Незабываемое

Незабываемое  

1  

Мы все очень часто при общении друг с другом бросаемся высокими словами, часто не вдумываясь в их смысл. Это бывает нередко и в семейных спорах между родителями. Говорим друг другу: « Дети – это наша радость, дети – наша гордость, наше счастье». Говорим, что дети – свет в окошке, это продолжение нас самих, и часто забываем, что наши дети – это еще порой и наша мука, все наши тревоги и боли… И все это от них, от наших детей. Бывает, даже вспоминаем, что дети – это зеркало души нашей, в котором отражается наша совесть, ум и чистота всех помыслов. Дети, не осознавая своей вины, могут часто именем своих родителей прикрываться, мы же их именем – никогда. Дети, в каком бы они возрасте ни были, всегда нуждаются в нашей защите (как мы сами порой долго считаем), в нашей помощи, оставаясь постоянно для нас детьми.  

На склоне лет своей жизни мы все равно, как и в зрелые годы, всегда переживаем за наших детей, и часто думаем, что кроме отца с матерью их никто никогда не поймет, никто не простит им какой-либо изъян в воспитании… А сами в это время не замечаем, что вокруг нас идет бурная жизнь. И она продолжается, день за днем.  

С виду это все так просто, всякому глазу и уху доступно, только вглядись хорошенько. Возьмем для примера любую птицу: она своим горячим телом накрывает и греет ею же снесенные яйца, и целыми днями и ночами выпаривает будущее потомство. Но стоит тому потомству появиться, как любой гадкий утенок начинает самостоятельно приспосабливаться к жизни, сам учится у родителя добывать себе корм. Возьми того же теленочка от самой что ни на есть сельской Буренушки: еще титьку сосет, а к травке уже принюхивается, у матери учась. Всего мы этого порой и не замечаем, живя своей жизнью, и до самой старости сами остаемся в чем-то ребятишками, вечно ждем как в сказке от кого-то подарка, чего-то необыкновенного, согревающего душу нашу, прикрытую оболочкой недоступности для многих близких. И часто в старости, незащищенная, истерзанная болезнями и страхом душа человеческая ухищряется сохраниться в первозданном виде: со своей памятью и с достоинствами пожилого человека. В основном, благодаря нашей с вами памяти – особого состояния души – каждая клеточка нашего тела имеет право на выживание в любой критической ситуации.  

Память – понятие суть духовное, она является родительским продолжением всех живых существ на Земле! Это постоянный отбор лучших человеческих качеств: доброты, нежности, взаимности и т. д. Таким образом, сколько в человеке памяти – столько в нем особого качества (назовем это словом «совесть»), столько же и человечности. И этим велик Человек! Каждая нация, народ, велики не числом своих жителей, а животворной памятью, которая направляет общество на созидательный труд в целях самого же общества!  

Эгоизм в сочетании с самостоятельностью никогда еще не был для человека особенно хорошим качеством. Только общность идеалов способна сохранить общество в целостности, и все это – благодаря духовной памяти.  

Память эта – вечность, это постоянство человека, его движение из поколения в поколение с передачей потомкам лучших идеалов и качеств, делает честь человеку как одному из умнейших существ Земли. Нельзя прожить жизнь, не помня о славе, трудах и всех поступках предков своих! Нельзя забывать никогда дорогу к духовному наследию – книгам, музеям, дорогу к могилам наших родителей, а так же всех остальных предков. Нельзя забывать дорогу к памятникам героев нашей с вами истории.  

Наследуя духовно лучшие качества наших предков, мы увереннее чувствуем себя, обретая этим свою индивидуальную совесть с набором лучших качеств человека. С этим одним из лучших состояний человека – совестью, жили лучшие люди разных эпох, совершали доблестные поступки во имя ближнего, во имя Родины. Особое ощущение своего участия в совершении подвига в такие минуты столь велико, что должно быть ярким примером для каждого из нас!  

Так уж устроен человек: пока бьется его беспокойное сердце, мозг напряженно работает, вбирая в себя и сохраняя в памяти все, что происходит с ним в жизни. Жива и память о тех, кто был встречен этим человеком на всех его этапах жизни, кто стал недругом, а кто прикипел к его душе так, что уже не оторвать, не отделить ни его радость от счастливой порою жизни, ни от его боли, переживаний за себя и за других.  

У каждого из нас есть свои счастливые минуты, часы жизни. Было ли это ночью у костра, на берегу небольшой речушки, при ярко светившей до первых петухов луне, и тянущейся при безветрии аж до противоположного берега лунной дорожке. Всплеск рыбы у берега или сорвавшийся крупный сазан – все это надолго запоминается. И стоит только проехать мимо этого места, или услышать где-то от кого-то об удачной рыбалке, как воспоминания нахлынут волной… А если еще где-то в кругу друзей под звуки гитары у костра, под запах ухи и под взятое с собой из дому горячительное кто-то заведет разговор! Под шум посвежевшего ветерка, под шелест трав и плакучей ивы, черпающей своими руками-ветвями воду из реки, как ручеек звучит рассказ собеседника. Тогда по-особенному открыта душа человеческая, тогда всем сердцем воспринимаются откровения и воспоминания до первой зорьки, до крика первого журавля кормящегося на удобренном жнивье. Когда под утро слова рассказчика сделаются вязкими, тяжелыми, как густой туман, идущий вдоль реки, а я зык станет неповоротлив, огонек костра притухнет, и все в природе приобретает долгожданную умиротворенность, тогда начинаешь понимать и по-особенному ощущать чистую младенческую душу нашей матушки-природы. Именно в такие минуты, когда душа человеческая становится союзницей природы, воспринимается с особым благим ощущением покрасневший небосвод на горизонте, еле просматривающийся на востоке. Когда первые отблески идущего к тебе солнца начинают красить землю багрянцем или позолотой, тогда начинаешь осознавать, что наступил новый день, а тот, вчерашний, надолго запомнится в сознании твоем. И ты уже видишь, и понимаешь с боязнью и радостью то явление, которому ты был только что свидетелем. И можно, наконец, довериться всему, что начинает происходить с восходом солнца.  

Ты вновь радуешься каждой травинке, каждому цветку, первому крику сорвавшейся из гнезда птицы, в особенности первым робким переборам птичьих голосов среди степи, или писку снующих у самой кромки воды маленьких камышовок. Улыбнешься вновь пришедшему чувству благодарности матушке-природе за ее умение хранить с вечера и до утра парное тепло, исходящее от реки, улыбнешься вновь сам себе, осознав, что и ты – часть этой самой природы, ее дитя, ощутившее в эти минуты душевный покой.  

2  

Из нахлынувших на меня воспоминаний о далеком и голодном послевоенном детстве, я часто почему-то вспоминаю свою мать, простую крестьянку, что родила шестерых детей: пять сыновей и дочь. Сам я родился весной сорок восьмого, после голодного и холодного сорок седьмого. И я до сих пор удивляюсь порой, как это моя мать, пережившая три года оккупации села немцами, румынами, мадьярами, чехами, сумела все-таки в это тяжелое очень время, не имея в доме лишнего куска хлеба, все-таки выходить нас всех. И, часто падая в голодный обморок, выносить и родить еще и меня.  

Мой отец. Григорий Иванович, солдат, переживший два концлагеря, дважды бежавший из них к семье. Как они вдвоем сумели выстоять и выжить, имея столько голодных ртов в доме? Как они сумели пережить смерть своего первенца Пашки, погибшего вместе с соседским парнишкой от разорвавшегося в его руках снаряда? Как, если по косточкам собирали всем селом их останки? Это до сих пор не укладывалось в моей голове. После войны отец возвратился из далекой Сибири из госпиталя без кисти левой руки. Как он с одной рукой сумел выжить и кормить семью из семи человек, когда вокруг на многие километры, куда ни глянь, степь да степь, выгоревшая за лето от солнца, степь да степь, без края почти. Ни деревца вокруг не было, все вырублено, все сожжено в войну.  

А зимой бураны да снега по пояс, вокруг еще послевоенная разруха. В селах одни старики да вдовы с детьми. Мужчин почти всех война выбила. А вокруг села, в полях – окопы да рвы противотанковые, стаи степных волков. И неубранные минные поля.  

Отец, бывший разведчик, вместе с такими же, как и он, солдатами, порой еле ходившими от ран тяжелых, по наряду собирал снаряды, мины, патроны, гранаты, взрывал их вместе с саперами вдали от села. И вновь на полях гремели взрывы, без этих работ нельзя было пахать и сеять.  

А окопы и воронки от бомб и снарядов вручную закапывали, чтобы сеять хлеб. И это при полном отсутствии технических средств, и при наличии вечно голодных ребятишек. Да и сами взрослые порой шли на работу полуголодными, отдавая лучшую еду детям.  

В то апрельское утро я проснулся поздно. Домашние все были на огороде, досаживали картошку, гребли грядки. А что возьмешь с четырехлетнего? Вот зря и не будили. Я встал, вышел к овину, к овцам, «проверяя». на месте ли маленькие ягнятки. Залез на одного, Борьку, покатался на нем, измазав в навозе колени. Вспомнил о том, что мать болеет, лежит в «зале», забежал к ней через сенцы. Мать, сидя на постели, расчесывала гребнем волосы. Позвала меня к себе, усадила рядом, заставив снять измазанные штанишки, расчесала мне черные кудри, приговаривая:  

– Надо батьке сказать, чтобы постриг, побрил головушку твою, чтобы волосы погуще были.  

Я, прижавшись к матери, спросил:  

– Не болит сердце?  

Мать, отдышавшись, ответила:  

– Болит, сынок, будь она неладна, эта болезнь. В доме столько работы, а я лежу. Болит, сынок, день и ночь. Ночью плохо спала, сон плохой видела, но нельзя до обеда рассказывать, примета такая. Сходи, сынок, на огород, посмотри, что они там делают, и заодно водички из колодца принесешь.  

Я, забыв надеть штаны, пулей вылетел на улицу, сбив у порога греющегося на солнце кота Ваську. Запыхавшись, добежал до братьев, Ивана и Лешки, толкнул рукой старшую сестру Томку, и затараторил:  

– У мамки всю ночь болело сердце, а где батяня?  

Иван, глядя на меня, сказал:  

– Сбегай в склад, скажи отцу – пусть идет домой, загребать уже картошку надо. Волы пусть ведет. И штаны надень!  

А мне того и надо было. Забежал во двор, снял с плетня чистые штаны, надел их и, сев на хворостину, через соседние огороды по дышащей паром земле «поехал» на колхозный хозяйственный двор, где отец кладовщиком работал.  

Вбежал в кладовую и посреди сельчан не сразу заметил отца. В ту пору почти все мужики в селе ходили в послевоенном солдатском обмундировании, штопаном-перештопанном, стираном-перестиранном. Многие мужики и бабы ходили в зеленом одеянии, сшитом из немецких плащ-палаток и в немецких же сапогах. Многие, несмотря на раннюю весну, уже босиком, обувку берегли.  

Отец стоял у весов, отпуская зерно в поле, держа в правой руке карандаш, а под мышкой левой руки – амбарную книгу. Крестная Лукерья, соседка, погладила мою голову и спросила:  

– Як там мати? Встає вже з ліжка?  

– Ще ні, – ответил я, – серце болить.  

Шмыгнул носом, плотнее прижался к крестной. Я ее очень любил и выделял среди прочих женщин села. Она часто гладила меня по голове, часто приносила вкусные пирожки с кабаком и пасленом, леденцов в мои карманы накладывала не жалея.  

– Ну ничего, я сейчас зайду до неї. Вот управлюсь со скотиной. А ты, кум, піди, глянь-но Одарку.  

Отец мой, закончив выдачу зерна и продуктов по наряду, усадил меня на шею и отправился домой, ведя в правой руке пару волов, чтобы загрести картошку. Зашел со мной к матери, она попила чаю и сказала:  

– Тяжко мне что-то, Гриша. Я полежу, а вы идите. День-то какой… День год кормит.  

Пока отец с братьями и сестрой занимались огородом, я отогнал гусей на ставок, с сестрой кинул овцам и корове корму, сбегал к своему другу Юрке, что через дом жил от нас, но того не было дома. До обеда почти стерег гусят у дороги, сидя на лавке у ворот.  

Вспомнив о матери, я забежал к ней. Мать лежала молчаливая, а когда я глянул ей в лицо, то испугался. Начал теребить ее за руку, крича:  

– Мамка, мамка, проснись!  

Мать, открыв глаза, погладила меня по голове и шепотом попросила:  

– Принеси воды и батьку позови. Плохо мне.  

Я, плача, побежал на огород за отцом, причитая:  

– Мамке плохо, мамке плохо!  

Пока добежал, два раза падал и поднимался со слезами на глазах, выдохнул отцу:  

– Мамка зовет, плохо ей.  

Отец с детьми поспешили в дом, кликнув шедшую с работы куму Лукерью. Я набрал из колодезной бадьи воды в кружку и тоже поспешил в дом. А войдя, я услышал крик сестры Тамары:  

– Мама, мамочка, не умирай!  

Братья стояли с опущенными головами, отец, сидя на кровати, держал мать на руках, а ее руки бессильно свисали к полу. Я, еще не осознавая страшное, подбежал к кровати, схватил маму за руку и, целуя ее, шептал:  

– Вставай, мама, вставай, я тебе воду принес!  

Кума Лукерья взяла меня на руки с плачем, приговаривала:  

– Сиротка, сиротинка ты, нету мамки твоей. Что же вы будете без нее делать-то?  

И унесла меня на двор.  

А двор заполнялся людьми: новость быстро облетела две улицы села – всю округу. Хоронили мать всем маленьким селом. Я уже плакать не мог, молчал, обняв сестру за шею, и только изредка, когда начинались причитания тетушек и сестры, всхлипывал.  

Мне шел пятый год, но я всем сердцем чувствовал такую боль, что ее хватило бы на годы вперед. Так же было и у моих рано повзрослевших друзей, простых сельских послевоенных пацанов.  

Я потом вспоминал, что так и не услышал от своей матери ее последний сон…  

3  

После смерти матери сестре Тамаре пришлось сразу взвалить на свои хрупкие девичьи плечики всю женскую работу в доме. Ей это было очень трудно, несмотря на то, что она уже к любой работе привыкла, выполняя ее во время болезни матери. Она и раньше ей всегда помогала, и печь хлеб уже умела.  

А это и рано встать, и корову подоить, и молоко через сепаратор пропустить, и завтрак приготовить, и обед, и ужин, и белье постирать для всей семьи. И хату побелить, и в комнатах вовремя убрать: мужики – они всегда мужики. Домашним хозяйством в селе все-таки управляет женщина. А тут еще я целыми днями держусь за подол: «Где мама? Когда она придет? »  

Доставалось сестре Томке очень. В шестнадцать лет пошла еще и работать в колхозе дояркой, благо ферма рядом, в трехстах метрах от дома. Доить-то коров она доила, но ведь тогда на ферме все вручную было: и корма, и чистка навоза… Еле успевала, бедная. Я, если позволяли, ходил в обед с сестрой на дойку, а в остальное время был предоставлен самому себе, или пас овец и гусей на выгоне, как и многие мои сверстники.  

Однажды осенью сестра пришла вечером – и слегла. Отец долго с сыновьями выхаживал сестру от простуды. Вот тогда-то, видать, и появилась у отца, инвалида войны, мысль привести в дом мачеху. Не одну бессонную ночь провел он в тяжких думах. А ведь работы в доме не поубавилось, дети подрастали.  

А ведь отцу что было делать?  

Как быть ему с одной рукой?  

Как всю работу переделать?  

Как быть? Вопрос-то не простой.  

Его себе он часто ставил,  

Но подрастали сыновья.  

Как быть ему? Здесь много правил,  

Но что без матери семья?  

Но жизнь брала свое начало,  

И надо жить, как ни крути.  

Все реже маму вспоминали –  

Иного не было пути.  

Кого только ни советовали ему кумушки, друзья, соседки! Но у всех женщин были свои дети, по два-три маленьких человечка, с израненными войной душами. А объединив две семьи в одну – добьешься ли понимания от каждого? Это был самый главный вопрос, над которым он думал не один десяток бессонных ночей.  

Однажды ему на мельнице посоветовали, указав на одну молодуху, маленькую, работавшую кухаркой в колхозе. Он ухватился за эту мысль. Он наблюдал за нею не один месяц, не раз и не два расспрашивал о ней у знакомых. Трудность была одна: она жила в соседнем селе. Захочет ли она пойти на пятерых детей? Но все-таки решился, поехал к ее матери и сестре с предложением руки и сердца. Обещал не обижать и взять ее мать к себе в дом. Молодуха, подумав несколько дней, согласилась. Правда – с боязнью, потому что разница в возрасте была двадцать лет. Но до конца своих дней она ни разу не пожалела о своем решении. Но об этом – позже.  

4  

Стояла глубокая осень, но задержавшееся на долгое время бабье лето еще согревало землю. В небе изредка еще был слышен печальный крик улетающих в теплые края журавлей. По ночам над полями стоял осторожный крик гусей, севших подкормиться перед долгим путем на неубранное поле кукурузы. По ночам седые туманы плащом укутывали землю и только часам к одиннадцати яркое солнце, прорвав пелену тумана, оказывалось выше, чем мне думалось, и начинало согревать все то, что само создало: травы, отошедшие от жатвы после осенних дождей, скот на выгоне, старушек, сидевших часами на завалинках и лузгавших семечки.  

На селе заканчивали уборку картошки, моркови, свеклы. После обеда, фближе к вечеру, над селом вились дымные струйки – это сельчане сжигали картофельную ботву, мусор. Делали из года в год обыденную свою работу. На огородах стояли еще ряды спелой кукурузы, свешивая вниз спелые початки, да зеленела и «добирала головку» капуста. В один из таких дней, под вечер, возле нашего дома остановилась одноконная «линейка». На ней сидел мой отец и незнакомая никому из сельчан низенькая женщина лет двадцати семи – двадцати восьми. Отец взял ее под руку и повел в дом. В доме сестра только что сварила галушки и разливала их по тарелкам. Над тарелками стоял пар и вкусно пахло варевом, от которого у всех явно бежали слюнки. Отец пропустил вошедшую женщину вперед, взял ее сзади за локти и проговорил:  

– Ну, дети. вот ваша новая мамка. Любите и жалейте ее.  

Все, кто был за столом, онемели. Как гром среди ясного неба были эти слова. Семья за эти полгода уже смирилась с постигшим ее горем, все были дружны, работу в доме не делили, а делали ее сообща: где один, там и все. Меня в расчет не брали, мал был еще. А тут такие слова…  

Сестра замкнулась в себе, а братья старшие сидели, сопели, чувствуя что-то такое, чего до сих пор им чувствовать не приходилось. Тут была и вина перед отцом за то, что иногда его не слушались, и горечь утраты матери родной, и вольность в общении, когда дети сами по себе днем, и многое другое… Одна сестра только нашлась:  

– Ну, сідайте з нами, повечеряємо.  

А в глазах слезы. И ей шестнадцать полных, невеста уже – а без матери. Она, как будущая женщина, сердцем своим раньше братьев осознала горечь случившегося с ними несчастья. Старший брат, Александр, был тогда в рядах Советской Армии, служил под Владивостоком, но на ее плечах было еще трое.  

Женщину звали Надеждой. Для нее это тоже было что-то такое, чего она до сих пор не испытывала. Как и все пережившие войну женщины, она осознала свою жертву еще раньше, когда отец уговаривал ее выйти за него замуж, за вдовца с пятью детьми, израненного, без одной руки. Она понимала, на что шла. Это было горе, от которого ей уже не уйти, это была нужда, это было совсем новое для нее чувство. И она называлась новым для нее именем – мачеха. И ей надо было приложить очень много усилий и ума женского, чтобы войти в душу каждого ребенка, стать для всех опорой, не обидеть словом неласковым эти невинные, истосковавшиеся по матери души… И она стала на этот тернистый путь, взглянув трудностям в глаза.  

Это было величие духа простой, малограмотной сельской девушки-переростка, шагнувшей в новую для нее жизнь! Она это испытание выдержала с честью, родив отцу еще двоих сыновей.  

5  

Зима пятьдесят четвертого года выдалась холодной и снежной, бураны надували большие сугробы, полностью укрывали ими ветхие избы. По утрам, чтобы выйти во двор, отец долго отбрасывал снег от дверей, бывало, что и до обеда. Ходили среди сугробов по ступенькам. Я запомнил, как в те дни отец ставил петли на зайцев, за годы войны и за послевоенные их развелось очень много. Ветви и стволы молодых деревьев зайцы объедали вчистую. Отец бросал пучки сена на снег, ставил петли, а поутру бедные зверьки становились уже добычей. Этим и жило село зимой.  

На другой стороне улицы в ста метрах от дома, где я жил, была сельская хата-лавка, где отцов кум, дядя Лёня, бойко вел торговлю. Мы с друзьями любили постоять и насмотреться на банки сгущенного молока, которые пылились на полках. Несколько раз в складчину, выпросив у матерей по два-три яйца и насобирав аж целых одиннадцать, мы меняли их у дяди Лёни на банку сгущенки. О, это был сладкий пир! Друзья по очереди прикладывались к банке, но молоко быстро заканчивалось, и тогда приходилось уже брать без спроса из-под несушки яйца и снова менять на сгущенку. Матери жаловались друг другу, что куры стали плохо нестись: кудахчут, а яиц нет. А когда узнали о наших проделках, то дядя Лёня был чуть не бит за то, что «выманивал яйца у ребятишек». И дядя Лёня, чтобы матери видели, выгонял воришек из лавки.  

Старшие хлопцы, лет двенадцати-тринадцати, лепили тогда из снега колобки и бросали их дяде Лёне в дымоход его хаты. Весь дом стоял тогда в дыму! Дядя Лёня с женой выбегали тогда на улицу и, видя, что из трубы идет дым (а это на самом деле был пар) убегали снова в дом и гасили печь. Но дымарь был забит в проходе снегом, и до тех пор, пока снег не растаял, печь не горела. Дядя Лёня с женой часто сидели в холодной хате. А правды они так и не узнали. То были обыкновенные детские шалости пацанов военного и послевоенного времени. Старших тогда так и называли – дети войны.  

По весне по руслу полувысохшей речушки без названия часто после таяния снега бывали наводнения. Вода с гор, что за Симферополем, и с полей неслась с бешеной скоростью, неслась руслом, увлекая за собой скирды соломы, птицу, ящики, доски и все то, что не тонуло. Все это уносило по руслу речушки в Каркинитский залив Черного моря.  

После наводнения добавлялось работы в селе, через разлившуюся речушку нельзя было ни скотину перегнать, ни проехать. Ждать приходилось по несколько дней, чтобы воды поубавилось. С водой по пути приходила рыба в ставок и летом ребятня целыми днями была в восторге, ловя рыбу руками и в речушке, и в ставке. А сколько дров было заготовлено пацанами! Бог тому свидетель был.  

После летних дождей степь оживала, травы вновь поднимались. Степные запахи увлекали меня в степь ранним утром, и я часто, сидя на кургане, любовался степью, любил слушать жаворонка в вышине, песни этих маленьких певцов наполняли мою душу покоем. Я словно забывал про мать, умершую так рано, про сбитые коленки. Каждый раз, возвращаясь из степи, я клал на могилу матери букетик неказистых степных цветов, добавляя к ним веточку полыни. Запах полыни почему-то действовал на меня успокаивающе.  

Я часто завидовал старшему брату Алексею, когда тот ходил со сверстниками в ночное. Я часто представлял себя на гнедом жеребце, в седле, с саблей в руках… Позднее, лет через шесть, и я с такими же пацанами с моей улицы ходил в ночное с табуном. В табуне было много молодняка, но в основном – рабочие лошади, которые должны были за ночь отдохнуть в раздольной степи среди сочных трав. Это было незабываемое время для меня и моих друзей. Каждый из нас имел обычно «своего» двухлетку или спокойную рабочую лошадку. Но чаще это все-таки бывали двухлетки – выхоленные, прикормленные с руки то ли корочкой хлеба, то ли кусочком сахара. До чего был сладок сахар тех времен, не ровня нынешнему! Это были цельные огромные куски лакомства. Стоило мне только опустить в карман руку, как любимец мой, гнедой Буян, бросив пастись, подходил ко мне и преданно заглядывал в глаза, шевелил нежными мягкими губами, тянулся мордой к карману, где обычно я берег то потаённое, от себя оторванное лошадиное лакомство, несколько кусочков сладкого счастья. Уплетая сахар и от удовольствия пофыркивая, Буян давал мне время расчесать его роскошную гриву и заплести ее в косы, или же по моей команде ложился на сочную траву.  

Те незабываемые ночи у костров, тот запах картошки, испеченной в костре, тот волшебный небосвод каждую ночь!.. А если еще бывали лунные ночи, то это оставалось надолго в детской памяти мальчишки! А с чем сравнить запах степных трав на рассвете, особенно полыни и чабреца? Все это манило к себе и не было никакой силы, чтобы дать кому-то себя обидеть и не пустить в ночное.  

В весенние или летние дни, если дома не было работы, мы всей оравой ловили сусликов, ставя у их нор капканы с флажками, или со своей меткой, которой служил лоскут материи. Одни загоняли сусликов в норы, другие же по меткам ставили капканы. А потом, собравшись в круг у костра и ободрав тушки, варили из них похлебку, добавляя немного картошки. Вели рассказы о ведьмах, о спрятанной в потаённом месте винтовке, о найденных вновь пороховых трубках на месте разбомбленного немецкого порохового склада, что за селом. За день каждый из ребят ловил и ошкуривал двадцать, а то и все тридцать сусликов, и во всем селе все стены домов и сараев были обиты их сушившимися шкурками. Невелика была цена такой шкурки. Цыгане давали по 3-4 копейки за каждую. Но это были все-таки живые деньги, если сотни три шкур сдашь! В те времена ведь зарплату не платили в колхозах, работали за трудодни, а в конце года получали натуроплату. Я до сих пор помню, как отец привозил по целой бричке яблок «Синап», от которых в доме стоял такой запах, что и не передать… Лежали они и на чердаке, и в доме под кроватью. Привозил так же несколько тонн зерна пшеницы, зерно большей частью засыпали в специальный засек в чулане, а остальное – в пашенную яму посреди двора. Перед этим отец всегда эту яму выжигал соломой, чтобы зерно не подпортилось в ней.  

А когда начинали поспевать первые огурцы и помидоры, то лучшей поры и не надо было! Первый, сорванный тайком от сторожа, огурец или пахнущий по-особому бурый помидор были слаще всего на свете! Мачеха или сестра часто ругали меня за измазанные в зелени помидорной ботвы штаны, но кто в те времена не измазывался на зорьке в росе помидорной? Кто не помогал в семье поутру или на колхозном поле срывать первые овощи? То, что было выращено на колхозных огородах, матери все равно приносили, идя с работы домой – так уже было заведено в селе: на своем огороде редко кто сажал помидоры или огурцы – всем хватало и колхозного. Работали без выходных, свои огороды некогда было обрабатывать, поэтому председатель и разрешал для нужд семьи брать по паре килограммов овощей, но только тем, кто работал в поле. А урожаи были хорошие, земля за войну отдохнула, так что овощей хватало на всех.  

Между прочим, каждый из ребят знал, чего и сколько лежит у соседа в сарае, в подвале, но воровать не были приучены, в селе доверяли друг другу, да и замков-то в те времена не было.  

Я до сих пор не могу забыть, как отец выпорол меня ремнем за то, что я первым не поздоровался с дедом Митрием, постоянно сидевшим на лавочке у ворот своего дома. Друзья со вздохом поддакнули: и они не раз бывали биты за то, что первыми не здоровались – кто с тетей Лушей, кто с дедом Владимиром. Суровы были наказания за непочтение к старшим.  

Колхозный огород поливался из скважины, ее еще тогда называли «Моторка». Хозяином ее был старик, которого все звали «нефтяник», вечно измазанный в мазуте дядя Яша, Тоже кум моего отца и однополчанин. Он часто разрешал своему сыну Виктору и другим ребятишкам посидеть на «моторке», но всегда приговаривал:  

– В шахту не заглядывать, голова закружится – еще вниз упадете.  

А глубиной шахта была одиннадцать метров, и если упасть – можно было убиться насмерть.  

Но запреты запретами, а в шахту ребята все равно лазили по очереди: выдирать из стен птичьи гнезда. Или доставали яйца голубиные под крышей. Часто с самого дна скважины доставали и упавших туда желтобрюхов, ужей, а иногда и серо-зеленых степных гадюк. Но гадюк предварительно убивали, потому что среди мальчишек было поверье, что если такая гадюка укусит, то умрешь обязательно. А их и в степи всегда хватало, этих гадюк, ведь степь – она на то и степь, чтобы в ней всякая живность водилась. Часто ловились эти ползучие твари и в капканы, которые мы ставили на сусликов, в особенности ночью. Но вот сколько себя я помню, никого из сельчан эти ползучие твари не укусили и никто от яда этих гадов не умер, хотя их все равно боялись.  

Часто ребята летом возле колхозного огорода прыгали с нижних веток большого дерева в центральный оросительный канал, его еще называли «вада». Дерево берест на берегу было высокое, больше десяти метров и в обхвате, наверное, с метр, не меньше. На этом дереве, а мой отец работал сторожем огорода и на высоте трех метров соорудил себе целый домик, а рядом с тем домиком была площадка из досок и бревен, застеленная травой, где все, кому не лень, могли отдыхать в жару, искупавшись в «ваде». Под тем берестом вся огородная бригада, человек тридцать или сорок, обедали, когда шла массовая уборка урожая, и загрузка вагонов овощами или же арбузами. Вагоны грузили на станции Воинка, в тринадцати километрах от нашего села.  

Не только старшие школьники, но малые, вроде меня, на каникулах обычно работали, кто сколько мог, помогая родителям и колхозу с уборкой урожая.  

6  

В пятьдесят четвертом – пятьдесят седьмом годах по всему Крыму стали насаживать виноградники. С западной стороны села на бугре и были посажены первые двадцать гектаров винограда. Это была диковинка для ребят из степной зоны в те послевоенные годы. А когда он начал плодоносить через три года, то от налетавших на ягоды пацанов отбою не было ни днем, ни ночью.  

Ноги всех пацанов, и мои в том числе, были всегда исколоты на подошвах колючками «якорцами», и откуда взялась эта гадость, никто не мог ответить. Росла на винограднике и все тут. Вот и доставалось бедным ребятишкам от целых зарослей этой гадости: обувки часто не было, и летом все ходили босыми, обувку берегли для школы. А сладость первого белого муската или чауша нельзя было сравнить ни с чем. Хотя в народе и говорят, что каждому овощу или фрукту свое время, но… Набив полную пазуху ягод, затянув ремень потуже, под лай собак и улюлюканье сторожа дяди Володи, прямо днем ребята цепочкой с повизгиванием от боли впивавшихся в ноги «якорцов» целой ватагой влетали через выгон и пересохшую речку в село к клубу.  

Там, среди зарослей тамарикса и желтой акации, начинался дележ добычи. Целые, неизмятые ягоды, целые кисти откладывались малолеткам, а раздавленные тут же съедались под оханье и стоны от наколотых на подошвы «якорцов». Всем доставалось поровну. Залечив полученные при побеге раны, всей оравой бежали к ставку, чтобы постирать измазанные майки и рубахи от липкой сладости, помыть свое набитое сладостью «пузо», да половить руками дрыхнущих в ямках, следах от ног, карасей. Взбаламутив полставка, ныряли в мутную от грязи воду с зажмуренными глазами и на ощупь доставали то, за чем сюда и прибежали, часто роняя скользкую рыбину обратно в воду. Овцы и гуси, которые обычно паслись у воды, отходили на почтительное расстояние от ребят и наблюдали за ребячьими играми и ловлей рыбы.  

Наловив ведро рыбы и поделив ее поровну, сделав из нее ожерелье на проволоке и повесив его на шею, под улюлюканье, через сорвавшихся в разные стороны овец и гусей ватага врывалась на улицу и разбегалась по домам. Надо было успеть к приходу родителей с работы нарвать для скотины мешок травы или прополоть рядок-другой картошки, да встретить за селом возвращающуюся с пастбища скотину, а также забрать с выгона домой овец и гусей.  

Вечерами в доме при свете лампы, пока мачеха готовила ужин, все обычно сидели вокруг отца, который хоть и одной рукой, но шил для сельчан легкую обувку – простые крестьянские сандалии на подошве из ремня. Из «паса», как его раньше называли на селе. Я обычно натирал воском нитки, братья кололи из березовых заготовок-чурочек «гвозди» или «шпильки», как отец говаривал, для ремонта сапог кого-то из членов семьи. Или по заказу сельчан. Какой ни есть, а все-таки лишний рубль в семью из стольких голодных ртов не мешал никогда. Особенно все домашние любили, когда мачеха вечерами варила из муки «затирку», то ли с молоком, то ли в другом виде. Готовить она была мастерица! Ее румяные, с пылу, с жару пирожки с сыром, кабаком, сушкой, пасленом были всегда нарасхват. А какие вкусные она при помощи всей семьи готовила вареники! С картошкой, с капустой, с вишнями! О пельменях и говорить не надо, это надо было только отведать.  

Горечь утраты матери для моих братьев и сестры была очень велика, но жизнь – она на то и жизнь, и другой не дано тебе. Все постепенно привыкали к мачехе, я уже называл ее «мамкой».  

Она умела быть ласковой, никогда ни на кого не повышала голос, хотя не раз ночами может быть и плакала в подушку, но никто из детей ее слез никогда не видел. Может быть, ее постоянное старание быть всегда полезной во всем, ее умение готовить вкусные блюда (в последнем все-таки не откажешь), и старшие дети через год стали называть ее уже не тётей Надей, как бывало, а простым для села и коротким словом «Ма»:  

– Ма, можно погулять?  

– Ма, можно взять то или другое?  

Она не обижалась и со всеми была проста в обращении.  

Особенно я запомнил на всю жизнь, как она по воскресеньям, рано-рано, до работы (работали, как я уже сказал, без выходных) готовила обед. Это было что-то, похожее на ритуал. Каждое воскресенье к обеду у нас были: борщ, котлеты или жаркое, кисель ягодный или из сухофруктов и постоянно разные пирожки.  

Надо выделить борщ. Он был таким вкусным, наваристым, в зависимости от сезона – или зеленый, или со свежей капустой – но это был ее Борщ! Всегда с молодым петушком или курочкой, начиненной тестом, внутри с потрошками и лучком. От «внутренностей» петушка исходил такой аромат, что само это тесто с потрохами было вкуснее мяса. Это был особенный, притягательный запах и вкус! Уже будучи женатым, я часто просил свою жену Олю приготовить такой же борщ с курицей, да чтоб курица была с такой же начинкой, но точно такого же особенного вкуса и запаха у Оли почему-то не получалось. Поэтому я часто потом говорил своим собственным сыновьям:  

– Вот какие борщи я едал в детстве! Мать умела готовить, дай Бог ей в памяти нашей остаться!  

7  

Целую неделю лил непрекращающийся дождь. Он висел над полями, селом, заново обновляя мир. Приуныли сидевшие на цепях хозяйские собаки. Злые, они сидели в своих будках, поджав хвосты, боясь выйти наружу и замочить лапы.  

Весна медленно вступала в свои права, и дождь был тому причиной. Но когда он окончился, на другой же день выглянуло солнце – и все вокруг сразу переменилось. Грачи, во время дождя ходившие по пашне боком, стали собираться в стаи, оторвались, наконец, от земли. Вновь загалдели у скирд соломы сороки. Те, что были посмелее, и во дворы стали залетать. Воробьи стайками запрыгали по лужам, изредка купаясь, чего раньше видно не было.  

Запахло степью, полынью. Земля пробуждалась от спячки, отдавая дань природе, запарила, зазеленела. На пригорках запестрело через несколько дней весенним первоцветом, успевшим за время дождей оторваться от земли. А возле кладбища, в затишке, вдоль зарослей тамарикса, появилась «пенка луговая», пестрота, сразу видная. Первые цветы – ласточки весны.  

У ворот каждого двора на скамейках уже чаще собирается народ: посудачить о прошедшей зиме, о скором сенокосе, о семенной картошке, кому хватит семян на посадку, а кому нет, и у кого можно занять или купить эти семена.  

У двора деда Митрия толпилось больше всего народу. Там мужики в окружении целой оравы пацанов обсуждали, как надо вызволить из беды провалившегося на колхозном дворе в помойную яму колхозного бугая Мишку. Яма была глубокая, Мишка лежал в ней с утра и временами ревел так жалобно, что стоявшие неподалеку в стойлах коровы в обед не дали молока и тоже ревели. Все село ходило смотреть на Мишкину беду. Бугай был нужен всем, и колхозу, и сельчанам – у каждого во дворе своя Буренка, и Мишка позарез нужен был только живым.  

Дед Митрий, бывший в войну старостой села, но не обижавший сельчан – за что его и уважали – посоветовал с утра мужикам раскопать яму с одной стороны поглубже, и, привязав за рога вожжами, вытянуть горемыку из плена двумя парами волов. Одна беда была: никто не соглашался привязывать Мишку за рога, ведь опасно было. Решили: пусть до утра посидит, поумнеет, «охлянет» без еды и воды, а утро вечера мудренее.  

Целую ночь Мишка не давал селу спать. Рано утром мужики, взяв лопаты, начали раскапывать яму. Мишка, почувствовав приближение свободы, ревел вовсю. Вокруг ямы были и стар, и млад, все жалели Мишку. К десяти утра все было готово и колхозный конюх Федька Белый, по натуре тихоня, сумел привязать пленника за рога. Подвели две пары волов, что косились на яму, и тут все-таки решили накинуть на мишкину голову старый халат, да и волам задним тоже, чтобы те ненароком кого не затоптали.  

Когда Мишке накинули на голову халат, он сразу замолчал, то ли от усталости, то ли от испуга, но вытянуть себя из неволи, из надоевшей ему за сутки ямы все-таки дал.  

Когда его отвязали и сняли с головы халат, он еще несколько минут дрожал и молча стоял, глядя на собравшихся вокруг зевак. Видать, никак не мог поверить в свое спасение. Тогда Федька Белый подошел к нему и сказал:  

– Пошли, брат, в стойло. Кушать подано и девки тебя заждались.  

Мишка, трясясь всем телом, двинулся с места, с тревогой в глазах обнюхал свежевскопанную землю и под хохот радостно вздохнувшей толпы молча поплелся на веревке за своим спасителем.  

Разговоров о том, как спасали Мишку, селу хватило не на одну неделю, как-никак, бугай – на селе особа почитаемая и тщательно охраняемая! Вот почему он так и зовется – бугай, на его потомстве все село держалось.  

8  

Село, в котором я жил, находилось на границе двух районов – Первомайского и Красноперекопского. С западной стороны, в двух километрах от села, был глубокий противотанковый ров с валом, его еще в войну немцы «вырыли», свозя на работы все окружное население. Глубиной он был около четырех метров и шириной до десяти метров. Он уже местами обрушился от ливневых дождей. На его дне после дождей еще подолгу стояли лужи. Затоплены были даже обвалившиеся блиндажи в стенах вала.  

Мы с друзьями часто здесь играли «в войнуху». Часто измазанный в глине, в копоти, появлялся я дома с карманами, набитыми патронами, и с пулеметной лентой через плечо. Ох, и доставалось же мне от отца за то, что я опять «по снарядам и минам» лазил! Но без этого уже мое поколение жить не могло, это была какая-то болезнь. Я даже имел «свою» немецкую винтовку, правда погнутую, и пулемет, наш, но без приклада.  

Не раз, бывало, гремели по полям взрывы: это старшие ребята жгли костры и бросали в них ржавые патроны, гранаты, мины… Жгли тайком, чтобы случайно никто из взрослых не увидал. Последний взрыв был сделан на Орловском поле, трое ребят там чуть было не погибли. Они только что вылезли из блиндажа и спрятались за деревьями – как рванет! Все попадали, а на головы им валились ветки деревьев, земля, осколки свистели – снаряд в костре был.  

Со стороны Орловки люди бегут, те, что на поле работали, и из своего села тоже крики, и свои бегут… Пришлось по лесополосе в речку, да аж до Николаевки улепетывать. Там, в камышах и сидели до вечера. Ну, а уж вечером… Долго задницы у всех подрывников болели. И детям своим заказал я – сильно батяня бил. Вспомнил мне и взорвавшегося от снаряда брата, так тот снаряд был сорокапятимиллиметровый, а этот – ста двадцати двух миллиметров… Ох и бил! Я уже и не кричал, виноват был крепко.  

Целых две недели за это мы с племянником Юркой пасли маленьких гусят у ставка, пока тюльпаны в орловских полях не зацвели.  

Много в том пятьдесят шестом тюльпанов было. После школы вся детвора шла в поля собирать тюльпаны. Выносили их к проходящим мимо автобусам и там продавали по 15-20 копеек за букетик, на леденцы и на сгущенку хватало. А если в букете были еще и желтые тюльпаны, то и до сорока копеек доходила цена. По полсотни луковиц посадили мы с сестрой Томкой на могилах матери и брата.  

Я часто ходил на их могилки, поливал водой из ставка те цветы и кусты сирени. И каждую весну подсаживал по несколько новых луковиц рядом с теми. Уже будучи взрослым, женившись, я с глубоким чувством вспоминал то далекое счастливое детство, мои любимые цветы, майскую сирень из палисада.  

Я писал:  

В полях весной цветут тюльпаны,  

За ними маки, укрыв поля.  

Незаживающие раны  

С восходом солнца огнем горят.  

С детских лет красный и розовый цвета для меня почему-то приобрели особое значение. Вопреки всем существующим правилам, я радуюсь, если мне дарят цветы красного или розового цвета, а в особенности, если это тюльпаны или розы. А за сирень и говорить не приходилось, ее запах снимал усталость, на ней и гадали как на ромашке в детстве. Это любимые цветы моего детства.  

Часто посещая сельские кладбища, я видел, что не одинок в своем понимании цветов у могил. Там обычно очень много моих любимых красных цветов – это цвет пробуждения прекрасного, цвет жизни! Еще будучи мальцом вместе с ребятами я любил поутру, лежа в пшенице, наблюдать за чудом действия: тюльпан, стоя посреди пшеницы, весь в утренней росе, колышется среди молодой зелени, а с его листьев падают капельки росы на землю, словно малые слезинки. И этот тюльпан не один, их тысячи, разбросанных по всей земле вокруг, словно капельки крови людской. Земля, где я живу, легендарная, героическая – Перекопская!  

Вот и получалось, что тюльпаны в местах боёв – это как капли крови, памятки на теле матушки Земли. Они словно отдают дань памяти тем, кто здесь проливал свою кровь, кто погиб здесь, в этих местах. Уже будучи взрослым, в конце 90-х годов, я написал:  

На братских могилах редко кладут цветы,  

С годами все реже и реже.  

Щедрости нашей былые следы  

Мы топчем ногами все глубже.  

У братских могил есть свои имена,  

На них – длинные списки погибших.  

Чтоб знали потомки во все времена,  

Кто здесь похоронен из живших.  

Где были бои – редко маки цветут,  

Все поля запахали потомки.  

Но бывает, дожди все идут и идут,  

И встают в мае маки-слезинки,  

Словно раны земли. Ветер их чуть колышет,  

Поутру там роса, как слеза.  

Жаль, что звук этих слез мы душою не слышим,  

И не видят их наши глаза.  

Ведь только в День Памяти, раз лишь в году  

Мы к братским могилам приходим.  

И только тогда ощущаем беду.  

Роняем слезу – и уходим.  

У братских могил есть свои имена,  

Длинные списки наших погибших.  

Скажите мне, люди, в чем их вина,  

Вина тех погибших из живших?  

9  

Школа в селе была начальной и ютилась в небольшом домике. На одной половине дома была классная комната, где обучалось сразу четыре класса, а на другой половине жила учительница Любовь Михайловна Погорелая со своей дочуркой. Муж у нее служил во флоте.  

В школе училось не более тридцати человек. Ученики своими руками насадили свой сад и ухаживали за ним, поливали клумбы. Раз в месяц всей школой они ходили по полям и бригадам, посещая родителей на их рабочем месте, так было заведено. Всей школой ходили в поход на речку, плясали у костра, варили уху, пекли картошку, пели песни. Хорошее было время, мечтать мог каждый. Безденежное время было, но было чем ребятам в школе заниматься. Все праздники проводили дружно, весело, потому что Любовь Михайловна была во всем затейница. Особенно удавался Новый Год. То ли потому, что каникулы, то ли ёлка всех объединяла…  

В клуб в те времена ходили всем селом, на окнах сидели, мест не хватало, во время киносеансов яблоку было негде упасть.  

Днем обычно в 15 часов четыре раза в неделю шли детские фильмы. А вечерами, особенно зимними, все любили смотреть индийское кино. Две серии крутили сразу в один вечер – и в нашем селе, и на центральной усадьбе. Сначала показ проходил на центральной усадьбе, а потом бобины везли сразу к нам – или верхом кто-то ездил, или на мотоцикле. Бывало, фильмы заканчивались уже под утро, но все досматривали до конца.  

В том же клубе целыми зимними днями отцы и матери очищали початки кукурузы от зерна, техники очистной еще не было. Готовили зерно это на посевную, на семена, других-то помещений такого большого размера как клуб не было, война все разрушила. Мои друзья после школы, набив карманы зернами кукурузы, бежали домой и жарили эту кукурузу в раскаленной печи. Зерна от нагрева пучились и лопались, но были очень вкусны. Их так и называли на селе: «пуканки».  

– А ну-ка детки, бегом домой, жарить пуканки!  

Детям того и надо было. От семечек уже губы болят, а тут еще одна радость бесплатная.  

Если зима выдавалась снежной, то до глубокой ночи, а бывало и по темноте, резвилась ребятня в ямах силосных длинных, метров до ста длиной, скатываясь с бугра, с сугробов, вниз на санках. Часто, бывало, на ставке, на льду на самодельных коньках или санках играли в разные игры. Тут и горе, и смех, и боль, и слезы. Всё в снегу, все в синяках, но санки свои – никому, никому! А то, что за воротником или в сапогах снег, никто и не обращал внимания. Веселье – оно всегда веселье! Гуляй, пока зима, пока она длинна.  

В сентябре шестидесятого меня и еще семерых ребят отправили в школу-интернат на станции Воинка. Воинка – село большое, раз в десять больше моего. После занятий надо было уже и полы мыть, и дежурить по кухне, и дрова пилить-колоть по очереди. Трудно было, домой хотелось. Кормили три раза в день, правда, на своих харчах. Но быстро освоились, так что даже успевали сбегать на станцию и выпросить на погрузке арбузов или винограда – есть-то хотелось. Организм молодой, требовал.  

А по вечерам, выучив уроки, особенно зимой, когда ночи длинные, тайком от коменданта жарили на сковородке картошку. Это тот овощ, который был всегда, его хватало всем, вези из дому, не ленись. Эта картошка и спасала вечно голодных ребят. Лучше жареной картошки с салом, с лучком – не было пищи! А если еще эта картошка да с корочкой, то это уже объедение – надо только уметь ее жарить.  

А жарить картошку, варить супы, борщи и многое другое я умел. Мачеха всех научила. Она приговаривала:  

– Учись, Толя, готовить, голодным никогда не будешь.  

И я на всю жизнь запомнил рецепты приготовления очень многих блюд, и, будучи уже взрослым, часто учил этому своих сыновей.  

Вместе со мной в комнате жили еще три мальчика. Жили мы дружно, учились в одном классе, вместе делали уроки, по очереди мыли полы, рубили дрова, дежурили по комнате. Вместе после занятий, в свободное от учебы время за окнами интерната на стадионе гоняли мяч. А в соседней комнате жил и мой новый друг, Мишка Бобровский, вместе с семьей в одной комнате. Семья эта жила бедно, и я часто подкармливал друга. Старшие братья Михаила работали тренерами по боксу в Херсоне. Домой они привозили старые списанные боксерские перчатки для ребят. Вот тогда и занялись мы с Михаилом боксом в паре, благо было кому нас тренировать. Все свободное время мы проводили, методически «избивая» друг друга и смеясь над своими синяками.  

Уже будучи взрослым, вспоминал: бокс сделал меня выносливым и крепким, а бег по утрам выработал такое нужное качество, как упорство. Решил что-то сделать – сделай, хоть через силу. Любую работу, любое упражнение сделай так, чтобы оно вошло в привычку, стало нормой поведения. Укреплял этим выносливость, закреплял трудолюбие и силу воли.  

В 1963 году я окончил восемь классов. О дальнейшей учебе думать не приходилось, поскольку я до поздней осени помогал отцу строить новый дом на месте старого. Клал стены из камня, штукатурил, набираясь опыта, как и многие сельские парни в ту пору. Знал, что надо учиться этому, поскольку оно может пригодиться в дальнейшей жизни. Я даже оштукатурил весь дом у сестры в соседнем селе – и это в пятнадцать лет, за что зять Иван привез отцу целую тонну пшеницы. Я так же до глубокой осени, в основном по ночам, работал в колхозе объездчиком, охраняя виноградники. Семья жила небогато и лишний рубль не мешал никому.  

Мой конь Буян, постаревший от сельских работ, еще хорошо ходил под седлом и помнил меня. И его доверчивость всегда вознаграждалась сахаром, а иногда и виноградом.  

В конце ноября я уехал учиться по направлению колхоза на курсы трактористов. Жили и учились мы на берегу Каркинитского залива, на бывшей пограничной заставе, в сорока километрах от дома. Зима в том году была до Нового Года дождливой, а потом ударили трескучие морозы. -27-30º. А на берегу залива ветры продували, казалось, и стены, было очень холодно, но молодость брала свое и жалоб не было. Залив в ту зиму промерз до самого дна на пять километров от берега. Так что даже вождение мы отрабатывали по льду залива, порой отъезжая на два километра на гусеничном тракторе. Красота! Трактор выделывал такие пируэты на льду, что голова кружилась, это было замечательное время.  

После уроков все ученики, а их было шестьдесят человек, подбирали вокруг торосов замерзших уток и лебедей, и со слезами на глазах отогревали их в казарме. Очень много тогда на льду погибло птицы – целые тысячи.  

Это было во времена «хрущевщины»: хлеб был из смеси гороха, кукурузы и пшеницы, и на морозе замерзал, становясь как дуб. А если разморозить – рассыпался на части. Домой по субботам мы ходили пешком. Приходил я домой уже ночью, чтобы сменить белье, а назавтра в обед снова всех учеников везли на бортовом ГАЗ-51 к месту учебы.  

На судьбу не обижался, молод был, да и техника влекла, да и место учебы на берегу залива – в те времена об этом можно было только мечтать.  

Удостоверения по окончании учебы мне не выдали, сказали:  

– Получишь, как исполнится восемнадцать лет.  

А мне было шестнадцать лет всего. Дали справку об окончании курсов, с нею и работал. В свой день рождения, 25 марта, я в первый раз в жизни ушел в ночную смену на новом Т-74 культивировать поле под горох. И пошло-поехало: пахота, уборка силоса, вывоз навоза в поле… Работа влекла, трактор был новый. Приходилось в свои шестнадцать лет своим трактором таскать на прицепе силосные и зерноуборочные комбайны. И первую в колхозе дальнеструйную дождевалку опробовать, и целое лето поливать кукурузу, которая была намного выше трактора – только струю воды со стороны было видно. И первый навесной плуг, и первый навесной культиватор в хозяйстве я опробовал.  

Пришлось даже грейдеровать и строить новую дорогу в колхозе, длиною в десять километров. Не раз при пахоте в поле выпахивал из земли снаряды, гранаты, но – Бог миловал… Один раз, распахивая вакубные земли – целину, нам, троим пахарям, пришлось ночью прекратить работу: плуги выворачивали снаряд за снарядом. На следующий день все это поле саперы застолбили сигнальными флажками, и целую неделю шло разминирование. (Вакубные земли – это земли бывшей татарской общины). А на строительстве дороги я дважды выворачивал ножом грейдера советские авиационные бомбы, килограммов по семьдесят каждая. Это когда немцы отступали, наши самолеты их обоз бомбили в селе и за селом, на малой высоте – вот отчего те бомбы не разорвались сразу. Старожилы тогда вспоминали об этом…  

Я, когда увидал первую бомбу под ножом грейдера, чуть не обомлел! Бомба под движущимся грейдером, под ножом вертится на боку, нож на ней нарезает блестящие витки… Я от увиденного не смог сразу выжать сцепление, нога не слушалась, весь в поту был. А грейдерист, дед Степан Богуславский, еще раньше ее увидел, но с испугу крикнуть не мог. А когда я все-таки остановил трактор, дед еще минуты две крутил колесо штурвала своего грейдера. Я ему кричу:  

– Брось крутить! Взорвемся!  

Он долго не мог прийти в себя.  

Вызвали минеров, те говорят:  

– В рубашке народились.  

А на следующий день я снова метрах в двухстах от села вырыл такую же. И опять предательская дрожь сковала ноги, а дед Степан соскочил с грейдера. Но судьба меня помиловала и на этот раз. Потом крестная Лукерья сказала мне:  

– Это мать тебя оберегает, не дает случиться плохому. Помни о ней.  

И я всю жизнь помню.  

Глубокой осенью 64-го вызвал меня к себе директор совхоза Сикорский и говорит:  

– Завтра поедешь, сынок, на курсы шоферов, как один из лучших трактористов. Освоил трактор – теперь давай, осваивай машину.  

Мне было жаль бросать новенький трактор, но приказ есть приказ, его надо выполнять. Вот с этого приказа и начались мои «университеты», как я потом рассказывал детям.  

Выучился на шофера. До призыва в армию работал более двух лет в совхозе, крутил «баранку». Отслужил армию, женился на той, что ждала меня все время. В 1970 году родился старший сын Юра – я назвал его в честь закадычного друга Юрки, который спас было меня от верной смерти, но об этом я долго никому не рассказывал.  

Окончил Прибрежненский сельхозтехникум с отличием, по специальности – агромном-организатор. Поступил без экзаменов в институт, но через три года был вынужден бросить учебу по болезни. Все время работал по специальности. Младший сын Андрей родился в 1976 году. Сейчас у меня уже три внука и три внучки. Вполне счастлив.  

Только вот память нет-нет, да и напомнит о годах детства, юности.  

Пишу стихи. Член литературного объединения «Пятиозерье». За всю жизнь посадил не одну сотню гектаров леса и сада. Любимые мои деревья – это березы и яблони, они растут возле моего двора. Имею хороший сад на своей усадьбе.  

Когда дети выросли, то построил себе двухэтажный дом и живу там с младшим сыном Андреем. Внук и внучка – рядом.  

Старший сын Юрий часто приезжает из Прибрежного, это рядом с городом Саки, с внуком и внучкой, не забывает отцовский дом. Я и сам недавно побывал в своем родном доме, там живет теперь другой хозяин, туркмен. Позже написал о том посещении:  

Я смахнул слезу рукою,  

Ступил ногою на порог  

В отчий дом, где все святое,  

Сбив с подошвы пыль дорог.  

Пред крыльцом, где все знакомо:  

Двери, окна, старый сад,  

Дым из печи, стены дома  

И заросший палисад.  

В этом доме долго не был.  

И скажу я вам, друзья:  

Этот дом, над ним все небо  

Вечно помнить буду я.  

Вот так я и живу на своей родной красноперекопской земле. Память духовная дает мне силы жить и работать во имя жизни, воспитывать внуков. Учить их добру и справедливости, как меня учили мои родители.  

10  

То, что сейчас творится на Украине, я воспринимаю с болью. Видя, как варварски разрушаются ограды у могил, оскверняются памятники Героям войны, я всегда знаю одно: тот, кто разрушает, построить хорошего ничего не сумеет, в особенности, если думает все время только о деньгах, а не о пище духовной.  

Результат презрения к истории своих предков бумерангом возвратится к разрушителям и поджигателям, к развратителям душ человеческих. А безразличие к традициям, обычаям, родному очагу непременно приведет к деградации личности и к деградации общества в целом.  

Старшее поколение, то, что строило социализм, выиграло самую страшную войну, восстановило страну из руин, ущемляя себя во многом, постепенно уходит из жизни. Уходит порой обездоленным, без особого внимания к нему со стороны государства, да и молодого поколения тоже. Молодому поколению не с кого будет брать пример, не на кого будет равняться в повседневной жизни. У нации упал уровень культуры до уровня двухэтажного туалета. Все молодое поколение повсеместно, особенно в городах, работать не хочет, увлекаясь поп- и рок-музыкой. Оно игнорирует и предает забвению опыт своих дедов, отцов. Теряется также наш богатый народный фольклор, идет повсеместное увлечение дискотеками, на «ура» идут пошлые шлягеры. Народной песне дорога на эстраду уже почти заказана. В моде западные модели жизни.  

А из этого следует один вывод: бездуховность части молодежи зависит от воспитания последней. Самое страшное – это то, что сейчас, как и пятнадцать лет назад, воспитывать молодое поколение взялись люди с двойной, а то и тройной моралью. Эти воспитатели думают одно, говорят другое, а делают третье. Вот в чем и состоит вся беда воспитания! Ведь молодое поколение – это копия старшего. Что порождается обычно от такого воспитания? Полное безразличие к жизни. Из своего жизненного опыта знаю, что способность к духовному возрождению человека заложена в каждом из нас от природы, так как человек при рождении всегда добр и улыбкой отвечает на улыбку – возьми в пример ребенка…  

Я понимаю всем сердцем, что истоки возрождения общества – в социальной справедливости и нравственности. Очень больно от того, что пенсионер не может купить в аптеке нужное лекарство, потому что оно дорого. За место в общественном транспорте эти заслуженные люди платят огромные деньги, а ходить в преклонные годы – много не находишь. Старики, получается – это забытое государством и обществом (или некоторой его частью, во всяком случае) целое поколение! У общества до сих пор не появилось чувства вины за свою деградацию. Оно еще не осознало, что все равно должно возвратиться к восстановлению семейного круга. Это когда три поколения живут в одном кругу (семье), доме, обществе. А именно дети и внуки наследуют все созданное (духовное и материальное) старшими поколениями, осознанно продолжая жизненный уклад и традиции.  

Духовное возрождение общества, семьи, возможно лишь при желании самого общества. И это надо делать уже сейчас, не раздумывая, так как может быть поздно. Я часто выражаю свои мысли в стихах:  

Да, нам жить с тобою стало лучше,  

Вокруг нас столько перемен!  

Все годы от Беловежской Пущи  

Мы строим дом без старых стен.  

Нельзя отступать от истины. Ломая старое, хотя бы фундамент нового дома складывать, используя камни от старого фундамента, взяв лучшее оттуда.  

Создав семью, построив дом,  

И для труда детей рождая,  

Мы говорим на языке родном,  

Сажаем сад, ждем урожая.  

Но страна живет уже другой жизнью. Разрушены жизненные устои, стоят фабрики, не в полную силу работают заводы. Нет рабочих мест. Безработица. Сами себе создали биржи труда – в богатой умными людьми и богатой и щедрой на урожай земле. Поля позарастали, в городах – тысячи беспризорных, многие и многие семьи голодают. Идет торговля людьми, телом.  

Вся страна давно торгует  

И душой, и телом.  

Детей наших не волнует  

Отцовское дело.  

Словно в дождь растут грибами  

Разные там рынки.  

Виноваты в этом сами –  

Тянем все волынку.  

Потихоньку вымираем,  

Нам кладбища строят.  

В заграницу все играем,  

Не зная покоя.  

Жизнь наша определяется нашими поступками. И история, и последующие поколения воздадут должное сегодняшнему обществу, припомнив, как мы, из богатой и процветающей Украины 88 года превратились в бедную, отсталую, и не только технически, но и духом, страну, дав возможность подонкам разграбить такую сильную и красивую духом Украину. За границу вывезен весь черный и цветной металл из остановившихся предприятий. За границу выехали лучшие умы Украины, и никто не понес за это ответственности. Народ вынужден торговать на улицах и площадях, чтобы выжить!  

Велики наши переживания за будущее внуков. Есть еще что-то, чему я не могу дать объяснение порой, но я чувствую и вижу, что другая теперь душа у народа. Нет в той душе романтики, величия, искры нет зажигающей. Хотят нелюди разделить нас с Россией, чтобы пошел брат на брата, словно память и правда у нас потеряны? Не той жизнью живем! Вот почему обидно порой так, что просто невмоготу.  

Но я рад, что вместе со своей семьей я все-таки ближе к памяти своих предков, к их крестам, к их могилам, за которыми семья ухаживает постоянно. Я счастлив тем, что всю жизнь прожил в родном краю, и я намного счастливее тех «перелетных», что погнались за «зеленью» и за границей живут. Счастлив тем, что ем своего родного жареного окунька, выловленного внуком или мною самим же в небольшой речушке, протекающей недалеко от родного дома.  

И только с воссоединением Крыма с Россией вздохнулось свободно! Земля – и та покоем задышала. У нее и у нас всех есть теперь будущее.!!!