяч или уже больше украинских мужчин и парней, искалечили, и женщин тоже.... Я не виноватых ищу, мама. Я понять хочу: что мне делать?! Мне, мужчине, «Захиснику Вітчизни! ». Во мне же ровенская и полтавская кровь! Тоже идти убивать? Кого?! И «сепары», и «укры» спасать меня пришли. А я их об этом не просил! И получается, выходит на то, что мне нужно от них самих спасаться. Одни привели россиян с оружием, другие зазвали европейцев и американцев, и тоже с оружием. Такая вот независимость сейчас, у ДНР/ЛНР и Украины.  

Блик солнца ярче высветил лицо на памятнике и глаза будто бы округлились. Егору захотелось в это поверить.  

– А я уже и не удивляюсь, мама. Козлиные войска зашли в нашу с тобой страну. Знаешь, почему козлиные? Любая армия — это лбы, рога, копыта и даже…, не стану это обозначать, а ум, если он есть — у военачальников…  

Договаривать Егор не стал — мама посёлок всё равно не увидит!  

Он поднялся с травы и подошёл с влажными глазами к памятнику. Склонился — поцеловал не совсем похожий портрет Надежды Иванив, не прожившую даже свою молодость, но всем и всегда теперь улыбающуюся, навеки! Отошёл на шаг, задержался у могилы, закуривая в третий раз — ушёл под сень берёз, но не в ту строну, откуда пришёл.  

Глава 2.... Дуэль  

Выйдя к грунтовой дороге, скачущей по ложбинам и пригоркам, Егор остановился. Эта дорога была единственная, подводившая к посёлку от моста через Донец. И дорога и тропа, местами узкая, местами широкая, мягкая, пыльная и очень вязкая в дождь. А после него любому транспорту появляться на ней было опрометчиво и не безопасно. На ней и разбились родители Егора. Уклон к реке, отсвечивавшей серебром, и не больно-то крутой, да постоянный отчего-то. Точно сама земная твердь не хотела, чтобы эта грунтовку вообще когда-то протоптали. Поэтому ни «сепары», ни «укры» её не заминировали. Ещё и потому, что кругом, куда ни глянь — глубокие овраги, исполосовавшие склон, а равнины вроде и нет совсем. Так: лоскутки трав.  

Егор зашагал стороной от рощи, уходя от посёлка. День был солнечный, нужен был дождь, чтобы сбить жару, но не сейчас и не сегодня. Путь ему предстоял не долгий, да непростой. Шёл он к мосту и к асфальтированной дороге, протянувшейся и через село Первомайское, где закрепились «укры», и далее — за село, и через город Кучино, а там находились «сепары», и тоже — далее, далее…  

В боевом, и только насмерть, в 2014-ом году, осенью, на участке шоссе, что отделял друг от друга «ворогів», моторизированная бригада «укров» под знамёнами «Правого сектора» атаковала ополченцев ДНР. «Сепары» приняли бой. Основным направлением атаки, равно как и её целью, стала эта асфальтная дорога, соединяющая ни одним километром шахтёрский город и Первомайское. (Село отстроилось в конце 70-ых и, в том числе, руками Константина Иванив, отца Егора; оно расстроилось и развилось до — по советским меркам — «зажиточного» в 90-ые, а численностью населения в разы превышало «ручейников». Мост — транспортная артерия в основном, но поселковые мужики, чтобы зря не бить ноги и сэкономить время, основали свой «ручейный» путь: на лодках через реку, и — прямиком в «Первомайку». У семьи Иванив была тоже своя лодка, деревянная и по-хозяйски просмоленная, а на обеденном столе обычно — «колхозные» продукты. ) Стрелки ДНР, ещё одетые не по форме, а кто в чём, залегли у обочин дороги под толстенными тополями, украинские «добробаты» — тоже и так же.  

Расстояние в полторы сотни шагов то сжималось до почти что осязаемых мата, оскорблений и проклятий, то стремительно вытягивалось в оба конца от воя раненных, кого уносили. Автоматы трещали, не переставая, свист пуль и резонирующий дребезг от рикошетов был такой, что от страха и отваги многих рвало. Стрелки из местных жителей рельефные особенности вдоль дороги знали всё же лучше, а «добробаты» залегли в тех местах, покинуть которые грозило им или ранением, или смертью в этих незнакомых для них краях. Отстреливаясь короткими очередями, они возбуждали себя военно-патриотическими песнями националистического пошиба и этим выказывали «сепарам» помимо дерзости и свою воинскую отвагу. «Сепары» песни не пели — свистели и крыли своих противником матом, и таким, что будь поблизости «гай» — загудел бы, а соловьи улетели бы навсегда.  

Статус-кво позиций — непонятно: кто теперь атакует, и атакует ли, — сохранилось лишь в относительном затишье пальбы с обеих сторон. С моста стрелявший всё это время БТР тоже мало чего добился и, неожиданно съехав с моста, бронетранспортёр спрятал себя за тополями. В этот момент у «сепаров» будто патроны закончились — на мосту появился первый танк, с тем же красно-чёрным знаменем «Правого сектора» над башней. Пушка находилась в «походном» положении, задранной к небу, и «сепары» решили, что их будут давить гусеницами. «Гранаты! », «У кого гранаты, братва?!», «Давай сюда! »» — крики из-за тополей завопили о спасении, но вместе с тем и о готовности умереть. К тому же никто из дюжины кучинской «братвы», кто забежал вперёд других и к танкам были совсем уж близко, не побежали.  

Второй танк, и тоже марки «Т-62», последовал за первым, разбрасывая по сторонам клубы голубоватого дыма и разбрызгивая по асфальту жёлто-коричневые пары отработанной солярки. Но, прогремев траками стальных гусениц, оба, точно по команде, остановились. Обе пушки «упали» на уровень прямой наводки и выстрела. Раз, другой, третий громко и страшно механики гаркнули движками, развернулись, соскребая сорокатонной тяжестью асфальт до бела, и вдруг сорвались с места в сторону поля, прозрачного, пустого и чёрного. А от Ручейного, с его стороны, этим же полем на них катили два танка ополченцев ДНР...  

(Егор не видел самого сражения, но эти два российских танка хорошо запомнил, когда они, непонятно откуда взявшись, промчались грунтовкой, по которой он сейчас шёл, по надписям на башнях: «На Киев! » и «На колени, фашистское падло! ». А по рёву двигателей и раскатам от отгремевших позже выстрелов смоделировал для себя ход боя и его последствия. )... Один из экипажей «укров», долго не думая, открыл стрельбу первым. И почему-то осколочно-фугасным снарядом. Скорее всего, что фугас уже был заряжен до этого, или же командиру танка захотелось «поиграть»: сначала «сепарам» перебить одну из гусеничных лент ходовой части, а затем бронебойным, попав в башню, «отбить башку», и только следующим, кумулятивным, сжечь весь экипаж. Но пролёт снаряда был долгим, а разрыв раскатистым хлопком, как подрыв с земли. Влетев в неё, он и взорвался, раскидав взрывной волной сырую осеннюю землю с убийственными осколками вперемешку. Как тут бешено, но коротко просвистел ответный выстрел — лязг, отчётливо железный, и «пижонистый» танк «укров» повело в сторону уцелевшей и по-прежнему пашущей поле гусеницы. Механик остервенело дёрнул на себя рычаги, редуктор задребезжал отчаянно дробно, из трансмиссии повалил смрадный пар. Гладкоствольная пушка растерянно заметалась из стороны в сторону и «дымовая туча», в секунды поглотившая сорокатонную махину, выдала решение командира: спрятать себя и, возможно, так уцелеть.  

В это же время горел в клубах синюшного дыма танк ополченцев. Наводчик «укров» второго танка поджёг его со второго выстрела. Первым, бронебойным, он сшиб с башни пулемёт, а кумулятивным стрелял уже наверняка.  

Оставаясь в позиции дуэлянтов оба танка, «укров» и «сепаров», злобно гаркали друг на друга двигателями от совершаемых манёвров «Не поймаешь! », оставаясь на удобной для этого дистанции. Оба командира понимали, что сблизиться на расстояние выстрела прямой наводкой, в 500-600 метров, станет местом для экипажей на вроде пересыльного пункта на небеса. Танки и гарцевали по пахоте поэтому, как бы туда и не торопясь.... Стреляли в друг друга по очереди, соглашаясь с тем, что ранее их лишь прошипевшие и опалившие воздух выстрелы нашептали танкистам и моральные правила этой дуэли: их восьмеро, злых на жизнь, но умирать на непокорённом — пусть даже только — поле, «вибачте»-извините, этого — дудки! А ещё оттого, кто с этого забытого богом поля укатит, ликуя торжественным звоном гусениц, зависит и исход поединка у моста. И своё слово, здесь и сейчас, должны были сказать наводчики орудий.  

«Укр» бронебойным подкалиберным попал в лобовую броню, и это было его второе попадание в сходящиеся клином бронеплиты. Но российские сто миллиметров толщины танкового «лба» приняли на себя, ойкнув, остроконечную часть снаряда и наконечник с вольфрамовым стержнем, лишь скользнув по броне, тоже издал звук, будто о себе что-то горькое, но вполне уместное брякнул. Механик-«сепар» тут же сорвал своего стального коня с места и, с аллюра перейдя в галоп, резко остановился, замер на несколько секунд — выстрел: отрывающийся от жерла ствола пушки шар огня, и... не роковой для танка «укров». Но снаряд срезал, будто дьявольской косой, левый подкрылок и всё-всё металлическое и нет, что чередой было вмонтировано и закреплено на той стороне и защищало от бокового попадания.  

Двигатели ревели всё громче и отважней. Азарт «дуэлянтов» будто детонацией от выстрелов и взрывной волной передался стрелкам активным шевелением их у дороги. Они, так и не решившие до этого времени, кому из них жить дальше, а кого сегодня закопают, участили и усилили свои автоматные очереди. Между тем стрельба прямой наводкой сама себя выпрашивала у танкистов и расстояние между ними не стремительно, однако неминуемо сокращалось. Это был тот самый случай, когда коса попала на камень и наоборот.  

Догорал танк «сепаров», не отдав ни матерям, ни детям, ни жёнам — никому и никогда уже не отдаст, их любимого и родного им человечка, ни одного из четверых. Ударные волны разметали во все стороны «дымовую тучу» и подбитый танк «укров» всеми тремя открытыми люками как бы орал в небо: «Мы спасены!.. ». А два экипажа, живых человечков божьих, тоже любимых, родных и дорогих, спасала, защищая закалённой сталью, броня, вот только от них самих зависело — умереть им сейчас за что-то, или продолжать жить кем-то до, возможно, глубокой-глубокой старости.  

Оба танка стали медленно и как бы лицом к лицу отползать друг от друга. «Сепар» развернулся первым, подставив тем самым свой грязнющий бок под удар, но «укр» не выстрелил — дуэль есть дуэль и она состоялась! Оба танка укатили на исходные позиции начала атаки, стрельба у дороги тут же и стихла. Разошлись вроде как миром. Но только в этот раз!  

Стрелки сделали то же самое, в два этапа: сначала показались из-за ошкуренных ближе к земле стволов тополей, а убедившись, что на сегодняшний день пули в этом месте своё уже просвистели, тем не менее короткими перебежками заодно и разыскали своих раненых и убитых.  

Раненных «укров» было больше — это стало очевидно, когда побратимы поставили таких хоть как-то да на ноги, чтобы отойти на территорию, с которой атаковали, а убитых оказалось больше у «сепаров». Живые, и с обеих сторон, явно поостыли от ожесточённой ярости, потому напряжённое, но красноречивое молчание и мученические стоны — вот это и шаркало теперь дорогой, уводившей врагов в обоих направлениях. Одних — по прямой, в Кучино, других — вверх, к мосту, по бетонным плитам которого, лязгая забитыми пахотой гусеницами, возвращался «домой», в пригородное село Первомайское, повоевавший Т-62. Но уже без знамени «Правого сектора» на здорово подолбаной башне. А где оно теперь символизировало украинский «визвольний рух», в каком состоянии пребывало сейчас, это знало лишь поле брани.  

…«Поле для баранов! » — захрипело в груди Егора ощущение уже не подвластного ему, холодного осуждения всего-всего, что к нему прикасалось, даже горячим и мягким. Взгляд увяз в когда-то пахотной земле — ах, какая же богатая страна: здесь чернозём, редчайший, а откуда пришёл — глина и суглинок, да только в ушах по-прежнему стрекотали и гремели выстрелы и боя у моста, и настоящей трагедии в изгибах улицы Ручейная, и великовозрастной дурости командиров «укров», превратившая его родной рабочий посёлок в руины.  

Оплавленный и оттого светло-коричневый танк «сепаров», сожжённый три года тому назад, своими закрытыми люками мучил его, христианина, тем, что в этой бронированной душе коллективного сумасшествия украинцев, с обеих сторон, покоятся ещё до сих пор если не тела, то прах четырёх земных людей, соотечественников. Потому что мёртвые воины на небесах — это стражи у ворот Ада и Рая. Читал об этом. И тут же вспомнил: «мировоззренческая шизофрения». «Наверное» — примчалось следом, — «... в статье того, кто дал своё определение массовому безумию украинцев». И там же: «Война, если отдельно даже, и безумие, если тоже в качестве состояния от не осознаваемого побуждения, что... это же война (! ) и что..это же сходить с ума (! ), приведут мозги в порядок нескоро! ».  

Припомнив, что как-то прочитал и запомнил, Егор вроде и ответил сам себе, почему до сих пор «сепары» не договорились с «украми» о захоронении танкистов. Удержала за плечи и не лишняя по переживаемым временам осторожность — пройти к танку и открыть командирский люк, а он это сделает и без ключа, — что его могут подстрелить с обеих сторон. Или «снимет» с башни чей-то снайпер. Потому он прятал себя за разросшимся густым и колючим кустом шиповника. Рисковал тоже, но решил для себя — ещё этим летом, точно, проберётся всё же к сожжённому танку и откроет люки, чтобы хотя бы души заживо сгоревших отлетели в мир иной. Да и в отличие от «сепаров», видно посчитавших, что хоронить некого потому, что нечего, Егор так не думал.  

Не меньше, однако по другой причине, его интересовал и танк «укров», с перебитой гусеницей. Понятно, что списали на металлолом — попробуй забери!.. А он ведь только подбитый и сделал лишь единственный выстрел. То есть, в который уже раз уединённо размышлял Егор, боекомплект цел, а двигатель просто заглушен. И баки полные, должны быть.... Когда убедиться в своих выводах и предположениях?  

С этим вопросом к самому себе бывший танкист, но специалист по вождению и мастер ведения огня из такого же самого «Т-62М» (модернизированный), продолжая прятаться за исколовшим его кустом и не порадовавшим в этом году душистыми светло-розовыми цветками, разглядывал страстными и будто совиными глазами полосу густо растущей акаций. Поле примыкало к лесопосадке своим местами позеленевшим от сорной травы краем; заканчивалась эта широкая полоса у дороги, а начиналась недалёко от Ручейного, в стороне. В неё — Егор хорошо запомнил — как раз от посёлка, и въехал «дуэлянт» от «сепаров», а она ведь была заминирована?! И две диверсионно-разведовательные группы там же и полегли. Только и того, что подорвались в разных местах. И то же самое с погребением: нечего хоронить?! Хотя, понятно — страшно и опасно. Снайпер «сепаров» простреливает эту местность регулярно, даже зайцам туда нет ходу.  

С той самой поры, боя у моста и танковой дуэли, Егора не покидала требовательная мысль, а как танк, взять лишь шесть метров его длины и три ширины, нырнул в чертополох акаций и только его видели?! А ведь не показалось ему тогда, после того, как в поле танкисты разошлись миром. Хотя, конечно, было далековато, чтобы утверждать такое беспрекословно. И всё же «сепарский» танк, вернувшись после боя грунтовкой, у лесопосадки как будто испарился. Потому страстность знать это наверняка, как это ему удалось, и зажгла глаза Егору пристальным вниманием к ней. И не только сейчас. А ещё его не пугала дотошность установить место прохода, так как и на подбитый танк, и на проход в лесополосе у него намечались собственные планы. Таить их не было от кого — Ручейный, что называется, вымер при живых. И тех, в том числе, кто остались как и сам Егор. Четверо с ним. И они тоже вместе с полем, разваленным посёлком и рекой с того первого и по-настоящему чуть ли не такового сражения в округе стали и буферной зоной, и линией разграничения воюющих каждый за своё. И не одна и та же кровь — славянская, и не одна и та же вера — православная, и не одна Родина для всех — Украина, не уняли ни одних, ни других.... Четвёртое военное лето — детям войны по четыре года уже, а мировоззренческое сумасшествие «крокує країною і далі».  

Вспомнив об оставшихся в Ручейном, Егор не без удовольствия, наконец подпалившее взгляд целеустремлённостью иного плана, чем зачем он здесь, у поля, подумал о том, что надо бы их всех навестить, и уже сегодня. Но с лесопосадкой нужно было побыстрее разобраться, и досконально точно и выверено до миллиметра. То, что «сепары» прячут в ней свою бронетехнику — скорее, прячут, только хорошо бы, чтобы её там не оказалось.  

Глава 3. «Сатанисты»  

Ещё подходя к посёлку и слыша ритмичный пронзительный лязг металла об металл, Егор знал, кто так, с молодецкой удалью и небезопасно, что сейчас важнее, гремит.... Витька Горчак, Витыч, как его звала даже жена — земля ей пухом! Здоров и силён, если духу хватает греметь подолгу.  

Об этом Витыч и услышал от Егора.  

– А то! — хвастливо согласился тот, не заметив, как его соседа скосило в лице от этой его реплики.  

Ну повсюду это «АТО», куда не ступни, и в головах тоже — Егору и самому не нравилась увязавшаяся за ним раздражительность, но с Витычем это состояние нужно было перетерпеть. В собственных интересах. А интерес этот, в задуманном, уже давно из него рвался на волю.  

– Поговорить хочешь? — неожиданно сам и предложил Витыч, переступив через тяжеленную «балду», к которой сам же когда-то и приварил металлическую трубу под свою широкую ладонь, и до этого гремевший ею на всю округу.  

Он отошёл от гусеничного трактора Т-150, подкрашенного в нескольких местах красной кабины не в цвет, вытер свои ручища о колени и только после этого толстыми пальцами зачесал наверх, на макушку, серебристые кудри. Кудри потомственного казака, как сам говорил, оставляя «потомственный» на личное усмотрение тому, кому это было интересно.  

Крепкий в теле, но не высокий и на немного ниже Егора, Витыч был широк в груди и тазу. И будто — без шеи. Оттого он смотрелся коренастым, а постоянно с растопыренными локтями — на борца классического стиля. Лицом грубоватый и мрачный, но улыбка преображала его в крепыша-симпатягу. Таким ему было удобно в кабине трактора, на который он пересел, став пенсионером по выслуге лет и по списку № 1 в сорок пять лет. В совхозе, в «Первомайке», проработал до начала военных действий, а заехав как-то трактором к себе во двор, больше им и не выезжал — уже повсюду пахали мины, и не только поля.  

Оба присели в тени, под старой грушей, на толстое бревно, которое давно — не бревно, а из под рук умельца, любящего сотворить эдакое, на удивление и загляденье, выкатилось однажды лавочкой да ещё и с мягкими сидениями. И прохлада от груши, и комфорт от сидения, и трактор, по ходовой части которого не ударяла больше кувалда успокаивали и расслабляли, насколько могли себе это позволить друзья и соседи.  

Соседями они были для многих странными — не установили между дворами новый забор и, конечно же, чтобы был повыше прежнего, когда однажды упал старый, весь и сразу. А сдружила их профессия: оба — забойщики молотковой лавы. Бывало, что их посылали рубить уголь в разные смены — да куда там! Только — вместе, и чтобы в «уступах» — один над другим. Работа их сдружила, она же и приставил одного к другому, не просто так... Начальникам участков, многим — не всем, с ними не везло, потому что в морду прилюдно давали. Видели в своих «табульках» по зарплате обман — получи! Пили, как все: много, но на свои, заработанные, это — принцип. А весёлым Витыча мало кто знал — детей долго не было, да в тридцать пятую зиму от рождения жены… На небесах его Валентина, на небесах!  

– Если честно, то давно с тобой хочу поговорить, — признался Егор. — Как жить дальше будем? Или, как сам собираешься жить? Так правильнее будет...  

Витычу не понадобилось время на обдумывание, чтобы ответить.  

– Я никуда отсюда не уеду! — произнёс он твёрдо, убедительно резко и со злостью в хрипловатом голосе, точно его об этом спросили.  

Егору сразу захотелось похвалить друга за ответ патриота Донбасса, да сам же и не позволил себе это сделать.  

Имея ноутбук, и не быстро, но научившийся тем не менее им пользоваться, он много чего прочёл о патриотизме — само время обязало к этому. И много чего за двадцать столетий наговорили умные люди о родине, о патриотизме, а ему запомнилось лишь одно высказывание: «Патриот – игрушка в руках государственных мужей и орудие в руках завоевателей». Умно сказано, а для их, с Витычем, Родины патриотизм так обильно измазан в крови своего же народа, что само это понятие пугает. Ко всему четвёртый год к ряду не обезличенные патриоты убивают без разбора себе подобных, как впрочем всегда до злосчастного 2013 года. Злосчастный потому, как он сам понимал, интересуясь на протяжение прожитых взрослых лет общественным мироустройством не любопытства ради, что майданы, подобно киевскому, позволительны лишь воспитанным людям. Потому Егор вдруг и засомневался, а надо ли посвящать и без него безрадостного судьбой человека и друга в свои личные планы; а воспитан ли он сам в той позволительной мере на такой же по сути майдан гражданского протеста. Вопрос? Вопросище! Но уже пришёл к Витычу, сидит рядом с ним, надеясь на его хотя бы понимание, и всё это — от личного желания противопоставить себя всем тем, кто играет людьми Украины как кеглями в боулинге. И это — железно! Так говорят, когда уверены в чём-то.  

Егор заговорил привычно уверенно и понятно:  

– Ты обратил внимание на то, что после миномётного обстрела посёлка никто из наших мужиков даже дрын в руки не взял? А ведь родной дом — та же Родина! Отдышались тем, что сами живы остались и по быстрому чемоданы собрали… Я бы их понял, если бы вернулись. Не все и не сразу — это как раз и понятно, но кто мог к этому времени уже вернуться. Без жён, без детей. Надеюсь, что в безопасном месте сейчас… Два года?! Ни один!.. Понимаешь меня?!  

Я к матери сегодня ходил. Не стал ей об этом рассказывать. Женщины — для семьи...  

Егор чуть был не выпалил в сердцах, что — «… и для детей», да не посмел это произнести. Витыч не подал бы виду, а после, с вечера, может, и запил бы. Ведь радость его любви к женщине, ставшей для него родной, лишь громко смеялась, и не так долго, как обманывали надежда и счастье отцовства.  

Из-под серебристых кудрей, снова свисавших чуть ли не до вялых щёк, на Егора смотрели грустные глаза, а от тлеющей в душе не год, не два и не пять лет скорби утраты ещё и меняли свой цвет. Когда — желтизна настораживала, а не болен ли от подкараулившей тело хвори, а бывало, что душа печалью хмурилась и чернотой зрачков, больших, тяжёлых, или краснотой карих глаз, признавалась, что не спала и даже плакала.  

– Не томи — без тебя тошно! Пришёл с чем-то или за чем-то, тогда не заходи издалека...  

Проницательность Витыча Егора обрадовала. Теперь с ним можно было говорить в открытую.  

– В чём-то я раб своих собственных принципов. Те же убеждения… Понимаешь! Но это мои принципы. А делать из меня раба, исходя из чьи-то принципов, такого я не позволю. Ни россиянам, ни вышитым крестиком... Никому! Хочу заявить об этом. Пусть наши «сепары» и «укры» узнают, что я никуда и ни с кем не пойду. Ни в Россию! Ни в Америку через Европу!  

– И как же ты это сделаешь?  

– Мы сделаем! Если рискнём своими жизнями. Умирать для этого не обязательно. Есть мысли о третей силе. Мы ею станем.  

– Так это политика!  

– Да! Но её заявит, как там... тезисы, концепции,... заявит танк, марки «Т-62М». И его боекомплект. Без одного осколочно-фугасного снаряда. Надеюсь, что без одного. Добавь к этому 2 500 тысяч патронов спаренного с пушкой пулемёта «ПКТ» и 12 ручных гранат.  

– Так это же война!  

– Война.... По принуждению к миру. Украина или станет федеральной республикой со статусом нейтрального государства, или теперь уже — снова окажется под Польшей, снова под Россией, на привязи как кабанчик у прочей европейских стран, а у Америки — тем же бешеным дворовым псом, каким стала.  

– Ты это о танке, подбитом у моста?.. Я об этом же думал: о рабстве. Природа его мне не знакома,... мне железо понятней, а мозгами пораскинул — нас ведь с собственной земли выпроваживают! Согласен?  

– Ещё и через кладбище!  

– А это уж — по плану! Но и жить в оккупации как пришлых, так и своих…, это действительно рабство.... А услышат нас? Сможем?! Двое нас?! А кто... эти, снаряды в пушку забросит?  

– Этого нам не нужно, чтоб убивать. И те, и другие — наши, за исключением наехавших советников да инструкторов. А они на работе!.. Но участок шоссе, поле «Первомайки» и наш посёлок пока ещё являются не подконтрольной «украм» и «сепарам» территорией. Это относительно свободная местность, чтобы отсюда пошуметь округой о третьей силе в военном конфликте.  

– С элементами партизанщины, как я понимаю?  

– С элементами! Ещё: разведка, диверсионная работы, а нам понадобятся сапёры, и…, и…, и…  

– Егор, да ты — маршал!... Жуков!  

– Конев, — отшутился Егор. — Он, если не ошибаюсь, освобождал Украину в Великую Отечественную. У меня мама преподавала историю. Что-то помню.  

– Получается, что не освободил. Ни от фашистов, ни от бандеровцев. Пошли к Толяну? Я серьёзно говорю: согласен! «Никто не даст нам избавленья. Ни бог, ни царь и не герой»!... Откуда знаю?  

– «... Добьёмся мы освобожденья своею собственной рукой.... Земля дана для счастья людям, прогоним трутней навсегда! Напившись крови до отвала, стервятник пьян, и ворон сыт. Добьёмся, чтобы их не стало, и вновь мир солнце озарит! » …«Интернационал», гимн. В школе учили. Забыл? И пусть узнают «укры» с «сепарами» и те, кого они привели в качестве надсмотрщиков над ними, что Донбасс — это ещё и полигон Сатаны!  

Витыч аж поперхнулся мясистой грушей.  

– Полигон Сатаны?!  

– Потому что здесь Сатана всегда отстреливал рабовладельцев.  

Егор встал на ноги. Впервые за много-много дней и ночей он задышал, не вздыхая чуть ли не через раз. А в голове складывались в четверостишие подзабытые слова. Сложились и он ими даже пропел:  

– «Дошли в корысти до предела  

Монархи угля, рельс и руд.  

Их омерзительное дело —  

Лишь угнетать и грабить труд.  

Мы создаём все капиталы,  

Что в сейфах подлецов лежат.  

Вперёд! Теперь пора настала  

Своё потребовать назад! »  

Витыч удерживал грушу на ладони, сок продолговатыми каплями падал на землю, даря и ей густую живительную сладость. Его изумило не пение друга, чего раньше никогда от него не слышал, а извечная правда услышанных слов: «Лишь угнетать и грабить труд».  

Оба горняка шахты с крутопадающими пластами залегания угля «Митяевская-Дальная», познавшие глубинную и взрывоопасную «соль» труда и заработавшие заслуженную пенсию, которую не получали уже три года как, даже больше, в эти минуты познавали себя в новом социальном качестве. Не совсем понимая свои роли в войне, на которую они как бы нацелились, чтобы противостоять ей как малые дети — и ведь на самом деле! — и как взрослые безумцы — а как назвать их по-другому?! — тем не менее решили для себя всего-то за пару минут важное для 45-ти миллионной страны: не будет войны — не будет революционного терроризма. А другого и не бывает. И станет очевидной оккупация. Или её не станет, без гневных обвинительных речей впустую, если и была. И не оправдаться заодно тем, кто и зачем войну начал, причём истребительную по отношению к собственному народу, а захватническую по отношению к соседнему государству!  

Егор с Витычем спускались в берег, где в наполовину разрушенном доме с заколоченными какими попало досками, но — не как попало, проживал гонористый Толян, роста среднего, кривоногий, с маленьким ртом, картофельным носом и глазками хитреца. И неисправимо хвастливый к тому же своим безобразным видом «качка». Но штангист с именем!.. Но работящий, с завидными к усердию руками. Оттого веранда будто от ударной волны отделившаяся от разваленного до середины дома из самана, отсвечивала окнами, а стёкла, в чём и не сомневались подходившие соседи, тот без терзаний совести своровал. Таких, уцелевших домов, где их, целёхонькие, можно было вынуть из оконных рам, осталось мало и все крайние от берёзовой рощи. Егор не видел, что своровал Толян, однако же и не сомневался. Не упразднённого даже войной «уличкома» это рассердило. Витыч успокоил его тем, что если только откроет рот, так и останутся вдвоём. «А Татьяна не в счёт! » — заметил тоже сердито.  

– Ты, Егор Константинович, когда у неё был? — спросил уже по-доброму и на ухо, завидев подходившего Толяна.  

– А надо?  

– Надо! Девка только из-за тебя здесь мается. Ну, хорош тебе тупить, а её мучить. Сам же знаешь, что с детства в тебя влюблена.  

Придержав Егора за локоть, Витыч прикрыв свой большой рот и немаленькой ладонью, заверил друга, что сам потолкует с Толяном как надо, а ни разу не женившемуся самое время успеть подышать семейным уютом и покоем с груди молодой и влюблённой к тому же женщины. И подтолкнул того в спину — Егор, всё ещё раздумывая, а надо ли, побрёл со двора уныло, лишь с виду, чтобы успокоить разволновавшееся не вдруг сердце.  

Таня, не выехав с беженцами на материковую Украину, выживала на «Полигоне Сатаны», по определению Егора, точно так же, как и он сам, Виктор Горчак и Анатолий Белых, чей возраст — тридцать — отстал от её на пять лет. «Женщина в соку и с нерастраченной страстью». Так о ней отзывался теперь один лишь Витыч, что ей самой нравилось и немало при этом смущало, а до вынужденного бегства посельчан ей от приставучего внимания кавалеров и женатых мужчин и прятаться было не за кого.  

Что с раннего детства она была влюблена в Егора Иванив, тогда ещё — в Егорку, на десять лет от неё старше, знали об этом многие. Но не многие обратили внимание на то, что вернувшись в Ручейный с сынишкой в солдатском как бы рюкзаке добытого сердцем влюблённого танкиста, он смотрел на неё уже не глазами мальчишки-подростка. А стал засматриваться, так и вовсе — на свою голову.  

Любовь к Тане, порог которой затоптал к тому времени её одноклассник и вроде даже кавалер — стильный, опрятный, но взбалмошный от рождения — нагрянула к Егору в день торжественной росписи бракосочетавшихся. Таня уступила всё же нелюбимому в его личном желании и стремлении сделать её счастливой, а до этого момента ещё долго искала взгляд того, кого продолжала любить. И даже требовательно показывала себя ему везде, где их пути-дорожки пересекались. Егор не срезал углы при встречах, и даже открыто восторгался тем, что девчушка, просившая его не жениться до тех пор, пока она не вырастет — выросла и личиком стала похожа на спелое яблочко с розовыми бочками. К тому же и женатым не был, но его малыш, Сашенька, нуждался в нём не сравнимо больше, чем кто-либо ещё. Им, отцом, это понималось как долг, как непреложный обет перед умершей Галиной, поэтому о Тане он старался не думать. Да и не до пылких чувств ему тогда было. Хотя уже понимал и другое: почему хочется её видеть. Но на свадьбу к Тане не пошёл. Да и прожила она замужней всего ничего. Муж работу бросил, потом пить стал, не просыхая, и стал, действительно, балбесом очень быстро. А за спину Егору бабы стали шептать: сам не взял и другому не отдал. Так и брехали, хотя и признавали, что без вины виноватый!  

Уже как разведёнка Таня почему-то стала избегать Егора, а он — её почему-то ждать и лишь ругая себя по двадцать четыре часа в сутки за нерешительность сделать то, что обязан был сделать. Мужчина ведь — он! Не решился и не сделал. Себя же оправдал тем, что по женщинам — не ходок; ну, не трусость это, что-то похожее на неё, а что — любовь такая, наверное, и есть. Он и Галину, мать его сына, не любил, наверное, потому что личико Тани сразу так и налипло на его роговицы.  

Егор всё дальше уходил от подворья Толяна, к поселковому клубу, в котором его в тайне возлюбленная поселилась после попадания в её и без того небогатый дом мины «укров». Выживала как и они, трое, оставшиеся на своей малой родине мужчины, которых, двоих, знала с детства, а Толика Белых, как тот родился. Удила с ними рыбу в Донце, вместе собирали грибы в берёзовой роще. Хлеб, водку и пиво покупали в Кучино — они, все трое, когда город оживал днём выплаты российской гуманитарной помощи, она же — тот же хлеб да ещё что-нибудь вкусненькое.  

Не голодали, нет, хотя и не шиковали. Так война и научила обходиться без государства. И она же, война, как её не называй, раскрыла глаза на него: никакое оно не независимое, никакое оно не суверенное, никакое оно не народное. По форме пузырь, радужный, а по сути — мыло, которое не удержать, когда оно действительно нужно. А ещё предательски скользкое и коварное, и доверившиеся ему все до единого жителя Ручейного прочувствовали это на себе. Только что не разбились насмерть. Один лишь погиб.  

Завидев сероватые стены клуба с провалившейся вовнутрь крышей, сложившаяся зонтом к низу, Егор мужался и храбрился, что сейчас он всё Тане про себя и скажет. Витыч прав: и осталась из-за него, да и когда-то ведь нужно хотя бы признаться ей, что чуть ли не полжизни её любит, а она, девчушкой, чуть ли не ещё с голой попкой, просила ведь — не женись, покуда я не вырасту. Возможно, что действительно есть судьба, как говорят, и каждому всё предопределено изначально!  

С этим настроением — будет так, как должно, он и распахнул настежь двери клуба. Пройдя вплотную вдоль стены и стараясь не отвлекаться на страхи, которые чем только не свисали над головой и переступая балки перекрытия, упавшие на пол, а когда-то паркетный, втиснулся в продолговатый проём с оббитой оцинковкой дверью в глубине. Постучал в неё, не совсем решительно, услышал: «Кто там? », не ответил — толкнул от себя дверь.  

Дверь открылась, пропищав за Таню, а она была не совсем одета. Не извинился, только задрал сразу же голову к кверху, к уцелевшему потолку, и как бы танцуя развернулся на пятках к ней спиной. Услышал взволнованное и в то же время кокетливое: «Не ждала. Всё, можешь и на меня теперь посмотреть! », обернулся — заговорил чёрти о чём. Таня улыбалась розовыми губами, а он видел перед собой чайную розу, И запах витал тот же. Замолк с глупым видом, когда услышал:  

– Егор, зачем ты пришёл?  

Ответил, скорее, машинально, но правдиво:  

– За тобой!  

Не пряча улыбку от того, кто и стал её внезапной причиной, Таня согласно развела руками: готова, что нужно взять?  

– И что в этот раз будем восстанавливать? — лишь уточнила.  

Егор не то имея ввиду, искал по всему телу любовные слова и только столбил непонятно кем, не зная их. А кто-то внутри него трепетал и, вроде, даже пел.  

– Сейчас,... сейчас скажу, — стал успокаивать Таню, тем пытаясь и успокоить самого себя.  

Наконец слова нашлись. Два:  

– Пойдём ко мне?  

А тремя следующими объяснился в любви:  

– Будем жить вместе!  

Ладони Тани прикрыли чайную розу её губ, пальцы — заморгавшие глаза. Ожидание этих пяти обыденных слов выплеснулось из них такими же торопливыми слезами счастья, каким, только всё наоборот, был шаг Егора к ней — он любил и боялся, стеснялся и не знал этого чувства. Но не знала и Таня, что шаги именно к верной любви бывают длиннее и дольше пятнадцати лет её личного ожидания.  

Глава 4. Мир героев горемычных!..  

К Толяну они пришли вместе, не узнаваемо весёлые и радостные.  

Крепкие руки Витыча удерживали широкие и толстые плечи «качка», тот нервно дёргал ими, и решительно «Нет! » тряс коротко остриженной головой. Обоим было не до радости с весельем. Понимая из-за чего сыр-бор, Егор тут же сурово прокричал: «Брэк! », а уже из-за спины Татьяны сделал пальцами «крякающую уточку», чтобы оба помалкивали. Витыч оставил в покое Толяна, а тот и не думал умолкать. Но «Мужики, вы с дуба рухнули? Не-а-а! Я не самоубийца! » — это всё, что услышала от него не посвящённая в планы Егора Таня. Очередной жест: кулак, прицелившийся в «не самоубийцу», а ещё и угрожающая кривизна губ возымели действие. Эти же губы, растянувшиеся в линию и скошенные в её сторону, нужное в этот момент передали — безгубый рот Толяна так же беззвучно стал хватать горячий воздух, как золотистый карп из недавнего улова.  

Взятая под личный контроль ситуация требовала от Егора не столько пояснения своей ситуативной сердитости, сколько ещё одного, уже публичного, признания Тани в любви в присутствии уважаемых соседей. Но Таня вдруг не сдержалась от непривычного безотчётного волнения и зависла на дубовой шее Толяна.  

– Ребята! Он,... Егор,... он сделал мне предложение. Толя, Витя, я!.. — не договорила и, лишь на секундочку, коснувшись снова земли ногами, уже зависла на Егоре, а он, подхватив её, удерживал бережно и благодарил взглядом Витыча за его волшебный пендель...  

А тот сразу же и подбежал, присел в коленях — крикнул: «Помогай! » и с Толяном они подняли это личное и в то же самое ведь и общественное счастье единения в доверительной любви, показав как бы его и хвастаясь им небу.  

Лишь следующей ночью — супружество, святое и всем понятное, потребовало себе время приятного и нежного уединения — Егор с Витычем, одевшись во всё темное, с нужными им инструментами и фонарями, отправились к мосту, чтобы удостовериться, что подбитый танк «укров», простояв три года в поле, сохранился в боевом состоянии.  

Подползли к нему незамеченными — считай, что полдела сделали.  

Открытые люки тоже сделали своё грязное и ржавое дело, но боекомплект не пострадал. 20-ть снарядов размещались в стеллажной укладке у перегородки моторно-трансмиссионного отделения, 8-емь — в двух баках-стеллажах в правой части отделения управления, по одному — в хомутиковых укладках в нижней части бортов боевого отделения, а двух снарядов в быстро доступной для заряжающего месте, на правом борту башни, не было.  

Егор, явно довольный, шепнул Витычу, который копошился на месте механика:  

– Есть... 16-ть подкалиберных бронебойных, 8-емь кумулятивных и 14-ть осколочно-фугасных. Патронов для пулемёта не вижу — нет, вижу: коробки,... поржавели! У тебя — что?  

Тот тоже бодро отозвался, рассекая лучом фонаря темень:  

– А что у меня? Рычаги на месте, педали тоже. Всё, вроде, цело. Заведём, если заведём, тогда узнаем. Батареи радиостанции где? Это ты должен знать.  

– Знаю. Заберём с собой — зарядим. Успеешь ещё нажать на стартер. Уходим. Только солярку проверим в баках.  

Витыч захихикал.  

– А у меня шлемофон есть! «Укр», наверное, знал, что он мне понадобится. Оставил в подарок или на память.  

– И у меня два сохранились. Со службы. Давай к бакам...  

Возвращаясь в Ручейный Витыч не унимался: если заведётся, а он, естественно, сядет за рычаги, как угнать танк, чтобы не обстреляли.  

– Услышат! Это, как пить дать! — хрипела из него рассудительная предосторожность с тревожностью.  

Егор знал, как они это сделают, полагаясь ещё на одну такую удачную ночь, чтобы прочистить контакты, клеммы и прочие контактные места и узлы. Да и выбитые попаданием фугаса в гусеницу два трака обнаружились сразу же, под ногами, ещё до того, как с Витычем они забрались внутрь танка. Беспокоило то, как быстро они смогут восстановить гусеницу при уже работающем двигателе — само место просматривалось и очень даже хорошо через ночные приборы видения и простреливалось точно так же. Снайперы с обеих сторон Витыча на месте механика-водителя не подстрелят, а вот его самого и Толяна, а без него — никак, «сепар» укокошит одного за другим. Беспокойство было, но решимости Егору не убавляло и он рассказал Витычу, как они угонят танк, если им поможет «качок» Белых. Заодно посоветовал, что ему сказать, чтобы помог:  

– Пристыди нашего хвастуна-чемпиона его трусостью. Скажи ему — пусть лифчик для груди своей, накачанной-перекачанной, купит. Есть же размеры, женские?..  

– У моей четвёртый, вроде, был, — с приятностью в голосе выпалил Витыч.  

– Вот и пусть такой купит!  

Уже на следующий день, ближе к обеду, Толян скулил перед Егором, что он не трус, что с ними он и с «сепарами» из родного Кучино и по всему Донбассу; что давно пора было «украинистам» и «нацикам» указать их место. А далее излил личное, что обоих порадовало, хотя и — грустно!  

– Хорошо-хорошо, что моя от меня сдёрнула, — затараторил, причитая, Толян, — зато дети целы, живы-здоровы.... За Светку, доченьку солнечную, за Димульку своего — порву! Всех порву! «Блинами» от штанги мозги всем вышибу!..  

И не хвастался Толян, с пузырями ярости в уголках рта — это точно, что абсолютно и не спорилось в Егоре, да его взгляд, на который тот наткнулся, потребовал принять решение, и сейчас же.  

–... Я — да! Да я!.. — прорычал серьёзно распетушившийся Белых и перекрестился.  

Ночью все трое чистили, смазывали…, и ползали вокруг танка, боясь кашлянуть и, тем более, чихнуть от скрипевшей даже на зубах пыли. Обошлось и в этот раз.  

Следующие два дня Витыч изображал, днём, в поле «металлиста», пытавшегося трактором уволочь сожжённый «украми» танк «сепаров». Это у него не получалось, как и было задумано, да и в жизнь не получилось бы: сорок тон оплавленной стали! Зато выглядело смешно и глупо. На обоих блокпостах, наверное, смеялись с Витыча — как своими сапожищами он, со психу, лупит по ходовой части, словно по резиновым колёса, а не по металлические закалённым «гребням». Но этим, что потешались над жадным до дармовщины сборщиком металлолома даже в зоне боевых действий, сами же и помогали ему в том, чтобы он продолжал в их биноклях и прицелах беспомощно топтаться вокруг танка и оставаться при этом живым. И для чего? Чтобы банально его украсть на глазах у всех.... Да не сейчас.  

«Сейчас» приползло полем на третий день, ночью. А вечером того же дня Витыч снова погрохотал к этому самому месту на своём гусеничном «Т-150» и как бы заглох, прикрыв трактором ходовую часть танка, подбитого «сепарами», и нуждающуюся в ремонте гусеницу. Матерился, стучал себя по голове — артист! Трактор то заводился, то снова глох и ждал... звёзд на небе.... Дождался!  

Егор и Толян работали слажено и на удивление быстро под наконец-то гулко забренчавшего шестернями заработавшего двигателя трактора. Два трака были вмонтированы в то самое место, откуда их выбил снаряд, и оставалось тросиком лишь подтянуть гусеницу к переднему «гребню» и верхнюю её часть соединить с нижней. Жуткое, что всех троих в любой момент могут накрыть оной миной или подстрелят как зайцев, не закончилось даже, но что могло быть ещё ужасней, так это: а вдруг двигатель в 580-сят лошадиных сил взбрыкнёт и трос только и того, что останется тонким и очень прочным. Но российская техника не подвела — Витыч настоящим и искренним воплем счастья и благодарности восхвалил Господа, Иисуса Христа: траки сошлись и Егор кувалдой и с одного удара, вогнал металлический «палец», куда и требовалось.  

В «Ручейный» заезжали двумя ревущими техническими единицами с включёнными фарами и габаритами. Ни Витычу в танке, ни Егору с Толяном в тракторе даже не верилось, что они отважились на такое и, главное — сделали. А Таня, не спавшая до этого времени, не знала, что и думать, когда к дому, без хозяина, ушедшего в ночь, подкатил танк да со всех сторон разукрашенный огнями, точно новогодняя ёлка. Егор, предчувствуя такое её состояние, первым и виноватым выбежал ей навстречу, напуганной и дрожащей. Увидев его, она ускорила шаг, плача уже на ходу. А услышав его, повинившегося, страдальческим голосом обратилась ко всем троим:  

– Герои вы мои, горемычные…  

Ночь была длинной и томительнее ещё и оттого, что это Танино «Герои вы мои, горемычные» не успокаивалось в памяти. И будто намеренно память увязывала одно с другим: герои и горе. И ведь действительно в эти два слова, как в слесарные тиски, угодила страна! А третье, «героизм» — сами тиски, и отдавливают ведь головы как героям, так и горемычным. Причём давят на рукоять далеко не слабые и не от нечего делать. Героизм,... героизм, — в чём же ты непонятен, потому сам себя и нахваливаешь. За что? Убивать себе подобного — это разве героизм?! Искалечить такого же, как сам, себе непонятного?.. Нет: Егор видел в смерти солдата убийство, и ничего более. И механизм героизма прост, если захотеть его понять.  

Сначала в кровь попадает идеологическая отрава, затем такую кровь повсеместно героизируют те, кому лично выгодны, если даже и не нужны, чужие смерти. Ведь раздуваемый культ героев позволяет превратить трагедию в праздник, поражение — в победу, смерть — в предмет гордости. И чем больше тупой самоуверенности, бессмысленности, перемалывания человеческих жизней, тем громче пафос героизма, подогреваемый официальной пропагандой.  

Егор прислушался к противоположному берегу Донца.... «Слава героям! Героям слава! » — гремело округой, такой же пьяной от бахвальства «укров», или окуренной массовым идиотизмом на протяжение уже нескольких лет. Как же хитро придумано: горлопанством славить разложившийся труп, чтобы кто-то так и продолжал жить, воинствующим мракобесом! И правильно, что при траурной ходьбе становятся на колени: все виноваты! Как тут — «Україна понад усе! », будто оттуда же, с похорон. Егор горько ухмыльнулся: сейчас начнут палить из автоматов. А ничего, что российского производства?! Спросил бы, да как спросишь стену, если конечно сам не выжил из ума?  

Из-за реки застрекотало.  

«Deutschland über alles» (Германия превыше всего) — вспомнилось, — «Песнь немцев».  

Таня мирно спала, спрятавшись с головой под одеяло. Потому и подумалось: «Что же ты такое, мир героев горемычных?!».  

Глава 5. Чёрный исполин-ворон...  

Танк отмыли, веселясь и резвясь то водой, то тряпками. Но его цвет вызвал у всех одну и ту же ассоциацию: дерьмовый вид! Витыч побежал к себе в гараж, за краскопультом, перед этим узнав от Егора, что краска есть.  

– А почему в чёрный? — спросил у него, когда вернулся.  

– Потому, что уголь — это Донбасса отвага и честь.  

– Ух, ты! — искренне восхитился Толян и заигравшими по всему телу мускулами как бы продемонстрировал и силу донбасских парней.  

Таня промолчала. Последние дни она жила любовью не к Украине, не к Донбассу — наслаждалась жизнью в любви.  

Витыча ответ Егора взволновал, расстроил, и очень. Он и не скрывал этого. Внутри сначала жарко стало, а потом — словно мороз по коже. Даже отошёл от всех и закурил, затоптав перед этим свой же окурок.  

Егор догадывался, что могло так внезапно обеспокоить друга. Не сказанные им слова, нет, а кто и как понимает их смысл. Но понять и принять даже — не значит поступить отважно и по чести, когда приходит для этого время. И Витычу пришлось такое пережить, утратив, едва выжившим, и до этого времени, может быть, доверие к пафосным словам. (Выброс метана в лаве случился в тот момент, когда они, вырубив и закрепив каждый свою «полоску», пили из фляг «газировку» уже на нижнем штреке. Взрыв был такой ужасающей силы, что партию порожняка, а это 25-ть вагонеток, покатило от забоя, словно сам чёрт-дьявол потянул её на себя. Этой же ударной волной обоих припечатало к рамам. Пыль не просто стала густой — она буквально обложила тела породной кладкой. Дышать просто не удавалось. Егор первым включился в самоспасатель, не с первого раза отыскав собственное лицо для кислородной маски. Витыча припечатало сильнее и боль в оторопи сковала ему руки. В этот момент горный мастер Семён Крыжан, спасаясь и так оказавшись рядом с Витычем, вырвал из его рук его же самоспастель и по ходу пнув Егора — исчез в синей задымленной густоте.  

Они дышали по очереди, а перед тем, как взять в рот загубник, пальцем проковыривали в нём дыру. Выбирались с участка на ощупь. Выбрались. Не задохнулись. Но лёгкие подпалили... на долгое лечение после.... Пять трупов забойщиков, шесть выживших, в их числе и Егор с Витычем. Горный мастер Крыжан рассчитался на следующий день. Отрабатывать положенное, при расчёте, он не стал и на похоронах его никто не видел. )  

И такими бывают мужество и честь Донбасса — Егор, подливая в краску растворитель и размешивая её, блестящую и ещё густую, корил себя за непредусмотрительность в словах. А чудовищная и преступная непредусмотрительность горного мастера была в том, что свой самоспасатель он оставил на верхнем штреке, чтобы он не мешал ему в пролазе по лаве, а это сто десять метров вниз, под углом в тридцать градусов, да ещё и пласт залегания угля — шестьдесят сантиметров; подло поступил, по-зверски, обрекая тем, на что отважился, Витыча на мучительную смерть от сжигания прежде всего его лёгких угарным газом; жить хотел, но... за счёт жизни другого!  

Вернулся Витыч, ещё суровый и отрешённый от работы, выполнить которою лучше него никто не сможет — понимал это. Но Таня и Толян как бы ждали от старшего возрастом, а с сегодняшнего дня так и вовсе — боевого товарища, что думает он по поводу нового цвета танка. И подметив это на их лицах, тот улыбнулся им своей неповторимой обаятельной улыбкой.  

– Наш Донбасс, мы все — это ещё и совесть!  

И понимая, что не сказал главного, договорил, привычно оттопырив локти:  

– Если «укры» пришли нас завоевать, а «сепары» не объявят себя этими… Егор?!..  

– Федералистами, — помог тот обозначить сторонников федерального устройства Украины и радуясь, что горняка, к тому же кавалера знака «Шахтёрская слава» трёх степеней, отпустили жуткие воспоминания.  

– Тогда отвага, честь и совесть ни с кем невоюющей Украины — это мы с вами.  

– И…, — намекнула продолжить Таня.  

– Егор?!  

– И не заболевшие мировоззренческой шизофренией!  

В летних закатных сумерках танк блестел, будто на солнце и под солнцем. Но всех впечатлило это сходство с углём марки антрацит. Такой же изначально горячий серебристый блеск. В Кучино его не добывали — не было залежей, да кто в Донбассе не знает, как он выглядит?! Теперь перед экипажем стояла задача спрятать средний танк «Т-62М», а он — не маленький. Где, где, где, где…, это затараторило в каждом из четверых, а предложение поступило одно и лунной ночью, от засыпающей в объятьях Егора Тани.  

– В клубе! — вскрикнула она, пугаясь сама своего крика и перепугав им его, уснувшего.  

Прежде чем на практике осуществить её полусонное видение, отыскали то самое место и проезд к нему, причём раненько, на зорьке. Спешить с этим надо было и это понимали все. Разведгруппы постоянно обстреливали одна другую и кого-либо подстреливали, но так, тем не менее, не всегда было. Бывало, что заходили в посёлок бесшумно и покидали его также. «Отмазку» на худой конец, если засекут угнанный танк, у Егора с Витычем была: металлолом принимают как на одной стороне, так и на другой, а он, подбитый и брошенный в поле — это же целое состояние! Но засветить, да хоть перед кем, то самое, что только и могло продемонстрировать «украм» и «сепарам» серьёзность их намерений, означало конец всему, что только-только планировалось.  

Стратегически план вызрел, а тактику предстоящих действий нужно было нарабатывать. И во всём, что слагало успех задуманного. Потому Витыч, закатив танк под упавшую конусом крышу клуба, покрытую не из строительного магазина цинковым листом, в образовавшуюся нишу и вплотную к стене, вышел из просторных дверей бывшей котельной с готовностью выслушать Егора, а что дальше?  

– А дальше,... я научу нашего «качка» быстро заряжать. Вас обоих научу слышать меня и понимать в шлемофонах. Но до этого, чего очень не хочу делать, нужно переговорить с Татьяной. Пойдём!  

Перед Таней стояла задача сыграть роль одинокой женщины и очень нуждающейся в помощи мужчины. Этот мужчина конкретный: «укр», кто непременно захочет обезвредить мину, не разорвавшуюся в огороде Тани, и поверит ей, что за такую услугу — короче: услуга за услугу…  

Глава 6. «Гриць»  

…В сковывающей движения тревоге выстукивая высокими каблуками пунктир внимания к себе «укров», Таня подходила к блокпосту, продолжая сдёргивать к низу бока юбки, так как ей казалось, что «спідниця» уж больно тесная для её и без того выразительной формы попы, оттого ещё и провокационная длинной к золотистым коленям. Да и всю коробило от роли истосковавшейся по мужской ласке женщины и без разницы, посчитает ли «сочувствующий» её набитой дурой или кем-то ещё, когда она — а должна была, согласно полученной от Витыча инструкции — попросит о разминировании огорода. «Проси сапёра и хихикай при этом идиоткой, дурой, как получится, словом! » — таким было настоятельное требование Горчака.  

«Укры» «купились» на прелестницу из дали жаркой дороги.  

– Стійте, жіночко! Куди йдете? До кого? З якою метою? Звідки? Покажіть документи, що підтверджують особу! — сразу же зачастил вопросами, похоже, старший.  

Лет ему было тридцать, может, столько, сколько и Тане: за тридцать. Высокий, грудь колесом, возможно, что и от того такая, что было на неё сверху одето, чёрное и толстое. Пролистав паспорт гражданки Украины, отдал его назад, но остался перед ней, в ожидании пояснений, разминая шею движениями на стороны, на которой густо синел татуированный тризуб. Выслушал Таню — погоготали все, кто находился на боевом посту. Не поворачивая головы «старший» с бритыми висками, крикнул: «Грицю, це до тебе! ».  

«Гриць» Таню увидел лишь после того, когда она увидела его, пройдя проходом между двумя стенами из мешков, наполненных чем-то твёрдым и не высыпающимся из отверстий от пуль. Увидела первой потому, что от «укра», сидевшего под дикой яблоней, так и пахнуло мужчиной. Как от её Егора, только чем-то непонятным сразу как запах или вкус и необъятным, как солнечный свет. Стало очевидным, что он здесь старший и без него в этом месте, где он сидел, прижавшись спиной к серебристому стволу и положив голову на поднятое колено, уже чего-то бы не хватало. Возможно, что этого непонятного запаха и света. На нём не было камуфляжной куртки, как на других «украх», и смуглость тела контрастировала даже с тенью, пусть и чахлой, от старенькой дички. Но Таня всё это непроизвольно отметила для себя, лично, а карта в его руках — ну, карта, ну, смотрит в неё для чего-то. Ей же почему-то захотелось подойти к нему и чтоб совсем близко.  

Услышав шаги рядом с собой «Гриць» положил руку на автомат, что примял траву, и только после этого поднял на Таню глаза. В них, как ей показалось, плескалось, отражаясь, море. А волосы,... волосы смоляные, густые и, наверное, очень мягкие — захотелось, чтобы было так. И усы, ровной полосочкой к низу с обеих сторон от широких жёстких щёк, потому и обветренные. В уголке сжатых губ — травинка с бархатным колоском. Красиво! «Красивый! » — уточнила, опять же, для себя Таня, абсолютно не смущаясь того, что перед ней — незнакомец и она им вроде как даже любуется.  

– Що треба, красунечко?  

«Гриць» поджёг взглядом в полуденную жару, а грудным голосом будто разбудил в себе самом улыбку.  

Таня улыбнулась в ответ и той же самой «идиоткой» и «дурой» из наставлений Витыча — слышала и не слышала, о чём её спросили. Потому ей понадобилось время, чтобы встряхнуть себя тем же молчанием от просто-таки примчавшегося вслед за ней наваждения приятного беспамятства.  

Наконец заговорила к тому, кто вогнал её в чувственный ступор и продолжал удерживать подле, чего ей и самой теперь хотелось. Таня попросила помощи: огород, неразорвавшаяся мина, вроде серая, хвостовик виден, торчит, пугая; о чём-то ещё рассказала, закрасневшаяся и далёкая-далёкая от намерений, с которыми сюда, на блокпост, пришла.  

«Гриць» встал, стал напротив, расставив широко длинные ноги и глаза Тани скользнули за золотистой капелькой пота в ложбинке его груди. А голос — оттуда, из груди, горячей и пахнущей шафраном, то — сладко-горьким ароматам, то — горько-сладким.  

– Як по мові, то ти є москалька, тому називай мене Григорієм. Українську мову розумієш? Га,... москалька?! — спросил «укр» и как бы шутливо приподнял Тане подбородок.  

Она вынужденно, но с прежним повышенным вниманием посмотрела в смуглое лицо напротив, а Григорий не стал затягивать с ответом: сообщил ей, что ему надо подумать, как можно помочь, если она, действительно, проживает в Ручейном. Что нужно съездить к сапёрам. А мину он обезвредит, война и не этому научила. Сдёрнув с ветки бинокль, шустро обошёл дичку и, глядя на посёлок, спросил:  

– Ти що, в тих руїнах живеш?  

Не давая себе отчёта почему, Таня обратилась к нему на «Вы», хотя годами тот был младше. Совсем на чуть-чуть, да — тем не менее! И это обстоятельство вытянуло её, тоже на чуть-чуть, чтобы быть стройнее.  

– Вы флюгер, петуха, видите? Мой дом у берега. Видите?... Вы лодкой приплывёте,... к вашей стороне много лодок прибило (в Тане уже вовсю хрипел голос Витыча), я вас встречу. Скажите, когда и во сколько? Я буду ждать.  

«Я буду ждать» выпорхнуло с нежностью и эта многообещающая сердечность Григория вроде как приятно смутила. Но не помешала для себя отметить, что хорошенькая из себя эта, «москалька»!  

– Ополченцы у нас давно не появлялись. От себя, от города, они всё заминировали, — тем временем сообщила «хорошенькая из себя». — А меня Таней зовут. Вы даже не спросили,... значит, не поможете.  

Даже и не специально вздохнула огорчённо. Как бы и не должно было быть в ней сожаления, что больше не увидятся, а оно к тому же ещё и развернуло Таню спиной к яблоне и только и того, что не подтолкнуло в ровненькую спинку с открытыми хрупкими плечиками.  

– Та стій ти!..  

Григорий вырос рядом, точно и не отходил за дерево.  

– Мені потрібно пару днів! — сообщил он уверенным голосом, что это время ему необходимо, чтобы помочь.  

Набросив на плечи китель, он стал шире в плечах, а нашивка на левом рукаве буквально притянула Танин взгляд.  

– Это ведь знамя? Да?! — спросила она, интересуясь красно-чёрным квадратом, но интерес был на вроде два в одном: побыть женщиной рядом с мужчиной, на которого приятно смотреть и слышать; оттого задала и второй свой вопрос: – Вы наёмник?!..  

Тут же объяснилась, что украинский флаг не такой. И узнала, задержавшись тем не менее, чего и хотела, что Григорий является представителем украинского добровольческого корпуса «Правый сектор».  

То, что услышала от него, Таня постаралась не забыть, но в душе желала, что бы он не пришёл. Особенно, когда «Гриць-Григорий» её проводил за блокпост, недалеко, но даже этого ей хватило, чтобы унести с собой аромат шафрана, под розовой блузкой и джинсовой юбкой, казавшейся ей уже и длинноватой.  

Григорий смотрел ей вслед, не радуясь и не огорчаясь ещё одному военному дню, но скучая по временам таких нежданных встреч, как с «москалькой». Что-то она оставила от себя при нём. Оставила! И вспомнил, как она дышала, а пуговки на её блузе готовы были расстегнуться. Скорее, ему этого самому хотелось, да военные трофеи бывают разными. А он — воин!  

В «Ручейный» Таня вернулась без настроения. Старалась не смотреть Егору в глаза. Хорошо, что он не торопил рассказать, как всё прошло. Но Витыч торопил и чем только слушал — непонятно, переспрашивая об одном и том же по нескольку раз. А за миноискатель: возьмёт ли с собой «нацик» — надоел так, что она рассердилась и ушла в дом.  

– Переволновалась! — заступился Егор.  

На подготовку принять у себя «укра» с противоположного берега Донца было два дня. Даже больше — обещал быть к вечеру.  

Эти следующие два дня волнение Таню не покидало. А уж передумать пришлось многое. Но что её мучило и неумолимо терзало сомнениями, так это Егор: любит ли она его? И любила ли, принимая за любовь лишь ожидание любви, которое надиктовала ей её же детская впечатлительность. Хотелось дышать сладким ароматом шафрана, хоть его горьким привкусом, но в груди было горячо и беспокойно до дрожи в руках. Она понимала, что с ней происходит, молодой, но взрослой женщиной, вот только радость от этого в ней ещё шепталась и обязательно пряталась в стыдливость. И становилось горько от жизни, словно за радость эту, тихую и уютную, ей ткнули в губы полынью. Хотя не ткнули — хлестанул ею Егор, конечно он, три десятка лет даривший полевые цветы в цветных снах, а всего-то за последних два дня полынь взяла да и проросла в его доме. Ею, Таней, проросла. Как же так?! И бывает ли так, чтобы любовь, если любовь, придумывала саму себя в ком-то? Сначала, и долго ведь — в глазах Егора, и вот тебе: синее море из глаз случайного ведь человека накатило, подхватило и уносит, уносит… Зачем и почему — это ей понятно и даже выстрадано, но куда и в кого она сможет её превратить в глазах родного Егора? Того же Витыча, и Толяна? А ум торопил и требовал: давай, давай, женщина, объяснись с собой мной, а сердце не желая ничего такого знать и слышать, лишь разогревало беспрерывностью ритма похолодевшую кровь.  

– Пора, Таня!  

Руки Егора легли ей на плечи непосильной ношей.  

– Если «укр» придёт, до этого не раз проверится, иди. Пусть думает, что ты заждалась... любимого! А любимый сам его встретит и вернёт на грешную землю!  

О, если бы только могла Таня этого всего не слышать! Да сказано уже и услышано как приговор.  

Глава 7. Захват-плен  

Григорий показал себя Тане, намеренно кашлянув в кулак, когда она продолжала мучиться тем, на что согласилась, у крутящейся перед её глазами воды. А испугалась за всех сразу. Где-то совсем поблизости должен был быть Толян, о чём предупредил Егор, а они с Витычем подождут в доме. Но по лицу Григория стало понятно, что он спокоен и вроде как рад их новой встрече. Автомат был у него за спиной, и руки хвастались тем, что было в них: принёс — не забыл! Догадаться было несложно: миноискатель. Он-то, что принёс и что от него единственное требовалось, вернуло Таню в притаившуюся и изготовившуюся к захвату ожидаемого гостя реальность. Она не совсем убедительно для радостного ожидания улыбнулась и соврала лишь в том, что долго уже ждёт. Что переживала — сказала бы, да...  

Тропинкой от берега они направились к дому — глаза сзади будто бы раздевали Таню, она думала об этом и ей этого даже хотелось. Но дом Егора был недалеко и успокаивало лишь то, что Григория ни за что не убьют. «Возьмут в плен — вот и хорошо! Жив останется! » — вертелось у неё на языке, пока шли огородом. Ещё с утра Витыч с Толяном копнули в несколько местах, для отвода глаз, а так — пырей по обе стороны.  

Григорий задержался на тропинке и попросил Таню показать ему место, где не взорвалась мина. Она ответила, что чай уже остыл, рюмки запотели — всё, как велел Витыч, сказала и, подзывая рукой явно не за этим прибывшего с противоположного берега реки, про себя огорчилась этим — вот и дом.  

– Вы,... ты (Григорий, поджав губы, дал понять, что ему не нравится выканье, к нему) проходи в дом, — предложила Таня у входной двери. Открыта, не от кого запирать. Даже собаки разбежались после бомбёжки... — и чуть было не сболтнула — «украинских вояк».  

Указав пальцем на погреб, протянувшийся через двор покатой горкой, направилась к нему, изо всех сил напрягаясь, чтобы в шаге не раскачивать бёдрами.  

Гость будто понимал, что её так выровняло, но засматриваться не стал — осмотрелся и перетянул автомат из-за спины наперёд, сняв его с предохранителя. Миноискатель прислонил к стене, уже открыв дверь. Не вошёл — в четыре руки его втянули в дом, а Толян в это время подбегал к дому. Таня закрыла уши, сжалась в комок — сначала шарканье ног выползло из прихожей, затем приклад или ствол автомата лязгнул о что-то металлическое и натужное сопение заметалось от стены к стене, под конец кто-то упал. Тут же в проёме открытой двери показался Григорий — Толян подпрыгнул перед ним мячиком и лбом ударил его в лицо. Тот вскинул руки и так, с поднятыми кверху, завалился внутрь. Чёрные берцы на его ногах остались за порогом и по тому как круглые носки мелко и ритмично вздрагивали «качок», ощупывая свой лоб, удовлетворённо заключил:  

– Вырубил... ся!  

Таня кинулась к двери. Оттолкнув довольного собой Толяна, прошла в прихожую и видя лишь Григория, лежавшего на спине, опустилась перед ним на колени. Его смоляные волосы, как она и предполагала, оказались мягкими; кровь на лбу стёрла ладонью и прикрыв другой, поднесла их к губам; про себя попросила, чтобы Григорий открыл глаза и успокоил её их цветом моря; его грудь монотонно вздымалась, а приоткрытый рот словно шептал ей, и никто другой этого не мог слышать: «Москалько, ти ж себе видаєш — отямся! »  

– Сто жизней проживёшь, но женщину не поймёшь, кто она или, может, что она такое! — точно матерно выругался Витыч.  

Притянув к расцарапанному плечу оторванный рукав рубашки, он перешагнул через лежавшего и подошёл к Егору. Тот сидел у стены и с задранной к потолку головой зажимал пальцами ноздри. Кровь всё равно сочилась и Витыч впервые накричал на Таню:  

– Мужем займись, сестра Тереза! Да что с тобой такое?!  

Тут же к ней шагнул Толян, приподнял, а она, понимая кем ей нужно заняться, почему ей нужно им заняться, немало удивилась тому, что ведь забыла о существовании Егора в её жизни. И не сейчас — два дня как уже!  

Они вместе прошли в кухню, она умывала ему лицо и ничего не слышала из того, что он ей говорил. Будто и не жива, но до тех пор, покуда в прихожей снова не началась возня с матерщиной и она не услышала подчинивший её грудной голос. Из её новых грёз, минутами ранее нашептавший в воображении, чтобы Таня себя не выдала.  

– Сегодня ваша взяла, «сепары! Но за мной придут. Слава Украине! Героям слава! — выкрикивая, грозил Григорий.  

Спустя час в огороде прогремел взрыв, устроенный Витычем. Он собрал себе на грудь не только все три степени знака «Шахтёрской славы», но и глушил в реке рыбу. Три куска хозяйственного мыла, чем-то политыми и чем-то, известным только ему самому, пересыпанными — рвануло так, что «укры» и «сепары» не могли этого не услышать. Главное, что услышат добробаты на блокпосте, а ума большого не надо, чтобы сообразить что взорвалось и кто взорвался, и хлебнуть горькой за побратима.  

Может, успеют и за себя, героев горемычных, выпить — со двора Егору хорошо было видно, как три танка «сепаров», вынырнув из лесополосы, подкатили к берёзовой роще и остановились. Одна за другой развернулись башни, пушками — на бетонный мост, а за ним — сразу же блокпост «укров». Череда хлопков выстрелов — стреляли осколочными, а чем ещё! — проурчала сверху и секунд через пятнадцать вернулась глухими отдалёнными звукам взрывов. Если снаряды легли перед стеною мешков — полбеды, но если взорвались за ними — осколки порежут живых мама не горюй! Но всё: ещё три хлопка, с вдумчивым интервалом — ещё три!..  

Один перед другим танки «попрыгали» на развороте обратно, откуда прибыли, пульсирующий свист от включившихся в тягловую работу двигателей поплыл округой. И снова лесополоса…  

Егор подозвал Витыча.  

– Нам нужен «сепар». Офицер, — уточнил он, — знающий карту минирования. Вот той лесополосы.  

Оба упёрлись взглядами в полосу акаций.  

– За ними сад, помнишь? А почему нас сторож постоянно гонял?  

– Каждая яблоня, как на ладони была. Не спрячешься, потому что далеко друг от друга посаженые.  

– Сад давно старый. Годы и деревья придавили к земле. Такой он сейчас.  

Витыч кажется понял, почему Егор заговорил о саде.  

– Ты думаешь, что там «сепары» танки свои прячут? — спросил, вроде и сам зная ответ.  

– Уверен. Вот там они и стоят между деревьями. И сверху их не увидишь, если двигатели заглушены. Оттуда они въезжают в лесополосу, продавив себе путь на выезд из неё, от посёлка. Там есть проход в минном поле! Есть! Есть!  

Егор оживился до блеска в глазах.  

– Готовь «Москвича» своего..., и привези сюда российского офицера. Сапёра! Я скажу, как ты это сделаешь.... Сможешь принять на грудь нашего абрикосового пойла и не разбиться на обратном пути? Ты же помнишь его в лицо?  

– А то! С полведра,... это железно, мы с ним глотнули в прошлый раз! — привычно ответил Витыч.  

А Егора снова перекосило, как от зубной боли, от дурацкой реплики друга.  

– Завтра поедешь. Сегодня к «сепарам» ответка прилетит.  

Пленённого «укра» увёл к себе Толян.  

После бомбёжки, проявив сообразительность, он выкопал под флигелем для себя убежище, не в полный рост — нельзя: вода из Донца близко. Со временем обустроил эту полукомнату по-хозяйски, а вход сделал со стороны разваленного дома. Егор с Витычем его как-то обыскались, карауля и на следующий день, а «качок», оказывается, никуда и не уходил.  

Таня пришла за ним следом и со страшными глазами настаивала на том, чтобы ей дали возможность объясниться с пленным, так как это она его заманила в Ручейный. Толян долго не мог взять в толк эти её порывы совести, но потом всё же затолкал и её тоже под пол.  

Она была так близко к Григорию, что боялась даже пошевелиться, а сказать ей нужно было много чего — и голос к тому же, будто запропастился. Оба слышали как бьются их сердца и как стонут души. Отчего — неодинаково, да стонут, потому что ей плохо, а ему — куда хуже: проявил, можно сказать, что и милосердие, а в итоге угодил в яму для глупца! Ей хотелось ему пожаловаться, что больно от себя самой за это, ему — сбежать и вспоминать о женщинах, когда одна из них или, лучше, сразу две будут под ним…  

– Паскуда ти, москалько, — беззлобно выдохнул из себя Григорий.  

И в лицо Тане не посмотрел, сжался, словно замёрз. А она замерзала без него, да как заговорить-попросить, чтобы понял, простил, обнял. Сумасшедшая ведь не она, а то чувство, которое выплеснулось из его глаз. Из его! Из его!  

– Убей меня! — неожиданно даже для себя самой выкрикнула дерзко.  

Григория повернулся к ней, кровь на лбу уже почернела.  

– Можно? Больно?! — спросила вопрошающе.  

Он нагнул к ней лоб.  

– Розказуй, хто ви та що вам від мене потрібно?  

Таня рассказала, что не он им нужен был, а то, что он принёс: миноискатель. Что они — граждане Украины. Она живёт с Егором, правда, совсем недавно, а любила его сколько себя помнит.  

– А теперь даже не знаю?..  

Тягостная неловкость не дала ей договорить.  

У Григория будто воронами разлетелись брови.  

– А чого так? Це ж котрий з них твій чоловік?  

Таня разжала руку, платок на её ладони был бурый от крови Егора, а теперь и... — вон оно как!  

Григорий кажется понял: чья кровь смешалась и кто из двоих, втащивших его с порога в дом, её муж. Это ему он разбил нос. Стал также догадываться, почему «москалька» так спешно пришла к нему и что она не договаривает, дыша на него жарко, будто пылающим сердцем. Возраст Иисуса Христа он пережил, искренне молясь, но не давая обета воздержания ни в чём, и до этого на себе проверил не одну такую пышногрудую на телесную отзывчивость, страстную и напористую, поджигающую внезапно. И если ему не показалось, тогда «москалька» как заманила его сюда, так отсюда же и уведёт. А захочет — пусть и он станет её трофеем, хотя не хотелось, чтобы в этом душном и тесном подземелье.  

Больше не разговаривали. Молчание было мучительным для Тани, а для Григория стало лишним и потому долгим.  

– Я ещё приду, — пообещала она.  

«Значит, и заточение будет недолгим», — порадовал себя этим Григорий, старясь больше не думать о верёвке, которой были связаны руки.  

Глава 8. Пацаны-«сепары»!  

Блокпост «сепаров» был таким же военно-историческим как и «укров». Белые полипропиленовые мешки с песком, сложенные один на другой, в полроста высотой и толщиной в два ряда, своей шириной огибали край дороги дугой. Пулемёты с мощными длинными стволами — Витыч таких и не видел никогда. Нет, до этого видел только, когда ехал своим стареньким бежевым «Москвичом» в Кучино и сам останавливался за тремя рельсовыми путями железнодорожного полустанка «Глинобитный». Потому что ополченцев он знал — местные, кучинские парни. Каждому — двадцать, кому-то немного больше. Все выросли при терриконах в основном уже не работающих шахт, заводов и комбинатов, производственные площади которых буквально таяли от ломосдачи. (Витыч с Егором ещё застали те времена, когда из дому брали десятилитровые пластиковые баклажки с водой, чтобы после смены помыться в бане. Возмущались конечно: дожили! А лет эдак пять-семь и воду в городе давали по часам, и уличное освещения столько же не было, а телефонные кабели тормошили так, что полгорода «аллокало» с утра до ночи, лишь приветствуя бытовых диверсантов, но абонентская плата взималась и за это. )... Это было время угасания и криминализации Донбасса, и то правда, что уважаемым и почётным тружеником отработавшего на Советский Союз. Да не советская уже Украина определила его в бросовый, не перспективный. Из региона, централизовано, год за годом продолжали изымать практически всё, что там производилось и продавалось, а деньги на развитие... — оттого и хирел так же, год за годом. Шахтёры бастовали и подолгу, порой месяцами гремели касками, в столице тоже и регулярно. Кое-чего добились всё же, исключительно для себя. А для промышленного города в целом — ничегошеньки! Как тут ещё и объявился «Рух» как общественно-политическое движение. Его представители быстро заморочили всем голову нудным патриотизмом и антисоветчиной, да двадцать шесть всего, таких, из числа горожан поставили всю общественность, что называется, на цырлы. Их бы всех и сразу признать невменяемыми, однако не признали, хотя то, что они себе позволяли творить с тем же общественным достоянием — большевики и фашисты начинали именно с этого. Запрещали!.. Насаждали!.. Крушили!.. А это их, высеченное внутри каждого патологической злобой и ненавистью, через глаза в глаза кидалось «Ты повинен! » (Кому?! Что должен?! Умирая от трудов тяжких ещё молодым!.. ) и в конечном счёте достало всех. Но не сразу и не своевременно. А когда узнали к тому же, что возглавлявший городской водоканал «руховец» всеми правдами и неправдами умышленно поставил чуть ли не весь город в очередь за водой, да ещё и вёдра с полными бутылями разносить по этажам — многоэтажки ведь, его самого и след простыл. Со временем выяснилось — в Киеве, и дом у него там, частный, и дом, поменьше, для прислуги-обслуги. Вот такие они, …«пани та пані», готовые себя отдать Украине, целиком и полностью, чужими руками накормленных, одетые-обутые, вымытые, вычесанные и доставленные в дорогих авто! И ребятки-ополченцы, выбежавшие навстречу знакомому им «Москвичу» из-за мешочного редута, кое-как отучившиеся в школах с банальными поборами учителей на мыло, на лампочки, на обыкновенные стулья, не говоря уже о партах, но не знавшие из школьной программы ни Ленина-Сталина, ни Хрущёва-Брежнева, взяли в руки оружие. Да и что им, научившимся в бесшабашной юности лишь сшибать копеечку по произволу от безнадёги заработать хотя бы честные гривны, оставалось делать? Потому именно взяли, что позорно стало жить по совести, а по чести жить — это перво-наперво предать традиции отчего края в угоду национал-патриотическому режиму. Это кто понимал, да замутившим в Донбассе «русскую весну» с Новороссией от Донецка до Херсона нужны были хоть какие-сякие солдаты из местного населения. Для начала агрессии по принуждению (тут — без вариантов для тех, кто замутил такое же «АТО») и, понятно, выставочные. Ими и стала кучинская молодёжь. А бомбёжки с воздуха и из-за пределов Кучино мирных кварталов, начиная с лета 2014 года, и в результате убийство детей в парках и скверах, с их мамами и бабушками, включили молодым парням мозги по-настоящему взрослых ожесточившихся мужчин. Так и стала для них агрессором и захватчиком украинская военщина, а территориальная целостность страны сузилась до границ двух областей, Донецкой и Луганской.  

– Виктор Иванович! Виктор Иванович! Вы же нам обещали!.. — шумели вокруг «Москвича» ополченцы, а Витыч нарочно дразнил их, разводя руками и вжимая голову в плечи, что обещанного, мол, три года ждут, и лукаво посмеивался.  

Парням не хотелось в это верить и двое, как бы угождая, открыли дверцу автомобиля и услужливо, с превеликим почтением, подавая долгожданному гостю свои шершавый обветренные руки. Витыч, с пол минутки ещё помучив ополченцев, прошёл всё же к багажнику, но не успел парням даже сказать: «Забирайте, что обещал! ». И багажник сами открыли, и бутыль самогона из абрикоса узрели, соколы, внутри «запаски», хотя и замотан он был в толстое сукно.  

Глава 9. Рыбалка на мины...  

Капитана инженерных войск из российского города Омска, инструктора по подготовке сапёров из числа кучинских ополченцев, Витыч застал там же, где и в первый раз: в классе родной школы, где сам Витя Горчак окончил десятилетку.  

Оказавшись в начале лета поблизости от спортивной площадки школы, его внимание привлекли занятия не совсем спортивные, проводимые худощавым военным, ко всему и в период каникул. Да и ученики, будь они ими — дядьки с небритыми скулами и в болотного цвета камуфляже. На вскидку — десять или двенадцать великовозрастных «двоечников». Сапёрные лопатки и штыри в их руках и приманили к ним Витыча. Игровая площадка — в ямках, но не беспорядочно выкопанных и у каждой воткнут щиток с номером. Его смешной вопрос: «А что вы тут делаете? » и стал отправной точкой от знакомства с «Коляном-омичом» до того самого состояния их опьянения в тот погожий день, которое принято резюмировать как «до поросячьего».  

В этот раз всё было точь-в-точь как и в прошлый: блок-пост — отдал бутыль «абрикосовой», школа — вдвоём выпили до половины такой же, и Коляну захотелось порыбачить. Рыбалка капитана входила в планы Егора и Витыч доставил «рыбака» в Ручейный.  

К этому времени Толяном была поймана плотва и сваренная какая-никакая уха. Рыбалку отложили до утренней зорьки, с чем капитан нехотя, но согласился, произнеся золотые слова, что «Война — не главное в жизни! ». Самогон запивали и заедали ухой, а по ходу душевной доверительной беседы Егор узнавал от омича о минировании интересующей его лесополосы. Минировал её он, естественно, и не один и, естественно, в Кучино была расквартирована сапёрная рота.  

–... А ну-ка, такие площади заминировать? Что лесополоса?! Обложили со всех сторон, занесли в карту места минирования, вот только бандеровцы ваши со всех сторон прут! И везде мы, сапёры, нужны. Они ведь тоже минируют подходы к себе. Там заминируй, там взорви, там обезвредь!  

Колян держался важно и ответственно для расслабленного «абрикосовкой» состояния, а в ещё рассудительном голосе звук «о» буквально топтался на всех прочих звуках. Но самогон мало-помалу делал его речь плавнее и тягучее, вот-вот и запоёт — Егор ждал покуда «о» станет словом, без разницы каким, и возразил капитану, что не так уж он хорошо и выполнил свою работу, касаемо лесополосы.  

– Танки-то в неё ныряют, от нашего посёлка, и ничего!..  

– Так это же наши танки! — чуть ли не крича ответил тот.  

А затем в порыве возвышенного чувства от произнесённого «наши» сообщил, что в лесополосу есть безопасный проезд; что с каждым механиком-водителем этот маршрут он лично протопал ножками, а перед этим протоптал тремя экипажами.  

– Не ногами конечно — гусеницами, зато настил под вес-то такой хорош. Хорош!  

Похвалившись, капитан скомандовал: «Наливай! ». Витыч, видя, что омича стало неестественно, рывками, клонить к столу, включил дурака:  

– Ладно, Коля! Ты эти военные сказки расскажешь кому-нибудь другому...  

– Сказки! — так и прыснул слюнями капитан — Сказки?!... Вот завтра не поеду твоим драндулетом. Пешком пойду к себе, через эту самую... посадку. А вы меня проводите. Если не побоитесь!  

– Сам пойдёшь, капитан. Без нас! — вроде как отказался Егор — Там снайпер, из ваших, постреливает.  

– Это, когда танковый взвод выезжает покошмарить о-о-о... тот берег. Покошмарят, заедут назад и снайпер меняет позицию.  

Капитан махнул рукой со стаканом себе за спину и уже пустой поднёс к губам. Смеяться над ним никто не стал. И больше никому не наливали.  

Утром, на зорьке, омича разбудили, О рыбалке он и не вспомнил. Зато Егор напомнил ему, что тот обещал провести их лесопосадкой. Сошлись на том, что он укажет на одну из двух просек, по которой можно будет уйти в город, если «укры» пойдут в наступление большими силами. Просьба об этом была своевременна, и капитан, зная о готовящейся полномасштабной операции по захвату Кучино, указал Егору и Витычу на эту просеку. И она была ближней к посёлку.  

Глава 10. «Националист и патриот! »  

Пока Витыч отвозил в город капитана, Егор успел и порадоваться тому, о чём узнал, и забыть об этом. Не объяснив причину и не глядя на него, Таня сообщила вдруг, что возвращается в свою комнатушку в клубе. А потому, как она это сказала, подчёркнуто виноватым голосом и просительным тоном — ни о чём её не спрашивать, он понял, что лгать — не хочет, а сказать ему правду — к этому пока не готова. Когда вернулся Витыч и узнал об этом, он ещё раз повторил то, что сказал Егору после того, как Толян нокаутировал «укра» из «Правого сектора»: «Они или знали друг друга до этого, или Таня неровно дышит к этому чернявому усачу. И когда только успели обменяться любовными флюидами?!»  

Теперь на это предположение и не риторический вопрос Егор должен был найти не столько правдивый, сколько естественный ответ. Правда — она ведь безжалостна без объяснения естественности чувств. А он, любя Таню, разве не уходил от неё из года в год своей нерешительностью, при этом даже ни разу не переступив порог её дома? Вот и она ушла, лишь зайдя к нему за чем-то своим, личным. Вместо себя оставила боль, но общую, потому что самой — плохо тоже!  

С Витычем они отправились к Толяну.  

«Укр» долго щурился от дневного света и в то же время разминал длинные ноги, глубоко приседая. Ему развязали руки — они тоже затекли и нуждались в восстановлении нормального кровоснабжения. Толян по пояс голый и внушающий бицепсами ощущение силы, стоял подле, вкусно поедая семечки и выплёвывая безгубым ртом шелуху.  

Витыч задал «укру» вопрос, знал ли он раньше Таню? Тот, улыбнувшись чему-то своему, тем не менее был убедителен в отрицании этого. А Егор только сейчас увидел шеврон «Правого сектора» на куртке и предоставилась возможность сменить тему. Потому и спросил:  

– Националист? Или рисуешься этой украинской свастикой?  

– І патріот! — скорее, огрызнулся «укр», чем ответил.  

Егор зацепив ногой табурет, подсунул его ближе к «патриоту».  

– Да ты не рычи. Присаживайся. Это нам бы... снять с тебя сейчас штаны и выпороть! По-свойски, как своего. Оглянись! Это ваши страхи превратили в руины наш посёлок. Рабочий! Родной нам! Ты хоть знаешь, что такое... рабочий посёлок?  

Толяна вопрос Егора словно ужалил. Сыпанув семечками «укру» в спину, уж точно — зарычал:  

– Что он, бандера недобитый, знает о работе! Небось — оттуда: им бы там только зиговать!  

– Или жопы мыть, немощным, за границей — в свою очередь как бы огрызнулся уже и Витыч.  

«Укр», сидя на табурете отдыхал телом, а красивыми глазами с чёрными-чёрными ресницами — видно, доставшимися от мамы — косился по сторонам. Ни у кого из его пленивших оружия при себе не было, да и поблизости рыскающий взгляд не находил. А бежать, неизвестно от кого..., она, неизвестность, ведь и поставила поэтому рядышком с каждым из троих один и то же вопрос: случайные недруги или же враги? Хотя он здесь не потому, что кто-то там кому-то моет задницы, а потому что об этом ему говорят на враждебном ему языке. И здесь, повсюду, этот ненавистный ему с детства говор «московитов», укравшие у украинского народа язык и православную веру, не просто так скалится в произношении — кусается и загрызает даже, до смерти!  

– Вот скажи, украинский, то есть наш — мы же тоже украинцы, националист, где мы одержали победу?... Над кем? — уточнил тут же, немаловажное, Егор. —... Молчишь! А знаешь почему? За границами нашей Украины ты и тебе подобные «патриоты» воевали на стороне как бы притеснённых народов, но вот вопрос: почему в родной для всех нас стране, Украине, вы калечите и убиваете инакомыслящих?! Тех же русскоговорящих украинцев! Где, в какой стране, твоё знамя, мужик — ведь лет тебе тридцать пять, не меньше — реет? А?! А сколько крови, украинской и мученической, на нём?.. Крови своих, мужик!... Говори, говори, патриот, если есть что сказать. Возражай: «коммуняк», учителей советских, не вешали, как собак, и не распиливали пополам… Конечно, конечно, это не вы, то есть не ты — это в послевоенные и даже пятидесятые годы… Но! А в этом году, под Старбешево, не распяли на кресте ополченца и не сожгли после, когда, насытились его муками?! За что, патриот?! Украина у нас, всех, одна, а вот Родина — у каждого своя! Никогда не думал — почему?  

«Укр» был невозмутим и холодность его присутствия бесила Толяна, чьи кулачища в любой момент смогли бы размозжить ему череп — не приведи Господи: за одну лишь слезинку Светоньки, доченьки солнечной, за Димульку своего, сыночка лучезарного!.. Витыч молчал, давно уже отвернувшись от «укра», а зло внутри него всё равно увеличивало квадрат его тела.  

– Вы все, патриоты — каратели собственного народа. А за пределами Украины вас самих покарают! Там свои «мировоззренческие шизофреники», о!  

Егор тут же подозвал Толяна и спросил, есть ли у него водка. Услышав, что есть, сказал, чтобы нёс её сюда и взял четыре «рюмахи».  

Разлили на том же табурете, на котором до этого сидел «укр». Он вроде бы стал одним из них, посветлевших лицами и в какой-то мере успокоившихся от нагоняя ему, а по ним — так своевременного и справедливого, что читалось на этих даже не запомнившихся ему лицах. Он же думал иначе и пить с ними не стал. Съел лишь помидор, один из двух — что поменьше, ожидая, что судьба уготовила для него дальше.  

Дальше озвучил Егор:  

– Уходи!  

И почему-то свобода «укра» не обрадовала. Витыч подтолкнул его в плечо: давай-давай, уходи!  

– Миноискатель нам нужен, чтобы не подорваться на минах. Воюете с «сепарами», а ноги нам, не воюющим с вами, отрывает. Берег сам найдёшь. Автомат тоже останется у нас. Скажешь, что когда рвануло в огороде — твои слышали, если сами живы, — ни миноискателя, ни автомата… А тебя бог спас.... Откуда хоть родом?  

– З Івано-Франківська.  

– Галичина!... А то: ястреб! Лети-лети!  

Про себя Витыч подумал: «Слетелись, орлы, ястребы… Нет — не наши птицы! »  

Григорий уходил, но что-то его удерживало от свободного шага, а что — понять так сразу, от неожиданности своего освобождения, он не мог. И этих, троих, чувствовал спиной — не боялся. Нет-нет, они не его враги, а значит… «Украинцы» застряло между зубами. Сплюнуть — не смог: само слово дорого и проговорить его, хотя бы про себя, это всё равно, что признать — не «сепары». Вспомнились слова Тани: «... Мы украинцы! » Тогда, что не так: почему не с ним и побратимами?.. Хотя и не в ополчении ДНР! Жарко растирая лоб — вроде понятно и ничего не понятно, — он направился к берегу.  

Через час Григорий смотрел на Ручейный с противоположного берега Донца, с высоты уклона, от «Первомайки». И то, что он видел, а до этого — не один раз, воспринималось уже не развалинами чего-то там, когда-то жилого и брошенного. Даже такой, разрушенный войной, посёлок четырьмя жителями столбил землю под собой в качестве единственной опоры от небытия.... Земля лечит! Об этом часто говорят, но так же часто её, родную и саму больную, бросают. Бегут от неё в другие земли, а защитить, постоять за неё?! Будто сироту бросили! А те, трое, всё же остались. Почему?! Ему не враги, но и не «московитам». Сами по себе — выходило на то.  

Вспомнились слова отца: если убрать с карты Украины Галичину и Донбасс, тоже народность, это и есть исконная Украина, а какой её сотворили время и история — на вроде сердца в занозах.... А если и сегодня Украина всё такая же, как сказал отец? Без Галичны! Без Донбасса! В веках лишь мирилась с тем, что в неё периодически встраивали народности со своими территориями, но так и не признавшие друг друга до сегодняшнего дня как единый народ в силу разных причин! А причин ведь этих — выше крыши! И вот... результат: одни хотят в Европу, другие — в Россию, а сама исконная Украина?!.. Спросил её, а чего она хочет? Может, чтобы отвалили наконец от неё одни и другие и наконец-то дали ей пожить своей, исконно украинской, жизнью?..  

Григорий поднял голову к небу и задавил в себе дыхание, чтобы не завопить вопросом: «Тогда что же я здесь делаю?!»  

Глава 11. «Моя земля! » наша...  

Следующую неделю все трое провели на гоночном ипподроме, далеко от Ручейного. И в мирное время рядом с ним никто не построился, а сейчас кругом, тем более, ни души — песок да барханы.  

Витыч совершенствовал манёвры на своём новом «тракторе» марки «Т-62М», Толян учился заряжать быстро и главное — распознавать снаряды. Со спаренным с пушкой пулемётом «ПКТ» ему управиться было сложнее, так как его толстые и грубые пальцы, нужно было обточить перед этим на наждаке — так жестоко шутил Витыч.  

В Ручейный не возвращались, спали под открытым небом — разгар лета, а ели даже зайчатину от метких выстрелов Егора, с «калаша» или с танкового пулемёта, когда напуганный рёвом двигателя и бряцанием гусениц заяц, попавшийся ему в прицел, пытался удрать. Со шлемофонами, «ларингофонами», «гарнитурой», «триплексами», «стабилизатором» и прочими терминами-устройствами разобрались тоже. Проблемой оставалось лишь то, что командир был, но командирское место, в основном пустовало, так как Егор не мог одновременно сидеть на двух местах: командира танка и наводчика. А панорамный обзор из башни требовался и поэтому учились глазами друг друга и посредством переговорных устройств этот недостающий обзор визуализировать командиру.  

Солярки сожгли много, а вернувшись в Ручейный, дозаправились из дармовых запасов Витыча. На один танк дизельного топлива хватило — он будто бы заранее знал, зачем регулярно сливал, понемногу, совхозную солярку. И запас, во дворе, пригодился.  

Решение Егора загнать танк в лесополосу и замаскировать его там обсуждали бурно и долго. Наконец согласовали, кто что делает. Егор пошёл впереди с миноискателем, следом на минимальных оборотах катит Витыч, Толян — замыкающий. Довериться капитану-омичу обязывала к тому же участившаяся стрельба и раскатистая пальба от дороги на Кучино и Прервомайку: или «сепары» были уже готовы к прорыву за потерянный совхоз, а это немалая территория и население, или «укры» тоже подготовились к очередному захвату города.  

Егор в наушниках и с миноискателем в осторожных руках напряжённо протопал к первой просеке. Витыч затормозил невдалеке. Толян с автоматом наперевес, из-за брони, готов был открыть огонь на любую угрозу, в первую очередь издали. В его ушах от волнения сопела его же настороженность и он то и дело тёрся лицом о предплечье. Уши Егора ничего не слышали, но в это время он разговаривал с сыном, и если бы его спросили, о чём, он не понял бы такого вопроса.  

Первые шаги по просеке ему дались, маленькие и неуверенные они повели его дальше, но собой и немного успокоили. Стволы и ветви акаций покрошили гусеницы «сепаров», древесина очень крепкая и от этого грунт только уплотнился. Просека ускользала в трепещущем отовсюду свете метров на двадцать. Пройдя до конца, окончательно успокоившись, Егору открылся поворот влево. Отсюда, по прямой, танки «сепаров» катят до сада, там и прячутся. Очевидность маршрута подстегнула к поиску и своего участка. Впереди него акация разрослась так густо, что глаза упирались в чёрную стену. И Егор, развернув себя на путь обратно, засеменил просекой.  

Витыч въехал в поворот, продолжая сидеть за рычагами «по походному»; не поддавая газу, а монотонно урча танк покатил плавным ходом по древесному настилу. Перед поворотом он задраил люк и, видя Егора уже в триплексе и направление его руки — прямо, добавил оборотов в двигателе. Треск ломающихся и падающих акаций был глухим и недолгим. Замысел командира был понятен и без слов. Витыч сдал назад, попрыгал у поворота здоровенной чёрной металлической лягушкой, разворачиваясь, да так, точно родился в танке и всё это время проживал в нём, даже из него не выходя, и снова заехал в продавленное пространство, пушкой вперёд.  

Маскировка заняла больше времени, чем заезд в новое убежище на свежем воздухе. Егор удовлетворённо заметил: «А теперь пусть нас поищут! »  

Возвращались в посёлок довольными, весёлыми даже, но усталыми. Егор не мог, как не старался не думать о Тане, и она, невидимая воочию, всю неделю ни на шаг от него не отходила. Воображаемая им молчала, а он сам, не зная точно, хочет ли знать правду об её непонятном уходе, молчал поэтому тоже. Сердце за него «говорило», да сердце чувствует только — ум слышит, обижается или прощает, если понимая, принимает правду. И он бодрился тем, что ведь совсем не знает женщин. А коль так, зачем думать о Тане плохо?!  

Толян раздухарился, ощутив себя донбасским Джеймсом Бондом, и чуть было не пульнул булыжник из под ног в ложбину, зелёным полотном будто пришитую к рыжей грунтовке. Витыч, успев перехватить руку «качка» и заодно дав подзатыльник, напомнил — мины!  

Искупавшись в реке, собрались у Егора. Витыч с Толяном приготовились к тому, что теперь уж командир точно раскроет перед ними план дальнейших действий. А он почему-то включил магнитофон своего сына, Сани Иванив, с которым того, до отъезда в Киев, нередко видели на берегу, и не одного..., сам присел в кресло, старенькое, но удобное от придавленности одним и тем же телом, предложив им тоже присесть, где и кому как будет удобней, и послушать.  

Тяжёлый рок в начале музыкальной композиции буквально сотряс тишину, но перейдя в плавное перетекание резких звуков, от низких нот к высоким, с ритмичными негромкими ударами по главному барабану, как бы этим готовил исполнителю момент, когда он запоёт. И он запел, голосом жёстким, но — бывает же такое! — честным и болеющим за свою родину, Донбасс.  

Исполнитель мужчина, может быть, парень, рассказывал о том, что он родился в родном для него «индустриальном гетто» и готов всем рассказать, кто, по его мнению, продолжает любить Донбасс, оставаясь прежним трудягой, а кто его губит.  

«Моя земля! » — взывал певец и утверждал это же — моя (! ), рассказывая далее о тех, кто на ней живёт: любят и женщин, и водку, и подраться, так как у многих за плечами — тюремные сроки, в том числе и за то, что «не писали доносы в местный КГБ»; что отец его работал в лаве и «не верил бабе Клаве, что рванёт метан и превратит отца в угольный пласт» — метан всё же рванул и кто только не соболезновал его семье… Только куда деваться отсюда — задавался вопросом исполнитель, — если «империя кроила себе рабов, а теперь Украина в них зрит врагов. …Не хотят менять свой язык и веру, не хотят в герои Степана Бандеру, подтирают зад брехливой листовкой, каждый год грозят забастовкой! »  

Витыч и Толян слушали, открыв рты, будто этого не знали. А тем временем голос с магнитофонной плёнки указывал на всех троих: «Уголь — камнем в сердце, души — в глазах! Мы Донбасса кровь! Мы — рабочий восток, мы здесь строили кров молотком и крестом! А теперь шизофреников злобная кучка упорно желает довести нас до ручки… Чтобы шли с оружием брат на брата, наплевать им, что дружим мы с 1905-го — ради новых идей, ради нового флага,... провоцирую драки новые «наци». Опять на нас подымают плеть, и опять собираются накинуть узду, едва трезубец заменил звезду! Едва протиснулись в слуги народа новые нравственные уроды». «Породнённый Донбасс, мы — единая клеть! » — звучало рефреном в музыке и стихах, а в голосе — надрыв сердца. И это сердце словно кричало, не желая больше страдать: «Лопнет терпение и чёрный Донбасс, дружно, с дерьмом смешает всех вас... », потому что даже младенцам отсюда некуда деться; «Неужель не понять среди звёзд и крестов, трезубцев и свастик — кто есть кто?! Нет перед богом нашей вины, что земля Донбасса — полигон Сатаны! Породнённый Донбасс, мы — единая клеть, мы — единая раса, нам здесь умереть».  

Толян просто не находил себе места. Ему так много хотелось сказать, так его «зацепила» песня, что был похож не на гору мускулов, а именно на террикон, жарко и грозно дышащий.  

– Класс! Вот это класс! — на больше слов его просто не хватило.  

Ему хотелось жить, но теперь так, чтобы всему миру он был виден и понятен — умрёт за Донбасс! Егору и Витычу этого не нужно было и они усадили «качка» на прежнее место, предложив за их породнённую родину выпить. Занюхивая «абрикосовку» ладонью, он по-прежнему пребывал в состоянии патриотического ража.  

– Ах, как же он сказал: мешают нам жить, и справа, и слева!..  

Даже закурил, и даже ни разу не кашлянул.  

– Чёрная материя нужна. У кого есть? — поинтересовался вдруг Егор.  

– И я, кажется, догадываюсь для чего! — первым ответил Витыч.  

Толян и не услышал. Его грубые пальцы в это время выковыривали из пластмассовой коробочки, в которой хранилась кассета, титульный листок с надписью «Гетто». Вопрошающий взгляд отыскал Егора.  

– Наш, донбассовец! Сергей Нападайло! Cолист шоу-рок-бэнда «Зеркальный звездочет».... Я пробил в интернете. А год записи видишь?  

– 1994?!  

Толян присел, рот вздёрнулся короткой линией.  

– Так он ведь,... он ведь предсказал и наших «сепаров», и «укров»!.. Во, мозг! — проговорил, будто сам боялся того, что сказал.  

Глава 12. Заявители сего...  

Ночь прошла в творческих трудах — Егор с Витычем, отгоняя сон крепким чаем, сочиняли обращение к «украм» и «сепарам». Не раз смеялись сами с себя, потому что в голову им приходило одно и то же: письмо запорожцев турецкому султану!.. Нужные им смыслы в терминах отыскивали в интернете. Контекст — «государственный терроризм», чем по их общему убеждению занимались и Украина, и Российская Федерация, был им понятен, потому что «колониальный мир» — это уже чуть ли на завтрашнее будущее. Причём Россия намерено и с учётом всё чётче проясняющегося нового миропорядка вторглась в Украину и как повод — защитила русскоязычное население Донбасса от насильственной украинизации, а вот этот самый повод дала киевская майданная власть. Она же сознательно и пошла на вооружённый гражданский конфликт. Но войну на Донбассе может прекратить народ Украины, кто не инфицирован «мировоззренческой шизофренией» или к сегодняшнему дню переболел «коммунальной демократией» и «безвизом на отселение с территории страны». Что это такое, «безвиз на отселение», объясняли Егор с Витычем, а согласием Толяна был его храп: это, если в общем и в целом, организованное выпроваживание с собственных земель, без малого 50% которой — это чернозём, а рек — 63 тысячи. То есть в Украине есть главное: люди, земля и пресная вода. Нет «государственного ума» и согласия в обществе. Вот только Донбасс — это полигон Сатаны, но не падшего Ангела, как кому-то это хочется, чтобы так было всегда, а он — это обличающий страдалец тех, кто возомнил себя, и давно, небесными силами тоже. То есть обличитель воюющих, с обеих сторон. И этих, противостоящих одна другой сторон-сил, заручившихся военной поддержкой и «якобы гуманитарным покровительством» извне, не две. Теперь есть и третья сила, о чём и заявлялось в обращении. А именно: здесь, на полигоне Сатаны, война, в том числе и гражданская, началась, здесь она и закончится.  

Но завершали писать обращение в споре. В конце концов, придя через спор к согласию, умозаключали, что у них — третьей силы! — и в мыслях нет призывать кого-либо к восстанию или чему-то подобному. Ни в Кучино, ни в совхозе «Превомайский». Нет! Нет! Нет! Важно — чтобы услышали, что колониальное мироустройство — это рабство, а Украина уже порабощена войной и доморощенными коммерсантами от политики. А они, третья сила и, да, сатанисты от рождения: кого судьба бросила в темницу с угольными стенами и в жерла сталеплавильных мартенов, пробились-таки на-гора и оплавились несгибаемой волей, чтобы принудить российскую и украинскую военщину к миру. И что обращение это — не фейк. Чтобы в этом убедиться, они приглашают представителей АТО и представителей ополчения города Кучино познакомиться... в бою, по одному танку от каждой стороны.  

Пригласили и тех, и других на поле, возле моста, которое у каждого было, что называется, под самым носом, на 23 июля к 15 часам и, назвав волну, выйдя на которую прибывшие экипажи услышат условия боя без жертв, но победитель тем не менее будет. Этим победителем будут конечно они, хвастались Егор и Витыч, абсолютно в этом не уверенные, да ведь им нужно было как-то гордыню и тщеславие «укров» с «сепарами» потягать за уши. Победитель к тому же получит право объявить поле территорией не воюющей Украины. Контрибуция, словом.  

– Слава мирной Украине — рванул из хриплого горла Витыча возвышенный слог.  

– Героям мира слава! — ответил Егор, впервые проговорив приветствие «укров», по-своему, как видоизменённую лексическую конструкцию.  

Рассвет уже давно заглядывал в окна. Убедившись, что Витыч действительно не хочет спать, Егор поручил ему распечатать с флешки текст обращения.  

– Только у знакомого! И заболтай его так, чтобы не прочитал обращение, — предупредил, посоветовав, он.  

Сам тут же набрал номер сына. Киев ещё не совсем проснулся — Саня с трудом понимал, о чём его просит отец. Сообразив наконец, объяснил отцу более-менее доходчиво, как и куда именно можно «повестить» обращение в интернетовском информационном пространстве. Что это за обращение — не поинтересовался, избавив Егора от вранья сыну.  

На железнодорожном разъезде станции «Глинобитная» Витыча в этот раз остановили. На блокпосту несли службу не ополченцы, а застёгнутые на все пуговицы внимательности и предосторожности наёмники. Интернационал, … в лицах, по голосам, в военном обмундировании, и даже один — с кубинской сигарой, и ещё один — с арабским платком, скорее, чтобы не напекло лысую голову. Скороговоркой — вопросы: «Откуда?!», «Куда?!», «Зачем?!», и липкий контрольный взгляд — на номер автомобиля. Витыч так же, внимательным, переехал три рельсовые пути, подумав, переключая скорость, когда же люди-человеки окончательно пропили мозги, а совесть, причём массово, перевели на хозрасчёт, позволив тем самым убийству стать профессией?  

Отпечатав двести штук обращений, согласно предусмотрительных рекомендаций Егора и выданной офисной бумаги из запасов его запасливого сына, где-то через час-полтора, Витыч уже выруливал на грунтовку, уползающую к берёзовой роще — это почти по прямой, а с правой стороны от запыленного и оттого порыжевшего «Москвича» чёрная полоса акаций не просто так будоражила ему мысли и воображение. Не бесшабашное ли мальчишество во взрослых головах — то, что задумано и мало-помалу продвигается к фазе исполнения? Хотя сам себе же и отвечал: «А убивать друг друга за породнённые языки (вспомнилась песня Сергея Нападайло) да ещё по указке третьих, четвёртых, пятых... — это как?!» Не стал подыскивать этому определение — здесь украинская война началась, здесь и должна закончиться! Всё правильно они с Егором написали. А прочтут многие — для этого Витыч и оставил на пустующем месте прилавка утреннего городского рынка половину обращений.  

Завидев знакомый силуэт, он убавил ходу своему «Москвичу». Таня шла навстречу, одетая во всё яркое, её рука легко удерживали большую дорожную сумку. Потому, наверное, что её тяжесть не тяготила ей душу, а сама — молода и здорова. С этими мыслями и затормозил подле неё.  

Тане не хотелось останавливаться, да она не уходила от себя самой — от Витыча тоже.  

– Если в город, тогда садись — отвезу! — предложил он.  

– Нет, я в «Первомайку»... — ответила она, даже не поставив сумку на землю.  

– Значит, всё же флюиды!..  

Витыч не ждал ответа.  

– Егор знает? — спросил огорчаясь и злясь, но не на Таню.  

– А что я ему скажу?! Что?!  

Свободной рукой она прикрыла рот. Борясь с криком и слезами, поборола одно и другое — попросила, чтобы Витыч объяснил ему за неё, если всё понимает.  

– Объясню, конечно объясню,... как смогу, — обещание было искренним, хоть и грустным. — Своего счастья не дождался, а вашему и не успел порадоваться!  

Присев за руль, набрёл глазами на пакет с обращениями и уже из автомобиля окликнул Таню. Она подошла, боясь разговора о том, кто корил без слов…  

– Ни в счастье, ни в горе мы тебе уже не поможем, но ты помоги нам, и помалкивай о том, о чём знаешь! Оставь это где-нибудь в совхозе, на людном месте. Ветер и зеваки сами всё раздадут! Только спрячь на себе — «укры» сумку твою проверят, а тебя обыскивать не станут.  

Витыч подал Тане пакет, она лишь кивнула светлыми глазами, большими от мечты и маленькими от надежды.  

Она уходила к дороге и так же легко несла сумку. (Отрезок в два, может, и больше километров дороги разрешалось проходить, от блокпоста «сепаров» до блокпоста «укров» и наоборот, лишь гражданскому населению. И только — по центру, и только по одному, соблюдая дистанцию в десять метров, один идущий за другим. Обе военные комендатуры пошли на это вынужденно, в связи с родством жителей города и совхоза, да к тому же Первомайское территориально входило в административные границы Кучино. )  

Уже к вечеру всем троим «сатанистам» стали названивать приятели и знакомые. Позвонившие были похожи один на другого изумлёнными и недоуменными вопросами: «А ты читал в интернете?!.., «А ты слышал?!», «А ты знаешь?!..». Не сговариваясь, все трое похоже и отвечали: «А что?!». И узнавали то, что сочинили Егор с Витычем под заливистый храп Толяна. Но только бы это.... Оказывается, Сатана выбрался из заточения, из под земли, а заточён Богом он был здесь, в Донбассе! Оказывается к тому же, что Сатану оболгали и — высказывалась и конкретика — замуровали его в одной из шахт Кучино! И за что? Оказывается, за неподчинение богам неба! А Сатана хотел быть и оставаться непокорённым Ангелом не падших, а ни при каких обстоятельствах не упавших духом людей перед небожителями. И теперь он вызывает на бой возомнивших себя таковыми на его территории, поставив условие «сепарам» с «украм», чтобы те покинули Донбасс подобру, поздорову!  

Много чего ещё услышали взявшие на себя дерзость и смелость олицетворение Сатаны-обличителя в умах. Что армия у Ангела есть, например — это весомый информационный довесок. Но убивать никого не станет. Ну, и всё такое, чего и хотели «сатанисты», чтобы заработало в качестве особого, противоположного «укров»-«сепаров», мнения и их исходной идейной позиции.  

Глава 13. Щербатый законник  

Об этом же — о Сатане-заступнике — и о его «танковом корпусе», а это только одной бронированной техники несколько сотен, шептались между собой жители совхоза «Первомайский». Листы с обращением «сатанистов» разнёс ветер и практически все они были найдены и сохранены. Какие-то из них нашли «укры» и «ворожа листівка» обязала военачальников отнестись к ней серьёзно. Ещё и потому, что Киев уже «був з ранку на дроті», так как интернет — не рот, который можно всё же закрыть хотя бы на время, если оперативно и больно выбить зубы.  

Впервые за четыре года АТО доктрина территориальной целостности Украины не оспаривалась, вместе с тем заявлялась ущербной с точки зрения практики сохранения такой целостности. А практика эта...  

— Оккупировали, черти, ведь государственные территории! Украинские вояки — себе и под себя, наши — тоже себе и тоже под себя. Как такое допустили, правители хреновы?! — возмущался щербатый мужичок, но по глазам — умный и начитанный.  

Вокруг него толкались односельчане, в основном женщины. Цыкали на мужика, чтобы тише говорил: «укры» повсюду. А мужик гнул своё, хлопая себе по тощей заднице.  

– Вот сюда пусть поцелуют!.. Кто их сюда звал? Мы что, просили их нас от русских защищать? Да если бы не россияне!..  

Не договорил — накрыл кашель, сухой и хриплый.  

– Да послали их к нам, Фёдор, а то ты не знаешь, — заступились женщины нестройным хором. — Военные они! Ну, что они могут?..  

Мужичок вытаращился на оппоненток: категорически не согласен!  

– А Конституция — для кого, а?.. А статья 60-тая,... они что, думаете, не знают, что в ней записано. «Военные они! » — сморщил рот кривизной синеватых губ мужик-трибун.  

– Да цыть ты, дурья башка, — из-за спин женщин прикрикнула старушка с покрашенными в каштановый цвет волосами, — тебя аж в парикмахерской слышно!  

Женщины расступились, шлейф аппетитного фруктового аромата проследовал за ней и на мгновение погрузил всех в ощущения, чего-то личного и наверняка приятного.  

– Давно в комендатуре был? Люстрации на тебя нету, Фёдор Платоныч, — пошутила старушка, улыбнувшись одними глазами, и кивнула крашенной головой в сторону украинских солдат неподалёку. — Но обещают, — нашептала вроде как всем по секрету. — «Вот Кучино ваше сепарское возьмём», говорят, и готовьтесь дескать к исповеди.  

– Вот-вот, — оживился мужичок, — оккупационные войска, о чём я и говорю нашим Матрёнам.  

– Говори, что за статья? — подпёрла его взглядом старушка.  

– «Ніхто не зобов'язаний виконувати явно злочинні розпорядження чи накази», — блеснул знаниями украинского языка совхозный трибун.  

– А попонятнее?..  

Напряжённые лица женщин выразили эту же просьбу.  

Щербатый мужичок будто бы только этого и ждал — заговорил в вполголоса, но наболевшим:  

– А часть 2-ая этой же статьи предусматривает, что за отдачу и исполнение явно преступного распоряжения или приказа наступает юридическая ответственность как того, кто отдал преступный приказ, так и того, кто его выполнил. Но проблема статьи — в наречии «явно», у которого есть свои толкования. Их много, да только одному Конституционному Суду в Украине дозволено выносить решение окончательного толкования этого «явно». Отсюда и АТО — не война, и приказы военачальников на убийства — явно или не явно преступные. Лишь для нас всё очевидно: угодили мы под молох военщины с обеих сторон, а «укры» и «сепары» прикрываются нами.... Слышали об объявившемся у нас Сатане?  

Женщины «загугукали» и плотнее обступили Фёдора Платоновича. Напряжение с лиц переметнулось интересом, захватывающим их глаза.  

– Пусть и не хотели, но дома наши разрушили? А скольких погнали с родных мест, как голодранцев?! Детей!.. Пусть не хотели убивать, но убили ведь?! Как могли!.. Мрази! Ублюдки!  

Согласились все, дружно. «Дети» резануло без ножа.  

Мужика затрусило. Надавив ладонью на сердце, он попросил, чтобы зажгли его зажигалку — закурил. Сигарета запрыгала на губах и упала. Старушка подняла её, подождала — дыма никто не почувствовал. Всё сковал пережитый ужас.  

–... Сатана — это чья-то выдумка, — предположил щербатый трибун, борясь уже за себя самого, — но сентенция такая, нравоучительная. Его мифическое появление обосновали не иначе как статьёй З64 Уголовного Кодекса Украины. В ней записано в качестве раздела: «Зловживання владою або службовим становищем». Как я понимаю, таким образом неглупые люди включили и тем и другим механизм его, Сатаны, проклятия. Это само включается. Как выключатель: клац!.. У кого мозги есть. А проклятие тех, кто лишён чувства боли и сострадания, соответственно — это они сами. Бога ведь ни наши, ни эти… не боятся, значит — скоро мы узнаем, кто эти «сатанисты».  

– Немудрено, — задышала глубокими раздумьями старушка, — если убивать за верность и преданность одной и той же Родине стало богоугодным делом!  

– Вспомни чёрта и он не явится! — сказал кто-то.  

Совсем близко, рядом почти, прошёл капеллан, удерживая ладонью на груди крест в золочёном ромбе.  

Женщины перекрестились, подождали пока отойдёт и плюнули ему в след. «Вот такие же и распяли Иисуса Христа! », об этом и подумали.  

– А что в городе?  

Переглянулись: ходил ли кто в Кучино?  

– Дочь мне сегодня позвонила, — уже и подкрашенными глазами похвасталась старушка. — Я так поняла, что — то же самое, что и у нас. О Сатане только и разговоров. Вот бы правда, что Сатана!.. Увидеть бы перед смертью. Но не боятся. Говорят, что он свой, местный. За своих пойдёт... А ещё: «За нами Россия, Москва и Бог! ». Я даже в телефон это слышала. Орали за окнами дочери.  

– Вот-вот! — снова отозвался мужик, — И эти, под индюшиным знаменем, даже за самих себя постоять не могут без раболепства перед чужеземцами и такими же мракобесами, чтоб через кровь — всё, чего захотелось, и наши — туда же. И такие же!  

Закрутив под уши кончики редких волос и облизав сморщенные сухие губы, «модница» легко развернулась на сухоньких ногах в розовых носочках, как тут же и всплеснула гладенькими ладошками.  

– Таня! Танюша! — и её изумлённый голос вроде побежал навстречу неожиданной и, главное, ведь не иначе как приятной встрече.  

Таня была тоже рада Клавдии Михайловне, своей учительнице по русскому языку и литературе. Обнялись уже как подруги — годы!.. И призналась сразу как-то, что в Первомайку её привели сердечные дела. Совсем не весело сказала об этом, но реакция старушки-учительницы была иной.  

– О! Это же так романтично! — празднично произнесла она, закидывая свои светлые глазки к небу, словно ни разу не испытала на протяжение долгой жизни болезненных капризов сердца. Причём нежданных и негаданных. Но расспрашивать, кто «сердцеед», не стала, а когда-то её ученица, фигуристая и с подчёркивающим это облегающем кремовом платье, заговорила о ней самой.  

Пробыли вместе недолго. Правда, за столь короткое время доверительного общения Таня узнала от Клавдии Михайловны много ею самой не подмеченного. А оказалось — оно объясняет само, и далеко не лишнее, чтобы это знать и понимать. И сейчас, когда война топчет берцами и грызёт гусеницами бронетехники вокруг тебя остатки асфальта, это не лишнее.  

Например, поведение солдат украинских Вооружённых Сил… О радикалах из «Правого сектора» она сказала ёмко и одним словом: «Пропащие! »... Они, даже с оружием, побаиваются жителей «Первомайки», потому сторонятся гражданских и прячут от них свои спины. И это при том, что находятся на украинской территории, у себя то есть, в родной стране! «Не чувствуют себя нашими защитниками. Это видно по их лицам и глазам. А собственной речью, украинской, как бы себя объясняют — я украинский воин: это солдаты ВСУ, но и оправдываются ею, почему здесь находятся, переходя на русский. Наши «перовмайские» — то же: будто чужие ввалились, не спросясь, оттого держим равноудалённую дистанцию. Никто с ними не здоровается,... молчим и так заявляем своё несогласие с их присутствием. Всё понимают, если не идейные».  

Клавдия Михайловна усматривала в этих явно демонстративных настороженных позициях особенность украинского народа в целом. Как понимала учительница — это враги всегда, а друзья и приятели — иногда, когда общее как бы обнимается с личным. На тех же застольях, в основном до бабских сплетен и мордобоя мужиков. Потому и заборы до сей поры возводятся чем выше, тем и лучше, лишь одни соседи абсолютно во всём виноваты и чья-то радость раздражает, а чьё-то горе — многим, наоборот, в радость. «Нас (старушка имела в виду своё поколение) родила ведь мечта, а вас — история множества Окраин!.. » — философски резюмировала Клавдия Михайловна.  

До начала АТО Таня переспросила бы свою учительницу, или поправила бы за то, что та оговорилась, но услышала — поняла: Украина. «Если твой... не из наших, присмотрись к нему повнимательнее, — посоветовала ей, завидуя, с очевидностью, чтобы приятное передалось Тане. — Ты же сама знаешь, что нас всех поделили, на патриотов и не патриотов, а патриоты, если они и есть на самом деле, так это мы, матери. Так что, красавица моя, рожай и побыстрее! »  

Женщины расстались так же приветливо, как и встретились.  

Глава 14. Люстрация сердца  

У блокпоста Таня высматривала Григория. А её рассматривали больше десятка мужчин, взгляды их были липкими и ей неприятными. По нашивкам на предплечьях это были добровольцы из «Правого сектора», потому она и подошла к ним совсем близко. И так близко впервые увидела пулемёты. Чёрные — это только и поняла. От одного такого к ней и направился «укр».  

– Ти чого тут ошиваєшся? Що тобі тут треба?! — спросил крикливо и недоверчиво, как и предупреждала Клавдия Михайловна: «Они боятся нас, а значит — и сами понимают, что пришли сюда нас завоёвывать».  

Таня торопливо извиняющимся голосом ответила угрюмому коротышке, что ей нужен Григорий, став руками рисовать, какой он из себя, большой, что тому стало понято и без слов.  

– Синие глаза у него. Как море! — уточнила Таня, прочувствовав прилив горячего возбуждения от того, что произнесла.  

– Гриць!  

«Укр» зашёл ей за спину и приятное возбуждения в ней мгновенно потеснила неловкость. Не перестав шмыгать носом, через этот же, крючковатый нос, коротышка спросил:  

– А ти що, його нова хвойда?  

– Почему сразу?..  

Таня резко повернулась, чтобы было видно её лицо, осуждающее сказанное о ней.  

– А ви тут геть усі … «русским миром» мазані! Нічого: скоро прибудуть гармаші і ми вашу цю вугільну Московію зрівняємо з землею.  

– Но там ведь не только сепаратисты, как вы их называете, но и мирные люди. Ваши соотечественники, между прочим! В прошлый раз троих детей, в парке… Малышке и годик ещё не исполнился, а двум мальчуганам — по пять лет. Одна мама выжила, а в больнице, когда пришла в себя, покончила с собой!  

Таня повысила голос и это не понравилось «укру».  

– А ви чогось іншого заслуговуєте?... Хто виживе, той нехай Богу дякує!... Пішла звідси геть! Он,... іде,... до кого прийшла!  

Уходя, Таня слышала, как «укр» плюнул ей вслед, и первое, что она спросила у Григория: «У вас все такие, как тот верблюд? »  

А он прошёл мимо неё, молча. Вместе с тем как бы и мимо прошли его уязвлённость пленением, обида, что благодаря ей такое с ним случилось, да всё же недалеко та же гордость, может, увела его от Тани. Остановился, ростом выше от высоты взгляда, прямо в небо, а горделивая осанка — не его. Обернулся — желание уйти оказалось слабым, чернявая голова склонилась и с лица спала маска неумолимой суровости.  

– А ти як тут опинилася? — вопросом на вопрос ответил Григорий.  

Тане расхотелось знать, рад он ей всё же или нет. И в синие глаза, что удивлялись её появлению, она смотрела уже как в морскую пучину. Почему-то её видела вместо прежней сини. А в ней самой отчуждённостью догорало ожидание, хотя только что пылало.  

– Ты знаешь, кто я по профессии?... Не знаешь! Сейчас скажу, — она ритмично надавливая себе на грудь, пыталась успокоить в себе беса женского честолюбия, —... я психиатр! Если вы здесь все такие, как вот тот — она не глядя ткнула пальцем себе за спину и сделала два глубоких вдоха —... вы больные люди. Это состояние, в самом-самом лучшем случае — пограничное расстройство личности.  

Григорий выразил на лице полное непонимание.  

– Давай, ты не будешь передо мной умничать. Особенно после того, что сделала, неделю назад или больше — не важно! — перейдя на русский язык, его грудной голос вроде упрекал, только в нём как и до этого не звучали ни властные, ни повелительные интонации.  

– Я запитав: як ти тут опинилася?  

– Тебя хотела увидеть, — призналась Таня, но каким-то чужим голосом, и всё ещё слыша «шлёндра» и резкий, как пощёчина, плевок.  

Она надолго замолчала, а Григорий, уже переборов себя, рассказывал ей тем временем о том, как переплыл Донец на голубой лодке с чайками по обводах, оставив после себя сюрприз «сепарам», что из своего взвода отыскал лишь троих и то — в госпитале, что ждёт «своих», пополнение из корпуса, и что скоро здесь всё закончится…  

– Твої мужики, уявляєш, мене навіть не додумалися обшукати, — посмеивался он над своим пленением, — а у мене в кишені штанів «лимонка» була.  

– «А що ж твій чоловік? » — спросил серьёзно и уважительно, на что Таня отшутилась: «Наелся груш! »  

– Знаєш, москалько, а у мене з голови не виходять його слова. Щось він таке сказав про націоналізм, про батьківщину чого я прийняти не можу, але водночас і заперечувати не хочу. Десь я прочитав, вже не пам'ятаю у кого, що людина, її тіло, може жити в теперішньому часі, а розумом — в далекому-далекому минулому. І з цим також не посперечаєшся. Все навколо змінюється швидше, аніж ми це помічаємо і розуміємо. А визнати!..  

Григорий, признавшись в своих идейных стенаниях, будто освободил себя от того, что называется «откровение». Но Таня ушла в себя и думала лишь о том, что будет с горожанами, если «укры» завоюют Кучино. Слова коротышки напугали в ней чувства, которыми она жила последнее время, и влюблённая женщина в ней затаилась, не желалая показывать себя даже тому, от кого по-прежнему пахло шафраном. И грезила она теперь тем, где нет и быть не должно чёрных пулемётов. Словно её сердце искало дорогу, от желания быть любимой до возможности стать счастливой в любви.  

– И что будет с мирными жителями, если Кучино станет вашим? — спросила она.  

Григорий ответил, скорее, машинально:  

– Зробимо люстрацію на придатність нашій Україні.  

– Нашей?!  

Возмутившись, Таня сделал шаг назад от Григория.  

– А где же тогда моя Украина?!  

Она выжидающе смотрела в синие глаза напротив и словно выцарапывала из них чёрные зрачки пугающей бездны. Они сжимались до малюсеньких точек, то вдруг теснили синеву до очевидной борьбы чуткого сердобольного с безрассудным в душе. Ужимками волевого подбородка и вздувшимися скулами Григорий как бы отказывал ей в ответе на такой само собой разумеющийся вопрос. Значит!..  

Тане не хотелось быть врачом, сейчас, с мужчиной, одним лишь своим возвышенным видом убравший с её пути горизонт и остановивший для неё время, но она им была, потому знала, как болеют души и прячут свою болезнь во всём, что не способно в свою очередь запрятать тело. Хотела-не хотела, да с профессиональной точки зрения оценивала движения его дрожавших рук, побелевшие щёки, нервные перешагивания, точно млели ноги. «Может, ещё и не совсем пропащий! » — откуда-то из перепуганного, но мыслящего сознания сочился надеждой голос её учительницы и будто бы гладенькими ладонями она убирала ей со лба настырные раздражающие волосы, чтобы получше, повнимательнее присмотрелась, как и просила с полчаса назад. Григорий в то же время не мог отказать себе в том, что руководило им и управляло. Успокаивал глаза — черны, успокаивал руки — непослушны, успокаивал ноги — они прогибались в коленях, даже усы топорщились. А Тане было больно от всего, что видела. Ещё и потому, что некогда плеск синих волн в его глазах потемнел бурей и обрушился на неё ассоциативным рядом видения: психиатрическое отделение городской больницы, её личный кабинет лечащего врача, с решётками на окнах, она за рабочим столом, с красной кнопкой, на ближней ножке, а напротив пациент, мужчина, с лицом, выражающим спокойствие и безоговорочную вменяемость, с вопросом и очевидным ответом на изогнутых губах: «Вы почему здесь? Давайте-давайте, быстренько в плату! Лечится! »  

– Та підожди ти, москалько! — что-то ойкнуло и простонало в груди Григория.  

Но Таню уже уводила та самая боль личной обиды, в сожалении и себе тоже, а у висков стучали молоточки сердечного беспокойства. Любовное разочарование тем не менее не поспевало за ней — так быстро она уходила, и решительно тем самым убегая от «шлёндры» и «не нашей» для родной ей и любимой ею Украины; рукой произвольно ощупывала бок под нарядным платьем, будто что-то искала в кармане рабочего халата...  

Глава 15. Знак Сатаны  

До 25 июля оставались сутки. Толян нервничал больше всех. Егор был уверен, что ни «укры», ни «сепары» не прибудут на поле, где Сатана назначил им встречу и честный бой, без жертв. Но наблюдатели с обеих сторон будут отправлены к предложенным трём часам дня. Но и их, «сатанистов», задача остаётся неизменной: заявить о себе, хотя бы показав себя в качестве боевой единицы. На все «А если?.. », «А вдруг!.. » они получат ответ, затаившись в своём танке за час до заявленного времени.  

– Ну, а всё же, — не унималась осторожность с дотошностью в Толяне, — если три сепарские машины выползут и попрут на поле?  

– Не попрут! — успокаивал твёрдостью голоса Егор, обращаясь прежде всего к Витычу. — Будем таранить, начиная с третьей машины и затолкаем одну за другой на их же мины. Задача понятна?!  

– Есть!.. — отчеканил Витыч, и даже «Товарищ командир» произнёс без тени иронии или чего-то подобного на внимающем лице.  

Из запасов горняцкой спецодежды или, как на шахтах было принято её называть, из «робы», Витыч вскоре выдал обоим по комплекту. Куртки и брюки тёмного цвета, не чёрные, как шлемофоны, какие имелись у Егора, из запасов его армейской службы, но в цвет танковым комбинезонам, если они застираны, да к тому же и не раз.  

До позднего вечера всё равно обсуждали возможные варианты.  

А с утра, как только солнце покрыло округу трепещущим от предстоящей жары светом, все трое, по очереди, прятались за сопкой и следили за выездом из лесополосы. К полудню жара действительно придавила всё зеленевшее жизнью к земле и до часу дня уже весь усечённый экипаж «сатанистов» вжимался в землю за сопкой. Ни звука — из акаций.  

Пройдя к танку, не снимая с него маскировку из тех же акаций, но ещё гибких и с густой мелкой листвой, и не создавая лишнего шума, они спрятали себя под башней. До двух пятнадцати отсиделись там мышками. Егор поднял у себя над головой командирский люк, приподнялся, прислушался — скомандовал: «Толян, твой выход: аккуратно убери от танка его наряд... »  

– Витыч, как только, так и сразу. Понял? — уже скомандовал по включённой рации.  

– Понял, командир, — отозвался тот. — Жаль, что Бог не дал мне детей. А мне нравилось своего деда слушать, хоть и плакал он, когда про войну рассказывал. Потом я его жалел, а он прижимал меня к себе и всегда целовал мою макушку. Говорил, что она арбузом пахнет.  

– Ещё успеешь родить, сейчас главное — что ты им расскажешь (Ноги Толяна коснулись поликов в башне. ),... заводи и на малом ходу выбирайся отсюда.  

Танк, разбросав по сторонам клубы голубого дыма, послушно покатил на выезд. Чёрный, как смоль, протарахтел грунтовкой до поворота, уводившего от посёлка в низине, и остановился по команде своего командира.  

Приказав всем подняться на броню, Егор спросил у Толяна, не забыл ли тот подготовить шест, о котором он его просил. Толян спрыгнул с брони и через минуту вернулся с длинной и гибкой ветвью. Подал её Егору, вглядываясь очевидным любопытством в глаза командиру. Тот, опробовав ветвь на прочность, расстегнул на себе куртку и, достав чёрный квадрат материи, тряхнул ею, удерживая изрисованную ткань за уголок.  

– Мать честная! — не удержался Толян.  

Витыч сдвинул шлемофон себе на макушку, которую целовал его дед-фронтовик.  

Егор выровнял полотнище, чтобы хорошо было видно, что на нём изображено.  

– Пришлось вспомнить рисование…, — он будто бы извинялся.... Голова козла была вписана в пятиконечную звезду, двумя концами вверх и одним вниз. Звезду опоясывал круг, белый, такие же цветом были рисунки звезды и козла. За этой окружностью — ещё одна такая же, в белую линию. На чёрном фоне белая масляная краска смотрелась фосфорическим пламенем. Егор развернул полотнище обратной стороной — такой же рисунок.  

– Это знак Сатаны, — объяснил Егор — Возражения?... Нет возражений!  

Толян почему-то растрогался от вида знака, который видел впервые. Привязывая к шесту уже знамя «Полигона Сатаны», на завязочки, подготовленные Егором, хлюпал курносым носом — вспомнил, наверное, своих детей!  

У поля «сатанисты» были ровно в три. Дальним от шоссе краем «Т-62М» проследовал в вихре коричневой пыли к центру и там развернулся пушкой к дороге. Двигатель Витыч не глушил. Егор с места наводчика включил стабилизатор и сто пятнадцати миллиметровое орудие со спаренным пулемётом задвигались вместе с поворотами башни.  

– Ждём и слушаем радио! И молчим!  

Егор тоже нервничал.  

Толян на всякий случай уложил в лоток станины пушки бронебойный подкалиберный снаряд и остервенело сжимал левой ладонью рычаг для открытия клина затвора.  

Потянулись минуты. Всем хотелось говорить — дыхание обжигало и горчило. Все понимали, что сейчас их рассматривают не только из-за любопытства, так кто же они такие, эти «сатанисты», да ещё и под его знаком-знаменем, а наблюдают в прицелы различной дальности оптики. И в любой момент, и с обеих сторон к ним может прилететь неотвратимое — ведь как на ладони у судьбы, точно чёрный ворон, смиренно, хоть и вынужденно, сложивший свои стальные крылья у белой рощи. Тишина давила на плечи, руки и ноги немели. Чтобы призвать в себе отвагу, уползающую по спине холодным потом, Толян взял в руки кумулятивный снаряд. Витыч дышал со свистом, а Егор думал, что его друг, механик, слышит сейчас то же самое — оба курильщики со стажем. С места командира он продолжал осматривать местность, прилегающую к полю. Никого, ничего, что и не удивляло.  

Егор переключился на внутреннюю связь.  

– Витыч, вы сделали, что я просил? У дороги!..  

– Да, бочка стоит гораздо ближе к «украм», между четырнадцатым и пятнадцатым тополем. А попадёшь?  

– И на пенёк даже поставили, ровнёхонько когда-то дерево срезали, — похвастался Толян, но так, что было больше похоже на скулёж, когда невмоготу хочется сходить по-маленькому.  

– Осколочно-фугасный! Заряжай! — скомандовал ему Егор.  

Пушка поползла вправо и замерла.  

– А точно цвет дерьма?! И запах?!..  

Витыч отозвался, вроде как переводя дух от чего-то ужасного:  

– Такого набадяжил, такого…, не знаю теперь чем багажник в машине отмывать буду.  

– Вижу цель, — сообщил Егор, будто шептался сам с собой.  

И тут же, громко:  

— Толян, забыл сказать, что гильза вылетит через дополнительный лючок в башне. Он сзади тебя, прижмись к броне.  

Танк тряхнуло — прогремел выстрел. Башня наполнилась пороховыми газами, едким и смрадным, но Егор уже с командирского места в триплекс наблюдал, успев увидеть, как снаряд разорвал бочку и оранжевый смог у дороги спустя пару секунд закрасил прозрачный сизый дым, ранее вырвавшийся из жерла пушки.  

– А ты, Витыч, сомневался! — не без гордости сообщил Егор.  

Толян в это время, впервые нюхнув и заодно глотнув пороха, зажимал себе то нос, то растирал глаза, выбивая при этом чечётку на металлических поликах,  

– Пройдёт, потерпи,... тихо! — голос командира привёл его заражающего в чувства; тут же переключился на внешнюю связь.  

– Всем, кто меня слышит! Всем, кто меня слышит! Я Сатана…, — заговорил Егор дерзким и спокойным в одночасье голосом, — прибыл и ждал вас, украинские освободители Донбасса, не понятно, правда, от чего и кого, и вас, сторонники федеративного устройства Украины, но подсевшие на гуманитарное пособие от Российской Федерации. Даём вам ещё два дня, время то же, волна та же, условия прежние — по одному танку, чтобы посоревноваться, как не убивать, да побеждать честно, не прячась за спины мирного населения. И чья вина — что допустили таких гамнюков, как вы, на свои исконные земли. Потому вам от нас и прилетела бочка дерьма, чтобы ветер разогнал запах именно к тем, кто так воняет на всю Украине и не даёт народу дышать. Конец связи.  

Егор переключил радиостанцию снова на внутреннюю связь.  

Витыч заговорил, заикаясь:  

– Кома-ма-ндир, ну-у-у ты и ска-ска-занул! Аж му-му-рахи по телу. Готовился? Всю ночь, наверное?!  

Толян только краснел из-за казённика пушки воспалёнными глазами, но речь Егора и его вогнала в эмоциональный ступор.  

– Уходим! — скомандовал Егор, не имея ни желания, ни времени признаваться в том, что почти всё, что только что он сказал «украм» и «сепарам», действительно прошлой ночью зазубрил из интернета.  

Глава 16.... Слабое звено!  

За следующие два дня военкоры проявили особо повышенный интерес к Кучино и «Первомайке». Фото разлитого дерьма на дороге между городом и совхозом уже вовсю гуляло интернетом, а сама синяя бочка, со сквозной дырой в боковине, интриговала закономерным вопросом естественного человеческого любопытства, а что это за бочка с говном? Посетители страниц, где это фото разместили, не ленились спрашивать об этом друг у друга по переписке и видеосвязи, и уже к полудню 26 июля рыжее пятно на дороге и бочку объясняли комментарии: это «подарок» Сатаны, объявившийся в Донбассе, для украинских военных и «російських найманців» за то, что как одни, так и другие струсили сразиться с ним в открытом поле.  

Украинская общественность читала, в основном, опусы жителей Кучино и «Первомайки», а по ним выходило, что Сатана был заточён в одной из угольных шахт и Донбасс — это его полигон. «Полигон Сатаны» тут же забивали в поисковик и попадали на песню «Моя земля», горловской рок группы «Зеркальный звездочёт». Исполнитель, он же — автор слов и музыки, Сергей Нападайло набирал после этого балы известности ежеминутно; популярность — это у восточных украинцев. Только и этого оказалось достаточно для того, чтобы военачальники «укров» и «сепаров» отдали приказы: найти этого песенника! Быстро выяснилось, что музыкант «Snap» (Сергей Нападайло) с началом военных действий покинул Горловку и в настоящее время живёт в России, где-то поблизости от границы с Китаем.  

К захвату Кучино «укры» готовились основательно и к этому времени завели в совхоз Первомайский достаточно военной силы, чтобы атаковать. Пушкари расставились своими дальнобойными гаубицами там, где считали для себя уместным, танковая рота разместилась на машинно-тракторной станции, мотострелковая рота, до двухсот солдат, бодрствовала в клубе. Как тут — послание от Сатаны, «догори раком» — интернет, как на мёд на собственных пальцах слетелись иностранные журналисты, да ещё и тогда, когда в действительности неизвестно кто конкретно вызвал «укров» с «сепарами» на открытый честный поединок. Киев посчитал такую инициативу провокацией, и стопроцентной, со стороны «опричников» русского царя-батюшки, да люди вокруг и повсюду так не считали.  

Будто и впрямь в них вселился Сатана: осмелев, с утра подступили к комендатуре и к клубу. И так много их стало — не перекричать, а поначалу ведь казалось, что этих селян и четверти не наберётся и числа только тех, кто пришли поговорить… Разговора не выходило — селяне прекрасно знали, к чему готовятся «укры», а двое молодых мужчин, безвинно пострадавшие, оголенные по пояс и с ещё не зажившими осколочными ранами от последнего наступления на Кучино, уже подрались с чумным добробатом в кровь.  

– Идите в поле, куда вас пригласили, и там выясняйте отношения! — гремело отовсюду.  

– Хватит из-за наших спин геройствовать! — упрекали не безобидным рёвом десятка четыре женщин со сбившимися на головах платками.  

Мужчин было меньше, но их прокуренные голоса врывались в словесную перепалку матом и свистом.  

Ближе к украинским офицерам стоял начитанный мужичок, знающий к тому же законы, и будто библией крестил их какой-то книжонкой в мягкой голубоватой обложке. На самом же деле в его разгневанных руках была Конституция Украины, ею он и тряс перед скупыми на эмоции лицами офицеров. Но о Боге он тоже не забыл.  

– Побойтесь Бога: вы же в антиконституционный способ власть в стране захватили, ещё и пошли на нас войной! — корил мужичок и прятал под ладонью от «антихристской несправедливости» своё сердце.  

Много чего ещё сказали селяне, молодые парни ещё раз схлестнулись с чумным добробатом, на бабий вой прибежал Григорий и погнал своего вояку впереди себя как драчливого, кусачего пса. Военачальники «укров» как бы тушили недовольство общественности жестами рук, которую отнюдь себе не подчинили и даже не усмирили своим присутствием. Но как-то все и сразу руки спрятали за спины, когда ещё ближе к ним, чем мужичок-законник, подступила Клавдия Михайловна и с выразительным отвращением на лице смахнула платочком, раз, другой и третий, то, чего на нём не было, но всем стало понятно — что! Ещё и обозначила «это» стихотворной строкой:  

– «Кровавыми руками загребают злато, чужое, что — пепел от бесчестья своего! » — будто обронила, но умышленно, тираду и мимоходом, выходило на то, пошла дальше.  

В Кучино обстановка была похожей, да не совсем. Горожане тоже с утра собрались в нескольких местах. И количеством — поболее. Город — не совхоз, вместе с тем в кино о разведчиках, которые сначала должны добыть сведения врага о наступлении и вовремя их передать своему командованию, уже никто не верил, так как кругом все всё знали.  

Ополченцев не трогали, а с недавно объявившимся российским офицерам, сменивших прежних, своего рода вахтенных на время предстоящей защиты города, пришлось несладко. Их брали в «кольцо», обращались к ним на повышенных тонах, однако монологи начинались с благодарности за оказанную помощь. И что бандеровцам всыпали «добряче» за «ихнее националистическое самодурство» и «украм» по всей Украине дали понять, что русскоязычных украинцев лучше оставить в покое. Говорили им, искренне, что долг платежом красен — помнят, вовек не забудут и россияне на братскую поддержку Донбасса всегда могут рассчитывать. Но обиды и претензий к новой городской власти и порядкам скопилось немало.  

– Где,... куда подевали семью Шумейко? Пришли мордовороты, увели — зачем, спрашивается!  

– А Семочко Фаину и мужа её, Андрея Кузьмича? И этих тоже! Месяц как забрали...  

– Ефима Романюту! Всех Гончаренко!  

Тут же другие недовольные и даже задиристые голоса горожан как бы и отвечали за офицеров:  

– Тоже люстрируете?... И что с того, что не хотят они здесь ни России, ни Донецкой народной… Не хотят! Вам-то они что плохого сделали. А?!  

– И за это их в подвал? На кой хрен тогда приходили? Чтобы тем же самым салом и нам опять по мусалам? Чего молчите, братья? Или уже господа?!  

– Вы нас поймите, — взывал офицеров к рассудительности известный в городе хирург-кардиолог, с постоянно взъерошенными, как у мальчугана, волосами, — ведь мы стали заложниками амбиций наших государств, той же заграницы, и хотели вы того или не хотели, а мы уж точно не хотели, да на материковой Украине нас теперь считают предателями. И только бы такое говорили украинские политики! А мы — не предатели, мы не такие… Нас предали, и гораздо раньше, чем началась гражданская война. Гораздо раньше. Нас, русских, здесь немало, но мы русскими родились в Украине, понимаете — в Украине! А что с нашей страной сделала война?... Вы будете экономически развивать наш регион?! Не станете! Потому что он депрессивный! Нужно объяснять, что это значит?... Не нужно — понимаете прекрасно. Пока наше руководство хорохорилось тем, что Украину примут в Североатлантический союз, вы — уже здесь. На Украине! И это не упрёк, это констатация фактически свершившегося. Вот только Донбасс вам нужен в качестве плацдарма и в этом — слабое звено!  

Хирург не устал говорить — он устал думать о «слабом звене» в украинском векторе российской внешней политики. И если материковая Украина, уже даже без Крыма и части Донбасса, продолжала видеть в дончанах и луганчанах недоукраинцев, российский царь-батюшка со своими «опричниками», вступившись за них, не видел в них равных россиянам. Да: братья, но не родные, потому и всего-то названные. Ко всему в Донбассе нет, и никогда не было, городов и весей российской славы! В традициях — герои труда и не имеет значения, кто ты по национальности. А национальная «ворожнеча» — это первейший признак того, что государству скоро конец. И хирург это прекрасно знал: своего рода тромбоз или атеросклероз!..  

Потому и о Сатане, об ультиматуме «украм» и «сепарам» в два дня, в Кучино говорили чаще, громче и без воздыханий. Наоборот: горожане задышали ожиданием чуда для них, ради них и во имя их! А ночью, под сенью мерцающих звёзд, горожане впервые за четыре года войны вздрагивали от полуночных песенников, кричавших, оравших, верещавших о том, что «Моя земля — полигон Сатаны! »  

Глава 17. Поединок  

27 июля на мосту через реку Донец, безразличной в своём ленивом течении к мирской суете, собрался совхозный люд, но только после того, как по мосту сначала проследовал танк «укров», а неуступчивые и во всём шебутные бойцы «Правого сектора» махнули на них рукой. Отсюда поле, подпоясанное берёзовой рощей, было хорошо видно, хотя и далековато до него. Со стороны села, на практически ровной полосе возвышенности, скатывающейся сотней метров, а то и больше, в берег, маячили группы свидетелей от случая предстоящей танковой баталии — головы мужчин и женщин были развёрнуты на рощу, на фоне которой два дня тому назад, со слов очевидцев, проявился Сатана в виде чёрного танка, с таким же чёрным знаменем на башне; пыхтел люто, изрыгая в ожидании «укров» и «сепаров» сизый дым. А потом разозлился и бабахнул в них говном!  

До трёх часов оставалось пятнадцать минут и на мосту интересовались, перекрикиваясь «со свидетелями от случая», не виден ли танк их «сепаров». Сверху отвечали, что, вроде, уже стоит в поле.  

Военных корреспондентов можно легко было узнать даже не по видеокамерам, наушникам, микрофонам у самого рта, а по бесцеремонности, с которой они толкались, отвоевывая для себя и репортажа удобные места пока что только наблюдения. Представителей зарубежных средств массовой информации «вычисляли» сами селяне, по разговору, и такие места им сами уступали, прося милостиво, чтобы те рассказали всему миру, что сам Сатана решил постоять за Донбасс. Мужичок-законник, в коричневой фетровой шляпе, наверное, чтобы не напекло голову, и с дедовской, наверное, подзорной трубой и в этот раз выдал перл философского умозаключения: «Если сам Сатана призывает покончить с братоубийственной войной, тогда Землёй правят давно не боги! » Сказал и затерялся, точно земная справедливость. Но откуда-то снова подал свой недовольный голос и на мосту враз затихли.  

– 1-ая статья Устава Организаций Объединённых наций гласит: «Развивать дружественные отношения между нациями на основе уважения принципа равноправия и самоопределения народов, а также принимать другие соответствующие меры для укрепления всеобщего мира».... Где мир? Покажите мне этот мир! — требовал его низкий баритон. — Где наше право на самоопределение?  

От биноклей и дисплеев телефонов рябило в глазах. Но тем, кто вертел головами. В это время танк «укров» вкатывался в поле со стороны моста. Как тут же и ожидаемо возбудились «свидетели от случая» — из-за дальнего угла берёзовой рощи пылил краем поля танк Сатаны.  

– Флаг!..  

– Flag!..  

– Flagge!..  

– Flaga!..  

– Drapeau!..  

Мост словно подкосило, но это собравшиеся на нём задвигались и запрыгали на нём те, кому не видно было танк и особенно флаг, о чём вскричали сразу на нескольких языках.  

– Платоныч!.. — казалось, что заорали и небеса, подзывая мужичка-законника.  

Фетровая шляпа, прикрывая собой часть подзорной трубки, будто с водой подплыла к чугунному ограждению и заговорила в выжидательной тишине:  

– Сигил Бафомета, официальный символ Сатаны. Являет собой перевёрнутую пентаграмму с вписанной в неё головой козла или овна. В кольцо вокруг пентаграммы, напротив каждого луча звёзды, вписано имя «Левиафан». Церковью Сатаны Козёл Мендеса описывается как символ, наиболее близкий к тёмной силе, а «Левиафан» является воплощением «дракона бездны».  

С места командира Егор видел танк «сепаров» марки «Т-72» с динамической защитой брони — слева, и камуфляжный Т-64 «Булат» — справа, и тоже с динамической защитой. Стало ясно, почему они чуть было не опоздали к этим двоим, прождав впустую в акациях сепарский Т-62 из танкового взвода, что ополчение прятало в саду. «Подготовились! » — вроде только подумал, да уже произнёс в голос. Не видя ни Витыча, ни Толяна, командир ощущал их близость и старался дышать как можно спокойнее. Только сейчас к нему пришло в полной мере осознание того, что учебные стрельбы может и сделали его глаза зорче, но справа и слева в данное время не стоят фанерные мишени. Под бронёй — люди, и что с того, что не его враги. Им он — враг, поэтому Витыч и Толян тоже. Жутко им сейчас.  

– Мужики! — даже не скрывая внутреннего напряжения воли обратился он к своему экипажу, — мне тоже страшно. Честно! Это война, мужики, и мы в её прицеле. Прицелы-дальномеры у обоих танков, расстояние до нас вычислят до сантиметра.  

Помолчал, хотя и не осталось времени, чтобы заговорить хотя бы в себе самом волнение. Рукам и ногам было холодно, в шлемофоне тесно и жарко — мысли казалось прожигали голову. Снова глянул в триплекса. Из-за столпотворения на железнодорожном перегоне была видна лишь сероватая крыша здания станции «Глинобитная». Автомобилей наехало множество. Две камуфляжные и наверняка бронированные стояли за тополями, на шоссе, метрах в пятидесяти от блокпоста «сепаров» — значит, их начальство!  

В надежде, что напряжение попустит, спросил:  

– Сколько до цели, Витыч? Как думаешь?  

– Это ты мне скажи, — ответил тот непохожим голосом: его привычный хрип то ли пропал, то ли дал дёру куда-то глубоко внутрь Витычу.  

– Скажу: тысячу триста, где-то столько. Но до «укра» больше. Чуток! Не подставляй бок, кавалер-механик! Толян, если нас даже продырявят, заряжай только осколочно-фугасные снаряды. Сейчас это уже — приказ! Всё, ребята: мы в войне...  

Жёстко и жутко клацнул тумблер радиостанции — Егор переключился на внешнюю связь.  

– Я Сатана! Я Сатана! Кто меня слышит? Приём! — его голос ещё боролся с тревожностью момента и с ситуацией намечавшегося поединка в целом.  

Слабый треск и тонкий свист в наушниках помогали сосредоточиться на главном: предстоял разговор, в том числе и на признании «сепарами» и «украми» третьего участника гражданского конфликта. Этому признанию по факту прибытия экипажей не доставало пусть и соревновательного, но сражения. Если условия Егора будут приняты, тогда непримиримые враги завязнут в обязанностях перед общественностью, которую истребительная война определила по умолчанию в жертвы. Оправданные с точки зрения ведения современных войн «жертвы» хотят тем не менее жить дальше, и сам Сатана к тому же за них вступился. Значит, отзовутся. Егор не витал в облаках своих умозрительных иллюзий, потому что беда Донбасса — не первая такая и не исключительная. Но убитые дети Донбасса — это уже начало послевоенного процесса возмездия за войну, а он заканчивается одним и тем же: казнями военных преступников…  

Первым отозвался «сепар», подсаженным усталостью голосом:  

–... Я полковник, командир батальона территориальной обороны города Кучино — на связи. Я — на броне, буду говорить и от имени экипажа. Если решил поиграть в войнушки, считай, что доигрался. Приём!  

– Вижу вас, полковник.... Приём!  

Свободой рукой придавив грудь, чтобы успокоить дыхание, Егор через силу улыбнулся вжавшемуся в броню Толяну — идея переговоров сработала!  

–... Старший сержант Мотуляк, командир танку. Що далі? Говори,... прийом!  

– Повторятся не буду, почему и зачем мы здесь. Мы покончим или с войной, или с вами. По очереди. (Егор был умышленно категоричен, так как понимал, что его слышат далеко за пределами Кучино и «Первомайки». ) Так и передайте,... кому — вам это лучше знать. Да хотя бы тем, кого вы зазвали к нам, на Донбасс, в качестве своих покровителей. Сегодня мы лишь попугаем вас, но только сегодня. И не пытайтесь нас найти. Мы умнее вас потому, что мир умнее войны! А теперь — условия боя, без жертв.  

Предлагаю: по три выстрела. И только осколочно-фугасными снарядами. За тем, кто останется на ходу, остаётся это поле и участок шоссе, от одного блокпоста до другого. Нам достаточно, что вы это признаете фактически. Эта территория станет снова мирной, но не последней, которую мы отберём у войны. Оба ваши, подбитые, танка мы заберём себе. Почему, — этого вам объяснять не надо, потому что вы — люди военные! На приёме!  

Егор задышал так порывисто и натужно, будто долгое время находился под водой. А Толян закаменел с того самого времени, как услышал о трёх выстрелах и тогда же в его голове, моментально сложившись в простое арифметическое действие, их стало шесть.  

Витыч был этим тоже озабочен.  

– Их двое и они не будут друг в друга стрелять, — наконец-то он привычно захрипел.  

– Сначала — нет, а это и есть наш тактический план.  

Егор стянул с головы шлемофон — от напряжения занемели шея и предплечья, да и сразу никто не ответит, согласны или нет.  

– Конкретнее… Так, чтобы и Толян понял, и успокоился — я отсюда слышу, как полики под ним дребезжат. Толян!.. — прикрикнул Витыч.  

– Толян, — в этот раз обращение командира к заряжающему прозвучало успокаивающе ласково, тот отозвался, но лишь дрожью ресниц, — они согласятся на поединок, соберись. И нам с тобой достанется больше других. Нам скоро станут отбивать «башку», а мы с тобой в ней… Может — будут, может — не будут. Но и по-другому нам нельзя. А «сепарам» и «украм» нельзя допустить, чтобы хоть кто угодно, но заявил от народа Донбасса, что всё — войне конец! Ты понимаешь меня? Я их подобью,... за Светланку твою, за Димульку! Одного за другим. Чтобы никто не смел им запрещать говорить на том языке, на котором они думают.  

Витыч, ты знаешь, что делать, только не подставляй им нашу ходовую. Забирай вправо и тут же снова — по прямой. Но! Как только окажемся на месте, будь готов, чтобы дать задний ход. Так мы получим одинаковое расстояние до Т-72 и «Булата». Это нужно мне: обойти выстрелом вон те коробочки на броне. …Вы их не видите, это динамическая защита брони. Коробочки! Всё: давайте покурим, а уже дома и закурим, и абрикосовой выпьем…  

Курили в тишине. Толян в этот раз кашлял и судорожные выдохи были похожи на лай собаки. Это если и не развеселило, то отвлекало и будто бы отгоняло страх.  

Егор одел на голову шлемофон. Тумблер на радиостанции снова клацнул, жёстко и жутко. И словно запела иволга и зашуршала крыльями. А Толян успел лишь произнести: «Как в лесу! »  

– На связи командир танка вооружённых сил ДНР, старший лейтенант Бояров. Эй, Сатана, или как там тебя!.. Меня ты уже подбил — мечтай дальше, а что если я тебя уложу на брюхо?... Ты должен будешь сдаться и твой экипаж тоже. Понятно излагаю? Такое моё условие. Приём!  

– Слова прапорщика в запасе вооружённых сил Украины достаточно? Приём!  

– Не погань своїм москальським ротом святе: Україна! В полон я тебя брати не буду, а спалю, як це зробили до мене з сепарським танком. Тобі його хорошо видно. Роздивися гарно,... це все, що від тебе залишиться, бісівськая выскочка! Прийом!  

– Принимается! — согласился Егор, предполагавший что-то подобное. — Начинаем по сигналу ракеты, и остаёмся на этой же волне — ещё поговорим!  

Загнав в ствол ракетницы патрон, он положил пистолет на казённик пушки. Слова к этому моменту успели как бы расползтись или упорхнуть, и та же недобрая тишина — с места механика и заряжающего. Успокаивающе вздохнул, жадно и глубоко. Понимал, что именно сейчас должен и обязан сказать что-то само собой объясняющее, почему всем троим нужно согласиться с тем, что перед ними — враг обстоятельств, а они — его цель поражения? И для чего это им самим нужно? И как не хотелось Егору это «что-то» вспоминать — вспомнил и произнёс, перед этим открыв командирский люк и выстрелив в синее-синее небо:  

– Экипаж! К бою!  

Красная ракета, алой зарницей прочертив в небе дугу, оставила после себя поплывший в сторону Кучино пористый белый шлейф. Клубы дыма заработавших двигателей заклубились в углах поля.  

Витыч сорвался с места как угорелый и Толян от неожиданности улетел к боеукладке. Пожалеть его было некому, а жалось к самому себя быстро подняла на ноги. Ухватившись за приваренную к стенке башни скобу, чего не сделал ранее, глазами прилип к триплексу. Казалось, что танк летел, а подымающаяся от земли пыль — это облака. Егора он слышал, но его команд не понимал, да и не ему эти команды отдавались. Витыч повторял одно и то же в ответ: «Успеем! », точно его сопящий голос был записан на пластинке, а пластинку «заело». Т-72 он не видел, зато «Булат» «укров» — хорошо. Егор говорил Витычу, что тот движется на них под углом и танк «сепаров» тоже. Толян наконец сообразил — мчат к Т-62, заржавевшему и обездвиженному намертво три года тому назад прямым попаданием под башню кумулятивным снарядом и бабахнувшим после так, что содрогнулась земля. Глаза метнулись от триплекса к боеукладке и внутри Толяна всё заледенело. Голос Егора в наушниках шлемофона как бы и напомнил, что он как-то сказал, объясняя тот чудовищной силы взрыв: «Пробивающая броню кумулятивная струя высокой температуры достаточна, чтобы воспламенить пороховые заряды или пары той же соляры».  

– Светочка, Димочка!.. — выпорхнуло из него дрожащей нежностью, — Егор обещал... Он не промахнётся!... Пацан сказал — пацан сделает! — договорил лишь бледными губами.  

До подбитого танка, рыжую башню которого сорвало и сунуло жерлом гладкоствольной шестиметровой пушки в землю, оставалось до полусотни метров, как Егора обматерил старший лейтенант Бояров:  

– Сатана, мать твою…, ну, ты и сука!  

«Сепар», не дожав на гарнитуре переключатель на внутреннюю связь, остался в эфире и Егору прилетела весточка от самой судьбы, которую надиктовал через ларингофон на своём горле механик-«сепар»: «Дорожка!.. Дорожка!.. Дорожка!.. »  

– Витыч, срочно уходи влево и подставь «нос», — тут же отдал команду Егор.  

Огненный шар уже летел, беззвучно, когда хлопок выстрела совпал с попаданием в створчатые фонари освещения, расположенные на верхнем наклонном листе носовой части. Витыча будто встряхнуло, ещё и тем, что теперь срочно нужно было уходить вправо, подставляя тем самым «сепару» бок, но лишь секунд на десять, на время перезарядки его пушки.  

Не отмолчался и старший сержант Мотуляк:  

– Аби не твоя мокальська мова, вважав би за свого. Хитрий! Але це я для таких, як ти — вредний хохол, і... тримай за це!  

Снаряд «укра» угодил в башню со стороны Толяна. Он видел, как подлетал огненный шар, а осознал, что «укр» попал, снова полируя спиной днище гильз в боеукладке. Резонирующий звук буквально запечатал собой боевое отделение и, видя Егора на прежнем месте, ему хотелось верить, что на глаза давит оторопь, а не нечто прозрачное из ада. Смеющийся голос командира в это же самое время словно шлепками по ушам это подтверждал.  

Остановились. Егор похвалил Витыча за доставку экипажа в заданное место. Толян тут же вскочил на ноги. Глаза будто упёрлись через триплекс в груду коричневого металла, а поверх него, вдали, «Булат» рывками сдавал назад, выравнивая корпус. Жерло пушки ещё дымило.  

– Бояров! Мотуляк! Я Сатана! Приём!  

Рукавом «робы» Егор обтирал лицо, удерживая в дрожащих пальцах продолговатый квадратик гарнитуры связи. Их дрожь усиливалась, когда Витыч добавлял двигателю обороты.  

– Говори, — отозвался «сепар».  

Мотуляк ответил не сразу, но отозвался тоже.  

– Мужики, — по-доброму обратился к ним Егор. — Я вам уже сказал, что мир умнее войны. Видите, как несложно стать союзниками? Станьте ими на самом деле, помирившись, и покиньте Донбасс. Вы прибыли на полигон Сатаны, и задний ход, который вы «включили», ни одного из вас не спасёт.  

Танки, вернувшись к шоссе, продолжали разогревать работающими двигателями и без того солнечную духоту. Как полагал Егор, о чём и рассказывал экипажу, оба командира сейчас обговаривают дальнейшие совместные действия, так как попали в ситуацию с танком в окопе. Им, спрятавшимся за подбитым танком, были они сами, и оставшимися четырьмя выстрелами «укр» с «сепаром» смогут лишь, но прицельной стрельбой, настучать им «по голове». Это же самое и они сами смогут сделать, только победитель не будет определён — все три танка укатят отсюда гусеничным ходом.  

– И?.. — одной хриплой буквы от Витыча было достаточно для постановки вопроса.  

Егор не стал отвечать, но потому с какой сосредоточенной задумчивостью в прищуренных глазах он растирал себе шею (Витыч этого не видел. ), Толяну показалось, что командир рассчитывает сегодня на победу.  

Тут же он и услышал от него, чтобы приготовился к большим неприятностям, чтобы слышал его, как бы себя не чувствовал, и смог очень быстро зарядить второй фугас.  

Витыч, не дождавшись ответа, спросил ещё раз:  

– Уедем тоже?  

– С победой, — не совсем уверенно, но тем не менее так ответил Егор.  

Заняв место наводчика, он только сейчас включил стабилизатор пушки. Она зависла, плавно покачиваясь, над трансмиссией подбитого танка. За три года стояния в поле сорокатонная махина продавила под собой пахотную землю и урезанной высотой корпуса позволяла орудию горизонтальный поворот в направлении «Булата» и «сепарского» Т-72. Они всё ещё гаркали двигателями на стартовых позициях, куда до этого быстренько откатили — сближаться с танком под знаменем Сатаны теперь было весьма опасно. А снова подкатив к нему поближе и под углом, смогли бы только попасть в башню.  

Егор переиграл их одним лишь манёвром — это понимали не только экипажи, выставленные на соревновательный бой «украми» с «сепарами», вот только «сатанисты», в том числе и их командир, не предали значения тому, что разнесли эфирные волны, когда между тремя командирами состоялся диалог, затвердивший условия поединка. А именно: «Видите, как несложно стать союзниками? » — эти слова Егора вывели из себя военачальников в кабинетах, где столы похожи на взлётные полосы и далеко-далеко от совхозного поля. В свои слова, пусть и мифический, Сатана вложил гуманистический смысл, да военачальникам его «несложный» гуманизм уже дёргал за погоны, а по результатам поединка они вообще могли слететь с их плеч. Поэтому — никаких переговоров между старшим лейтенантом Бояровым и старшим сержантом Мотуляком! Сатану не достать, покамест, но и не ему диктовать условия мира. К тому же в поле он — не один противник.  

…Пушка «Булата» своим внезапным разворотом очертила прямой угол и снаряд прочертив дрожанием воздуха ускользающую линию взорвал бок Т-72. Это случилось так неожиданно, что Егор не смог определить каким именно снарядом наводчик-«укр» влепил «сепару». Но Т-72 тут же рванул вперёд, забирая влево так же рьяно, как и пушка, что означало — сработала динамическая защита. Ответный выстрел был, скорее, осколочно-фугасным снарядом, исходя из подлёта огненного шара, и рыжеватый «Булат» почернел в прицеле Егора.  

Он развернул пушку на «сепара». Бок танка и его ходовая, всё ещё добиравшая влево, были ему видны, так как пыль лишь догоняла, но им понималась и сложность: обойти динамическую защиту попаданием можно было лишь в том случае, если снаряд уложить под нижнюю гусеницу. Бояров, словно забыв о Сатане, хоть и вынужденно, но подставился и Егору наконец-то представился шанс произвести первый выстрел.  

– Выстрел! — крикнул он одержимо.  

Фугас покатил огненным шаром по невысокой траектории и пушка слегка покачиваясь вверх-вниз, точно рукой в дыму помахала снаряду вслед. Егор тут же взлетел на командирское место и уже оттуда в смотровой прибор наблюдал, как Т-72, успев всё же сделать очередной выстрел по «Булату», закружил по пахоте юзом, а гусеничная лента, попрыгав на катках, осталась лежать на земле.  

Не успел Егор порадовать Витыча этой новостью, как от старшего сержанта Мотуляка прилетел бронебойный снаряд. Пика, со скрежетом вспоров башню со стороны заряжающего, тем не менее срикошетила, оставив после себя отдалённый звон. Толян, хоть и не хотел, но зрачками, залепившими его глаза, признавался, что звон этот слышит.  

«Укр» видимо решил добить «сепара», потому и произвёл по Сатане устрашающий выстрел. Эти десять-пятнадцать секунд замешательства обоих противников Мотуляку нужны были, чтобы подставить Боярову «лоб» и этим обезопасить топливные баки от попадания в них кумулятивным снарядом, так как первоначальные условия сами собой аннулировались! Но о них не забыл Егор, удерживая в прицеле «Булат». Как только под треугольник в прицеле въехала его «ходовая», от рощи прогремел выстрел. Гусеница растянулась в линию и сержант обязан был признать, что и он проиграл.  

Егор сразу же включил внешнюю связь.  

– Я Сатана! Мужики, ещё один выстрел, с любой стороны, и я подпалю вас, обоих, как спичечные коробки. Меня вам не достать, а вы оба без ног… Повторяю: прекратите огонь! Я выиграл — вы проиграли. Личные счёты оставьте на потом. Будет это «потом» или не будет — поживём и узнаем. Приём!  

Бояров отозвался сразу же.  

– Ты точно Сатана! — сказал «старлей» опечалено.  

«Укр» на связь не вышел.  

– Я Сатана! Ничего личного, мужики, но покиньте машины и убирайтесь с моей территории. Это вы заигрались!.. Конец связи.  

Даже малюсенькой надежды в Егоре не было, что «укры» и «сепары» вот так вот сразу и выполнят его требования, да он разбил у танков не гусеницы, а у мирного народа Донбасса наконец-то появился заступник; пусть мифический, пусть им выдуманный, но такой же несгибаемый небом и ставший землёй как шахтный террикон. Чёрный! Дышащий!.. И до конца верный тому месту, где он «родился» от трудовых рук!  

От дороги два бронированных автомобиля запылили грунтовкой, непрерывно сигналя и отблёскивая хромированными дугами спереди. Экипаж Т-72, трое, в это время, спрыгнув с брони на разрыхлённую пахоту, переступали гребни траков, которые Егор выстелил им под ноги. Бояров, по-видимому — он, и очень высокий для танкиста, шёл первым. Он и услышал первым настырные и требовательные сигналы от дороги. Поднял голову, остановился и тут же, упав на землю, сделал отмашку «Ложись! » своим наводчику и механику — пулемётная очередь от Сатаны прочертила трассирующими пулями черту поперёк грунтовки и автомобили от резкого торможения накрыла красноватая пыль.  

Этим мелко, но густо продолбившим грунтовую дорогу свинцовым посланием Егор известил командира батальона территориальной обороны Кучино, полковника, начинавшего переговоры от «сепаров», что сегодня «сатанисты» будут решать, кому и что принадлежит в этом поле. Развернув орудие на его противоположный угол, следующей пулемётной очередью и такой же, каждый пятый патрон — трассирующий, он поторопил и «укров».  

Старший сержант Мотуляк обозначил себя жестом «коза». Наблюдая за ним в прицел, Егору этот жест не показался, и схож — с украинским «тризуб». Хотя «коза» — и от сглаза, могло быть и так. Потому и подумалось: «Сатана как-никак! »  

Водрузить знамя Сатаны на отвоёванном у «сепаров» с «украми» поле, тем более этим и обозначить, с какой территории начинается возрождение Донбасса в мире, но по вынужденному принуждению к нему, показалось для всех разумным действием, однако только себе Егор позволил так непростительно рискнуть. Открыв командирский люк и увидев древко и полотнище целыми, в дальнейшем он действовал осторожно и быстро. А после, откатив к берёзовой роще, «сатанисты» устало радовались своей победе. Тревог и страхов в каждом оставалось ещё много, но безнадёги стало меньше.  

Знак Сатаны на груде оплавленного металла искажало теперь расстояние до Т-62М, а от железнодорожной станции «Глинобитная» и «Первомайки» предвечерняя даль наложила свою ретушь. Только эта даль и восторгала: большим числом людей, махавшими чёрному стальному исполину руками, косынками и кепками. Всем троим хотелось слышать их голоса, ведь про них там говорили и ими радовались, да все трое ошалело курили и ещё нервно шмыгали носами. Никто из них не гордились собой, нет — продолжали бороться за себя тоже и с собой, и тем же страхом перед тем, во что ввязались, и теми же превратностями дней, которые последуют за этим, отчаянным днём. Авантюра чистой воды — да кто же этого не понимал! Но понимали и другое: на их стороне — идея третьего участника военного конфликта и скользкая удача. Это лишь говорится, что толпа — это сила, а узнай эта толпа, что всего три жителя Ручейного, разрекламировавшие себя Сатаной и дерзнувшие бросить вызов «украм» и «сепарам» с одним танком и автоматом с двадцатью патронами, засмеяли и затюкали бы их на всю оставшуюся жизнь. Эта физическая сила перековалась бы в мстительную злость на них, потому что толпе нужны герои. А затем — их головы, нужны предатели и их головы покатились бы тоже. Вот такая она: сила толпы! Человеческая масса жестокости, и не более того! И такая жестокость вошла и въехала на территорию Донбасса. А завело её сюда невежество и слабоумие, и не в последнюю очередь самих людей терриконов, мартенов и фабричных труб.  

Глава 18. Мечта «москальки»...  

Таня не спала — не смогла уснуть, а утро уже ритмично топало за окном неугомонными подошвами украинских солдат и завывало механической мощью их бронемашин. Подруга Зина, приютившая и молчаливая, посапывала под горкой из простыни на такой же удобной кровати, мягкой и не скрипучей. Вот только под подушкой у неё лежала боевая граната, похожая на черепашку. Как будильник!..  

Когда-то на этой кровати Зина спала с мужем, Генкой Бродиным, поэтом от бога, о чём Таня до войны не раз читала в городской газете «Копры»; здесь, на кровати супружеского уюта и покоя, они согревали друг друга любовью в верности, мечтали о двух, нет, трёх девчонках, которых она скоро родит, а будущий их папка заранее написал и посвятил каждой стихи.... Девчонки не родились, стихи остались, написанные рукой Генки на отдельных листах с именами родительского счастья, его самого похоронили на городском кладбище Светлодарска в общей могиле для таких же убитых и изуродованных, смертью в камуфляже, ополченцев ДНР. Никого из погибших узнать тогда было невозможно — месиво оно и есть месиво даже из человеческих тел, а устанавливать личности…, шли круглосуточные бои на Дебальцовском направлении. Дебальцево вскоре взяли, тяжело оно далось тем, кто его брал, да... — «укры» в последний раз когда воевали?! Вот и Генка, русскоговорящий украинец, повоевал!..  

Встреча с Григорием стала для Тани неожиданной и неведомо желанной, как и нежеланной стала она сама в его непостижимом здравомыслию мире. Это внезапное чувство с ароматом шафрана очень быстро причём завело её в лабиринт рассудочности, а она ведь только-только вышла из него, блуждая там не один год, не два и не десять лет! А бессрочно любить желание, своё и в себе — это непременно сходить с ума, не понимая этого. И тогда всё и все вокруг станут причиной того, что желаемое нуждается, как выяснится очень быстро, в объяснении его другим и их согласии на него. Как желая воды и припав к ручью или роднику, это значит лишь только то, что сама вода поделилась собой. А делиться чувствами, как понимала это Таня — дополнять ими того, кому желаешь исключительно хорошего. И она поделилась собой с Егором, потому что именно этого хотела как себе, так и ему. Но!... Григорий!  

Вчера, у моста, он отыскал её и не выпускал из виду даже тогда, когда танки в поле стреляли желаемым от войны, а чего желал он? Если не сводил с неё глаз! Люстрировать её чувства к нему? На пригодность быть ему, патриоту, достойной?! Но в таком случае это — идиотизм! «Психопатический тип личности», если в терминах психологии.  

После проводил до дома Зины — зачем? Молчали весь недолгий путь, но почему-то ведь ей хотелось рассказать ему, что Зина, похоронив мужа, будто бы обронила где-то свой голос, а Таня, не услышав его на протяжение нескольких дней, проведённых вместе, не смогла вспомнить, какой он.... Зина и Гена желали большой семьи, потому — дочек, да к ним пришли «укры» и «Правый сектор» и дополнили их собой: Зину — горем и выкидышем первой девочки, Гену — смертью! Спросила, а Григорий ответил (Таня закрыла глаза, словно жуть выползла на свет божий): «Тому що не наші…, ще не люстровані! »  

Она ушла — он остался, и просидел до позднего вечера под окном, но спиной к нему. Что значит — к желаемому Таней, чтобы «оно» само вышло и подчинилось его безумию. Безумию в любви к их общей Родине! Чернявому, с мамиными глазами-озёрами и плечами-высокими берегами, потому что шафран не растёт у моря.... Ей показалась моря синь в его глазах!  

В окно был виден Донец. От кого-то всегда убегающий, к кому-то бегущий, а она — Таня, реку перешла мостом. Значит, можно по нему вернуться. Или переплыть лодкой к своим. К нашим. Нет: к своим!  

С этим Таня поднялась с постели.  

Будить Зину она не стала. Черкнул ей на бумаге, что поплывёт лодкой назад, в Ручейный. Как смогла словами — обнадёжила, поблагодарила за приют.  

(Добробаты — сами себе командиры — готовились к выходу из «Первомайки», чтобы авангардом зайти в Ручейный: сначала берегом реки, потом с мотострелками вплавь на трёх БМП, на противоположный берег. Объявившийся в районе посёлка Сатана угрожал ведь и им тоже, потому пришлось договариваться с украинскими военачальниками АТО, которые в свою очередь договорились с «сепарами»: зачистить Ручейный, если именно там его логово, чтобы не стрелять друг в друга в ходе такой исключительной, совместной, операции.  

Это «в падлу», как полагали украинские праворадикалы, чтобы не убивать «сепаров», да ко всему общественность как в городе, так и в совхозе вышла из под контроля военных. Более того, люди, выйдя домами и дворами на улицы, сами захватили прилегающие к ним территории, лишив этим возможность стрелять кому бы то ни было из-под их домов, улиц и с огородов. «Мотайте в поле, к Сатане! » — лозунг один и единственное, причём аргументированное и чем-то тяжёлым в руках, требование: убирайтесь вон! )  

Григорий последние несколько дней плохо спал, ел потому, что надо было есть, и боялся выпить лишнего с побратимами, чтобы не накрыла сентиментальность. Впечатления о том, почему и зачем он здесь, в Донбассе, по-прежнему были цепкими и крепкими, но сначала слова Егора, потом — «москалька», что-то чуткое, к тому же нежное и хрупкое в нём, всё же надломили. Что, — этого он не понимал, но чувствовал, Наверно, позвонок веры в праведность жизни, которой жил и служил как гражданин своего Отечества, а такой должен быть в мужчине, сошёл с своего определённого богом места и защемил нерв сомнений, над которым никто не властен. Хотя — может, ум, потому и понять хотелось, отчего, к примеру, пленение его не обозлило, а «москалька» обиделась.... За что? А сказанное её мужем: «Украина у нас, всех, одна, а Родина — у каждого своя»?! Возможно в недопонимании хрупкость человека! Или в не желании понять другого, отобрав этим «порозуміння» и признание того, что жизнь — это общее, как небо и земля, а борьба за не свою жизнь — война с небом и землёй?! Потому земля отбирает у человека-воина его тело, а небо душу!  

«Воюю уже с самим собой! » — вроде и не откровенный упрёк себе, да Григорий как бы сторонился уже собственных убеждений в праведности того, чему служил добровольно, осторожно предполагая, что война-то с самим собой как раз этим, наверное, и спасает тело и душу.  

Пока же он шёл к Тане, чтобы сказать ей своё певучее «До побачення», если Господу богу ещё угодна его жизнь. Такая же, как до этого, но с ноющим уже позвонком и щемящим ощущением холода тёплым утром. Он успокаивал себя тем, что это тревога ищет в нём комфортное место перед тем, что скоро ему предстоит снова убивать, наставляя этим внутренних врагов на благоразумие любить Украину так же неистово люто, как и ненавидеть её внешних врагов. Пока ещё так.  

Постучав в дверь Зины, ему хотелось, чтобы открыла Таня, но открыла хозяйка, постоянно мрачная и похоже, что немая. От неё повеяло тем же тревожным холодом, запрятавшим Григорию руки в карманы. Она абсолютно без какого-либо интереса посмотрела на него, вернулась в дом — вышла с листком бумаги, который сунула ему, а не передала, ушла, грохнув закрывшейся дверью. А с листка он прочитал то, что бросило со всех ног к реке. К голубой лодке с белыми чайками на обводах, на которой он вернулся в «Первомайку», переплыв на ней Донец, привязав после к здоровенной коряге и оставив под ней гранату; потяни за верёвку или толкни корягу — смерть только избавит от мук многочисленных осколочных ран. Сюрприз «сепарам», но…... Катясь от падения в берег, до которого было ещё далеко, Григорий кричал, стонал, молил и умолял: «Москалько, не підходь до човна! Москалько!.. Москалько!.. ». На его бессильный ужас отозвался взрыв, сухой короткий хлопок, и зудящее дребезжание воздуха над ним и отовсюду.... Таню уносило ленивое течение реки, будто она плыла на спине, а её платье, солнечное, обрело шлейф от самого берега, ярко красный, с переливами серебра от воды. Как тут её тело перевернулось, жёлтая спинка потемнела, ещё…, ещё…, течение ускорилось и игривой рябью заблестело дальше.  

Притихший берег не иначе как толкал Григория в спину, не имея возможности прокричать ему, чтобы уходил прочь! А подошвы скользили уклоном и ноги в коленях не сгибались. Впервые по-настоящему захотелось курить, ещё и потому, будто он знал, что в дыму от сигареты можно спрятать глаза и взгляд. Если всё так на самом деле, где и как тогда спрятать душу, чтобы замолчала? «Ох, москалько,... що ж ми зробили? » — а она уже задавала свои вопросы.  

Подъём уклоном был мучительным и долгим. Но на этой скачущей ухабами тропе он принял для себя решение, что его глаза никогда больше не увидят эту лениво убегающую краем поля Сатаны реку.  

У своего дома, прислонившись спиной к двери, стояла Зина, по-прежнему мрачная и похоже, что немая.... Да нет:  

– Вот возьми, – подзывала она звонким и приятным голосом, — эти стихи, моим не рождённым дочерям! Прочти!  

Григорий подошёл, чужой себе и одинокий. Протянул к Зине руки, будто сам об этом её попросил: чтобы дала прочитать стихи.  

Она вложил в его сложенные ободранные ладони бумажный свёрток и перед тем, как закрыть за собой дверь, успела сказать, что в них, в стихи, завёрнута игрушка. «Мужская! Вы же ещё не наигрались?!» — уже из-за двери. Он тоже успел: подумать, ощутив рифлёную поверхность и знакомый вес «игрушки», что ведь и от него не родились дети.  

Взрыв гранаты отбросил Григория от порога на его рост: метра на два, не меньше. Словно крест, он лежал на спине, неподвижно. На таком, большом, под Старобешево сожгли заживо ополченца, его лицо в миг стало чёрным от крика мук, а здесь, у порога Зины, лицом очередного мученика войны растекалась красная кровь; глаза — приоткрыты и в них ещё, с минуту, плескалось синие-синее море последней земной мечты Тани. «Москальки! »  

Глава 19. Поле Сатаны  

–... За ними не поезжай! Уходи вправо, в сад.  

Егор, наблюдая за третьим танком «сепаров» по движениям раскачивающейся батогом длиннющей антенны на башне, давал указание Витычу с командирского места. Толян потянул руку к люку у себя над головой, заранее готовясь покинуть боевое отделение, чтобы отбросить от танка маскировочные ветви акации. Но командир, прикрыв на мгновение уставшие от прицела глаза, сообщил ему, что делать этого не надо, так как больше им не понадобиться здесь прятаться. Толян кивнул, что понял, хотя не понял, почему так?  

Третий танк «сепаров», выбрасывая из под себя куски глины в крутом развороте уже на грунтовке и, гаркнув двигателем, отшвырнул в просеку чёрный дым. Механический рёв и бряцанье гусениц поползли в сторону посёлка и Витыч сразу же надавил на кнопку стартера, а дождавшись достаточных рабочих оборотов для движения, выдавил педаль главного фрикциона и включил сразу 2-ую передачу. Из укрытия выкатили резво и так же покатили в сад.  

Старый и упавший ветвями на землю яблоневый сад разбегался короткими бронзовыми стволами во все стороны, но «сатанистам» нужен был его край, заканчивавшийся у шоссе. Стороной лесополосы они катили в ту сторону уже с опущенной пушкой. Недалеко от блокпоста чёрный исполин остановился, не замеченный ополченцами, спрятавшимися за редутом белых мешков от припекавшего солнца.  

Ствол ближнего пулемёта высоким и щедрым кульком огневой напасти «грозил» небу, но даже не шелохнулся, когда станковый пулемёт короткой очередью над блокпостом поставил всех ополченцев на ноги по команде «Смирно! ». От неожиданности стрельбы по ним как бы из тыла, городские солдатики столбили собой глазастое удивление и далеко не личное бесстрашие. Витыч, препираясь с Егором, открыл всё же свой люк и высунулся из него по пояс. А сняв с головы шлемофон, услышал как звучит его имя в полном изумлении и недоумении.  

– Виктор Иванович!..  

– Горчак!... Это же Горчак, Виктор Иванович!..  

Тут же открылся и люк заряжающего. Толян только подбил край шлемофона кверху для своей узнаваемости. С явным выпендрёжем он подтянул на себя шнур связи да ещё и следом выложил на броню автомат.  

– Земляки! Братья мои, родные! — заорал во всё горло, не слыша внутреннюю фальшь в хвастливом голосе.  

Егору больше не пришлось стрелять, над головам конечно. Пока Витыч и Толян у чёрного исполина с флагом самого Сатаны (небезызвестный в Кучино штангист из Ручейного сумел таки воспроизвести нечто похожее на символ Бафомета, только на красной ткани) решительно отказывали ополченцам в фотосессии, он беспрепятственно прошёл за блок пост.  

Его интересовало поле, а там — два танка «укров», понятно, что перекрыли им отход грунтовкой. «Укры» взяли на вооружение и смекалистость Егора: оба Т-62 спрятали себя за подбитым танком «сепаров», над которым на гибком и длинном древке развивался чёрный флаг Сатаны. Вместе с тем такое их расположение не спасало от стрельбы по ним с шоссе. С этой хорошей новостью Егор и вернулся на блокпост.  

В это время ополченцы, отдышавшись после шока, а разве могло быть по-другому: Почётный гражданин города Кучино Егор Иванив, кавалер трёх степеней знака «Шахтёрской слава» Виктор Горчак и чемпион Украины по тяжёлой атлетике в среднем весе Анатолий Белых — сатанисты (?!), мало-помалу «кололись», кого и сколько отправили на зачистку посёлка Ручейный.  

– По вашу душу, Егор Константинович, прибыли … с большими звёздами на погонах. Вчера — на вертолёте, после того, как вы разделали под орех и наших и тех…  

Максим развернулся к саду.  

– Но как вы здесь оказались? — изумился он. — Там же наши танки?!  

– Всего три, взвод, — ответил Егор; и спросил, вглядываясь в Максима пытливо: — Послали не наших?  

– Да! Нас, местных, к таким заданиям не привлекают.... Они появляются внезапно, особо себя «не светят», уходят тихо, а шумят здорово!.. «Двухсотых» и «трёхсотых» увозят с собой, сразу же.  

– Понятно!... Братья-славяне!  

Егор собрал вокруг себя всех ополченцев. Стал объяснять им, что хочет Сатана, то есть они: он сам, Виктор Иванович и Анатолий, чтобы народ Донбасса сам закончил эту войну.  

– Не мы её начали, это гражданское противостояние, но это позорное для всех нас АТО, закончить сможет только народ. В противном случае военный конфликт рано или поздно «заморозят», но целостным государство не удержат.  

Кто не удержит, — на этот вопрос Егор ответил жёстко:  

– Ни российским Донбасс не будет, не европейским, не американским, а бандеровским — и подавно!  

Ополченцы вступили с ним в спор. На это он сказал им, чтобы решили для себя — что важнее сейчас для народа Донбасса, после всего того, что уже с ним случилось: мир или война? «Мир на наших условиях, — рвалось из него собственной и страстной убеждённостью, — это незамедлительный отказ от унитарности, а значит — Донбасс останется в составе Украины. Но пока Украина скачет козлом с яйцами вместо мозгов и горланит на весь мир то жалующимся, то хвастливым идиотизмом, миру не бывать! » — только подумал.  

Ополченцы и не согласились, но и спорить дальше не стали.  

– Мне нужен от вас кто-то один. Поможете? — спросил он, полагая, что послевоенное время само разъяснит парням, что дарами заморскими также дорого выстлана в Ад, а благими намерениями зачастую задолго до дарения с усердием подталкивают в спину.  

Согласились трое, а Егор в свою очередь согласился на Максима. Вместе они и прошли к танку — Егор говорил быстро, а тот заинтересовано его слушал.  

Выехав на шоссе, Витыч покатил на малых оборотах, ближней от поля стороной просев «ходовой» на обочине, чтобы продвигаться как можно тише. Егор, опустив пушку в боевое положение, высматривал место между тополями для стрельбы. Толян забросил в ствол бронебойный снаряд и в монотонном тарахтении, исходящем из силового отделения из-за боеукладки, где на корточках примостился Максим, растолковывал ему об удушливом горьком дыме после выстрела. Подносил согнутую в локте руку к носу, чтобы понятнее было, о чём это он, при этом надавливал тому на плечи — не вздумай встать!  

Выстрел будто хлестанул обоих чем-то плотным и жарким, звонко лязгнула вылетевшая из ствола и улетевшая сразу же за броню латунная на вид гильза. Толян, стараясь не дышать, пробубнил: «Какой?.. » и в терпеливом сопении тут же зарядил кумулятивный, что был у него под рукой, до этого подвешенный сбоку.  

– По моему, ты ему каток выбил. А-а-а, командир?! — и предположил и поинтересовался Витыч.  

– И не только каток, — отозвался Егор. — Макс! Твой выход. Не бойся, парень. Они не станут стрелять. Теперь они нас видят, но командиры танков — это всё же больше аналитики, поэтому уже поняли, что любое их движение, особенно пушкой, и им прилетит уже не в гусеницы. Чтобы навести на нас пушку, — сказал уже всем, чтобы почувствовали себя в безопасности, — понадобиться секунд двадцать, а мне этого времени, с Толяном, хватит, чтобы пожечь их трансмиссии.  

Покинув танк Сатаны, Максим с высоко поднятым над головой белым платком (А Егор всегда продумывал свои ходы наперёд. ), не уверенно, но ступил на поле и остановился лишь пройдя не меньше ста метров. До танков «укров» было метров шестьсот и, остановившись, этим он дал понять командирам, что их ждёт для переговоров.  

«Укров» пришлось подождать, но они пришли оба.  

– О чём говорят?  

Это же хотел знать и Толян.  

– О том, как им не угодить под военный трибунал и заодно сразиться с самим Сатаной.  

– Они его сейчас побьют, Егор! — всполошился вдруг Витыч.  

– Не побьют, — абсолютно спокойно ответил тот, вглядываясь в прицел, чёрным треугольничком и сосредоточенностью не только глаз удерживая трансмиссию одного из танков.  

Неторопливость и скупость пояснений положения, в котором оказались не только «укры», тяготила Витыча и Толяна.  

– Объясняю, — всё так же отстранёно отвечал Егор, —... Макс сейчас им говорит, или уже сказал, чтобы они, открыв люки в днище своих танков, покинули их и заползли за подбитый «сепарский». Мы бабахнем по их трансмиссиям кумулятивными снарядам и после этого они побегут полем, к своим, разумеется, вроде как спасшиеся от Сатаны, появившийся буквально ниоткуда. Понятно, да?!  

– А не согласятся? — вместе спросили Витыч и Толян.  

– В боевом состоянии они танки не бросят. Под трибунал угодят. А подстрелить нас просто не успеют. Вы на их месте как бы поступили?  

– Если бы до этого я видел, как стреляет Сатана... — Витыч не успел договорить.  

– То-то! А вот теперь можешь произнести своё бандеровское «А то! »  

Смеялись долго и громко, но лишь для того, чтобы взбодриться — на их глазах, менее часа назад, три танка «сепаров» выползи из сада по их душу, а что, кто и сколько ещё?!  

Где-то через полчаса один за другим заполыхали оба танка «укров», чёрный исполин под красным знаменем Сатаны, с дымящей пушкой, развернувшись, помчался асфальтом к железнодорожному переезду и под свист ополченцев исчез в саду.  

Глава 20.... Сказала «баба Клава — рванёт метан! »  

Только снова оказавшись в просеке лесополосы, «сатанисты» вспомнили о вчерашних «Т-72» и « Булате»…  

– А их уволокли. Каждый — свой!.. — сообщил Максим, сидя под боеукладкой, с несколькими пустующими ячейками.  

И о нём, ополченце ДНР, вспомнили тоже только в лесополосе. А он, доставая из кармана на груди патроны, заталкивал их по одному в обойму своего «калаша». Стало понятно без каких-либо пояснений с его стороны, что «сатанистов» отныне четверо.  

Но была ещё Таня, о ней, как только ушла из Ручейного, не заговаривали ни Витыч, ни Толян. Егору молчание чувств не давалось, но он и не успел научиться за столь короткий срок их совместной жизни ею дышать и просыпаться для неё тоже. Воспоминания мучили, тяготили, однако же не проиграть себя своему затосковавшему сердцу — это было важнее. А стал бы её преследовать своим «Почему ушла? », он не имел бы сейчас права, наводя пушку на «укров» и «сепаров», голосом летящего к ним снаряда отвечать им в принципе то же самое, что не сказала, хотя могла ведь, и по праву, сказать ему Таня: «Это моя жизнь и я ей — единственный повелитель и судья! »  

Сумрак просеки закончился, Витыч ждал команду на поворот влево.  

– Экипаж! К бою!  

Это и был приказ на поворот. Правая гусеница от крутого поворота выбросила на грунтовку землю вперемежку с древесной трухой и вошла в продавленную колею. Впереди на расстоянии нескольких десятков метров танк «сепаров» урчал выхлопными трубами, за ним — два других. Егор выстрели по левой гусенице.  

– Тарань! —крикнул сразу же, не дожидаясь видимого результата от попадания.  

Витыч накатил леопардом, ухватившим свою крупную добычу и наваливающимся на неё всем своим весом, чтобы завалить. «Сепар», получив ускорение да ещё и перед этим ошалело сорвавшийся с места с перебитой гусеницей, загрёб правой на всю мощь включённой скорости и его развернуло к уклону. На него напирал угловатым лбом и своими «лошадками» Витыч, двигатели перекрикивали друг друга, озлобленно фыркая клубами чёрного дыма, и «сепар» просунулся кормой вперёд ещё по грунтовке, но передняя часть, особенно пушка, уже клевали носом над ложбиной. Получив обзор для стрельбы, Егор выстрелил по второму танку. В этот момент клевавший носом танк, медленно сползавший от грунтовки вниз и утюжа собой траву, угодил гусеницей на мину. Взрыв был только слышен, танк сотрясло и он заглох, испуская свист чем-то, находящимся под высоким давлением.  

Второй танк проделал то же самое, что и первый: упирался на грунтовке, но под натиском Витыча сполз в ложбину и нашёл свою мину — потому Егор и разбивал левые гусеницы.  

Головной танк колоны за время недолгого бодания позади него успел проехать к углу рощи и укрыться за ней. Стрелять он мог или сквозь рощу, или сдав назад. Сдать назад в ситуации, когда на хвосте танк противника, на такое мог бы пойти профан, но не командир взвода, поэтому Егор дал команду Витычу заехать в рощу.  

– Только не сбивай берёзы, а вали их, чтобы ветками не забросало мне прицел, — попросил он, одновременно показывая Толяну три пальца.  

«Качок», набивший руку заряжающего уже и в боевой обстановке и потому легко выхвативший из боеукладки бронебойный подкалиберный снаряд за пику, в сей момент, что называется, зарядил им пушку. Но как никогда до этого момента «сатанисты» ещё не были так близко к смерти, так как расстояние до «сепара» можно было измерить шагами. Егор понимая это и отказывая себе всё же в преднамеренном убийстве даже в такой скверной для всего экипажа ситуации, видел выход лишь в том, чтобы выстрелить первым и прямо под пушку. В этом случае контузит механика и наводчика, но только контузит.  

Витыч уложил, ровнёхонько, пять или семь берёз, как прогремело два выстрела. Танк сотрясло, задрожал, а Егор вскрикнул. Стало невыносимо жарко, но что ещё хуже — крик Егора был не единственный, и такой, будто громкая боль расползалась по боевому отделению. Панику Толяна выдал сумбур его слов. Витыч тут же остановился, чуть было и сам не запаниковавший, и было от чего — прямое попадание, но Егор требовательно скомандовал: «Вперёд!.. Этот экипаж не должен сбежать».  

Егор попал не совсем под пушку, тем не менее её поворотный механизм заклинило. Увидев танк Сатаны перед собой, «сепары» долго не открывали люки. Это время и объяснило больным голосом командира, что произошло и кто и как ранен.... «Сепар» выстрелил кумулятивным снарядом в тот самый момент, когда нарвался на бронебойный по нему. Кумулятивный прожёг броню над головой Егора и капли расплавленного металла попали ему на плечо и колено правой ноги. Максиму обожгло грудь тем же, но уже с внутренне стенки брони, до которой добралась кумулятивная струя — сама судьба усадила ополченца под боеукладку: а так бы!..  

– Всё: живы все, а лечиться будем после, — тем не менее простонал Егор. — Так, внимание: «сепары» открыли люки. Толян, и ты открой свой, но только из-за него прикажи им, чтобы зашли в рощу и следовали за нами. Витыч, ты — задним ходом, я буду твоими глазами.  

К удивлению «сатанистов» экипажи подорвавшихся танков не сбежали. Кто сидел, кто стоял на броне. По лицам было видно, что уже спокойны, да рисковых, кому либо из восьмерых сделать столько же шагов к грунтовке, таких не нашлось.  

Командиру взвода, пожалуй, самому старшему из всех, указали на известный ему безопасный путь, просекой в сад, но он, перекрестившись, протопал своими кривыми ногами сначала одному экипажу спасительный путь, а выкурив сигарету, и другому. За это время Витыч, сбитый в теле, но всё равно широкий в груди, не без труда пролез под казёнником пушки, после чего, даже не отдышавшись и матерясь как сапожник, осмотрел раны Егора и Максима. Ожоги были жуткими на вид от вздувшихся белых пузырей и глубокими — чернели изнутри. Каплями раскалённого металла здесь не обошлось — может, пригоршней таких капель! Аптечку он открыл и закрыл, поэтому и лечил — дул на раны, каждому по очереди, прокалывая волдыри, а Толян, с брони и с автоматом на перевес, рассказывал в деталях об отважном и мужественном поступке командира танкового взвода.  

Бледному и страдающему Максиму снова предложили уйти вслед за танкистами, но он оставался непреклонным в своём решении: «Я с вами!.. »  

От угла берёзовой рощи посёлок смотрелся продолговатым квадратом. Центральная улица уползала книзу, прячась и появляясь снова. В прицел были видны не только крыши и отблески стёкол в окнах, но много чего ещё, а Егор выискивал «сепаров». Они залегли и спрятались, до этого услышав рваное громыхание танкового боя, во все глаза и оптику, имеющихся приборов наблюдения высматривая Сатану. Ведь только он мог ввязаться в бой.  

«Укры» пройдя своим берегом Донца в две шеренги, в это же самое время переправлялись через реку тремя боевыми машинами пехоты, облепленными солдатами. Вскоре полсотни человек в светло-серой камуфляжной форме и с ярко оранжевыми повязками выше локтей, стали разбредаться дворами и коротенькими переулками. С «сепарами», одетые в тёмно-зелёный в основном камуфляж, не сближались, когда натыкались на них, и держали дистанцию отчуждённости. Ещё и грозили друг другу, что завтра — и ладонью по горлу. Такая дерзость вместе с тем и объединяла через координацию совместных действий, что это, перерезать горло, нужно сделать уже сегодня Сатане. Непримиримых он посрамил прилюдно, а публичный позор и капитуляция, тем более, не входила в их планы. А жители Кучино и «Первомайки» на обеих сторонах Донца, после вчерашнего бесовского иллюзиона в поле действительно осатанели.  

(Немало горожан, затемно собрав необходимый житейский скарб, двинули сначала отдельными группками, а в полночь вытянувшись колонной к железнодорожной станции «Глинобитная». И на этот раз не для того, чтобы каким-либо товарным вагоном уехать куда глаза глядят — чтобы поселиться в Ручейном, конечно временно, но под защитой хоть Сатаны, хоть самого Чёрта-Дьявола. Дорога не близкая — двадцать пять километров, то — вниз, то — верх, и ногами, и всё на себе. К рассвету двумя «Уралами» их нагнали «сепары» и заблокировали им дальнейший путь. Спорили и ругались так, что и сами не поняли — когда и как «Новороссия» «Москва» и «Киев» стали матерными словами. А упоминание об «АТО», сжимая всем кулаки, придавало ногам угрожающую силу, а зубам волчий оскал. И время, много времени, не пролетело, оно сбежало с первыми солнечными бликами далеко-далеко от яростной, грубой, но не бессмысленной ругани, покуда не вернулось тенями на лица, когда раскаты взрывов от блокпоста заставили всех и сразу замолчать.  

В «Перовомайке» где-то то же самое горланило и даже драчливо толкалось уже за блокпостом «укров». Жителей совхоза было в разы меньше, вещей при каждом — поболее, а напор, с котором они прорывались на мост в Ручейный, был всё же мощнее, жёстче и бескомпромисснее. И бросаемые в бойцов «Правого сектора» слова не только долетали до их бритых голов, а разбивали им сердца гордым и гадливым презрением. Практически ни в ком не осталось гражданина, соотечественника, человека наконец — враги, лютые, непобедимые и потому вечные. )  

«Сатанистов» прятала берёзовая роща. Здесь и пригодились бинты из аптечки, после того как Егору и Максиму Витыч промыл раны водой, а Толян собрал поблизости цветков ромашки. Сильный жар был у обоих — ещё бы: когда к броне после попадания кумулятивным снарядом невозможно было прикоснуться, от её нагрева!  

Закончив с лечением, экипаж занял свои места. Финал задуманного «сатанистами» приближался ногами «укров» и «сепаров» к дому Егора. Сюда всех подзывала песня «Моя земля! » в исполнении Сергея Нападайло, рок-музыканта горловской группы «Зеркальный звездочёт». Буквально за несколько дней он стал гуру в треволнениях очень многих слушателей как здесь, на «Полигоне Сатаны», так и на материковой Украине. Интонациями в личном откровении автор музыки и слов излагал правду о Донбассе, которую никто за его пределами не знает и знать не хочет. А между тем истинных, от своей судьбы, героев общественного труда пытаются всяко подчинить себе объявившие сами себя героями и патриотами соотечественники. И «Моя земля! » в звучании сжималась, словно пружина под недостаточным весом для того, чтобы сжать её и придавить в ней мощь и силу. Но нет: так никогда не будет! И исполнитель, взывая к благоразумию в личных страданиях от «Не такой!.. », «Не наш!.. », «Не казацких кровей! », объяснял, почему не будет: «Уже не понять среди звёзд и крестов, трезубцев и свастик — кто есть кто?! Нет перед богом нашей вины, что земля Донбасса — полигон Сатаны! Породнённый Донбасс, мы — единая клеть, мы — единая раса, нам здесь умереть».  

Егор видел в прицел, как в его дом, окружённый со всех сторон, ворвались солдаты, не понять — чьи именно, и вскоре серебристый «колокол», сначала снятый Толяном со стены поселкового клуба и затем Витычем прикреплённый к шесту под флюгером из нержавейки, умолк. Но сыновний магнитофон и кассета с надписью на пластмассовой коробочке «ГЕТТО» сработали на славу. С раннего утра звучавшая округой одна и та же песня (Витыч постарался! ) запомнилась — Егору не жалко было магнитофон, если в дом зашли именно «укры»... Но что просто радовало, придавая ему силы, борющемуся с выматывающими организм пекущими ранами, так это — прекрасно видна была синяя бочка среди листвы груши. С ней вчера промучились до поздней ночи, чтобы закрепить на крепкой ветви, поставив тем более на попа. А потом вёдрами и с лестницы, и в растяжку, передавая их один другому, ещё и заполнили, ну, такой вонючей гадостью, что ни дышать, ни глаза открыть. А всё — он, Витыч, доморощенный Кулибин! Но и с уцелевшим клубным «колоколом» он здорово придумал.  

Поспав чуток, с рассветом эту легко воспламеняющуюся дрянь разлили по двору и ею же — большой участок дороги со стороны реки. Досыпали уже в танке, в просеке, до рёва сепарских танков в саду. Один теперь — с одной стороны берёзовой рощи, точно механический калека, два других — с другой её стороны, и такие же самые.  

– Ты готов? — спросил Егор Витыча в тишине лишь кажущегося умиротворённого сопения под башней.  

– Показаться на «очі»? Да!  

Рука Витыча потянулась к стартеру...  

Чёрный исполин выкатил из берёзовой рощи, разгоняя от себя, на стороны, синеватый дым и отбрасывая к берёзовой роще настырный шум двигателя.  

Замануха — песня «Моя земля! » — посреди развалин, в большей мере только и оставшихся от посёлка, заманила во двор к Егору до сотни солдат. И он подумал — может, как раз для этого случая его покойный отец отгородил двор по площади большим, чем весь огород.  

Никого не обнаружив в доме, кроме бесшумно «поющего» магнитофона, солдатики разбрелись просторным двором и расселись под деревьями. «Укры», скорее они, толпились с улицы. БМП остановились поблизости и хорошо, что на дороге. Вонючей дряни Витыча надышались все и поэтому все до единого, чем смогли, прикрыли теперь носы. А уйти — куда уйдёшь, если, как рассказал Максим, прилетел вертолёт с военачальниками с большими звёздами на погонах. Они так, в пешем порядке, ищут мозги, то есть штаб Сатаны, тем не менее не ведая на данный момент о том, что мозги и штаб — под листовой бронёй всего-то одного танка Т-62М, спускающийся на холостых оборотах поселковой дорогой вниз. И эти сугубо мирные мозги уже застопорили наступление «укров» из-за спин проживающих в совхозе Первомайский и отражение этого наступления «сепарами» из-за спин того же самого кучинского населения, только из числа городских жителей.  

Егор решал, как поступить правильно и как поступить так, чтобы дать хотя бы понять «украм» и «сепарам», преподав им очередной пораженческий урок, что Донбасс можно подчинить силой, но завоевать умом — такого, государственного, ума пока что в Украине нет. А у России ум — имперский! Нравится это кому-то или не нравиться, да не считаться с этим — себе дороже. Отданный ей без единого выстрела Крым — это полбеды. Вторая половина — если не подать туда днепровскую воду, тогда самый поздний срок, это — с началом второй половины века, они отберут у Украины эту реку. Не всю, но завоюют для себя её часть силой, так умнейшие люди, мировые кризисные аналитики, определили на этот период начало буквально зверских войн за пресную воду. Вот и Егору нужно было сейчас решать — или пан, или пропал! К тому же он чувствовал себя откровенно паршиво, а ополченец Максим уже позеленел лицом. А ведь с рождения парень пил воду, пробивавшую себе путь рядышком с жилами ртути — болел и жил дальше, дышал воздухом, искрящимся от окалины — снова болел и продолжал жить, ел хлеб выращенный поблизости от терриконов, а в них — практически вся таблица Менделеева, включая и радиоактивный элементы.... Мутировал! И ещё три мутанта с ним, в танке! И такие — все в Донбассе! Потому и молодые пенсионеры, если вообще доживают до среднего возраста! А то, по чём сейчас топчутся завоеватели Донбасса, является веществом с некогда казённого, оттого и засекреченного, военного завода. И вот теперь — кто кого завоюет: «мировоззренческие шизофреники», тоже ведь мутанты, или мутировавшие, но не от вредной для здоровья политической среды?  

«Т-62М» чёрным вороном с неплотно прижатыми закалёнными крыльями и в любой момент готовый к полёту снарядом, продолжал спускаться поселковой дорогой, увлекаемый её уклоном и готовый так же запрятать «ворона» в изгибах и поворотах. Витыч сдерживал ход, видя в триплекс переднюю часть пушки, вертикально покачивающуюся и высматривающую глазами Егора цель. Цели также прятали себя, и ещё далеко от ям и колдобин, которые «ворон» даже не ощутил: ни их ширины, ни их глубины, в своём поступательном и наступательном движении. А осколочно-фугасный снаряд в стволе пушки ждал своего ускорения: ракетного, агрессивного, поражающего!  

Флаг Сатаны алел над башней фрагментом вечерней холодной зари и стараниями Толяна нарисованный на полотнище Овен пугал своим видом: чёрта с рогами. Участившиеся стоны Максима торопили, да самый настоящий военный день, лишь только-только разгорался яркостью солнца.  

Наконец «сатанисты» спустились к последнему изгибу дороги, за которым или смерть — им, или их «Victoria».... Таран ближней БМП был настолько молниеносным и удачным, что она, просунувшись юзом на один лишь метр, отгородила собой Сатану от двух других бронемашин. Десант, если и был внутри, остался запечатанным за кормовыми дверями, вогнутыми внутрь. Егор тут же стремительно завёл под пушку БМП свою, сто пятнадцати миллиметровую, не сорвал, но жерло со скрежетом просунулось вперёд, а застрекотавшая пулемётная очередь высоко над головами солдат уложила всех на землю. Никто даже не успел передёрнуть затвор на автомате, а стрелять — по ком, если в войне участвуешь не первый год, а «сепары» — профессиональные военные и уже сообразили, что танк им не подбить. Это они, и «укры» тоже, слыша бой под рощей, полагали, что Сатану подбили или уже сожгли. А вышло иначе: ждали подтверждения этому — дождались его самого, Дьявола! Но очередь над их головами означала переговоры. И Толян, открыв командирский люк для голоса Егора, тем и разрешил командирам подняться с земли и подойти к танку. «Руки не вверх, а в стороны!.. » — улетело следом за броню от Егора.  

– Откатываем назад!  

Это уже была команда Витычу, чтобы занял позицию для стрельбы прямой наводкой. Назад тот откатил шустро, а до этого невыносимый скрежет пушки о пушку, во второй раз пронизавший всё вокруг и кольнувший каждого под сердце, ещё держал всех в неподвижном оцепенении.  

Смирились перед неизбежностью своего незавидного положения и экипажи БМП — под прицелом Сатаны были все три и без разницы, кому первому он всадит кумулятивный снаряд, заподозрив хоть что-либо ему угрожающее: взорвались бы от детонации все и сразу. Словно по договорённости поэтому открылись люки и экипажи присоединились к хромающим во двор ушибленным бойцам, орехами рассыпавшимся с брони при таране.  

К монотонном рокочущему «Т-62М» с изготовившейся к стрельбе пушкой, прицел которой удерживал теперь один лишь страх и рассудочность до сотни солдат, не слышно, но видимые экипажем Сатаны подошли три командира. Как и приказал Егор: руки по сторонам, чтобы были видны. Опустили, когда тот заговорил слабеющим в твёрдости голосом:  

– Передайте своим кураторам, что Сатана, как говорят у нас, порожняк не гонит, и если пацан сказал, что накажет — пацан это сделает! Вот там на груше,... повернитесь,... увидели, полагаю,... там бочка, и на всех вас того, что в ней есть и от чего вы попрятали свои носы, хватит с лихвой. Эта гадость, которой вы надышались, что теперь на ваших подошвах и одежде, прожжёт каждого от ступней до мозгов. Всё здесь сгорит, вместе с вами...  

Из открытого люка выползло что-то механически ноющее и заурчавшее и пушка будто чёрной лапой нацелилась на бочку. Командиры вынужденно увидели её ещё раз.  

– Что бы кто не говорил, убеждения, утверждаемые военной силой — этот терроризм, — продолжил Егор. — «Укры», вы такие же террористы, как и наши «сепары».... Люди Донбасса хотят мира, работы и своих гражданских прав! Где-то я читал, что мужчина говорит тогда, когда его слышат.... Вы меня слышите?  

– Да!  

– Слухаю!  

– Так!  

– Значит, станьте мужчинами и вас услышат те, кто не слышит народ Донбасса. И я террорист, мужики! Вынужденно. Вас породили государства, а меня — вы. Террориста примирения! Теперь главное: даю вашим военачальникам ровно один час, и ни одной дополнительной минуты больше, чтобы принять решение об отводе военной техники и личного состава войск на тридцать километров от города Кучина и его пригорода, совхоза Первомайский! Это для начала. И вы будете жить, если условия будут выполнены. Нет — через час вашим палачом здесь станет Сатана! Свечами будет гореть!.. Ничего лично. Украинская антитеррористическая операция проходит ведь на его территории!... Значит, кто кого! Я — на связи.  

Командирский люк закрылся.  

– Ух, как подорвались! — но без злорадства прохрипел Витыч.  

Совсем невесело отозвался и Толян:  

– Чуть ли не на перегонки...  

Егор включив рацию и ещё в последних словах подвывая своими же страданиями от пекущих ран, развернулся к Максиму и обратился к нему больше по-отечески:  

– Давай, парень!.. Давай!.. Толик, помоги ему встать — ему нужно срочно в госпиталь. Сейчас его отвезут в Кучино.  

Ополченец будто обрадовался этому и даже перестал стонать. Сидел на дрожащем полике, под боеукладкой, и поджав под себя колени, за коленями — автомат. Толян протянул к нему руку, а он завалился на бок…  

Эпилог... Капля расплавленной брони прожгла грудь ополченца Донецкой народной республики Максима Керницына до самого сердца. Оно, его двадцати трёх летнее сердце, боролось, чтобы не сгореть, но бессердечие живых умерщвляет даже одной каплей безрассудства. Как пожаловался покойной маме Егор Иванив — козлиные войска, рога да копыта, топчут Донбасс. Рядом с ней Максима и похоронили. А перед тем, как предать земле, укрыли тело знаменем Сатаны. Так он и стал в свой последний земной день его воином под землёй, а на небе Ангелом.  

Война отступила на тридцать километров от Кучино и «Первомайки. Попятилась, скрепя зубами, кусая локти и разбивая свои же кулаки и лбы, но отступила.  

Тело Григория Мельник отправили в Ивано-Франковск. Плечи побратимов пронесли его в закрытом гробу, покрытым-укрытым знаменем «Правого сектора», пешеходной частью улицы Независимости, в народе называемой «Стометровкой». За ними шёл отец, высокий, чернявый и чёрный от горя, обнимая и поддерживая супругу — маму «Гриця». Из её синих глаз на серую брусчатку выплёскивалось море слёз. По обе стороны стояли на коленях галичане — молча скорбели, слышен был траурный ход-шорох и голос отца, повторявший одно и то же: «Я говорив тобі, синку! Я тобі говорив!.. ».  

Ручейный отстраивался стахановскими темпами — люди терриконов, мартенов, заводских и фабричных труб вспомнили заодно своих героев и славные традиции, да и рабочим рукам привычнее строить, нежели разрушать.  

Тело Тани прибило к берегу весеннее половодье. И очень далеко от родного ей посёлка, где она впервые, взрослой женщиной, полюбила и в последний раз видела синие-синее море в глазах любимого. Река отдала практически одно платье. Жёлтое. Солнечное, когда оно подсохло.  

О «сатанистах» много говорили и бурно писали. Но их лица видели несколько ополченцев, на блокпосте у железнодорожной станции «Глинобитная», а голоса слышали те, кто, опять же, из них никого не видел воочию. Документальным было лишь знамя Сатаны, оно по-прежнему свободно реяло над полем и грозило войне: убирайся вон! Чётких снимков чёрного исполина-ворона «Т-62М» тоже ни у кого не было, а сам танк больше не появлялся ни в поле, ни у берёзовой рощи. Судачили разное, но правдой было и оставалось то, что полигон Сатаны — это территория площадью в шестьдесят тысяч квадратных километров: Донбасс!