Нелюдь

Нелюдь  

Умирал старый Данько, бывший зэк, отсидевший в лагерях около трех десятков лет, дважды бежавший с этапа, не раз рваный собаками. Трижды был ранен ножом и дважды пулей, все от своих же дружков по зоне.  

Умирал тяжело, харкая кровью, иногда теряя чувство времени. Долго умирал, видать, грехи тяжкие не отпускали. Жил, на Бога не надеясь, а когда попросил для себя у Бога смерти, тот долго медлил, испытывая верзилу Данька на выдержку. Бог, наверное, знал, что человеческого в его душе уже и не осталось, ведь шел Даньку семьдесят восьмой год. Жизнь, или то, что он называл «минуткой», была на последнем перегоне.  

А ему было что вспомнить за свои семьдесят восемь лет! Говорят, что человек, лежа на смертном одре, всегда вспоминает свою жизнь, от начала и до конца, как бы анализируя прошлое перед Богом. Вот и у него, Данька, было теперь время на раздумье.  

Жил он сам, никому уже не нужный, в пустой холодной хатке на краю села, от речки недалеко и к лесу близко. Покоя ему не давал главный вопрос всех последних лет его «житухи»: тут, недалеко в лесу, закопал он свой скарб, золото и бриллианты, а воспользоваться им не сумел.  

Двадцать лет назад это было. Закопал под деревом приметным этот клад, сделал зарубки, нанес даже пометки на карту – все как надо. Это было после третьей ходки туда, в зону. Грабанули они тогда с корешем старого еврея-ювелира, за которым Даня шел целых шестнадцать лет после военного знакомства. Ювелира задушили, а свою часть «цацок» он самолично закопал, почему-то устрашившись такого богатства. Самое главное и обидное – это то, что когда он вернулся через двенадцать лет, то не смог опознать того дерева! И даже место найти не смог. Вот вроде где-то здесь, но на этом месте уже дом лесника стоит и какие-то хозяйственные постройки, и все деревья срублены и ушли на строительство.  

Даня тогда чуть с ума не сошел. Он взялся помогать леснику и целыми днями копал ему огород, полол, поливал, а по ночам щупом землю проверял и перепроверял, тайно обыск в доме устраивал, но так ничего и не нашел. Скорее всего, остался клад под постройками, но разве под ними найдешь теперь? Даня даже пожег лесника тайно, два раза пожег, но тот отстраивался заново.  

Вот так и жил Даня рядом со своим закопанным скарбом: вроде бы как и охраняя его, но толком даже не зная, где именно он в земле лежит. А в душе все-таки надеялся…  

Вот и сейчас Даня лежал и вспоминал свою мать Варку, которую во время войны бросил одну на хуторе, на Ровенщине. Вспоминал ее голос, ее слезы, когда он во время войны бежал из воинской части домой. Она тогда еще приговаривала в слезах:  

– Ой, Даню, що з тобою буде! Тебе ж вб'ють, ти ще ж дитина! І навіщо ж оця війна?  

Даня тогда ей не рассказал, как он бежал из части, а вернее – из боевого охранения, убив ножом в спину своего земляка, солдата Левка. Страшно хотелось жить ему тогда, не то, что сейчас, а немец все шел и шел.  

Вспоминал Даня, как он, будучи еще в комсомоле, до войны написал на имя начальника милиции донос-неправду на старого Коваля, будто тот сказал не те слова на товарища Сталина. Старый Коваль мешал ему встречаться с его дочерью Харитиной, вот и загремел в лагерь ни за что, время такое было. Харитя, как он ее ласково называл, Данька не то чтобы любила… она любила, когда он ей конфеты разные приносил, и ела их с аппетитом, не зная правды. Но Харитя любила не только его, Данька, а еще и одного не то поляка, не то еврея, скромного работягу, который трудился в бакалейке. Его Даня в сорок первом году сдал немцам, когда служил в полиции. А из полиции бежал, когда понял, что немцы его обманули: землицы уже не дадут, и хаты в городе не будет, и на награды рассчитывать не приходится. Разве что крест деревянный он получить может. Ну, или партизаны пристрелят. Сколько слез солдатские вдовы вылили из-за Дани – одному Богу известно. Но он бежал.  

Сумел устроиться в охрану эшелона, шедшего на восток с грузом. Устроился вместе с такими же как и сам: хмельными, ничего не ждавшими от новой жизни и от новых хозяев, хлопцами из своего куреня. И отбыл аж под Житомир. А там снова бежал из охраны и пристроился работать лесником, помогал и своим, и немцам одновременно. Когда красные пришли, то дали ему десять лет – учли его помощь партизанам. Девять он отсидел, а когда Сталин умер, то его выпустили, отправив на стройку где-то в Сибири. Он и со стройки сбежал, и тогда уже ушел в банду.  

Работать не любил, а жить по-барски очень уж хотелось. Стал работать шофером в городе, грабил людей, троих даже убил. Ментов он не боялся, он насмотрелся на них за зоновские годы, знал, что среди них и «свои» менты попадаются. Знавал Данько и таких, они новые документы ему сделали. А еще вспомнил Данько, как в пятьдесят пятом посадил он одного бывшего партизана. На целых десять лет посадил, за поджог пшеничного поля, хотя сам же то поле и сжег по неосторожности. Тот партизан-то поле как раз спасал, но доказать ничего не смог, так в тюрьме и оказался. На суд Данько привел своих подельников, будто свидетелей, чтобы оговорили партизана. Человека зря осудили, но Данько не пожалел о том ни тогда, ни позже. Он даже пожелал партизану:  

– А посидь з моє, навчися нової житухи.  

Была у него на Сумщине дочь Катя, но он постоянно терял с ней связь, когда ходил на зону, и потому она его почти не помнила. А то, что помнила, простить не смогла – смерть матери. Он иногда передавал дочери деньги, а пару раз и ворованные вещи. Мать ее, Берта по национальности была немкой, хотя родилась и выросла на Украине. Замуж выскочила за немецкого офицера, будучи еще совсем молоденькой, а потом немец погиб. Сама она честно отсидела семь лет, искупая ошибку молодости перед своим народом, и родила Дане дочь уже после зоны, но Данько этого не понял, он был просто вор в законе с бандитскими наклонностями. Когда бывал пьян, то избивал Берту, а дочь называл Колькой:  

– Ходи сюди, Колько, звіря бісове!  

Берта от побоев умерла в больнице, ее хоронили всем селом, поскольку она-то вреда никому не сделала, и после смерти ее даже как будто и зауважали, тем более, что она неплохо шила. Кому платье, кому штаны, трудолюбива была, как настоящая немка. А с вдов солдатских так даже и платы никогда не брала. Она словно бы пыталась компенсировать людям ту боль, которую им причинил ее муж-фашист. Когда Берта слегла после побоев, Данько опять подался в бега, но побегав пару месяцев, сел за разбой.  

Без зоны он уже не смог бы, наверное: там всё было своё, да и уважение ему там оказывали «за выслугу», да и харч хороший.  

Тюремное начальство всегда встречало со словами:  

– Ну, наконец-то прибыл, а мы уж тут заждались тебя совсем.  

У начальства, конечно, свои соображения, а Данька аж распирало от гордости, что он свой в зоне, что его тут помнят.  

А после того, как стал искать награбленное, в зону уже не хотелось. И зачем он закопал то золото именно в лесу? Ему хотелось уже пожить богатой жизнью, ни в чем себе не отказывая.  

А об убитом ювелире он и не вспоминал. Золото и камешки ему тогда глаза ослепили и душу остудили, очернили. Обидно было, что скарб где-то рядом, он один о нем знает, а в руки взять не может, и власть ощутить над теми, кого он всей душой презирал и считал за нелюдей, не может. А это и злые менты, и дружки его из зоны, которые ставили «перо» к его боку, и даже бабы, которые его предавали. На всех он был зол, нелюдим был, и жил сам по себе. Держал возле дома двух волкодавов, кормил костями со скотобойни, а по ночам спускал их с цепей. В последнее время жил скупкой краденого и кое-какой перепродажей, тем себя поддерживал, имел свой навар. В селе за глаза звали его «Прыщом» уже поди лет с десять. В гости ни к кому не ходил, да и к нему, кроме участкового и местной власти, никто не наведывался.  

Предчувствуя конец, он заранее заготовил продуктов, чтоб все под рукой было: что в подпол сложил, что в шкаф.  

Даже во время болезни сельский фельдшер Дина – и та старалась обходить его двор стороной. Уж очень колюч был взгляд у старика. Нелюдь – да и только.  

Зек на селе – он зеком и остается: не любят в селе воров никаких мастей, а уж его не любили и подавно: люди на селе все работящие, здесь всяк человек на виду. Даже цветы в комнате у Дани не росли, хоть он их и поливал часто. То ли от его вечного курения, то ли еще от чего, но вот не росли и все. Зато тараканы водились в избытке! Этих тварей он помнил с самого детства, еще как с матерью жил, да и в зонах их хватало.  

Вот и сейчас они все словно взбесились, и свет им не помеха: и на хлебе сидят, и по картошке, что на столе стоит, ползают. Чуют, видать, твари Данькову смерть, даже в постель лезут, в исподнее забираются, последнее тепло отнимают. И стакана воды некому подать, чтоб таблетку запить. И собака этой ночью очень долго выла.  

Уходила жизнь из Даниного тела, воспоминания прерывались частым удушающим кашлем с кровью – туберкулез. Подхватил он этот чертов туберкулез в 85-м, в зоне, и тянул уже второй десяток лет. То залечивал на время, то вновь накатывало по осени. Но сейчас уже все, проклятая болезнь брала свое, она уж давно его своей меткой пометила.  

Болезнь эта была вся в доску своя, из зоны. В зоне для нее много еще не тронутого народу. И люди не виноваты в том, что для этой болезни там все условия созданы. Они сами себя наказали за грехи, дав ей бесплатную путевку в жизнь. Так и ходит болезнь из зоны в зону, из зека в вольное общество, ей дороги не заказаны, паспорта ей не требуется: она в зоне своя. И долго еще эти люди не поймут, что только в человеке с чистой совестью и чистыми руками она долго не задержится, потому что это болезнь – нечистоплотная.